«… культура есть нечто общее для какого-либо коллектива — группы людей живущих одновременно и связанных определенной социальной организацией. Из этого вытекает, что культура есть форма общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди общаются».
Ю.Лотман
«Наряду с такими средствами, выходящими за рамки единичных интересов, каковы деньги и власть, взаимопонимание и солидарность образуют третий и фундаментальный ресурс».
Ю.Хабермас
«… человек открыт миру. Этим он отличается от животных, которые привязаны к среде, специфической для каждого вида. Напротив, человеческое существование характеризуется преодолением границ обитания вида Homo sapiens. Человек стремится и выходит — в мир, наполненный другими людьми и общением с ними, смыслами и их реализацией».
В.Франкл
Наиболее примечательным результатом европейского и мирового развития последнего десятилетия стало широко распространившееся убеждение, что существующие политические и экономические модели оказываются бессильными перед лицом тех проблем, с которыми столкнулось мировое сообщество на пороге третьего тысячелетия. Их (моделей) дефициентность проявляется в наиболее явном виде в т.н. горячих точках, где ни политическое влияние, ни экономическое принуждение и стимулирование не приводят к сколько-нибудь положительным последствиям. Чисто силовое давление и сдерживание остается последним доводом при попытке найти приемлемые ответы на пост-индустриальный, постнациональный и экологический вызовы. Аналогичная ситуация — может быть, не в столь явном виде — характерна для подавляющего большинства стран и региональных объединений.
На этом фоне очевидный «ренессанс» культурологических исследований, равно как и общее повышение социальной активности в сфере гуманитарных наук, приобретает особый смысл. История мировой культуры свидетельствует, что рост интереса к гуманитарному знанию предшествует обычно глобальным изменениям как на уровне отдельных стран, так и через них на весь геополитический контекст (Франция второй половины ХYIII века, Германия Х1Х века, Россия начала ХХ и т.п.). Интерес к ключевым проблемам культурно-исторической традиции, к национальным и региональным типам мышления и ментальности, к вопросам языка и искусства, образования и права важен не столько как традиционное направление академической любознательности, сколько как ресурс формирования политики принципиально нового типа.
Однако, сколь бы ни был велик соблазн понимания нынешней культурной ситуации через сравнение с предыдущими историческими эпохами, он все-таки преодолевается столь же существенными и очевидными отличиями. И важнейшее из них — постепенное размывание идеального культурного образца, столь характерного для эпох Ренессанса и Просвещения в истории европейской культуры.
История культуры в классическом ее понимании (идеальная «европоцентрическая» модель) строится на соотнесении с идеалом (недостижимым и совершенным), помещенным либо в пространство классического прошлого (Ренессанс), либо вообще во вневременную реальность мышления и разума (Просвещение). Как в том, так и в другом случае слой культуры жестко отделен от непосредственной социальной жизни и взаимодействует с ним лишь опосредованно (скажем, через систему элитарного образования, культ традиций,etc.). Система культурных норм, безусловно, существует, но скорее как морально-нравственный императив, а не как прагматический эталон повседневной жизни.
Наиболее существенным результатом развития технологий гуманитарного знания в ХХ веке стало взаимопроникновение социального и культурного. «Революция менеджеров», на рубеже ХYIII — ХIX веков трансформировавшая систему естественно-научного знания в последовательные волны индустриальных преобразований, продолжилась в ХХ веке на материале знания гуманитарного. Результаты гуманитарных («культурологических» — следуя классическому различению неокантианцев на знания о природе и знания о культуре) исследований легли в основу т.н. социальных технологий, которые придали новый импульс развития моделям общественного и государственного управления, организации производства, эволюции стандартов жизни и т.д.
В этом смысле представления о культуре постепенно теряют свою «музейную неприкасаемость» и становятся социально ангажированными — точно так же, как в свое время представления о «чистом» эксперименте и исследовании в естественных науках были ангажированы инженерно-конструкторской мыслью. Основной нерв культурной революции ХХ столетия состоит в постепенном переосмыслении культуры как системы самоочевидных и самодостаточных образцов по направлению к ее инструментальности, т.е. способности оказывать направленное и прогнозируемое влияние на все ареалы человеческой практики и жизнедеятельности.
Признаки этой эволюции мы можем отследить на примере самых традиционных культурных институций. Так, скажем, не вызывает сомнений быстрая трансформация музея (по традиции места элитарного коллекционирования и исследования) в центр формирования досуга и работы со свободным временем самых разных социальных групп. Не менее показателен феномен «современного» искусства, для большинства форм которого социальные последствия культурной акции оказываются более важными, чем ее непосредственное наполнение — такая своего рода «эстетика социальности». Было бы, наверное, банально еще раз подробно останавливаться на примерах аудио-визуальной волны и т.д.
Но едва ли не более важными оказываются последствия гуманитарного взрыва за пределами отраслевых представлений о культуре и культурном. Недостаточность и неэффективность политического и экономического инструментария становится в ряде случаев прямым вызовом гуманитарным практикам — во всем диапазоне от личных психо- и культуртехник до глобальных масштабов работы с образом жизни и традициями обширных культурных регионов. Первоначально необходимость «культурно-технического» вмешательства возникает в эпоху индустриальных модернизаций, когда оказывается, что слой культурных традиций и сложившегося образа жизни впрямую влияет на перспективы технологического прогресса, а именно, обладает очевидной сопротивляемостью всем и всяческим инновациям. Причем, это оказывается справедливым как по отношению к микроуровню отдельного человека (стрессы и девальвация человеческой целостности), так и к макросоциологическим масштабам (утеря культурной идентичности, негативные аспекты урбанизации, etc.). Но возникшее в глазах «социальных инженеров» как препятствие на пути модернизации, культурное измерение социальных процессов оказывается способным заменять, а в ряде случаев и вытеснять более привычные для нового времени экономические и политические методы регулирования, ибо, по выражению Мераба Мамардашвили, «культура — это то, что остается, когда я все забыл».
Оказывается, например, что истоки «японского чуда» лежат в сознательной работе с национальными культурными традициями. А идея «общей Европы» и Маастрихтского Договора во многом опирается на концепцию культурных регионов, причем мощность этой концепции способна уравновешивать и переносить в иное измерение политические и экономические противоречия отдельных государств Европы.
Политико-экономическая парадигма, сформированная на протяжении предыдущих четырех-пяти столетий и основанная на логике рационального и систематического знания, оказывается в ряде случаев слишком узкой и «юной» для конструктивного разрешения реалий сегодняшнего мира. С этим и связано появление термина и идеи «культурной политики», основной смысл которой заключается в конструктивной работе с наиболее стабильными культурными формами, лежащими в основе как существующей политико-экономической парадигмы, так и тех, что претендуют на ее замену (экологическая, антропологическая, образовательная — или же любая другая). Отличительная черта культуры, понятой через фокус «культурной политики»,— ее инструментальная функция, т.е. способность регулировать всю сферу социальной практики, включая те понятия, которые считались или считаются «предельными» (государство, общество, нация, экономика и пр.).
Сфера культуры (термин «сфера» используется как противопоставление «отрасли») становится в определенный момент «ответственной» за коренные изменения современного мира (точнее было бы сказать, что ее значимость осознается более отчетливо). Культурная экспансия может быть представлена такими общемировыми технологиями, как визуалистика и реклама, экология культуры и культурный туризм, массовая культура и городское планирование, но безусловно не сводится к ним. Понятие культуры расширяет границы своего применения за пределы традиционных музейных паттернов и идеальных представлений и становится социально активным. Этому процессу мы уже обязаны появлением таких понятий и соответствующих им объектов, как «культурная индустрия», «культурные технологии», «культурные регионы» и, наконец, «культурная политика» как способ работы с этим новым-старым слоем явлений.
***
В этой ситуации классическое разделение на дисциплины и типы деятельности становится очевидным препятствием для долговременных культурных программ, которые, в свою очередь, есть необходимое условие и предпосылка политических и экономических трансформаций на локальном и региональном уровнях. Ни теоретические исследования, ни административные структуры, ни местные инициативы и энтузиазм взятые по отдельности не могут обеспечить требуемой полноты социо-культурного действия.
Возникает проблема полноты культуросообразных программ, которую нельзя достичь ни в рамках традиционных отраслевых подходов, ни в понятиях академического разделения научных дисциплин. Природа и характер действия, адекватного роли и смыслу культурного фактора в современном мире, требует дополнительного обсуждения и анализа.
В самом общем виде можно, наверное, говорить о способах организационного синтеза — тех организационных формах и способах работы, которые, сохраняя историческую преемственность с набором профессиональных позиций в культурной сфере, позволяют, вместе с тем, соответствовать тем задачам культурной политики, о которых я говорил в предыдущем абзаце.
Наиболее распространенный термин, которым пользуются при описании соответствующей практики — понятие сети. Именно этот принцип организации, сохраняя все многообразие профессиональных позиций и интересов, их локальную специфику и уникальность, а в ряде случаев и специализированную узость, имеет потенциал больший, чем механическая сумма его элементов.
Но это, что называется, в принципе! По идее, как должное.
На самом же деле необходимо понять, какой тип проблем и практических проблемных ситуаций вызывает к жизни именно эту форму организации культурной жизни. Ибо, с одной стороны, глобальность общекультурного процесса слишком далека или абстрактна для его «микроэлементов» (отдельных организаций, микрогрупп и вообще отдельных личностей), составляющих тело сети — их интересы собираются вокруг вопросов профессионального выживания и посильного развития. А с другой стороны, слова о пользе кооперации и сотрудничества остаются в значительной степени чистыми идеологемами — в том смысле, что одной доброй воли и взаимной приязни недостаточно для организации неких совместных действий. Требуется еще что-то и нечто, делающее совокупное и коллективное действие на самом деле осмысленным и необходимым.
В чем, таким образом, смысл «сетевой» соорганизации? Каковы объективные механизмы ее порождения? Почему сегодня именно сфера культуры в Европе оказывается одним из лидеров сетевой коммуникации и взаимодействия? В чем, наконец, принципиальное отличие сетевой деятельности от организаций традиционного толка?
Прежде всего, заметим, что в основе сети лежит «проблемный» способ организации. В том смысле, что он не обязательно результирует некую общность целей и узкопрофессиональных интересов. В этом случае речь может идти о других формах объединения — ассоциациях, союзах, партиях, социальных институциях и пр. Предельно заостряя этот тезис, можно сказать, что общность интересов и целей — повод к конкуренции, а отнюдь не к взаимодействию. И лишь общие проблемы действительно объединяют людей в их осознанной совместной деятельности. (Я не говорю о классической организации, объединяющей отдельных людей и группы под ее «зонтиком» целей; все же остальное существует по сопричастности.)
В этом смысле интересна этимология термина «проблема». В нем — в его греческом оригинале — содержится два первоначальных значения: нечто, с помощью чего кто-либо хочет себя защитить, и нечто, что бросают другому с тем, чтобы тот это принял, т.е. признал своим. Таким образом, «проблема» — это объединяющая (диалоговая) материя, которая, кроме того, в этом своем качестве может служить основанием для создания своеобразного «оборонительного союза», т.е. предполагает определенный тип организации совместного действия.
Не менее существенно и то обстоятельство, что сама по себе никакая сеть не способна отвечать на какие-либо проблемные вопросы; но за счет своей коммуникативной природы она есть средство идентификации общей проблемы, приобщения к ней именно как к универсальной проблеме, а не как к временному затруднению в своей локальной деятельности.
Можно поставить перед собой задачу хотя бы вкратце наметить те проблемные зоны, из которых вырастает объективная необходимость сетевых принципов в гуманитарных (в противовес индустриально-промышленным) сферах активности.
***
Уж очень эти культурные инициаторы активные. Их много, а у меня людей не хватает… Вот была бы государственная единая программа, я бы знала, что делать,.. а так ведь приходится разговаривать с каждым и со всеми… Не приведи Господь (из выступления зав. городским отделом культуры).
Становление во второй половине ХХ века т.н. «гражданского общества», опирающегося на множество локальных и независимых гражданских инициатив, независимых друг от друга и от единого центра, имеет своей оборотной стороной обострение проблемы управления общественно-социальными процессами. Ценность каждого отдельного мнения и защита прав меньшинств разного рода, с одной стороны, и необходимость единого и по возможности контролируемого пространства (государственного, регионального, образовательного, культурного, национального и т.д.) — с другой, создали очевидную ситуацию противоречия, равно как и поставили под сомнение эффективность ранее действовавших способов управления.
Идеалы контролируемого и устойчивого развития (процесса искусственного по своей природе) объективно противостоят независимости и самоценности гражданских инициатив, в т.ч. и в профессиональном слое, не имеющих единой внутренней логики.
Сфера культуры, в отличие от более жестких социальных технологий (скажем, промышленно-индустриальных и финансовых, где аналогом сети могут служить транснациональные корпорации, но совсем с иной историей и принципами организации), наиболее предрасположена к появлению личных и локальных инициатив. А потому «культурные сети» становятся своеобразной площадкой эксперимента на постиндустриальном европейском пространстве. Они оказываются своеобразным ответом на проблемную ситуацию, связанную с формированием «социального государства», т.е. стремящегося быть выразителем не глобальных политических или экономических доктрин, а интересов микрогрупп и отдельных индивидов. Одновременно горизонтальный контур общения дает возможность предельно отчетливо «проявить»проблему культурного многообразия и различия, т.е. сформулировать проблему в ее явном виде, без посредников в виде пресловутых «представителей».
Отчетливость многообразия, не декларируемая, а очевидная на феноменальном уровне, продуктивна не только в качестве богатого возможностями конструктивного материала для тех или иных культурных и прочих проектов. Она же, включенная в круг общего понимания и взаимного узнавания, явно или неявно ведет нас к выводу этическому, согласно которому «…чтобы узнать то, что в глубине — а то, что мы узнаем, всегда в глубине —безразлично, с какой точки начинать; если мы начнем работать, то наша работа по каким-то концентрическим кругам приведет нас в определенное место, откуда бы мы ни начинали» [1].
Очевидно, именно этот принцип философского размышления может быть взят эпиграфом к усилиям тех, кто полагает, что наша сознательная жизнь организована таким образом, что если мы что-то по-настоящему делаем, если встали на какой-то путь и идем по нему, то в сделанном обязательно окажется то, что делают другие. Что, собственно, и есть чисто человеческое предчувствие и ожидание сетевой организации своего дела.
Да что вы все о нуждах всей страны? Меня от таких масштабов начинает знобить. Я могу за свое дело отвечать и несу за него полную ответственность. А за всю страну я ответчиком не могу быть, даже если бы и захотел. Это все так, разговоры за рюмкой чая (из выступления директора общественной организации).
Второй проблемный узел, вызывающий к жизни идею сетей, возникает из исторического противопоставления повседневной организационной практики и этических норм поведения. По сути дела, обыденное сознание никогда не признавало, что этика суть истинная теория деятельности, что именно она призвана регулировать организацию любой деятельности, вне зависимости от ее масштаба и принадлежности. В том же обыденном сознании происходит незаметная подмена, когда этику (теорию деятельности!) путают с нравственностью, т.е. с тем, что относится к личностному аспекту человеческой жизни.
Создается общезначимый, но мало осознаваемый парадокс, имеющий непосредственное отношение к проблеме личной и коллективной ответственности. Отдельный человек, специалист и профессионал, по сути дела отделен от той организации (институции), в которой ему приходится работать, поскольку он несет ответственность лишь за дело, которое непосредственно исполняет. Феномен, который в философском и социологическом языке получил название «частичного человека».
Имеющиеся исключения чаще всего таковыми не являются, ибо «преданность своей организации» не может нести этической нагрузки, поскольку корпоративность опять-таки имеет отношение к прагматическому благу (организации, профессии, партии и т.д.). Более того, корпоративное единство нередко входит в противоречие и с этикой, и с нравственностью. Речь, таким образом, может идти о «коллективном эгоизме», но отнюдь не о коллективной и личной ответственности. (Это, кстати говоря, может считаться одним из типологических признаков транснациональных корпораций, где установка на корпоративность подменяет собой этику деятельности).
Сетевая форма организации, с моей точки зрения, оказывается попыткой синтеза индивидуальных нравственных норм (в т.ч. профессиональных) и этических норм деятельности. В этом смысле один из вызовов постиндустриального общества состоит в попытке преодоления профессиональной частичности человека (ее иногда называют углубленной специализацией).
С этой точки зрения сеть — уникальное образование, способное сочетать оргпринципы с этическими. Без любого из них индивидуальная ответственность остается ущербной, а коллективной просто нет. Еще точнее следовало бы, наверное, сказать, что принципы организации и есть выражение этического сознания. Терпимость и установка на понимание, режим горизонтальной коммуникации и принципиальная открытость, прозрачность принятия решений, способность к кооперации как профессиональное требование — все это (в идеале) относится к практике оргуправления и к «этическому императиву».
Культура и искусство — особый мир, где любое локальное действие соразмеряет себя со всем целым, а потому, наверное, именно здесь наиболее органичен тезис о том, что «высвобождение спонтанных сил снизу не должно принимать лишь такую форму, при которой широкий спектр инициатив служил бы только для выражения частных интересов; оно должно вести к освобождению парализованных политических энергий» [2]. В этом, как кажется, основной вопрос гармонизации этического и нравственного, общезначимого и личностного, коллективной и индивидуальной ответственности.
Ты никак понять не можешь. Я же не лампочки и светильнички мастерю. Я отношения между людьми обустраиваю. Освещение для официальной встречи или, скажем, для дружеской. А ты все о лампочках (из беседы дизайнера с кузнецом).
По сути, та же тема ответственности проявляет себя в общезначимой проблеме разрыва между непосредственным актом действия (проектом) и его отдаленными или неявными последствиями. В определенном смысле это можно назвать экологической проблематикой, ибо именно в рамках этого отношения последствия представляются не менее, если не более, важными, чем сам проект или поступок.
Экология природы, человека, культуры, а в более широком понимании — экология деятельности порождают пространство постэкологического вызова, попыткой ответа на который обусловлено появление принципов сетевой организации. Сама природа сети с ее информационной прозрачностью и открытостью для обсуждения может рассматриваться как механизм предварительной критики, учета и анализа ближайших и отдаленных последствий любого частного проекта. По крайней мере, в этой точке лежит будущая возможность ограничения «проектного энтузиазма», позволявшего всерьез рассматривать проекты поворота рек с севера на юг или же проводить индустриальную политику, которая полностью разрушает культурную подоснову целых регионов.
С другой стороны, те же качества сети предлагают заманчивую перспективу расширения масштабов и смысла любого частного проекта — в той мере, в какой множественность смыслов и варианты использования результатов зависят от многообразия ситуаций, представленных в рамках сети. Ведь совершенно очевидно, что одна и та же акция современного искусства в столичном и провинциальном городах несет разное содержание; очередная публикация книги С.Рушди имеет далеко не только культурный смысл в зависимости от конкретного региона; или, скажем, информационные проекты на территории бывшего СССР были и социально-политическим действием.
Таким образом, международные культурные сети могут (опять же в идеале!) поднимать значимость отдельных проектов до уровня влияния на общую социально-политическую ситуацию. В этом смысле любой проект, реализующийся в рамках сети, не равен самому себе, а его потенциал прямо пропорционален многообразию единиц и ареалов, называющих себя сетью. В этой точке возникает действительный и важный смысл многообразия. Оно продуктивно не само по себе (Вавилонское столпотворение не может быть продуктивным), а как множество возможностей прикладного (т.е. не предусмотренного автором) использования результатов любого локального проекта.
Сеть, таким образом, есть особый общественный механизм ограничения и критики проектных предложений (см. этическую функцию), но и одновременно она же обеспечивает развитие и поддержку инициатив, обогащает их содержанием и смыслом, которые отсутствуют в первоначальном варианте.
Другое дело, что функция такого рода должна обеспечиваться профессиональными позициями, обеспечивающими такие работы, как ситуационный анализ и прикладное проектирование, комплексный прогноз и планирование регионального развития, разработка теории игр и общественной коммуникации, социальное программирование и системная инновация, а также многое другое, что отчасти уже существует, но наиболее органично приживается именно в сетевом контексте. Этот набор профессиональных позиций порождается теми проблемами, которые я пытаюсь обсуждать, но свою наиболее полную эффективность обретает внутри сетевой организации.
Сознательная (экологичная) работа с многообразием означает придание каждому его отдельному элементу статуса общезначимости и всеобщности. Собственно говоря, когда частное и субъективное становится общезначимым — это и означает для него обретение статуса уникальности. Этот последний принцип — столь очевидный для художника — оказывается общезначимым и для ключевых вопросов современного мира: права человека и права национальных групп и диаспор; превращение отсталых провинций в полноценные регионы; реконструкция локальных культур и образов жизни; развитие системы местного самоуправления как гарантии устойчивости и стабильности и т.д.
Люди, причисляющие себя к деятелям культуры, оказываются лицом к лицу с задачами, масштаб которых далеко превышает те субъективные склонности, которые когда-то заставили их пойти в эту сферу. Значимость культурного фактора и степень влияния любого культурного акта на окружающую действительность самым существенным образом изменились на протяжении жизни двух последних поколений; и это входит в явное противоречие с той свободой субъективного и личной независимостью, которые были столь притягательны в мире культуры и искусства. Последнее особо важно для посттоталитарных государств, где возможность свободной личной реализации имеет особую историческую цену.
Но современная культура «является самым сложным гобеленом из тех, которые когда-либо были сотканы. Однако же сегодня мы понимаем, что основа упомянутой культуры — субъективность, стремящаяся прийти к мировому господству, способна надолго разрушить этот узор. Сумеем ли мы отделить узор от основы, не нарушив его удивительной сложности? Именно эта задача и стоит перед нами сегодня» [3].
Нет, воля ваша, но Маркса с его силами производительными кто-то обманул. Люди не по этому принципу делятся, а по времени и виду образования. Скажи мне, кто твой друг, и я тебе скажу, какое у тебя образование (из обсуждения по теме «Современное Университетское Образование»).
Наконец, последнее, что мне хотелось бы упомянуть, может быть отнесено к тематике «непрерывного образования».Суть общей проблемы здесь — разрыв между институтом образования и быстро меняющимся социально-культурным контекстом, который требует от каждого отдельного человека предельной мобильности и гибкости, готовности к изменениям и адекватным действиям в условиях неопределенности.
Еще два-три десятилетия назад образования, полученного в высшем или специальном учебном заведении, хватало, в основном, на весь трудовой период жизни человека. К 90-м годам ситуация изменилась принципиально и необратимо: каждые 8—10 лет технологии деятельности (индустриальные и, тем более, интеллектуальные) сменяются не только частично, но и по своим базовым основаниям. Протяженность трудовой жизни предполагает три, а то и четыре таких цикла, сводящих на нет или значительно обесценивающих знания и навыки, полученные на предыдущей фазе. В то же время сохраняются основные принципы образования, сформулированные еще в XYIII веке.
Основная проблема здесь в том, что организационная база современного образования и следующих за ней систем переподготовки и повышения квалификации значительно уже запросов и требований, предъявляемых изменившимися социальными условиями. Пространство возможного самоопределения и свободного выбора человека ныне на порядок превосходит тот набор возможностей, которые готовы предоставить ему существующие модели образования.
Эта диспропорция частично покрывается центрами элитарного университетского (универсального!) образования, но сама их элитарность еще более углубляет наметившееся образовательное неравенство. С этой точки зрения сетевая организация, особенно в гуманитарных сферах, частично компенсирует синдром «образовательной элиты», предоставляя членам сети существенно большее пространство выбора и самореализации по сравнению с их собственными организациями и ситуациями.
Сеть становится своеобразным заменителем таких индивидуальных человеческих качеств как рефлексия и понимание, ибо заставляет своих участников отстраненно и с известной долей самоиронии взглянуть на собственные действия и проекты. Так же, как для классического грека высшей и завершающей формой образования было путешествие на край ойкумены, что давало возможность взглянуть на свой полис со стороны и глазами других людей, так и для члена сети появляется шанс взглянуть на дело рук своих с противоположного конца Европы и мира. Правда, путешествие это носит»виртуальный», условный (игровой) характер, однако смысл все тот же: понять себя и свое дело как органическую часть большого «космоса». И если до последнего времени выражение «образование — дело царское» было во многом справедливым (всем остальным предлагались специализированные тренинги и рутинное обучение), то любая сеть с ее воинствующей установкой на демократичность дает шанс любому из своих участников (другое дело, что еще следует уяснить себе, как этим шансом воспользоваться; но это уже тема особых образовательных программ внутри сетевых систем).
Фигурально выражаясь, член сети (если это действительно сеть) «приговорен» к непрерывному образованию, поскольку включен в столь же непрерывные информационные потоки и вынужден корректировать свою деятельность с учетом неопределенного и нестабильного количества факторов. Уже один факт многообразного отношения к своим проектам и предложениям со стороны других участников «напрягает» его способность к самоопределению и пониманию взглядов и установок «других». Это полилогическое образование-игра, вспоминающее маевтические традиции диалогов Платона и средневековых диспутов, но более демократичное по своим процедурам и пропускным цензам.
«Образование как игра» — ключевое понятие сетевой организации, поскольку указывает на ее основной и общий для всех смысл, не имеющий прямого отношения к сиюминутным прагматическим потребностям, а служащий средством накопления интеллектуального и духовного ресурса для неопределенного и недетерминированного будущего. «Игра не есть обыденная жизнь как таковая… Она прерывает этот процесс (как и образование — С.З.),.. ибо цели, которым она служит, сами лежат вне сферы… материального интереса или индивидуального удовлетворения потребностей… Игра может служить благу целой группы, но иным образом и иными средствами, нежели те, что непосредственно направлены на удовлетворение жизненных потребностей» [4].
***
Движение в сторону «социального общества и государства», предельные вопросы нравственно-этического отношения к миру, «экологическая» оценка собственной деятельности, проблематика современного гуманитарного образования, делающая отдельного человека соразмерным темпу происходящих трансформаций — этот контекст задает масштаб осмысления современных культурных процессов и сопутствующей практики создания культурных сетей. Понятно, что набор проблем и контекстов существования сетей остается открытым — в конечном счете именно порождение индивидуальных смыслов лежит в основе этого типа организации.
Однако, сколь бы ни были важны эти или любые другие затронутые здесь проблемы, не менее существенным остается то первичное этимологическое значение, которое мы уже упоминали: «проблема есть то, что можно передать другому». В том смысле, что главный результат и ценность перехода от традиционной организации к сети заключен в возможности прямых человеческих контактов и следующего затем взаимоприятия.
Непосредственные контакты «очеловечивают» современную цивилизацию, помогают преодолеть технологическую отчужденность мира, переводят глобальные столкновения интеллектуальных идей, идеологий и программ в культурные формы живых диспутов и поиск общих проблемных оснований. При всей масштабности этого полилога он оказывается очень личным делом каждого, кто способен противостоять прилипчивому «дьяволу не-думанья». А поэтому «современная цивилизация не бездушна, как думают одухотворенные пошляки… Это у нас не хватает души, чтобы ее одухотворить» [5].
Смысл культурной работы и культурной политики в целом и заключается, может быть, в очеловечивании тех глобальных тенденций, которые в противном случае чреваты превращением людей (групп) в нерассуждающий механизм реализации сверх-идей и доктрин. Национальные, экономические и религиозные конфликты Европы образца 90-х гг. служат тому печальным, но и неопровержимым подтверждением.
Эта задача и стоит перед нами сегодня. При всей сложности работы и, возможно, несоответствия потенциала современного культурного сообщества уровню таких задач мы вправе сказать, «что столкнулись с такими интеллектуальными, этическими и политическими требованиями, которые, возможно, превышают наши способности, но по крайней мере, не позволяют нам чувствовать свою ненужность» [6].
- Мераб Мамардашвили. Лекции о Прусте. М, Ad Marginem, 1995, с.48.
- Юрген Хабермас. Демократия, разум, нравственность. М, Наука, 1992, с.97.
- В.Хесле. Философия и экология. М, Наука, 1993, с.180.
- Йохан Хейзинга. Homo Ludens. М, Прогресс, 1992, с.18-19.
- Александр Пятигорский. Избранные труды. М, 1996, с.21
- В. Хесле, там же.