- Проблема творческой деятельности и философская теория
Для дизайна, как и для всякой иной деятельности, творчество является мерой ее совершенства, зеркалом, в котором практика присматривается к достигнутым ею же высотам, а быт мастера сравнивается с бытием Творца. В творчестве мастер «поднялся в своей работе до раздвоения своего сознания, когда дух встретился с духом. В этом единстве обладающего самосознанием духа с самим собой, поскольку он есть для себя форма и предмет своего сознания, очищаются его смешения с бессознательным модусом непосредственного природного оформления. Эти чудища… растворяются в духовное формообразование, в нечто внешнее, что ушло в себя, в нечто внутреннее, что внешне проявляет себя в себе самом, и, исходя из себя, – в мысль, которая есть ясное наличное бытие, себя рождающее и получающее соответственно себе формообразование. Дух стал художником» [2, с.374]. Никогда не бывающий легким труд, принимая на себя еще одну заботу, стремится достичь в нем высот искусства. Творчество – единственно подлинная проблема всякой деятельности, ибо в нем деятельность поднимается над собой и своими предметами, стремится соединить свою свободу от себя со своей же предметной осмысленностью. Объединяющее свободу и смысл творческое усилие направлено к последнему завершению деятельности. Значение проблемы творчества для деятельности в том и состоит, что она полагает предел деятельности – как цель и как границу.
В дизайне проблема творчества имеет еще и особый смысл, состоящий в том, что дизайнерское проектирование имеет дело с морфологией[1]. Степени свободы дизайна ограничены косностью вещества и подвижностью энергии. Поэтому свобода воли, которую деятельность ищет в творческом состоянии, здесь часто оказывается не свободой, а хитростью, попыткой преодолеть беспощадность естественного движения, столкнув его силы друг с другом, обессилить их, а на развалинах величия природы создать новый, прекрасный мир. Такова хитрость дизайнерского разума, выдающая себя за творческую свободу.
Преодолеваемое дизайнером вещество – это лик неотвратимой природы; так, во всяком случае, кажется дизайнеру. Профессионалы – народ дисциплины, перед законом они трепещут. Страх согрешить, не выдержать экзамена делает привлекательной любую возможность, пусть иллюзорную, лишь бы она позволила уйти из-под ярма закона. К тому же к косности природной добавлена косность общественная. Поначалу наука и технология совместно обещали дизайну дружную победу над природной необходимостью, но потом ограниченность ресурсов, административная мудрость, переизбыток информации и, наконец, вещественная самодеятельность общества, вышедшая из-под контроля, свели эти благие обещания к нулю. Не всегда ясно, кто друг, а кто нет, где победа, а где поражение. И чем плотнее сгущается природная необходимость, тем сильнее ощущается потребность в выходе за ее пределы. И вот тут вместо подлинного завершения деятельности в свободе дизайнер прибегает к иллюзорному восполнению творческой неполноты деятельности: ремесленническое незнание утешается в иллюзорном творческом самосознании. Восприятие высоких идей творчества уводит легковерных от обыденной серьезности дела. Миф о творчестве как субъективном произволе вступает в функцию самообмана; спасительная иллюзия восполняет бездейственность идеала.
Сама по себе проблема творчества вполне реальна, как реально творческое состояние деятельности. Иллюзия коренится не в идее или проблеме. Она возникает, когда объективность идеи и соответствующая ей реальность замещаются приспособительными движениями самосознания, когда «я» перестает быть деятельным и ищет полноты бытия не в существовании, движимом деятельностью, а исключительно в личном самосознании. Иллюзия возникает как добавка к знанию действительного расположения вещей, а вместе они (знание и добавка) должны составить картину, тождественную идеалу. В результате и картина, и реальная деятельность оказываются иллюзией, ничем или «так, кое-чем».
Итак, если творчество реально, а иллюзорность причастия к нему питается нереалистическим сознанием, то не в том ли дело, чтобы не сходить с рельсов объективности и не вступать в круг субъекта? Нет, субъективность входит в существенную сердцевину предельных проблем уже по одной их форме. Не войдя в круг субъекта, невозможно обрести и понимание проблематичности творческого состояния. С объективной точки зрения, оно либо излишне, либо тривиально тождественно деятельности. Но если надо быть в порядке субъективности и не впасть в самообман иллюзий, то чем должно удерживаться сознание от ложных объективации, с одной стороны, и сохранять подлинную объективность – с другой? Надлежащим расположением себя в многообразии уже выявленных рефлексией основных структур бытия и сознания, свободным признанием своей внесознательной сущности и осуществлением ее, принятием в себя всего ранее вытолкнутого в объективацию.
Если говорить об этих условиях удержания сознания в состоянии, адекватном состоянию творчества, на языке философии, то пришлось бы, отдавая дань методологии, перечислить совокупность предметов знания, необходимых для его удержания, и дать конструкцию их системы. Но это не входит в задачу статьи, тем более что предельные проблемы не имеют полноты конструктивного завершения. Развернуть систему предметных форм творческого сознания значило бы дать систему сознания, что составляет задачу философии и находится вне проблемы творчества.
Нам важнее показать те смыслообразующие отношения, которые разворачиваются в пределе в философско-теоретическое обсуждение проблемы творческого состояния деятельности. Таким образом, в свернутом виде мы будем иметь дело с системой предметных форм сознания. По нашему мнению, первым из таких смыслообразующих отношений является противоположение онтологии и феноменологии как двух различных структурных самоопределений сознающей себя деятельности (см. Приложение 1).
- Феноменология и онтология – предельные состояния смысловых структур
Всякая деятельность обладает той особенностью, что реальное содержание ее опосредовано самоорганизующейся формой деятельности. Что это именно так, видно уже из структуры деятельности, описываемой противопоставлением «цель–средство». Внутри тела деятельности (включающего в себя и временное ее измерение) цели конституируют содержание деятельности, ее существенность, а средства – форму, строй, порядок ее существования, предел завершенности, в котором не деятельность в мире имеет свое содержание и существенность, а мир есть лишь развитое деятельностью содержание. Эта безграничная бесчувственность и это самоуничтожение самомнением возникают как принятие различения относительно ставшего содержания и развившейся до него как своего состояния деятельности.
Для нас они отделяются утверждающим выделением действительности из того, что есть мир. Действительность составляет тождество мира и деятельности: то в мире, что имеет отношение к деятельности, и то в ней, что связано с миром; она – мир как деятельность и деятельность как мир, хотя эти моменты и имеют разную смысловую структуру; она – поле деятельности, тот порядок, что наведен в мире деятельностью. Для мира деятельность является силой, которая движет им через действительность. Мир, в свою очередь, – это материал деятельности, который она переделывает, перерабатывая его. В этих определениях действительность независима от сознания. Во всяком случае, непосредственно, хотя поскольку деятельность из прошлого организована в том числе и сознанием, то и действительность зависит от сознания в своем генезисе. Но в настоящем (и по отношению к будущему) вся действительность материальна, так как не зависит от сознания.
Независимость действительности от сознания выражается и в том, что действительность не тождественна объективности, объекту. Объективация (как и субъективация) – это процедура мышления-сознания, мыслящего сознания. Она – одна из предпосылок и весьма сильных условий мыслительного процесса. Объективируется всегда смысл, мыслительные структуры. Объект всегда есть, таким образом, особенное состояние смысла, смысловых структур и в то же время состоятельность их, способность их развернуться в эффективный мыслительный процесс. Особенность объективного состояния смысла функциональна, относится к мыслительной функции его. В мышлении объективное состояние смысла играет роль позиции, в которой мир дан мышлению с идеальной непосредственностью[2]. В мышлении самым прямым образом представлена деятельность, а не мир или результаты ее. Их постоянное несовпадение и различие мышление воспроизводит в своих объективированных состояниях.
Объект выступает в качестве элемента мысли, дополнительного к действительным результатам деятельности. Функцию дополнительности объект может играть, разумеется, только в том случае, когда действительность сполна дана мыслящему сознанию. Однако важно, что данность эта – смысловая и совсем не обязательно объектная. Поэтому, хотя действительность и не совпадает с объективностью, сознание может подвергать объективации смысловое представление действительности, смысл ее. Модус объекта свойствен действительности в сфере сознания-мышления в его объектном состоянии. Здесь действительное подлежит объективации, выявлению в объекте (Вернее, явлению в форме объекта). Действительность и есть философское понятие, характеризующее бытие, названное выше содержанием деятельности. Она появляется как промежуточное бытие, слой, над которым зиждется деятельность, а под которым – мир. Действительность подобна культурному слою в археологии: плотна и глубока в местах, давно освоенных деятельностью, и отсутствует там, где отсутствует она. Ниже мы увидим, что промежуточный характер действительного бытия порождает в нем время.
Итак, содержание деятельности есть действительность, которую теперь можно было бы определить как сущее-действующее-в-другом.
Так как действительность является философским тождеством деятельности и мира, а всякое тождество утверждает и различие, то оказывается, что деятельность с действительностью не совпадают. В деятельности очевидны моменты, ни с какой действительностью (разве что кроме себя) не совпадающие. Вся деятельность, взятая с точки зрения действительности, задает понятие предметности.
Можно еще сказать, что предметность есть содержательность деятельности, а действительность – ее содержание. Развиваемое деятельностью знание также есть предметное знание, отображение сложной структуры деятельность–предметность–мир в многообразии смысловых структур сознания. Такое отображение не имеет познавательной природы, не совпадает с отношением знания и мира и не может быть выражено понятием истины; оно, как мы увидим ниже, есть не реальное, а действительное понятие.
Сознание, состояния которого тождественны предметному знанию, в свою очередь также предметно и несвободно от деятельности. Обычно выход из предметности (и переход от содержательности) к содержанию сознание видит в рефлексии, т.е. в отделении формы знания от самого знания. Но отвлеченная от предметного знания форма не только сама предметна, но даже более предметна, чем знание[3]. По категориальной структуре ее внутреннее содержание тождественно реальному содержанию деятельности; деятельность и связанное ею знание совпадают в действительности: знание-как-фдрма и знание-как-деятелъность образуют тождество с действительностью. Рефлексия, вместо того чтобы отвлечь сознание от деятельности, т.е. распредметить его, вовлекает его в предметность[4].
Итак, деятельность, знание-как-деятельность и рефлексия этого знания замкнуты в одном и том же кругу предметности, они однопредметны и равнодействительны.
Творческое состояние деятельности (выход за ее обычные рамки) немыслимо вне распредмечивания, без выхода деятельности из замкнутого круга предметности в открытое пространство ее содержания. Для этого выхода сознание должно, во-первых, определиться в своем предметном содержании и, во-вторых, найти в себе основу и силу для переопределения. Функции предметно-содержательного определения и переопределения выполняются на основе онтологии, которую мы противопоставляем феноменологии[5].
Предметное содержание посредством способности сознания к представлению (и воображению) становится данным сознанием, но дано оно в виде смысла и его качеств, т.е. опосредовано в смысле. Эта форма непосредственной данности смысла, в которой опосредованно дано некое предметное содержание, и есть феноменология (предметного смысла). Она преподает сознанию его предметное содержание просто, в непосредственной простоте смысла, в непрерывной и безосновательной подвижности его. В творческом своем состоянии сознание должно выйти за рамки естественно данной ему предметности, должно распредметиться. Значит, оно должно расстаться и с феноменологией данной предметности, с обманчивой и соблазнительной ее простотой. Оставаясь в рамках только феноменологической данности смысла, распредмечивание – для сознания – совпадало бы с переходом либо к другой феноменологии предметного смысла, либо к бессмыслице. Раз весь смысл для сознания предметен, то беспредметность и есть бессмысленность. Представление может дать сознанию предметное содержание, может сменить одну данность другой, но и то, и другое – с полной неопределенностью, безосновательностью; феноменология не вводит сознание в творческое состояние, так как не дает ему определенности предметных смыслов и их переходов друг в друга.
Основательность сознанию придает онтология. Эта форма данности предметного содержания характерна тем, что в ней предметный смысл приобретает строение, следовательно, сложность и большую надежность. Это делает онтологию определителем предметного смысла; простота и безосновательность феноменологии заменяются здесь сложным и обоснованным определением ее: предметному смыслу ставится в соответствие его онтологическая конструкция, схема. Когда сознание онтологично, оно при распредмечивании способно стать беспредметным, оставаясь осмысленным. Феноменология предметности сменяется в нем не другой, такой же по силе обоснованности феноменологией, а совершенно определенной ее онтологической схемой. Схематизирование поэтому хоть и беспредметно, но вполне осмысленно в силу своей онтологческой определенности. Онтология создает, таким образом, условия направленного распредмечивания и перепредмечивания.
Сознание распределяет свое предметное содержание между онтологией и феноменологией, как между двумя полюсами магнита. В онтологии предметность разложена на категории своей существенности, в феноменологии их разложенность снята, они сложены в неразложимую простоту и непрерывность. Онто- и фенопланы сознания не просто соприкасаются друг с другом предметностью смысла; это – структурные пределы смыслового состояния сознания. Конструкция и дискретность смысловых структур обращают сознание к онтологии, деструкция и непрерывность – к феноменологии. Оба предела принадлежат плоскости структурных смысловых состояний сознания. Оба необходимы для проблематизации творческого состояния деятельности.
Предметный смысл сам есть только функциональная смысловая структура, функция которой определена в отношении деятельности. Так что выход из закрытой предметности не означает выхода сознания за свои пределы. Оно остается в себе, но снимает условность внешних функций и обращается к внутренним возможностям, заложенным в структуре смысла.
Поскольку цель этой статьи состоит в рассмотрении структуры дизайнерского творчества и его проблемы, из сказанного следует необходимость в определении онтологии и феноменологии дизайна. Но автор статьи – не дизайнер, не представляет дизайнерское сознание, дело которого разворачивать свою онтологию и феноменологию. В задачи философской теории не входит подмена различных предметных деятельностей и сознаний. Дизайнерское сознание (с его коллизиями) для нас есть тема, если не сказать, объект, а его онтология и феноменология – проблема философской характеристики. По отношению к дизайну философия выступает как метасознание. Вместе с тем философия не часть деятельности, а деятельность по преимуществу, чистая деятельность в ее мыслительном состоянии, по объему тождественная всему универсуму деятельностей. Отношение, выражаемое частицей «мета», является рефлексией и принадлежит самой деятельности.
Как только дизайнерское сознание делает творческое состояние деятельности своей проблемой, оно вызывает в себе рефлексию; если проблема творчества станет для дизайнера жизненной, первой проблемой, сила рефлексии возрастает. В творческом пределе дизайнерское сознание сменяется философским, наука дизайна – философской теорией, а в дизайнере просыпается философ. И так бывает в любой предметной области, разве что кроме философии, которая изначально непредметна и которая без выхода за рамки любых своих определившихся предметных границ попросту не существует. Философское сознание состоит к предметному в двух отношениях: как к теме и объекту (в рамках рефлексии) и как к одному из своих предметных пределов. Эта же двойственность имеет место и в отношениях между философскими и предметными онтологиями и феноменологиями.
Цель статьи, поэтому, уточняется так. Она состоит в теоретико-философском рассмотрении творческого состояния дизайнерской деятельности, которое для последней интересно в двух смыслах: познавательном и проектном. Оно дает знание о дизайне как объекте (конечно, в меру конкретности философской теории) и представляет проект дизайнерского сознания (в ту же меру конкретности). Рефлексия будет появляться и исчезать из поля нашего внимания при переходе от смысла первого ко второму.
Заключая обзор проблемы и переходя к ее рассмотрению, нужно еще раз сказать, что сознание для решения собственных творческих проблем должно располагать адекватным пониманием как своих внешних структур, так и внутренних. Далее мы будем касаться в основном второго из названных условий творческой состоятельности сознания. Внешние структуры – культура, личность или социум – в отношении деятельности выполняют хорошо известную функцию заданности: они задают деятельность, притом, как правило, в направлении ее опредмечивания. Деятельность же в творческом состоянии направлена на свои предельные цели, напряжена, стремясь выйти из предела заданности. Со стороны своего содержания (и предметности) она стремится к распредмечиванию, к выходу за пределы, условно поставленные содержанию. Творчество и есть деятельность распредмечивания до такого предела, когда она уже свободна от себя как деятельности и есть недеятельное существование, но еще сохраняет свою же действительную осмысленность. Этому распредмеченному состоянию деятельности в сознании соответствует особый тип смыслопреобра-зования (мышления), особый смысловой строй сознания, тип его структурности. Он-то и нуждается в первую очередь в рассмотрении.
- Абсурд и эстетика – предельные состояния смысловых процессов
Каждая смысловая структура существует, и каждый мыслительный процесс осуществляется как бы между двумя пограничными состояниями сознания. Из них одно – абсурд, другое – эстетика. Такое противопоставление абсурдности и эстетичности, да еще в непосредственной и существенной связи их со смыслом и мыслью, достаточно далеко отстоит от установившейся традиции употребления терминов абсурд и эстетика. Но возникающая неопределенность не есть в данном случае следствие авторского произвола. Упомянутая традиция касается такого состояния проблемы, когда предполагается, что к смыслу применимо противопоставление формы и содержания. Мы заняты сейчас совсем другим делом, и для нас это противопоставление не предпосылка, а побочный результат, который, может быть, появится в ходе рассуждения, а может быть, и нет; никто ведь не доказал еще, что всякий смысл имеет форму и что невозможно бытие вне формы. Это особое состояние проблемы оправдывает, по мнению автора, допущенный терминологический произвол.
Эстетизм, как пограничное состояние смысла, есть предел устремлений сознания к завершенности всякого присущего ему смысла. Выражается он в усилиях, направление которых – полнота организации всего, что осмыслено. Завершенное состояние смысла естественно было бы представить в виде понятия форма, но оно мыслимо лишь по объективации смысла. Форму имеет уже объективированный смысл, но не смысл в необъективи-рованном состоянии. Поэтому понятие формы не схватывает своеобразия завершенности необъективированного смысла, и само завершение из представления следует сделать понятием. Всякий смысл, находящийся в состоянии необъективированного завершения, становится эстетизмом.
Эстетизм мертв: он абстрактен и пассивен. Установка на завершение всякого смысла движима не конкретностью завершаемого смысла; применение эстетической установки к смыслу возбуждается одной направленностью сознания к полюсу смыслового совершенства. Это и значит, что эстетизм абстрактен. Абстрактность сама по себе отстраняет сознание отдел мира. Чем совершеннее смысл, тем он менее чувствителен к изменениям переживаемого в нем мира. Тонкость завершения поддерживает черствость сознания в отношении к движениям вне его, возбуждает бездействие, пассивность. Но абстрактность и ограничивает, и оправдывает эстетический полюс сознания. Оставляя в стороне конкретность смысла, эстетическое состояние сохраняет его необъективированность; ведь приняв противопоставление абстрактного и конкретного, сознание принудило бы себя согласиться на отделение формы от содержания, т.е. на объективацию. Охраняя сознание от излишней живости жизни, эстетическое состояние тем, что оно снимает ограничения, идущие от объективации, одни ограничения меняет на другие.
Состоянием смысла, противоположным эстетическому, является абсурд. Как предел и граница абсурд отнюдь не бессмысленность. Это именно смысл, но в таком его состоянии, когда уничтожены организация и определенность смысла. Уничтожение этих черт смысла сохраняет все-таки его определенность, хотя это и приводит к его уничтожению как смысла (ничто смысла – тоже смысл). Абсурдное состояние смысла, как и эстетическое, останавливает действие, хоть и по иной причине – в силу неопределенности. В абсурде смыслу объективация не угрожает ничем. Невозможно неопределенность смысла привести в определенность объектированного смысла. Поэтому абсурд – большая стихия смысла, нежели эстетика. В эстетическом состоянии смысл уже мертв, в абсурдном же – не рожден. Если придавать времени смыслообразующее значение, то придется сказать, что абсурд чреват смыслом, несет его – пусть только сбудется время.
В силу своей определенности эстетическое и абсурдное состояния смысла не могут быть ни ценностями, ни целями. Сознательное стремление к ним (в рамках обычного сознания) есть или игра, или заведомый проигрыш, отвращение от своей природы. Что же касается необычного сознания, где они не пределы, а наличные состояния, то там – существенно иная техника смыслообразования.
Не будучи ни ценностью, ни целью, пограничные и предельные состояния образуют, тем не менее, необходимые условия всякого смыслообразования и смыслопреобразования. Они – лоно, русло процессов, которые сами не есть смысл, но приводят к смыслу. Они присутствуют в сознании независимо от своей выявленности. Рефлексия сохраняет предельные состояния, ибо они – инварианты рефлексии. Чем тоньше смыслообразующий процесс, чем ближе он к творчеству, тем сильнее на нем сказываются действия предельных состояний. Стремясь к свободе проявлений, творческое сознание неминуемо наталкивается на свои реальносущие пределы, т.е. на самого себя. Как оно поступит при этом, от пределов не зависит. Незнающее свою свободу сознание знает свои пределы. Обусловленность смысла его предельными состояниями стоит рассмотреть на примере абсурда. Симметрия противопоставления позволяет ограничиться одним из двух полюсов.
Человеку присуще конструировать мир; деться человеку от мира некуда. Потерять мир можно, лишь разрушив свою человечность. Мир у человека есть в конструкции, к которой он применяет свои пограничные установки, испытывая мир (и себя заодно) то на абсурд, то на совершенство. Это не выбор. Оба полюса – свои для сознания, оно от них неотделимо. Это именно испытание, вечное «а вдруг?». Хотя пытливость и не всегда оправдана, в конце концов, она дает сознанию импульс к изменениям, что всегда имеет отзвук и в мире. Пытливость оправдывается движением.
Может быть, от не спокойствия сознания, а может быть, в мире есть более серьезные причины, но конструкции всегда с чем-нибудь не совпадают. Это несовпадение, собственно, и порождает бытие конструкции в сознании. Несовпадение данного и зависимого, спроса и предложения – лучший свидетель наличия устойчивого интереса у сознания к миру, интереса, закрепленного конструкцией.
Человек очень по-разному откликается на столкновение конструкции мира, укорененной в нем, и мира, данного ему его наличным бытием. Отклик на столкновение зависит, в первую очередь, от того, как и насколько глубоко столкновение предусмотрено в конструкции. Давая человеку отождествленное существование и меру его реальности, конструкция дает вместе с тем меру нереальности человека, разотождествленного его существования. Не имеется меры небытия только у патологического сознания, скрывающего свое реальное небытие иллюзией абсолютности своего бытия. Отклик человека на столкновение укорененной в нем конструкции мира с реальным миром окрашен красками меры небытия, допускаемой конструкцией. Как правило, в этом вопросе человек более чем сдержан и осторожен.
Столкновение сопровождается разнообразнейшими психологическими аранжировками и понятийными движениями. Оно может протекать в смысловых структурах, обычно связываемых с понятиями неопределенности, непостоянства, текучести, противоречивости, неустроенности, нерациональности, иллюзорности, напрасности и т.п. Но во всех этих психических и понятийных обстоятельствах человеком сознается драма своего устроения; столкновение задает сознанию дополнительный импульс, смысловую подвижность, проявляющую себя в сфере действия–недействия.
Этот импульс мнимости проблематизирует человека, ставя его перед новой загадкой и задачей бытия. Если сознание заданности развито в человеке и он способен заданное упростить в цель к действию, мнимость будет снята действием, разрешится им. Если нет, подвижность от мнимости приведет сознание к новой мнимости: образуется положительная обратная связь абсурда, разовьется катастрофический для сознания процесс. Он выведет человека из данной ему ранее конструкции, хотя и неизвестно заранее куда. Этот процесс между человеком и миром может сходиться и расходиться.
Наше понимание мнимого связано с ориентацией на возможность сходящегося процесса, усмирения смысла. Важна не понятийная форма понижения столкновения, а связанные с ним особенности творческого процесса. Философское удивление греков, методологическое сомнение Декарта, романтическая поэтика восхищения или беспокойство духа Т. де Шардена различно выражают состояние столкнувшегося с миром человека, но они равно указывают значение этого состояния для дела преобразования как человека, так и мира.
Возможно, разрешение столкновения вне времени, снятие мнимости не действием. Опровержение временной и апостериорной необходимости действия достигается вневременной и априорной необходимостью конструкции. Столкновение с миром подвергает человека абсурду, погружает его в мнимость.
Переход из мнимости в существенность временным образом достигается устремлением конструкций к противоположному предельному состоянию – к завершенности эстетического полюса. Усовершенствование конструкции, приближение ее к пределу эстетической значимости опережает возможные столкновения; делая знаки для них, сознание делает их знакомыми, узнаваемыми, тривиальными.
Противопоставление абсурда и эстетики, униженности и завершенности, мнимого и существенного, составляющие структуру смыслообразующих процессов сознания, распределяются между миром и человеком. Мир предстает человеку сквозь маску абсурда, человек противостоит миру как эстетический герой. Порядок и равновесие этой драматической структуры представляется человеку жизнью, светом; обратный порядок, когда мир – все, а человек – ничто, чаще представляется выворотом, тьмой, смертью. Но и порядок, и противопорядок возможны только в смысловой структуре эстетика – абсурд (логос–хаос). «Хорошо» и «плохо» – здесь следствия драматического произвола, склонности к игре. Обратный порядок порицаем, но – в чистоте смысла – он обратен желательности прямого и только тем для него плох.
Существование в мире и конструкция мира никогда не тождественны друг другу. Неопределенность и мнимость подтверждают это. Хотя человек всегда и везде с чем-то отождествлен, от чего-то неотличим, свойственная ему тождественность локальна, и он в состоянии быть разотождествлен.
Смена отождествленности, положительная и отрицательная по отношению к некоторому определенному смыслу, всегда сопровождается смысловым движением. Онтологический смысл творчества можно видеть в смене тождеств и нетождеств. В таком виде состояние творчества – это способность приведения к абсурду любой осмысленности, это – снятие отождествления; они сопровождаются отождествлением подвижности для новой структуры, поиском иного отождествления, создания условий неусомневаемой понятности. Если конструкция приемлема, если опыт существования накапливаем, то в движении смысла происходит расширение конструкции; мир, охваченный конструкцией, становится культурой, существование – историей, творческий процесс – культурно-историческим процессом. Онтологически расширению конструкций, увеличению конструктивной силы существования, сложности свободы соответствуют изменения границ и пределов существования. Существование разграничивается.
Для самоорганизации творческого процесса через разграничение более всего важны отношения человека ко времени. Преемственность опыта существования, лежащая в основе раздвигания границ, измеряется создаваемым здесь временем. Творческое состояние поэтому всегда темперировано, музыкально. Кроме того, это не беспредметное время, ибо конструкции предметны. И еще: творчество – это личное время, в котором человек относится к себе как к изменяющемуся существу. В творческом состоянии человек – процесс. Через лично-предметное время происходит расширение конструкции и разграничение существования.
Творческое состояние человека отличается осознанностью в нем реальности абсурда и эстетики, осознанностью возможности мнимого и существенного. Творческое сознание понимает и доводит до понятия свою высокую потребность в мнимом и существенном, в силе, связанной с их одновременностью; Сознание в творческом состоянии сомневается и осуществляется, разрушает и строит, создает фон предельных состояний, знаний их, сопровождается ли оно радостью или страхом.
То, что смысловые движения между мнимым и существенным не принадлежат только субъективности, хорошо видно в продуктивном взгляде на творческий процесс. В создании продукта и в самом продукте они отражаются возникновением и исчезновением объекта творчества. Он то растворяется в материале творчества, то вновь кристаллизуется из него, и так до тех пор, пока не удовлетворяется завершающая направленность творческого усилия. Диалектическое мышление философской классики или современное художественное мышление хорошо знают, насколько объект – всегда проблема. Пульсация объекта в материале проявляет смысловую подвижность человека. Естественно, что она ярче дана на полюсе субъективности, где объект мышления растворяется не стихией материала, а субъективными определениями человека. «Я» человека в субъективном пределе становится той стихией, в которой снимается твердость образа объекта.
Стихия творчества развивает в себе органическое бытие человека, где и когда сняты противоположности объективного и субъективного, где мнимое совпадает с существенным, абсурд равен эстетике, смысловая подвижность времени нераздельна с вневременным покоем смысла. Там и тогда проблема творчества исчерпывает себя, а само оно уже неотличимо от стихии смысла, ради которого и существовало.
- Восхождение сознания к творческому состоянию
Определив сознание как систему, мы позволили себе воспользоваться категориальными принципами системного подхода: разложить систему сознания на его структуру и процесс и рассматривать их независимо. В самом деле, феноменология и онтология являются предельными типами смысловых структур сознания, а абсурд и эстетика – предельными типами состояний, устанавливаемых или изменяемых процессом сознания. Все реальные структурные и процессуальные состояния располагаются между предельными и определены относительно их, как своего рода системы координат. Две оси в ней образуют два измерения смыслового пространства сознания. Уже эта пространственная аналогия показывает, что помимо своих независимых друг от друга измерений это пространство существует и как целое. Все происходящее и имеющее место в сознании происходит в его целом, хотя и может быть – в аналитических целях – спроецировано на измеренные структуры (феноменология–онтология) и на измерение процесса (абсурд–эстетика). Нам следует теперь связать в едином рассмотрении эти два рассмотренных ранее порознь плана; оказывается, оно равнозначно рассмотрению восхождения сознания к своему творческому состоянию.
Совместное употребление двух противопоставлений, принадлежащих уровню структура–процесс, приводит к новому противопоставлению непосредственного и опосредованного состояний сознания. Для описания его нам придется, однако, снова обратиться к уровню структуры и процесса.
Непосредственное состояние смысла таково, что в нем различимы предельные состояния: достоверное, феноменально-эстетическое и недостоверное, абсурдно-онтологическое. Различие достоверного и недостоверного (сомнительного) создает, помимо всего, направленность состояния. В непосредственном состояний смысла сознанию даны направленность смысловых движений, особая установка и возможность действия. То же можно сказать и об опосредованности смысла. Здесь различимы достоверное, эстетико-онтологическое и недостоверное, абсурдно-феноменологическое предельные состояния. Направленность от недостоверного к достоверному и связанная с ней установка здесь та же, что и у непосредственного состояния.
Существенное различие непосредственного и опосредованного состояний заключено в предмете их веры и немотивированности действия. Сознание непосредственно верит в смыслы, данные феноменально-эстетически, в совершенную простоту и простоту совершенства; все сложное для него мнимо, а незавершенное – абсурдно. Есть соблазн приравнять его к художественному сознанию. Вряд ли это справедливо. Не стоит в данном случае полностью доверять художественному самомнению: оно так определяет себя в стремлении отделиться от сознания научного, якобы более сложного, строгого и общеобязательного. Точно так же не следует отождествлять опосредованное бытие смысла с рассудочным, или научным, сознанием. Сложность и незавершенность рассуждения не составляют исключительного атрибута научной мысли. Это – свойство чистого типа опосредованного смысла, предмет веры которого совпадает со смыслами незавершенно-сложными, растущими и движущимися. Сознание опосредованное немотивированно стремится к столкновению с неподвижностью смысловой простоты, к вызову, направленному против пустого совершенства. Различие составляет лишь один из моментов диалектики непосредственного и опосредованного смыслов, именно негативный момент. Чтобы рассмотреть их положительную диалектику, следует сначала обратиться к строению смыслового процесса, который связан с каждым из этих состояний сознания. Выберем для рассмотрения непосредственную установку; строение ее в силу симметрии тождественно опосредованной установке, поэтому можно ограничиться одной из них.
Установка на непосредственность смысла направляет смысловые движения сознания от абсурдно-онтологического состояния к феноменально-эстетическому. Направленность эту следует понимать как положительную, или прямую связь, которая не исключает и обратной связи, подчиняя ее себе. Направленность упорядочивает многообразие состояния и сознания, определяет различие прямого и обратного, положительного и отрицательного[6]. Переход смысла из абсурдно-онтологического состояния в феноменально-эстетическое, казалось бы, прост, т.е. между этими двумя состояниями нет других состояний. Это, однако, не так, и тут сказывается действие положительной диалектики.
Предельные состояния непосредственного смысла определены предельными состояниями опосредованного смысла. Переход в достоверное связан с выходом за пределы непосредственного состояния, за пределы его как достоверного. На пути движения от абсурдно-онтологического смысла к смыслу феноменально-эстетическому лежат либо абсурдно-феноменологические смыслы, либо онтолого-эстетические, либо и те, и другие. Всего возможно, как видно, четыре типа переходов. Два из них включают в себя одно из опосредованных подсостояний, а два других – два. В обоих случаях действует положительная диалектика, но только переходы первого типа сохраняют определенность непосредственного состояния. Второй тип нужно рассматривать в другом контексте.
Итак, действие непосредственной установки на некоторое время связывает сознание с абсурдно-феноменологическим или эстетико-онто-логическим состоянием смысла. Положительная диалектика смысла обогащает смысловой процесс и делает возможным мотивированное действие. Немотивированное действие просто, не имеет строения и выступает скорее как порыв, движение воли, инициатива, чем как собственное действие. Усложнение состоит в возможности различения формы и содержания, средства и цели.
Переход от абсурда-онтологии к эстетике-феноменологии, если он опосредован абсурдом-феноменологией, разворачивается в деятельности следующим образом. Промежуточное состояние между исходным, абсурдно-онтологическим и конечным, эстетико-феноменологическим становится как бы точкой опоры, осью вращения, что позволяет осуществить переход с уровня системы-как-целого на уровень структуры-процесса. Здесь этот переход сводится к двум простейшим переходам: сначала от онтологии к феноменологии (упрощение), затем от абсурда к эстетике (завершение). Так что действие положительной диалектики для непосредственного сознания состоит в устранении недостоверности и в переходе к упрощению и завершению. При этом в процессе упрощения, т.е. перехода от онтологии к феноменологии, абсурдный момент смысла играет роль формы и средства, а эстетический момент – роль содержания и цели. Напротив, при завершении феноменология – это форма и средство, а онтология – содержание и цель. Интересно еще, что фиксация промежуточного состояния в действии установки связывает ее со временем. Положительная диалектика смысла выступает здесь как время-сознание, порождает поток времени; через диалектику сознание имеет судьбу и историю.
Итак, мы рассмотрели строение сознания на уровне его системы. Были отключены различение непосредственного и опосредованного состояний смысла, строение и направленность движения каждого из них, а также условия перехода от одного к другому. В рамках отмеченного строения (конструкции) сознания разворачивается творческое восхождение сознания. В рассмотрении творческого восхождения мы отвлеклись от определенности предметного содержания. Это отвлечение не означает предметного нигилизма. Напротив, оно, это отвлечение, ведет нас к новой и высшей категории философии – к субъективности, а также к новой предметности – к личности. Положительное рассмотрение творческого восхождения, с точки зрения этой категории, очень интересная задача, но, к сожалению, выходящая за рамки нашей статьи. Отметить этот момент необходимо: он указывает направление процесса творческого восхождения.
Мы говорили о творчестве как о смысловом сознании, а человека уподобляли смысловому существу. Понятие смыслового сознания можно построить с помощью категориального анализа. Смысловым сознание является в том случае, если при системном описании его морфология отождествляется со смыслом. Смысл у нас не означает отвлеченности от существования, но противопоставлен активности и деятельности (как развитой форме активности). Поэтому все сказанное о творческом восхождении смыслового сознания можно отнести к сознанию деятельности. Мы уже проводили подобное отнесение, когда, описывая строение непосредственной установки, отождествляли форму со средством, а содержание с целью. Действительно, ведь противопоставление формы и содержания принадлежит порядку смыслового сознания, а противопоставление средства и цели – порядку сознания деятельности. Оба они суть две организованности единого сознания. Здесь – снова выход за рамки творчества как сознания. Из всего разнообразия вопросов, встающих по выходе из этих рамок, мы сейчас рассмотрим лишь вопрос о творчестве как воле и ее связи со временем, поскольку он проливает свет на проблемы творческого состояния деятельности в дизайне.
Еще Спиноза писал, что воля есть сама душа, коль скоро она выступает как единственная причина мысли. Воля понималась им как самодеятельность души, лишенной принуждения со стороны вещей, материи, как чистое распредмеченное целое смысла и активности, взятое со стороны активности. Так оно и есть, но не для творческого состояния деятельности, а до творческого. В творческом состоянии воля представляется беспредметно чистой именно из-за того, что само оно сковано предметностью. Творческая деятельность куда свободнее предметности и ближе к своему беспредметному пределу, хотя и не сливается с ним до конца. С точки зрения связи с предметностью воля неотличима от деятельности (в ее творческом состоянии). Поэтому-то творчество часто односторонне трактуется как свобода воли и произвол. Спинозово понятие воли распространяется и на описанное нами представление о творческом восхождении. Заметим, что снимается не сама воля, а понятие о ней; воля остается и нуждается в адекватном истолковании. Рассмотрим ее.
Воля в творческом восхождении выступает в виде достоверности смысла и веры, с одной стороны, и в виде немотивированного движения смысла в направлении его удостоверения – с другой; воля есть воля к достоверности, воля к вере. Она не исключает сомнения, мнимости смысла, неуверенности; они включены в немотивированную волю уверенности в достоверном. Только не знающему свою полноту сознанию творческая воля представляется всепоглощающим сомнением и всесомневающим произволом. Состояние достоверности смысла относится к немотивированному удостоверению как результат к процессу, а поскольку в результате воля угаснет, то известна она более всего немотивированностью смыслового движения. Чтобы понять волю, нужно увидеть необходимость движения внутри той или иной обстановки и в переходах от одной установки к другой. Как возможно установление движения?
Отметим, во-первых, что предметность не движет сознание; она управляет протекающими в нем процессами, изменяет направление движения, но не создает его. Структурные причины движения нужно искать в строении установки. Сознание движимо игрой сил своего состояния, потому систему сил состояния и нужно рассматривать.
Установка не совпадает с реальным состоянием сознания. Чистая непосредственность смысла, например, является пределом, на который направлено сознание своей установкой на непосредственность. Реальное состояние как бы отстоит от предельного – в пространстве сознания – на некотором расстоянии. При принятии установки и выборе направления это «отстояние» привносит в сознание напряжение, создает силу, движущую в направлении к пределу. Конечно, здесь действует и обратная связь, но цель все-таки задана прямой связью. Установка по отношению к процессу сознания выступает как целевая причина, как его телеология. Действенность установки зависит не только от состояния, но и от определенности самой установки. Установленная сила – главнейшая причина подвижности сознания. Нужно, кроме того, помнить о состоянии, которое противопоставлено состоянию, устанавливающему ближайшую силу. Оно также создает его состояние. На непосредственное состояние, например, действует состояние опосредованное. Вообще, поскольку каждое состояние имеет сложную типологическую структуру, оно подвержено сложной системе вынуждающих его сил. Все вместе они создают подвижность сознания, которая по отношению к предметности выступает как возможность предметного движения, как предметный потенциал. Воля, присущая некоторому состоянию сознания, совпадает с возможностью движения, направленного этим состоянием. Если предметное движение рассматривать с точки зрения его основанности в сознании, то оно и выступает в качестве воли.
Таким образом, воля определена внутри одного состояния, в рамках которого она в ту же меру определенно устремлена к достоверности смысла. Но уют состояния весьма непрочен в сравнении с развивающимся действием воли. Рано или поздно ее усилия находят успех, с которым она неминуемо теряет и свои определения. Ведь направленный состоянием переход совершается посредством элементов другого состояния, которое с точки зрения данного неосмысленно и потому не может быть достоверным. В стремлении своем к достоверности оно ввергает волю в противоречие с собой, и либо снятие неопределенности остановит развитие, либо, пройдя искушение сомнением, воля достигнет установленной цели, используя силу мнимости в качестве средства. Впрочем, для воли лучше знать неизбежность своего развития, чем заботиться об определенности своего направления; память о нем заложена в структуре установки, которая и направляет процесс.
Напряжение, двигающее волю, при достаточном ее развитии сталкивается с элементами противоположных установок и через них приобретает временную определенность. Напряженная воля сразу становится и временем, и противоречием; в ней соединяются действие положительной диалектики смысла, порождающей время, и противоречивость установки, которая, стремясь к достоверности, попадает в полосу мнимости. Противоречивая во времени воля – это смысловая стихия, активность, то, из чего формируется деятельность. Творческое восхождение во времени-воле имеет свою собственную точку отсчета, начало, внутренне организующее смыслообразующий процесс. Определенная во времени воля служит сознанию вехой на пути к открытию субъективного бытия и личного существования; противоречия воли движут сознание по этому пути. Творческое восхождение является постоянным восхождением, а не повторяющимся функционированием как раз потому, что смысловой процесс сознания, наделенного диалектикой непосредственного и опосредованного, имеет внутренне указанную ему цель – субъективность. Сознание в глубине своей структуры находит цель, к которой движется весь его процесс. На пути движения оно меняется: из сознания становится субъект, а из человека-деятельности – личность (см. Приложение 2).
- Антропоморфный миф и деятельность с ним
Мир дизайна, равно как и архитектуры, антропоморфен – человековещен. Соединение «антропоса» и «морфизма» в случайном для дизайна термине «антропоморфизм» как нельзя лучше передает специфику объектов дизайна. Одной своей стороной они суть физические системы, принадлежность вещества, пространства и времени, другой – спутники человеческой жизни, его будни и праздники.
Дизайнерская деятельность протекает в антропоморфном мире. Она имеет своим предметом возможные морфологические системы (морфизмы), обеспечивающие те формы человеческого существования, для нормального существования которых в данное время необходимы морфологические условия. Дизайнерски контролируемый мир морфизмов искусствен: воспроизводство и производство его предполагает человеческую деятельность. В дизайне деятельность для самой себя создает морфологические условия и рамки; очевидно, что характер этих морфизмов зависит от характера связанного в пространстве и времени вещества; он не только пространственно, но и временно воспроизводится морфодеятельностыо. В принципе морфологический мир мог бы производиться заново, быть иным в каждой следующей точке пространства и времени. Физической реализации такой возможности противостоит ограниченность материальных и духовных ресурсов общества.
При существующей организации общественной деятельности функция производства и воспроизводства расщеплена на исследование и проектирование составляющих морфомира, осуществляемых, как правило, посредством деятельности конструирования и воплощения этих конструкций. Первую реализует система проектной деятельности, вторую – система промышленной деятельности. Считается, кроме того, что идеальным было бы такое положение вещей, когда промышленная деятельность полностью реализовывала бы любые предлагаемые конструкции.
В таких условиях искусственность была бы синонимом конструктивности морфомира.
Какое значение может иметь творческое состояние проектирования в морфомире? На этот вопрос в конце концов мы и должны ответить, но, чтобы соединить в одном вопросе представленное выше понимание творчества и знание о морфологизме объектов дизайнерской практики, необходимо обратиться к рассмотрению понятия объективации творческого процесса.
То, что смысл и его внутреннее противоположение – активность – объективируемы, не нуждается в доказательстве. Само понимание смысла как мыслительной структурности, не имеющей объекта (как негации объекта в смысле), содержит в себе возможность объективации. Как смысл есть воздержание сознания от объективации, так объективация есть возвращение сознания к осмысленности объектов. Также и активность может быть необъективированной, незанятой в преобразовании объектов, быть ради самой себя.
При рассмотрении проблем творческого состояния сознания-деятельности, в первую очередь, необходимо остановиться на такой форме объективации, как идеальный объект, идеально-объектное состояние сознания-деятельности.
Идеально-объектная область образует связь необъектированной смысловой активности и объективности, данной сознанию-деятельности. По отношению к действительности идеально-объектная область выполняет роль ее идеального упорядочения. Идеальная объективация полагает систему идеальных предположений мира, нечто положенное для него. Очевидно, что идеальная объективация имеет опорой определенность идеи для самосознания деятельности, а значит, область ее конструируется из элементов онтологической области сознания-деятельности. В сферу идеальных объектов входит все сконструированное из онтологии. Поэтому идеально-объектное упорядочение тяготеет к установлению конструированного порядка в конструкции. Еще нужно отметить, что упорядоченность достигается не без потерь: для создания порядка что-то должно быть запрещено, удалено. Порядок предполагает отвлечение: нужно от многого отвлечься, чтобы завоевать порядок. Поэтому идеально-объектное упорядочение действительности приводит к довольно-таки отвлеченному ее представлению.
По механизму своему идеальная объективация сознания-деятельности организуется в соответствии со структурой времени. Вообще деятельность – это управляемое время и управление временем. Деятельность всегда располагает себя во времени, связывается с ним, меряется на время. Но как раз в идеальной объективации сознание предпринимает радикальную попытку встать над временем, деятельностью подчинить себе стихию времени. Определенность идеи как органа самосознание использует здесь для освобождения сознания от деятельности, в служении которой оно возникает и становится собой. Сознание в идее видит уловку: стремится снять свою подчиненность деятельности тем, что хочет стать над временем, вне времени, стать вечностью. Однако установка на вневременность идеи не приносит много успеха, разве что успокоение в иллюзии. Овладеть временем сознание способно, лишь став время-сознанием и заставив деятельность подчиниться времени, а время – деятельности.
Причина того, что в определенности идеи сознание не достигает взыскуемой свободы, скрыта в первичной связи его со временем. Действительность времени складывается из упорядочивающей направленности деятельности и самодвижения мирового окружения. Время всегда предметно; недаром оно часто уподобляемо музыке, а с ней – и музыкальной осмысленности мира. Время – как бы проекция естественной подвижности того, что не есть деятельность, на порядок, устанавливаемый деятельностью. Порядок становится фоном и рамкой беспорядка, по порядку движется беспорядок, и это движение, первично воспринимаемое в виде смещения порядка относительно самого себя, есть время.
Ведь для сознания беспорядок – это отречение от порядка, ничто-порядка; когда и сам порядок, и ничто-порядка вместе являются сознанию в положительном смысле, вот тогда порожденное уничтожением порядка представляется сознанию как смещение в порядке (расстройство), т.е. как время. Так что за временем стоит то, что находится за порядком сознания и что оно не хочет признать в себе, а знает через свой же порядок, изменяющийся во времени. В этом смысле время предметно, в нем различимы только предметные моменты и интервалы; не существует чистого, беспредметного, изначально не осмысленного времени. Время – это действительность: оно и деятельность даны себе в своем сознании, это тот Добавок, который деятельность несет вместо отвергнутого ею мира. Управление временем, организация его деятельности означает самоуправление и самоорганизацию. Если она достигает состояния управляемого времени, то ее самоопределение произошло и закончилось. Четкость, игра временем, полная предметная осмысленность его состояний, когда метод деятельности есть ее ритм, – обычные представления, показывающие связь, сближенность времени и деятельности. Время – совершенство, а сознание совершенной деятельности – время-сознание[7]. Идеальная объективация сознания-деятельности происходит через отслоение от сознания его «время-сознания»[8].
Нам следует установить значение творческого состояния деятельности с морфомиром. Для этого требовалось связать смысловую необъективированность творческого состояния с объективностью деятельности. Эту связь мы нашли в идеально-объективной области и в ее конструктивном источнике – онтологии. Владея онтологией, мы приобретаем понимание искомого значения творческого состояния деятельности с морфомиром. Какова онтология сознания деятельности с морфомиром?
Догматически, т.е. без явного самообоснования, данный ответ таков: геометрия. Вспомним, как отдельные понятия ньютоновской физики – пространство, время, вещество, энергия – были объединены теорией относительности в единое понятие физической геометрии. Так, по аналогии и под геометрией антропоморфного мира можно мыслить единство организованностей морфомира, приданных ему присутствием в нем человека в качестве морфообразующего фактора. Онтологией сознания-деятельности с морфомиром является антропоморфная геометрия, а идеалом подобной деятельности – геометрия, удовлетворяющая условию антропоморфности.
По отношению к деятельности антропоморфная геометрия выступает как геометрия искусственная, более или менее адекватно геометрически реализующая человеческое существование. Последнее для деятельности тождественно конструкции мира, укорененной в человеке. Получается в итоге, что деятельность с морфомиром отображает целостность мира на его морфологическую часть, а конструкция морфомира – это конструкция мира, воспроизведенная в антропоморфной геометрии. Наличие деятельности в антропоморфном мире делает геометрию его потенциально открытой, изменяющейся во времени этой деятельности. Однако реальная открытость геометрии находится в зависимости от устройства деятельности (ее структуры и процесса).
При рассмотрении проблемы творческого состояния деятельности есть смысл различать ее внутрипредметную и внешнепредметную структуры: то в деятельности, что предметно, и то, что выходит за предметные пределы. В деятельности с морфомиром внутрипредметной структурой чаще всего бывает конструирование, а внешнепредметной – проектирование. Говоря «чаще всего», мы подчеркиваем условность и необязательность именно такого положения вещей, хотя с точки зрения продуктивности оно весьма оправданно. Смысл этой оговорки состоит в том, что конструирование является очень сильно схематизированной внутренней формой деятельности, которая оправдана прежде всего (и исключительно) установкой на продуктивность деятельности; конструктивизация всегда означает формализацию деятельности, что, с одной стороны, повышает ее продуктивную силу, а с другой – снижает ее предметную подвижность, открытость. Практическая направленность деятельности толкает ее на конструктивизацию во имя увеличения ее продуктивности, но в условиях быстро изменяющихся требований мира конструктивная установка из-за своей малой подвижности часто оказывается непрактичной. В этом случае оправданы неконструктивные формы деятельности, к которым она обращается в творческом состоянии. В то же время отождествление внешнепредметной структуры деятельности в морфомире с проектированием односторонне подчеркивает один из моментов взаимоотношения деятельности мира.
Другим и не менее важным моментом является исследование, познание. Проектирование и познание (как функции деятельности) отличаются разной направленностью взаимодействия мира и деятельности. Если познание есть принятие деятельностью истины мира в себя, то проектирование, напротив того, есть принятие миром истины деятельности, реализация ее деятельностью в мире. Очень важно также, что противоположение познания и проектирования имеет модальную природу: проектирование может быть принято как познание возможного, но еще не действительного в мире, а познание – как проектирование необходимых его моментов. Однако при фиксировании модального состояния деятельности противоположение ее познавательных и проектных элементов имеет определенный и плодотворный смысл.
Внешняя, проектно-познающая, и внутрипредметная структуры деятельности не всегда находятся в адекватном соответствии. Так, внутренний процесс конструктивизации деятельности приводит к такому сильному опредмечиванию деятельности, что ее внешние структуры вообще перестают функционировать. Какой смысл исследовать и проектировать то, что известно, есть или может быть сделано без особых усилий. Конструктивизация деятельности с морфомиром означает и «закрытие» геометрии, ее замыкание.
Существование человека становится подвижным, ускоренная в нем конструкция мира непрерывно изменяется, а геометрия морфомира замкнута, поскольку деятельность варьирует свою заданную наперед определенность. Установка на конструктивизацию деятельности вступает в противоречие с условием ее антропоморфности. Она же противоречит проектно-познавательным интересам деятельности, делая их излишними, неуместными с продуктивной точки зрения. Итак, конструктивизация замыкает геометрию мира, упраздняет проектирование и приводит к трудностям, ставящим под сомнение возможность конструирования. Эти трудности связаны с комбинаторной природой конструктивизированной деятельности.
Конструктивизация деятельности так влияет на морфомир, что порождает в нем комбинаторные структуры. Последовательное конструктивистское сознание именно комбинаторно объективирует себя. Это значит, что конструктивный проектный процесс, если судить о нем по движению объекта деятельности, выглядит как комбинирование; продукт проектирования предстает как комбинация ранее заданных единиц материала. Трудность здесь состоит в том, что число комбинаций, даже при малом разнообразии исходного материала, практически необозримо и нет возможности обозреть их и сделать обоснованный выбор. Кроме того, комбинаторное конструирование не содержит в себе критериев выбора, ибо все комбинации равноправны. Практически трудность эта снимается тем, что конструктивный процесс, в котором все относительно, управляется неконструктивными элементами деятельности – ценностями и экзистенциалами (категориями существования). На практике антиантропоморфность конструирования восполняется сугубой антропоморфностью ценностного сознания-существования. В чистом же и предельном виде конструирование лишает деятельность ее проектной и познавательной осмысленности, делает ее глухой к нуждам мира.
В творческом состоянии деятельность имеет антиконструктивную направленность уже потому, что мало озабочена судьбой своих объективации. Морфомир, порождаемый творческой деятельностью, подвижен, геометрия его открыта и пластична. Стремление деятельности к творческому состоянию отражает жизненную подвижность человека и его мира. Только в творческом пределе деятельность находит полноту завершения, повышающую все ее цели и границы. Здесь снимается различимость смысла и активности, они уравниваются, и деятельность возвращается к своему истоку – существованию человека. В творческом завершении деятельность прекрасна.
Приложение
- О нынешнем мировоззренческом смысле заботы о творчестве
Основным мотивом нашего рассмотрения проблемы творчества послужил интерес к одному факту общественного сознания. Что послужило популярности концепции свободно-творческого общения-действия, распространившейся в нашей литературе? Кажется, причина скрыта в той осторожности, которую современное сознание проявляет к проблеме смысла человеческого существования. Свобода понимается как условие творческого состояния деятельности, творчество – как средство увеличения свободы. Друг по отношению к другу они выступают как средство к цели, образуют круговорот без начала, конца и устойчивого состояния. Но разворачивание пределов свободно-творческого состояния общения-действия мыслится здесь вне плана его предметного содержания, вне смыслового состояния. Как бы ни относиться к проблеме смысла, нельзя обойти молчанием онтологию сознания-общения-действия. К сожалению, онтологические проблемы мало занимают теперь наше философское сознание, и скорее всего как раз по причине его первородного и пережиточного онтологизма. Эта статья имеет одной из своих целей побуждение интереса к таким проблемам в области философии творчества.
- Воля, время и характер
В «Приложении, содержащем метафизические мысли» Спиноза писал о том, что «мыслительные действия, которые знают своей единственной причиной человеческую душу, называются хотениями… Человеческая же душа, поскольку она считается достаточной причиной для возбуждения этих действий, называется волей». И далее: «Воля есть не что иное, как сама душа» [4]. Обычное представление о воле отличается от этого тем, что она мыслится вместе с инертностью мира, как препятствие, которое воля преодолевает. «Сильная воля» здравого смысла – почти синоним причины больших движений в мире, происходящих под действием души. Обычная или практическая воля – это как бы проекция чистой воли-души на ее материальное окружение. Иначе, деятельное существование души и мира проецируется (относится) либо к душе (чистая воля), либо к миру (практическая воля). Практическая воля поэтому всегда опосредована состоянием практики. Последовательность и определенность действия формируют однозначную определенность воли, известную как Характер. Единственность и характер появляются как следствие формирующего действия общественной практики; непосредствен-но-в-себе душа не содержит основания для единения и перехода к единственности. Обычная воля, напротив, единственна.
В православной аскетической литературе к ее светских проявлениях отмечается обособленное от характера многообразие психических состояний (сказать «обособленное», правда, значит выразиться метаисторически)[9]. Душа без характера есть результат свободного формирования души; это чистая душа и воля, а не практически-обычная. Однако понятие об аскетическом психологизме не может быть получено через противоположение обычной душе. В той душе, о которой говорит Спиноза, воля равна душе. Для обычной души спинозовская – предел, полученный идеализацией обычной души. Но душа аскетическая не совпадает с идеализацией обычной души, у нее свои цели и ценности. Если бы аскетическая душа являлась идеализацией обычной души, она была бы лишь обычной душой. Аскетическая душа лишена чистоты воли и идеально подчинена Богу. При переходе предела идеализованной обычной воли существенно меняются содержание и смысл души.
Воля в обычном состоянии тесно связана с действительностью и ее бытием в душе. Действительность же составляет коренное основание воли, через нее воля связана со временем, идеально-логическим порядком мира, его хроно-сом и логосом. Воля обычная знает себя, как уже говорилось, через сопротивление мира, через несовпадение души и мира. Завершенная определенность души и мира может пребьюать в двух состояниях: в виде объективированной логической, или эстетической, формы и в виде отождествления с самой душой. В последнем случае воля имеет порожденное ею время. Объективация доставляет душе форму, субъективация – время.
Обычная воля так организована во времени, что «уничтожает» его огромными кусками. Это потому, что обычная воля есть извне организуемая чистая воля. Специализация человека включает его в мир социально значимых ролей; человек в них осваивается и тем формируется его характер (обычная воля). В объективном порядке общества ролям-функциям соответствуют функциональные элементы общественной системы, которые в ней организованы, в частности, во времени. Социализация навязывает человеку определенный временной режим. Выполняя ролевые предписания, человек «пожирает» ролевое время, «упакованное» в большие куски. Идеализируя обычную душу и подвигаясь к ее идеализированному пределу, мы переживаем сокращение извне заданных времен. Кажется, что аскетическая душа живет в нуль-времени. И снова нужно заметить, что идеализация (как предельная операция) не знает истины аскетической души. Душа эта спокойна извне, ей не навязано функционирование, она сама разворачивает свои содержания. Отсюда двойственность: успокоение души удлиняет ее состояние до вечности и, уничтожая внешние эталоны, сжимает их в мгновении. Время здесь сжимается (парадокс тождества мгновения и вечности).
Эти же рассуждения можно провести не только о времени, но и о логической, или эстетической, форме. Парадокс апофатического и катафатического богопознания или антиэстетическая направленность православия, эстетически самоопределенного, – все это пограничные эффекты между обычной и чистой волей.
- М.М. Бахтин . Проблемы поэтики Достоевского. М., 1959.
- Г. Гегель. Феноменология духа. // Собрание сочинений. Т. 4. М., 1959.
- Д.С. Лихачев. Предвозрождение на Руси в конце XIV – первой половине XV в. // Литература эпохи Возрождения и проблемы всемирной литературы. М., 1967.
- 4. Б. Спиноза. Избранные произведения. Т. 1. М., 1957.
[1] Морфология – это категория системного подхода, которая к другим его категориям находится в том же отношении, что аристотелевская материя к форме.
[2] В сознании состоянию идеально-непосредственной данности соответствует созерцательное переживание смысла. Неправильно было бы отождествлять эту функцию с другой – утверждением существования объекта. Вернее, явлению в форме объекта.
[3] К тому же крайне трудно отделить конкретную форму, т.е. форму именно данного знания, а не абстракцию этой формы. Отделение абстрактной формы составляет предмет методологии, отчего она слабо способствует сознанию сделать серьезный шаг на пути к его содержанию.
[4] Это обычное заблуждение рефлектирующего сознания редко отмечается феноменологами, зато очевидно для онтологов.
[5] Обе эти «логии» мыслятся здесь не как знание, а как сущее. Это терминологическое усложнение, увы, необходимо здесь из-за трудностей словообразования
[6] Можно показать, как кибернетический принцип обратной связи предполагает правильность в той системе, к которой он прилагается.
[7] Так же как в музыке слуху дана цельность интонации, а не результат простого сложения мелодии и ритма, так в деятельности ее предметность и временность нераздельны.
[8] Время есть предел предметной определенности существования человека. В судьбе, истории или смерти, в любой форме временности, переживается граница своего предметно-определенного мира. За временем наступает мир-в-себе, сам мир, что-то само по себе, самость. Время намекает на край света, конец горизонта, где время – сначала звенящая пустота, а затем темнота и тишина. Началом, напротив, является отделение света от тьмы; время и мир для нас начинаются со света.
[9] См. характеристику «абстрактного психологизма» конца XIV – начала XV в. у Д. Лихачева [3], а также концепцию диалогического строения сознания у М. Бахтина [1].