Методологические проблемы биологии и возможные пути их решения

Главная / Публикации / Методологические проблемы биологии и возможные пути их решения

Методологические проблемы биологии и возможные пути их решения

 

* Публикуемое исследование поддержано грантом РГНФ N 98-03-04098

 

Общее назначение методологии

 

Существует точка зрения, что методология — это момент, или часть, философии [18]. С другой стороны, известно, что на рубеже 50-60-х гг. методология выделилась из философии, обособилась и достаточно самостоятельно развивается. Но было бы неправильным утверждать, что она ушла из философии. Мы видим, что каждый крупный философ создает свою собственную методологию, для своих нужд. Однажды я уже обсуждал, почему профессиональная методология обособилась и отделилась от философии [11]. Среди причин я выделил кризис философской мысли, в частности, критику натурализма философского мышления, увеличение объема и значения методологической работы в философии и различных науках, развитие частно-методологических исследований, практически не ориентированных на философию. Сейчас укажу на еще один существенный момент.

В период 50-60 гг. заявила о себе действительность, которую философы техники называют технологией. Технологический взгляд (подход) не миновал и мышления, именно так возникла профессиональная методология в разных сферах науки и философии. Нельзя сказать, что для философии технологический подход был совершенно чужд. Напротив, одно из основных направлений (типов) философии ретроспективно, т.е. его с современной точки зрения, уже имея представление о технологии, можно назвать «методологическим». Другое направление с полным основанием может быть названо эзотерическим. Примером первого типа философии (понимая тип по М.Веберу как идеальный) можно считать философию Аристотеля, Ф.Бэкона, И.Канта, примером второго — философию Платона и Плотина, а в наше время — М.Мамардашвили. Ядро эзотерической философии — не философское познание (рефлексия), а особая жизненная задача, обозначаемая как спасение, задача, которую философ — как личность — решает в течении всей своей сознательной жизни. Для такого философа каждая познавательная или мыслительная ситуация — это еще одна возможность сделать шаг на пути спасения, реализовать себя. В некотором смысле эзотерическую философию можно определить как такую, в которой ведущими становятся эзотерическая работа и жизнь, осуществляемые в форме и посредством мышления.

Напротив, для методологической философии главным остается именно технологическая сторона. Это хорошо видно из реконструкции аристотелевcкой философии. Как известно, древние греки разрешили ситуацию много- и разномыслия, порожденную изобретением рассуждений, следующим способом: они сформировали представление о мышлении, которое подчиняется системе правил и категорий. Главным при установлении правил был момент моделирования и нормирования рассуждений. С современной точки зрения (имея ввиду технологический подход) философия Аристотеля построена как типичная технологическая дисциплина: правила мышления представляют собой ни что иное, как технологические знания (предписания), а принципы организации знаний и наук также заданы как особая технология. Даже «существующее», «сущее» (мир, онтология) в философии Аристотеля технологично: существует не случайным образом, а по природе лишь то, относительно чего возможны размышление, познание, доказательство, наука. Определяя, что такое истина и ложь, он пишет: «кто считает разделенное разделенным и соединенное соединенным, а в заблуждении тот, мнение которого противоположно действительным обстоятельствам» [2, с.162].

Однако известно, что почти все крупные античные философы описывали устройство существующего по-разному. Одни утверждали, что существуют четыре «начала» (земля, вода, воздух, огонь); Демокрит отстаивал существовании атомов, Платон — идей, Аристотель возражал против платоновских идей, утверждая, что реально существуют вещи, состоящие из сути бытия, формы и материи. Казалось бы, при этом должно было сложиться и много разных норм мышления, разные персональные философские мышления, чего, однако, не произошло. Но это означает, что античные философы неправильно осознавали, как на самом деле создавались правила рассуждений и научное мышление. Они вовсе не копировали устройство существующего, как это может показаться, если буквально следовать пониманию, что есть истина и ложь, а, напротив, существующему приписывалось такое строение, которое полностью отвечало созданным правилам мышления. Другими словами античное существующее — это настоящая мыслительная конструкция.

Взглянем теперь на философию и методологию еще с одной стороны. Цели их, как известно, различаются. Философ в той или иной степени решает кардинальные экзистенциальные проблемы и дилеммы своего времени — в этом смысле он всегда должен быть современным, выслушивать Время и Реальность. Cреди таких экзистенциальных проблем и дилемм есть вневременные, вечные, например, проблема существования, смерти, свободы, соотношения подлинной и обычной реальности. Философская работа становится совершенно необходимой, когда привычные схемы мышления и действия человека перестают работать, в результате чего Реальность распадается. Именно в подобных драматических ситуациях философ заново «собирает» мир, восстанавливает утраченный смысл бытия, намечает решение основных экзистенциальных проблем своего времени, т.е. действительно «спасает» себя (в варианте эзотерической философии) и мир (в варианте методологии).

Цели методологии иные и, отчасти, более узкие: создание условий для развития деятельности (дисциплины, предмета); анализ проблем и затруднений, возникших в определенной дисциплине, с которыми ее представители сами уже не в состоянии справиться; определение и конституирование путей и способов решения подобных проблем и затруднений. В этом смысле методология создает условия как для развития дисциплины, переживающей кризис, так и для нового мышления. Но понятно, что без направляющих ориентиров философии (идей, отношений к действительности, ценностей и пр.) методология существовать не может. Соответственно, философ сегодня при анализе мышления все чаще обращается к методологии.

 

 

Методологические проблемы биологической науки

 

«Под <<философией биологии>>,— пишет Р.Карпинская,— понимается система обобщающих суждений философского характера о предмете и методе биологии, ее месте среди других наук, ее познавательной и социальной роли в современном обществе» [5, c.5]. Здесь, как мы видим, методологическая проблематика из философской специально не вычленяется. В то же время анализ литературы показывает, что в настоящее время в биологии методологические проблемы достаточно осознаны. К ним относятся такие важные проблемы, как природа и особенности биологического познания и знания, сущность биологического закона и реальности, идеалы науки, на которые биология ориентируется сегодня или должна ориентироваться, столкновение разных парадигмальных подходов (концепций) в биологической науке, формы организации биологического знания, осмысление современного этапа развития биологии и другие.

Поскольку значение методологической работы на разных этапах развития биологии было различным, требуется понять, есть ли сегодня действительно настоятельная нужда в методологической поддержке. Такая нужда существует, если в биологической науке сложился кризис и он достаточно осознается. Как всегда в таких случаях, мнения разделились: одни думают, что с биологией все в порядке, она находится на подъеме, другие, напротив, уверены, что биологическая наука переживает кризис, который невозможно преодолеть без методологического осознания и работы. Приведу высказывания, относящиеся как к общей оценке ситуации, так и к частным проблемам. В самой последней своей статье С.Мейен пишет:

«Смена модных тем для теоретического обсуждения и философского осмысления создает впечатление динамичности биологического познания. Однако это впечатление обманчиво. Биология уже давно вступила в полосу теоретической стагнации, и среди наиболее обсуждаемых идей новых нет вообще. Популярные темы для дискуссий не выходят за рамки определенного господствующего мировоззрения, а широко обсуждаемые якобы новаторские идеи по существу являются лишь вариантами доминирующих сейчас или пользовавшихся популярностью в прошлом идеи… Например, сальтационная концепция видообразования, отстаиваемая сторонниками «прерывистого равновесия», в прошлом веке обсуждалась в сявзи с «ваагеновскими мутациями», в начале нынешнего века в связи с мутационной теорией Г.Де Фриза, потом  после работ П.Гольдшмида и т.д… Устойчивость и тематика дискуссий и выдвигаемых альтернатив указывает на то, что фундаментальные проблемы биологии остаются в действительности нерешенными» [8, с.21-22].

В.Борзенков считает, что выбраться из полосы стагнации, в которую попала биология, можно только на методологических путях. «Как мне представляется,— пишет он,— именно такая сквозная логико-методологическая проработка всего накопленного биологией знания о живой природе — главное требование нашего времени в области методологии биологии… Моя задача (продолжает Борзенков, разбирая конкретный пример) вполне ограничена: обратить внимание специалистов в области философских проблем биологии, как незаметно, исподволь внутри такой казалось бы классической (если не <<архаичной>>) области биологического исследования, как филогенетика и систематика, вызрели проблемы, требующие для своего осмысления и решения самого современного логико-методологического инструментария» [3, с.21, 26].

А вот мнение Ю.Шрейдера: «Оказалось, что занятия биологией только как наукой, имеющей дело с конкретными фактами и логическими выводами, буквально невозможны. Биолог-ученый обязан отдавать себе отчет в природе изучаемой им реальности, в средствах и методах ее изучения и, наконец, в том, как вообще возможно знание и живых объектах» [17, с.31].

Не меньшие проблемы в биологи создают те сторонники дарвинизма и эволюционной теории, которые гипертрофируют истинность и эффективность своей парадигмы. «Наделяя СТЭ теми же мировоззренческими потенциями, которыми обладает дарвинизм,— пишет Г.Хон,— мы рискуем закрыть дорогу другим способам мышления в биологии. Очевидно эту ситуацию имел в виду В.А.Красилов, когда заметил, что «господствующая в наши дни парадигма эволюционизма из положительного фактора развития биологии превращается в его тормоз» [16, с.124].

С Хоном вполне солидаризируется В.Назаров, который замечает, что «созданная синтетической теорией парадигма оказалась чрезвычайно сильной. В течении пятидесяти лет она задает направление исследований не одному поколению ученых, продолжает подавлять альтернативные концепции и сами фактом своего существования создает иллюзию солидной обоснованности и эвристической плодотворности. Вероятно, сила этой парадигмы заключается прежде всего в том, что она пустила глубокие корни в сфере мировоззрения и культуры, породила привычные стереотипы мышления и боязнь от них отступить» [9, с.209].

Но, пожалуй, наиболее определенно о кризисе в биологии пишет К.Хайлов, который видит его не только в низкой методологической культуре, но также в неосознанности современных функций биологической науки и, как следствие, новой биологической реальности. «Хотя локальные экологические кризисы,— пишет он,— прослеживаются даже в отдаленной истории, человечество не чувствовало явного приближения глобального кризиса почти до середины ХХ в. До этого времени структура биологии с преобладанием знаний об организмах и видах могла считаться нормальной. Но она становится безусловно ненормальной по мере усиления напряженности в биосфере. Теперь не организмы и виды, а несравненно более крупные и важные системы вплоть до глобальных находятся в угрожаемом состоянии, а сведения о них непропорционально малы, недостаточны для выполнения важнейшей прикладной функции науки — разработки режима управления природными процессами большого масштаба, а тем более глобальной антропогенной деятельностью. Живя в биосфере и сами будучи организмами, мы научились управлять структурой и функциями клетки, заниматься генной инженерией, но не сформулировали научных задач в области экологической инженерии. Она остро необходима и де-факто развивается, но стихийно, следуя больше практическому опыту, чем теории, не сопровождается серьезным осознанием своих перспектив и трудностей. Все это результат того, что биология отстала от потребностей своего времени; и структурно и функционально она все еще живет в чистой, незагрязненной, не разрегулированной биосфере».

Заканчивает же свою статью Хайлов так: «Биология как система знаний до сих пор мало изучена… Это говорит о слабо выраженном самоосознании биологии. Может ли социальная роль науки осуществляться удовлетворительно (не говоря — оптимально!) без рефлексии, регулярного самомониторинга?.. Среди функций биологии ее описательная и даже объясняющая роль сегодня уже далеко не так ценны, как деятельность, открывающая путь к управлению процессами в живой природе, к био- и экотехнологиями. Именно последняя форма деятельности больше всего страдает без осознания наукой самой себя» [15, с.184, 188]. С точкой зрения Хайлова трудно не согласиться.

Итак, в биологической науке наблюдаются кризисные явления, преодоление которых, наряду с другими усилиями предполагает и методологическое осознание и работу. Начать их можно с формулирования того, что мешает новому взгляду на биологическую реальность, что затрудняет новое мышление в биологии. Первый момент я уже начал рассматривать, цитируя высказывания биологов и философов об эволюционистской парадигме. Это момент можно обозначить как захваченность (зашоренность) собственной парадигмой, в которой биолог работает. Сторонники каждой парадигмы, особенно эволюционистской, часто занимают круговую оборону, доказывая, что только их концепция является истинной и эффективной. «Сейчас в научном сообществе,— писал Мейен,— популярна борьба <<на уничтожение>> между разными точками зрения, это считается проявлением похвальной научной принципиальности. Попытки согласовать альтернативные взгляды не встречают поддержки и даже осуждаются. Колоссальные усилия затрачиваются на амбициозное отстаивание раз занятой позиции». Этот мотив Мейена о неготовности научного сообщества к признанию альтернативности подходов, к диалогу (его замечает Р.Карпинская) повторяется постоянно [4, с.14-15]

Второй момент — склонность к натурализации биологической реальности. Дело в том, что биологическая жизнь как объект изучения (науки) не является непосредственно наблюдаемой. Это, скорее, наши объективации, приписанные «биологической природе», обусловленные методами изучения в биологии, поддержанные практиками использования биологических знаний. Даже столь очевидные сегодня представления, как естественный отбор [9], получены не столько из обобщения наблюдений за биологическими объектами, сколько дедуктивным и конструктивным (в плане идеально типических построений) путем. «Известно,— пишет В.Назаров,— что логическая структура теории Дарвина включала три исходные посылки, или постулата: существование в природе индивидуальной изменчивости, несоответствие между количеством рождающихся особей и численностью организмов во взрослом состоянии, стремление организмов размножаться в геометрической прогрессии (этот последний факт менее очевиден, чем первые два). Из второй и третьей посылок Дарвин вывел борьбу за существование (первая дедукция)… Из первой посылки и первой дедукции был выведен естественный отбор, или «переживание наиболее приспособленных» (вторая дедукция)… В свете сказанного становится ясным, почему, построив свою теорию, Дарвин медлил с ее публикацией и почему от момента ее рождения до появления <<Происхождения видов>> прошло 20 лет. Будучи воспитанным в строго индуктивистских традициях и убежденным в справедливости открытого им механизма эволюции, Дарвин настойчиво искал ему подтверждение в рамках индуктивной методологии, которая требовала доказательств, полученных прямым наблюдением. Но, поскольку предмет его исследований прямому наблюдению не подлежал, а теория была основана на методе дедукции, все поиски ее доказательств были обречены на неудачу» [9, с.203, 204].

И другие представления о биологической эволюции, показывает Назаров, были получены дедуктивным и конструктивным путем. Но сегодня большинство биологов уверены, что эволюция и другие биологические явления именно таковы, как они предстают в соответствующих биологических концепциях. Как будто научные концепции со временем не устаревают или даже не становятся тормозом развития. Размышляя над концепциями эволюции, О.Рыгина пишет: «Здесь мы подошли к центральному пункту различий между двумя подходами. Существо этого пункта заключено в понимании природы научного познания и исследования. Для первого  — смысловая структура мира уже известна и задача ученого — проникнуть в нее, суметь воспроизвести силой собствнного интеллекта. Для второго  — акт познания является и актом установления смысловой структуры мира, ее испытание на прочность, согласования с другими структурами и т.д.» [13, с.44].

Если на первых этапах построения биологической концепции убеждение в том, что реальность устроена в соответствии с собственными гипотезами, вполне оправдано и даже необходимо, то в дальнейшем, особенно при распространении концепции на новые случаи, а также смене функций науки, подобное убеждение должно браться критически и преодолеваться. Иначе не избежать натурализации в собственном мышлении; натурализация же служит не истине, а всего лишь воспроизведению парадигмы.

Третий момент, препятствующий обновлению биологического мышления — застревание на старой методологии и понимании функций биологии. Здесь можно обнаружить целый букет интеллектуальных предрассудков. Например, упорное стремление к целостному теоретическому объяснению биологической реальности, исходящее, на первый взгляд, из очевидной идеи единства биологической жизни. Установка на поиск биологических законов, хотя при этом признается их необычность и парадоксальность. Все еще сохраняющееся стремление редуцировать биологическую реальность к реальности физической или близкой к физической. Понимание функций биологической науки, как обслуживающей практики, в которых человек имеет дело преимущественно с организмами. Остановимся подробнее на некоторых из этих моментов.

С одной стороны, ряд биологов по-прежнему стремятся построить целостное теоретическое объяснения биологических феноменов. С другой — все больше обнаруживается невозможность это сделать и необходимость признания разных типов и уровней биологической реальности, в каждой из которых действуют свои законы. «Тем не менее,— пишет В.Крисаченко,— и в современных условиях, равно как в прошлые периоды развития биологии, тенденция синтеза разнообразного знания в некий целостный образ науки обнаруживается весьма отчетливо. Главная причина этого, факт единства живого, долгое время воспринимаемый интуитивно, а затем подтвержденный научно. Существенно, вероятно, также то, что созданный образ биологии, возвращенный затем в процесс самой познавательной практики, может оптимизировать концептуализацию и теоретизирование в науке» [6, с.88].

Однако дальше Крисаченко показывает, что «основной путь формирования образа биологии в современных условиях — мозаичный» и, по крайней мере в ближайшем будущем, ожидать достижения единства биологии не приходится [6, с.99, 100]. А.Любищев и Ю.Шрейдер делают еще более сильное утверждение, полагая существование в биологии разных, несводимых друг к другу уровней реальности. «Я думаю поэтому,— писал Любищев,— что совершенно невозможно отразить существование разных уровней бытия, практически несводимых друг к другу и пользующихся разными формами причинности, разным характером законов и пр.» [7, с.27]. В формулировке Шрейдера высказанная методологическая установка звучит так: «Существуют различные уровни реальности. Скажем, таксон реален по-другому, чем входящий в него организм. И не следует пытаться редуцировать эти уровни друг к другу. Идея, что реальность носит фактически многоуровневый характер, помогает снять ненужные споры о реальности таксонов или теленомических факторов эволюции» [17, с.34].

Понятно, что если биологическая реальность многоуровневая или даже мозаичная («суть жизни» каждого уровня организации, пишет К.Хайлов, заключена в нем самом, в его собственно «глубине» [15, с.185]), то не имеет смысла говорить вообще о биологических законах в том смысле, как о них говорят, например, в физике. Теоретическое положение, которое выглядит как биологический закон в одной реальности, в другой уже не закон, а скажем условие или фактор биологической жизни. В связи с этим мечта Мейена «найти дорогу к правилам без исключения» вряд ли осуществима, и вряд ли идеи «рефрена» или «архетипы таксонов» помогут открытию общих биологических законов.

Аналогично не осуществима мечта многих биологов первой половины нашего столетия свести биологическую реальность к физической. «Задача ведь,— пишет Р.Карпинская,— состоит не в том, чтобы <<пристроить>> биологию к модели развития науки, полученной на материале физики, а в том, чтобы понять саму биологию» [4, с.13].

Подводя итоги физикалистским попыткам в области биологии, А.Алешин пишет: «Что касается проблемы редукции, то ее тщательное обсуждение выявило, во-первых, неактуальность данной проблемы как таковой для реальной практики биологических исследований и, во-вторых, обнажило монологичность как подоплеку самой формы ее постановки. Ведь редукционизм в контексте классической научной идеологии (и в такой ее хорошо сформулированной разновидности как физикализм Р.Карнапа) была подтверждением добротности переведенного смысла, а сам физикалистский язык рассматривался как язык науки по преимуществу. Очевидные утраты смысла при таком переводе (<<сведении>>) воспринимались как обретение надежной ясности редуцируемого содержания. Для практически работающего биолога такая редукция — лабораторный эксперимент методолога, не имеющий практического значения для самой биологии» [1, с.169].

Однако, отвергнутый с парадного входа физикализм, а точнее естественнонаучный подход, успешно проникает в тело биологии с черного хода под личинами «биологии как точной науки», «приоритета идей молекулярной генетики» («Такая вера подкрепляется весьма распространенным представлением, будто <<суть жизни>> заключена в какой-то молекулярной глубине, а все, что выше, может быть объяснено на этой основе» [15, с.185]), упорного стремления реализовать в биологии «системный подход и количественные методы». Как известно, методологическую концепцию построения биологии как точной, естественной науки сформулировал в конце 60-х гг. Т.Уотермэн, и этому проекту, может быть в более мягком варианте, симпатизируют многие биологи.

Наконец, современная биология только на словах отвечает на грозные вызовы нашего времени — например, необходимость найти эффективное лечение от рака и СПИДА, сохранения быстро исчезающих видов животных, регулирования биосферы и др. И дело здесь не в желании, а в том, что онтология и знания биологии построены для обслуживания других видов практик: селекции, семеноводства, генной и клеточной инженерии и т.д. Новые же виды практик, обусловленные бурным развитием современных технологий, развиваются почти без всякой коррекции со стороны биологической науки.

 

 

Некоторые направления решения методологических проблем биологии

 

Сначала охарактеризуем структуру познавательной деятельности в этой дисциплине. Начиная с работ Аристотеля, в биологии (в то время это прежде всего зоология и ботаника, ориентированные частично на медицину и агрикультуру) формируются три основные формы познания и организации знания. Это, во-первых, философская работа, цель которой было описание «начал» биологии и выделение соответствующей науки. Во-вторых, эмпирическое изучение живых существ, включающее их описания и классификацию (первые систематики и естественные истории). В-третьих, собственно биологическая наука в античном ее варианте, то есть непротиворечивая систематическая организация знаний о живом, удовлетворяющая родовидовой картине мира и другим аристотелевским категориям.

В эпоху эллинизма складывается еще одна форма — прикладное биологическое знание, обслуживающее прежде всего культуру земледелия и медицину. Оно оценивается уже не только на истинность, но также и эффективность относительно данных практик. Дальнейшее развитие биологии происходило (во всяком случае, сегодня его так можно представить) следующим образом. С одной стороны, постоянно расширяется область биологических объектов, вовлекаемых в изучение (например, уже в наше время в биологию были включены фито-, зоо-, биоценозы, экосистемы, биосфера). С другой — периодически изменяется характер и смысл философской работы (здесь достаточно сравнить биологические интересы Аристотеля, Канта и Гегеля). С третьей стороны, в биологии происходит смена идеалов науки. Например, в XVIII и первой половине XIX вв. античный идеал науки отходит на второй план, уступая место естественнонаучному идеалу, а в во второй половине нашего столетия в биологии дискутируется идеал гуманитарной науки. Наконец, в XX столетии первоочередной задачей становится создание прикладных биологических дисциплин, ориентированных на обслуживание как традиционных биологических практик (например, медицины, сельского хозяйства), так и относительно или совсем новых (генная инженерия, экология и прочее).

Заметим, что все указанные здесь формы биологического познания и процессы разворачиваются параллельно друг с другом, в результате чего и складывается «мозаичный образ биологической науки», включающий разнородные биологические знания, дисциплины и представления о биологической реальности. Уже Аристотель показал, что наука описывает не единичные и не эмпирические объекты, а «начала», т.е. конструктивную действительность, заданную категориями. Современные же методологические представления позволяют утверждать, что любые объекты науки (не исключая биологических) представляют собой объективации и конструктивизации соответствующих форм научного познания и организации знаний (в данном случае, биологических). Поскольку философская работа существенно отличается от эмпирической и теоретической, теоретическая организация знаний отличается от эмпирической или в прикладных дисциплинах, античный, естественнонаучный и гуманитарный идеалы науки также разнятся между собой, кроме того, сегодня можно указать несовпадающие биологические практики, постольку и типы биологической реальности не просто различны, но в принципе не могут быть сведены друг к другу или к некой супербиологической реальности. Дело здесь также и в том, что любая теоретическая работа предполагает гомогенизацию: ведь в теории (науке) каждое новое явление сводится к уже изученному с помощью знаковых оперативных моделей (предельный вариант здесь — математические модели, более распространенный — схемы идеальных объектов). Но если всякая научная работа порождает гомогенное представление действительности, а теорий много и они совершенно разные (как это имеет место не только в биологии, но и в других науках — психологии, социологии, языкознании и т.д.), то и действительность естественно распадается на множество непохожих друг на друга реальностей. В этом место К.Хайлов резонно спрашивает: «И если биология создала нескольких разных отображений жизни, то могут ли они, должны ли они соединиться в некую единую интегрированную картину?» [15, с.179].

Но может быть, вообще не надо стремиться к организации биологических дисциплин и установлению отношений между ними в рамках общей биологии? Естественно, нет. Сегодня в биологии, с одной стороны, постепенно складывается понимание, что образ биологического знания существенно отличается от традиционного (то есть напоминающий естественнонаучную теорию), что научная коммуникация не сводится к доказательствам и теоретическим обоснованиям, пусть даже в духе К.Поппера, а с другой — биологи пока не знают, возможно ли новая организация биологического знания и какова она. «Непреложным фактом,— пишет Р.Карпинская,— является гетерогенность биологического знания, существования в нем разнокачественных средств познания, стилей мышления, образов биологической реальности» [5, с.7].

А вот мнение А.Алешина: 1)»На смену идеям (и соответственно установкам) синтеза и единства знаний приходят идеи диалога и достижения согласованности; одновременно это означает последовательное принятие принципа глубокой и неустранимой гетерогенности биологического знания; 2) принятие гетерогенности биологического знания с необходимостью заключает в себе требование толерантного отношения к предпосылкам и допущениям, свойственным этим знаниям (своеобразный плюрализм в философии биологии); это одновременно побуждает к оценке всякого строгого и последовательного теоретизма в сфере предметного биологического исследования в качестве потенциального доктринерства» [1, с.168].

Итак, не синтез и единство знания, а гетерогенность и диалог? «Степень зрелости современного биологического знания,— подтверждает В.Борзенков,— как раз вполне достаточна для перевода всех дискуссий и споров такого рода на рельсы продуктивного диалога, а не лобовой конфронтации» [3, с.28]. Однако, как быть толерантным, если исследователь отождествился с собственной концепцией, «влип» в биологическую реальность, которую он же сам и породил? Выход один — «распредметить» биологическую реальность, отрефлектировать собственный подход, попробовать встать в заимствованную позицию по отношению к другому исследователю (известный принцип сочувствия С.Мейена). «Если,— пишет Р.Карпинская,— учитывать эту мотивацию, то пути формирования философии биологии предстанут как многовекторные. В таком случае становится проблемным высказанный выше призыв к взаимной терпимости, к восприятию плюрализма образов философии биологии как нормы научного исследования. Когда речь идет не о различных теоретических интерпретациях научных фактов, а о мировоззренческой позиции ученого, то «примирение» становится затруднительным. Может быть, это является подчас одной из причин нежелания естествоиспытателей «договаривать до конца», прояснять свои мировоззренческие посылки, заниматься рефлексией над ними. Но не дано другого пути, поскольку «шила в мешке не утаишь» [5, с.17].

Какой урок, спрашивает Ю.Шрейдер, можно извлечь из деятельности А.Любищева и С.Мейена: «Это прежде всего понимание того, что профессиональная деятельность ученого-биолога в значительной степени определяется его философско-методологическими установками, которые необходимо сделать явными. Осознание собственных неявных установок дает возможность в случае необходимости выйти за их пределы и понять точку зрения противника» [17, с.40].

Тем не менее, на что еще можно ориентироваться в построении современного образа биологического знания (науки)? Прежде всего подумаем, каким образом сегодня можно мыслить биологическую реальность? Не только как разнообразные формы жизни, о единстве которых в ближайшей перспективе трудно говорить, но также как знание о жизни и практики воздействия на жизнь. Эта троица — разнообразные формы жизни, знание о жизни и практики воздействия на жизнь, вероятно, и задает современной образ биологической реальности. При этом стоит обратить внимание, что знание о жизни и практики воздействия на жизнь сами весьма различаются.

Например, различны формы античного, естественнонаучного и гуманитарного знания и познания. Античный идеал науки предполагает непротиворечивую организацию знаний, доказательства, разные способы теоретического объяснения явлений. Естественнонаучный идеал, не снимая установку на непротиворечивость знания и доказательства, добавляет к этому экспериментальное обоснование теорий, идею природы как источника сил и энергий, возможность выявить законы природы, на основе которых инженер может создавать «вторую природу». Гуманитарный идеал научного познания, заимствуя много от античного идеала, требует учета еще двух моментов: позиции самого познающего (как писал В.Дильтей, «в проявлении чужой индивидуальности не может не выступать нечто такое, чего не было бы познающем субъекте»), а также понимания рефлексивной природы гуманитарного знания (это «знание о знании», гуманитарное познание — это научное мышление, уже самим фактом познания влияющее на свой объект).

Существенно различаются и практики воздействия на биологические объекты. Предельные варианты — понимание жизни и формирование жизни (например, генная инженерия). Однако мыслимы и реально имеют место и другие подходы: управление жизненными процессами, сохранение и культивирование форм жизни, те или иные влияния на жизненные процессы и прочее.

Если со всем этим соглашаться, то понятно, что организация биологического знания и науки должна реагировать на указанные различения. Например, в царстве живого можно различать особые планы или уровни организации, которые можно описать с точки зрения естественнонаучного подхода. К ним относятся все те, где исследователь может предполагать действие константных условий (вообще или для определенных периодов времени). Напротив, особенно в наше время биолога все больше интересуют ситуации, существенно различающиеся позицией исследователя или характером воздействия на жизненные процессы. В этом случае естественнонаучный подход теряет свою значение, уступая место гуманитарному. Но не меньше, если не больше встречаются познавательных ситуаций, требующих сочетания естественнонаучного и гуманитарного подходов. Наконец, возможно, что существует и специфический «биологический подход» или идеал научного познания, но это предположение требует специального изучения.

Теперь о самой организации биологического знания. Ясно, что это знание нельзя синтезировать в онтологической плоскости. Но помимо онтологического синтеза можно говорить о методологическом, то есть о связывании, организации отдельных подходов, парадигм, дисциплин и предметов. Для этого, правда, необходимо проделать несколько работ. Во-первых, действительно нужно отрефлексировать, методологически проанализировать каждый такой подход, парадигму, дисциплину, предмет. Подобная рефлексия в свою очередь требует задания определенного «пространства описания». Координаты такого пространства могут следующие: анализ методологических установок, контекстов использования знаний, характера онтологии, форм организации и обоснования знаний, основных этапов формирования.

Во-вторых, в биологии необходимо перейти к построению понятий нового поколения, соединяющих несколько разных подходов или предметов. Примером может служить представление о «диспозитиве», введенное Мишелем Фуко. Сделаем отступление и рассмотрим это понятие подробнее.

Начинал Фуко, как известно, с анализа знаний и дискурсов («знаний-дискурсов», «сказанных вещей»), взятых в определенном культурном контексте. Вспомним хотя бы его широко цитируемую книгу «Слова и вещи». Затем от знания-дискурса, выставляемого, если можно так сказать, публично, Фуко переходит к дискурсу, как правило, скрытому, скрываемому, но который на самом деле является для исследователя более реальным в плане существования, чем «публичный». Этот скрытый дискурс требуется специально реконструировать, он регулируется правилами, представляет собой своеобразную социальную практику. Однако, удерживая знания-дискурсы в центре внимания, дальше Фуко идет к анализу более широкого предмета, объемлющего дискурсы-знания (дискурсы-правила). Он переходит к рассмотрению вопроса о том, какие социальные практики и стратегии, обуславливают (конституируют, поддерживают) сами дискурсы.

Итак, метод Фуко — это движение от публичных дискурсов-знаний к скрытым (реконструируемым) дискурсам-практикам и от них обоих к таким социальным практикам, которые позволяют понять, как интересующее исследователя явление (например, секс или безумие) конституируется, существует, трансформируется, вступает в взаимоотношения с другими явлениями. И наоборот, это движения от соответствующих социальных практик к скрытым и публичным дискурсам. Понятием, схватывающим этот метод Фуко, правда в онтологической форме, и является представление о «диспозитиве».

«Что я пытаюсь ухватить под этим именем,— пишет Фуко,— так это, во-первых, некий ансамбль — радикально гетерогенный,— включающий в себя дискурсы, институции, архитектурные планировки, регламентирующие решения, законы, административные меры, научные высказывания, философские, но также моральные и филантропические положения,— стало быть: сказанное, точно так же, как и не-сказанное,— вот элементы диспозитива. Собственно диспозитив — это сеть (а мы бы сказали содержание метода — В.Р.), которая может быть установлена между этими элементами.

Во-вторых, то, что я хотел бы выделить в понятии диспозитива, это как раз природа связи между этими гетерогенными элементами. Так, некий дискурс может представать то в качестве программы некой институции (т.е. публичного дискурса — В.Р.), то, напротив, в качестве элемента, позволяющего оправдать и прикрыть практику, которая сама по себе остается немой (эта практика реконструируется как скрытый дискурс — В.Р.), или же, наконец, он может функционировать как переосмысление этой практики, давать ей доступ в новое поле рациональности (мы бы сказали, что в данном случае речь идет об условиях, обеспечивающих трансформацию и развитие — В.Р.).

Под диспозитивом, в-третьих, я понимаю некоторого рода — скажем так — образование, важнейшей функцией которого в данный исторический момент оказывалось: ответить на некоторую неотложность. Диспозитив имеет, стало быть, преимущественно стратегическую функцию» [14, с. 368].

Здесь может возникнуть законное недоумение: что же это за понятие, совмещающее в себя такое количество несовместимых признаков? Ну, во-первых, это скорее не понятие, и конечно, не объект, а метод, точнее его содержание. Во-вторых, понятия дискурса и диспозитива открывают новую страницу в развитии социальных и гуманитарных наук. В частности, их употребление позволяет связать в единое целое такие важные планы изучения как: эпистемологический план (дискурсы-знания), дискриптивное и компоративное описание текстов (дискурсы-правила), анализ деятельностных и социальных контекстов и условий (дискурсы-практики и дискурсы-властные отношения). Можно согласиться, что в традиционном членении наук все эти планы и даже их части относятся к разным дисциплинам — теории познания, лингвистике и семиотике, теории деятельности и практической философии, культурологии и социологии. Однако традиционная классификация и организация научных дисциплин уже давно не отвечает потребностям времени. Уже давно наиболее плодотворные исследования и теоретические разработки идут на стыках наук или в междисциплинарных областях. Понятия дискурса и диспозитива — это как раз такие понятия, которые позволят «переплывать» с одного берега научной дисциплины на другой, позволяют связывать и стягивать разнородный материал, относящийся к разным предметам. Наконец, позволяют формировать совершенно новые научные дисциплины, например, такие, которые выстроил М.Фуко.

Применительно к биологии, вероятно, можно говорить о «диспозитиве жизни» и других биологических форм. Но это означает, что необходимо схематизировать публичные дискурсы о жизни, реконструировать скрытые дискурсы (например, публично мы можем осуждать те или иные формы жизни, например, охоту, рыбную ловлю, монокультуры, а фактически их поддерживать и культивировать), проанализировать соответствующие практики, в которых жизнь конституируется и осуществляется, наконец, рассмотреть, кому и в каком отношении нужны интересующие биолога формы жизни. Но в общем случае речь, конечно, идет не только о понятии диспозитива, а о любых понятиях подобного типа, соединяющих несколько подходов, парадигм или научных предметов.

И последнее, что нужно сделать для методологической организации биологического знания — это создать схемы, фиксирующие связи и отношения, объединяющие разные подходы, парадигмы и предметы. Эти схемы будут описывать частично саму организацию биологического знания, частично гипотетические связи и формы организации жизни в рамках биологической реальности. По мере развертывания биологических исследований и практик подобные связи и формы из разряда гипотетических могут переходить в категорию реальных (конечно, для данного достигнутого уровня развития биологии). При таком подходе удастся решить и ряд старых проблем биологической науки.

Например, можно показать, что эволюционный подход в биологии в значительной мере основывается на идее развития и естественнонаучном подходе. В то же время концепции «прерывистого равновесия» и частично «биологического структурализма» отрицают идею эволюционного развития, зато опираются на представления о «равновесии», «системе», «организме». Однако мыслим подход, в рамках которого сохраняются, но на разных основаниях, обе указанные точки зрения. Например, известно, что одной из предпосылок появления человека выступило развитие (эволюция) обезьян. Но были и другие предпосылки: изменившиеся условия жизни и попадание в ситуации парадоксального поведения [12]. В результате на основе сигнальной системы, которой пользовались обезьяны, возникают знаки и коммуникация. Именно это новообразование, возникшее в определенном смысле случайно, становится центром формирования новых структур и отношений (переходных форм человеко-обезьян и первых социальных отношений). Внутри этих структур и отношений идет уже прерывистое развитие организма человеко-обезьны. Очевидно, постановка знаменитого вопроса — от кого произошел человек, вообще неверная. Если отвечать на этот вопрос буквально, то ответ будет таков: тело человека произошло из тела обезьяны, но человек как социальное существо возник сам собой. Правильнее говорить о предпосылках человека культурного (Homo Kulturel): ими были не только находящиеся на определенной стадии эволюции сообщества обезьян, но также экстремальные обстоятельства жизни, формирование парадоксального поведения, появление знаков, коммуникации, совместной деятельности с использованием естественных орудий, наконец, формирование архаической культуры [12]. На основе схемы, описывающей связи между эволюционной концепцией и концепцией прерывистого развития, биолог может уяснить не только отношение между этими подходами, но и возможные связи соответствующих планов биологической реальности. Один из сценариев здесь таков. Биологическая эволюция создает предпосылки для образования новых биологических объектов (но возникают они не из старых структур); старые биологические объекты ассимилируются новыми, последние в свою очередь начинают развиваться: внутри новых структур и целостностей эволюционируют, но иначе, дискретно старые структуры.

В заключение отмечу, что намеченный в статье ход событий предполагает ассимиляцию и перестройку существующих биологических знаний и предметов.

 

 

 

  1. Алешин А.И. Междисциплинарные связи биологии как пространство возможностей теоретического поиска. — Природа биологического познания, М., 1991
  2. Аристотель Метафизика. М., 1934
  3. Борзенков В.Г. Методологические проблемы биологии: к самоопределению предмета. — Методология биологического познания, М., 1991
  4. Карпинская Р.С. Зачем методолог биологу? — Методология биологического познания, М., 1991
  5. Карпинская Р.С. Природа биологии и философия биологии. — Природа биологического познания, М., 1991
  6. Крисаченко В.С. Пути формирования образа науки о живом. — там же.
  7. Любищев А.А. Из письма к П.Г.Светлову от 7.II.67. — там же.
  8. Мейен С.В. Логико-методологические и теоретические стереотипы в биологии. — там же.
  9. Назаров В.И. Философия и эволюционные концепции — там же.
  10. Платон Федон. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. М., 1993
  11. Розин В.М. Методология и философия в современной интеллектуальной культуре. — «Вопросы методологии», 1991, N 2
  12. Розин В.М. Психология: теория и практика. — М., 1997, 1998
  13. Рыгина О.О. Две методологические установки в теории эволюции. — Методология биологического познания, М., 1991
  14. Фуко М. Диспозитив сексуальности. — «Воля к истине», По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996
  15. Хайлов К.М. Структура, функции, развитие биологии. — Природа биологического познания, М., 1991
  16. Хон Г.Н. Специфика биологического познания в контексте научной картины мира. — Природа биологического познания, М., 1991
  17. Шрейдер Ю.А. Поиски философско-методологических принципов биологии. Феномен А.А.Любищева и С.В. Мейена. — Природа биологического познания, М., 1991
  18. Юдин Э.Г. Отношение философии и науки как методологическая проблема. — В сб. «Философия в современном мире», М., 1972