Транформация схем познания в ходе формирования новых наук (1620-1750)

Главная / Публикации / Транформация схем познания в ходе формирования новых наук (1620-1750)

Транформация схем познания в ходе формирования новых наук (1620-1750)

 

«…Взрослые строят мир детей, как хотят, а сами живут, как получится. В первую очередь общество навязывает свои социальные модели детям. Собственно, только здесь они и существуют в чистом виде. Ребенок вынужден их принимать не обсуждая. Он лишен свободы выбора.

Дети вообще живут в специально созданных для них взрослыми условиях… Они имеют дело не с реальностью, а с вымыслом, который им приходится считать правдой.

Общество хотело бы, чтобы взрослые воспринимали мир, как дети… Мир, воспринятый сквозь призму детских представлений, отличается цельностью, полнотой и целесообразностью. Взрослые тщательно следят, чтобы он таким и остался…»

П. Вайль, А. Генис. 60-е: мир советского человека. М., Новое литературное обозрение, 1996, с. 112.

 

Постановка вопроса

Формирование Новых наук (сегодня их называют естественными) представляет собой яркий пример масштабной и успешной социокультурной инновации. Важнейшие этапы этого процесса были определены теми проектными ходами, которые выдвигали конкретные мыслители (Бэкон, Декарт, Галилей, Ньютон, Вольтер, Локк…). Действительность этих проектов была самой различной, но в целом данный «мегапроект» («программа на триста лет вперед») охватывал всю социально-гуманитарную сферу и включал замыслы по пересмотру всего массива человеческого знания и переорганизации процесса познания, по исправлению языка и изменению оснований мышления, по формированию связей нового типа между идеальным и вещественным, и – the last but not least – по изменению самого человека и принципов его взращивания.

Даже с этой точки зрения – а есть, естественно, и другие – исследование этого процесса во всей полноте является огромной задачей (см., напр., ряд прекрасных работ [1-5]). Задача данной статьи – проанализировать, какие схемы организации мышления и деятельности [6] были положены в основание Новых наук; какие из них и как удалось реализовать; как и с какой целью эти схемы были в дальнейшем кардинально изменены.

Мы полагаем, что историко-методологический анализ закономерностей происшедшего процесса переинтерпретации схем будет небесполезен для обеспечения будущих социокультурных инноваций (по крайней мере, здесь будет введена действительность анализа заложенных в них схем и их трансформаций).

Нас будет интересовать период после появления ньютоновского труда «Математические начала натуральной философии» (1687): первая половина XVIII века. За счет чего и каким образом рационалистическое понимание мышления и познания в этот период сменилось сенсуалистическим и позитивистским? Почему схемы научного познания были в этот период радикально и сознательно упрощены?

 

Предыстория: проект новых наук

Начало естественных наук связывают в первую очередь с именами Галилея (1564-1642), Декарта (1596-1650) и Ф. Бэкона (1561-1626). Интересно отношение к первым двум фигурам. Историки науки причисляют их к ученым и именно с этой точки зрения исследуют сделанные ими фундаментальные открытия. Существует огромная литература, трактующая работы Галилея и Декарта в рамках противостояния «науки» и «церкви». Но в последнее время появляется и иное отношение к этим фигурам и их деятельности. Так, методологи (в частности, Г.П. Щедровицкий) считает (имея для этого все основания), что их труды являются образчиками методологического подхода (см., напр., [7]). Далее, в ряде работ подчеркивается инженерная сторона исследований Галилея и Декарта [5,8,9]: важнейший их вклад в историю мысли – реализация радикально нового понимания отношения идеальных объектов к реальности. По мнению же В. Розина [5], Галилей создал прецедент того, как можно сознательно включить в строгий научный (или методологический?) дискурс творческие элементы, единицы личностно-ориентированного рассуждения. А Фейерабенд твердо убежден, что случай Галилея – образец «социального продвижения доктрины», искусного использования полемических приемов [10] [2] .

Столь радикальное разнообразие трактовок, на наш взгляд, означает, что этот период истории адекватнее всего можно описать как «зону высокой турбулентности» или как «энергетический всплеск». Содержательно это означает следующее. Во-первых, этот «всплеск» проявился практически во всех областях человеческой жизни и мысли; во-вторых, из-за этого его невозможно сколько-нибудь однозначно и исчерпывающе охарактеризовать; в-третьих, он довольно быстро отлился в устойчивые формы новоевропейской науки (и, чуть позже, в новые общественно-политические формы) и получил в связи с этим вполне определенную («школьную») интерпретацию.

И только в наше время новые проекты – методологический, социально-инженерный (гуманитарно-технологический), историко-культурологический, – в связи с открывающимися горизонтами требуют глубокой переинтерпретации всего диапазона смыслов, заложенных в мегапроект Новой науки. Благодаря этому им удается «подключиться к энергетике» событий трехсотлетней давности и нащупать в истории источники или образчики запускаемых социокультурных процессов.

Поэтому не удивительно, что среди новейших работ, посвященных периоду XVII-VXIII вв., появляются исследования, обращающие свое внимание прежде всего на организационную составляющую произошедших в то время революционных подвижек и их проектов. В такую эпоху вырабатываются (и начинают реализовываться) новые принципы соорганизации существующих, но стремительно теряющих свой прежний функциональный смысл социальных машин и институтов, форм мышления и культурных установлений. Если пользоваться терминологией работ [6,8,12], то речь идет о формировании мировой схемы, по-новому стягивающей на себе самые разнородные социокультурные институты [13].

Ведущим оргпроектировщиком Новых наук был Ф. Бэкон, а через сорок лет после его смерти дело продолжили основатели Лондонского королевского общества (ЛКО) [1, 14, 15].

 

Дело великого восстановления наук

В те же годы, когда Декарт формулировал принципы организации индивидуального сознания (мышления), Лорд-Канцлер Англии сэр Фрэнсис Бэкон барон Веруламский виконт Сент-Албанский, будучи государственным деятелем, разработал оргпроект исправления всего массива человеческого знания. Его «Новый органон» и «Новая Атлантида», как убедительно показывает Дм. Сапрыкин [15] был революционным мегапроектом перестройки буквально всех сторон общественной жизни – от политического устройства и институтов образования до логики и путей познания.

Грандиозная задача создания организации, занимающейся пересмотром всех знаний, опиралось у Бэкона на энтузиазм человека, стоящего перед распахнувшимся неизведанным миром (такое мироощущение было в то время вполне всеобщим [1]). Перед Бэконом открывался мир, в котором неизвестное неизмеримо превосходит все, что человек может вообразить своим доморощенным умом. Природа есть иное, а не Ойкумена, и уму нужно научиться следовать за этим иным (а не наоборот, как это было, например, у Аристотеля). До сих пор она описывалась слишком по человеческой мерке. Бэкон завершил автономизацию (в мышлении) сфер божественного, вещественного и человеческого (эти сферы образовывали фактическое единство-в-происхождении для Аристотеля, а обсуждать их несовпадение начал Кузанский – подробнее см. [1]).

Вторым источником проекта Бэкона было новое понимание блага. Новейшие изобретения (компас, порох, книга) показывают, что мир – не только неведомое, но еще и не осуществленное. Научное познание позволяет проникнуть в производящие механизмы природы, и человек получит доступ к ее творческим источникам, «энергетике». Окружающий мир понимается по-пуритански как «богатое хранилище и сокровищница, созданные во славу творца всего сущего и в помощь человеку» ([16, т. 1, с. 121], см. тж. [1]). Наука не самоцель, а средство: «Два человеческих стремления – к знанию и к могуществу поистине совпадают» (цит. по [1]).

А значит, стратегия должна быть такой: следует подчиниться миру в познании, переосмыслить все уже имеющиеся знания, – и обрести благодаря этому могущество. Как это сделать? Проект состоял из трех частей: организационной, организационно-методической и образовательной.

«Если успешное развитие науки в немалой степени зависит от разумной организации отдельных университетов и правильного управления, то еще больших результатов можно было бы добиться, если бы все университеты, рассеянные по Европе, установили бы между собой более тесную связь и сотрудничество. Ведь, как известно, немало орденов и товариществ, хотя и находятся в разных государствах, далеко друг от друга, тем не менее объединяются в сообщества и своего рода братства, тщательно поддерживают эти союзы и даже имеют общих префектов, которым они все подчиняются» – писал Бэкон в «Новой Атлантиде» (цит. по [1]).

Итак, проектируется научная организация нового типа для получения полного (!) опыта. Делать какие бы то ни было заключения на основе особого опыта химиков, механиков и т.д. – нельзя. Это – «фрагменты текста», а для получения основательных выводов надо иметь полный текст (если спешить с выводами на основе ограниченного опыта, то получишь идол того или иного типа, который затем и будешь со страстью обсуждать). Истинная философия – философия всей природы. (Отметим, что такое рассуждение возможно только при том условии, что существует понятие о природе как о едином действующем начале. Введенная Бэконом такая новая схема, собственно, и задавала эту новую «природу»).

Поэтому нужно организовать работу по сбору знаний, их классификации и соответствующим исследованиям. Бэкон проектирует общество «Дом Соломона», основное занятие которого – научные исследования, сношения со всеми научными силами страны и мира, организация науки, управление ее развитием. Тематических ограничений нет – должен производиться сбор и фиксация сведений о всех сферах жизни общества (в том числе и с помощью научно-технического шпионажа). Данные используются для методически организованной, централизованной и кооперированной научной работы. Орден неподконтролен Короне. Внутреннее устройство – иерархическое. Труд ученого есть мирская аскеза. (Подробнее об этом см. [15].)

Организационно-методическая часть проекта состояла в выработке принципов построения достоверных знаний с помощью опытов. Прописывалась логика отбора и упорядочения опытов. Для Бэкона очевидно (наверняка под влиянием алхимической традиции), что «природа, если ее раздражить и потревожить с помощью искусства, раскрывается яснее» (еще один компонент введенной схемы природы!). Под воздействием механических искусств природа становится «стесненной» и, значит, лучше открывается. А значит, необходимо лишь перенацелить механические искусства, поставить их в другие рамки: в рамки поиска причин. Бэкон проектирует лабораторию.

(Отметим, однако, что, по смыслу дела, это не лаборатория, а «опытная станция»: она предназначена не для экспериментов, а для опытов. Эксперимент служит для (проверки) реализуемости теорий [5,8], а Бэкон требовал не спешить с созданием систем – сначала требовалось получить новый опыт (расширенный, максимально полный, по-новому упорядоченный и структурированный), а затем уже начать теоретизирование. До книги Галилея с описанием и обоснованием первого эксперимента (1632 г.) он не дожил шести лет.)

И последний, образовательный момент проекта: если будет создана такая организация, то ей потребуются совершенно по-новому образованные ученые. Поэтому существующая система образования должна быть дополнена: наряду с традиционной ветвью (воспроизводство, сообщение и распространение уже имеющегося массива знания), должна быть создана новая, способствующая воспитанию у студентов нового отношения к знанию как к тому, что требуется добывать и пересматривать, дающая студентам способность работать на переднем крае науки, на границе расширяющегося массива новых знаний. Существующие университетские колледжи для этого не годились. По-видимому, если бы не смерть Бэкона и не дальнейшие революционные события, то в Англии было бы создано государственное (коронное) учебное заведение, по методикам отбора и обучения напоминающее иезуитские коллегии (см. ниже), а по структуре употребления выпускников – наполеоновскую Политехническую Школу (организатор – Г. Монж, 1794 [3]).

 

Реализация: Лондонское Королевское Общество

Однако история распорядилась иначе, и проект Бэкона был принят к исполнению только спустя почти сорок лет группой энтузиастов (Т. Спрэт, Р. Бойль, Дж Гленвиль, Р. Гук), основавших в 1662 г. Лондонское Королевское Общество (ЛКО) и Королевский колледж медиков[4]. Их убежденность в том, что они «куют историю», была настолько велика, что первая история ЛКО была составлена Спрэтом – ни много ни мало – в 1664 году.

Интеллектуальная ситуация по сравнению с бэконовскими временами изменилась: уже вышел (и был переведен на французский Мерсенном) труд Галилея, где было продемонстрировано и методологически обосновано первое в истории экспериментальное исследование. Уже создал на основании своего метода систему мира Декарт. Но для основателей ЛКО это означало только то, что у них есть особые причины держаться отечественного проекта Бэкона: на континенте появились идейные противники, утверждающие, что они тоже строят Новые науки, хотя на деле это были метафизики-фантазеры. Предубеждение, существовавшее в Англии в те годы ко всему французскому и католическому, также отнюдь не способствовало сближению последователей Бэкона с картезианцами – хотя ЛКО и требовало от себя «объединить силы многих людей,… составить достоверные Отчеты обо всех Делах Природы и Искусства».

Итак, нужно было собрать как можно большее число наблюдений, опытов, практических изобретений во всех сферах, а вот работы метафизического свойства отклонялись: ЛКО развивало «экспериментальную философию». Первым принципом ее была «аутопсия» – требование увидеть собственными глазами скрытую природу вещей. Оно опиралось на убеждение, что эта природа должна стать в условиях эксперимента непосредственно наблюдаемой. Гук писал, что только рука и глаз, вооруженные инструментами, способны проникнуть в истинные тайны природы (цит. по [1]). В ЛКО практиковали естествоиспытание (inquiry, inquisitio).

Организовано это было так. Роберт Гук имел должность «куратора экспериментов», в чьи обязанности входило еженедельно докладывать собравшимся на заседание членам о новом законе природы (общество не требовало от Гука его открывать, но быть в курсе последних достижений он был должен) и демонстрировать его. При этом оттачивалось искусство наглядной демонстрации, выяснялись условия воспроизводимости, а публичный показ давал возможность обсудить интерпретации увиденного, сравнить восприятие, убрать случайности видения. Но и одновременно выстраивался и реализовывался привычный нам идеал научности: сущностные характеристики должны быть воспроизводимо демонстрируемы (иначе просто не о чем говорить), а ученый должен обращать внимание именно на них, отбрасывая случайное.

Еще раз подтверждалось убеждение Бэкона, что познание не может не быть организованным: только лаборатория плюс публичная демонстрация обеспечивали возможность прикоснуться (в буквальном смысле) к сути дела, добраться до нее благодаря собственной активности. При этом как искусство постановки опытов, так и схемы видения и анализа увиденного изменялись и усовершенствовались так, чтобы та сторона «природы вещей», которая обнажалась в опытах (механический, тепловой, химический аспект), выявлялась бы все рельефнее.

Бойль об этом писал так: новая наука предполагает «физическую активность». А Гук в своей «Микрографии» высказывал такое понимание: экспериментальное исследование – это разборка машины природы на ее элементарные действующие части, их изучение, дающее возможность новых сборок (цит. по [1]). Идеологи и деятели ЛКО всячески противопоставляли Manual Arts to Wits: техническую сноровку изобретателей – гаданиям и выдумкам метафизиков. Ахутин [1] цитирует Генри Пауэра: «не будет слишком риторичным сказать, что все вещи искусственны, ибо сама Природа есть не что иное, как искусство Бога. А потому несомненно, что отыскание различных приемов (turnings) и таинственных процессов этого божественного Искусства по управлению великой Машиной мира должно быть специальностью только экспериментальных и механических философов».

Было ли это реализацией проекта Бэкона? Как всегда, ответ – и да, и нет. Да, основатели ЛКО считали себя деятелями бэконовского Великого восстановления наук. Да, этот проект можно считать «сверх-реализованным», поскольку в английской науке до сих пор господствует дух сбора материала, тщательного описания и нелюбви к гипотезам. Нет: обязательная для Бэкона новая, «проблемная», система образования не была создана.

А самое главное: прокламируемый бэконовский принцип индукции от опытов мог дать (и дал в действительности) только то, что теперь носит название «эмпирических закономерностей» (типа закона Гука или закона Бойля-Мариотта); самый главный принцип Новых наук, выработанный и с успехом примененный Галилеем, – использовать экспериментальное устройство для реализации заранее высказанных теоретических представлений, отработанных в мысленном эксперименте – был членам ЛКО чужд. Тем не менее, выдвинутые ими принципы организации познания позволили в этот период создать «материальные предпосылки» для дальнейшей экспериментальной работы: лабораторию как место проявления «новой природы» (стесненной предметом), принципы и схемы работы в ней.

 

Ньютон: дело и слово

После выхода в свет «Начал» Ньютона в 1687 г. стало ясно (пока еще только в Англии, подробности см. в [9]), что Новые науки состоялись. ЛКО торжествовало и избрало Ньютона своим Президентом. У Ньютона появились продолжатели: так, Р. Бойль на основе представлений о всемирном тяготении выдвинул свою теорию химических процессов. Но был ли успех Ньютона успехом Общества?

Формально будучи членом ЛКО, Ньютон стремился работать в одиночку, а результаты описывал в трудах, которые издавать не спешил (из-за чего впоследствии разыгрывались безобразные споры о приоритете). Но это – бытовые обстоятельства. Важнее другое: методологические принципы Ньютона не соответствовали принципам Общества.

Этот тезис должен сразу же вызвать возражение. А как же относиться к широко известным словам Ньютона, впоследствии ставшими лозунгом позитивизма: «Гипотез же я не измышляю… Гипотезам не место в экспериментальной философии»? Но анализ текстов Ньютона (см., напр., [2]) показывает, что действовал и размышлял он одним образом, а осмыслял сделанное – другим, «правильным» с точки зрения своих коллег по Обществу.

Признанное достижение Ньютона – формулировка закона всемирного тяготения и метода решения динамических задач вообще. Никакого отношения даже сами эти задачи к программе Бэкона и ЛКО не имеют. Сила тяготения, мгновенно действующая при любом сколь угодно большом расстоянии между телами, по Ньютону, есть проявление вездесущия Божия, и следовательно, она привлекается для описания движения планет из мировоззренческих соображений (подробнее о них см. в [2, 9]). Систематизируя и анализируя данные о движении планет, закон гравитации вывести невозможно[5].

В конце концов, такие наблюдения велись со вполне приличной точностью к тому времени уже лет триста, а с меньшей – и все три тысячи, а сколько различных систем мира на их основании было «индуктивно» получено: птолемеевская и коперниковская, Тихо Браге и Кеплера, да и Декарт свою выдвинул. Кроме того: известно, что Ньютон задержал лет на десять публикацию «Начал», поскольку рассчитанное на основе закона тяготения и известного периода обращения расстояние до Луны не соответствовало известным тогда данным (публикация состоялась, как только Ньютон узнал о новых измерениях расстояния, с которыми его теория согласовывалась). Таким образом, сначала был сформулирован закон, а затем он дожидался подтверждения; на основании известных к 1670-м годам данным индуктивно вывести его было никак нельзя.

Далее: метод решения задач динамики был основан на революционном прорыве в математике (изобретение интегрального и дифференциального исчисления, – в терминологии Лейбница), а она в то время существовала отдельно от физики (и науки вообще). Само название труда Ньютона «Математические начала натуральной философии» было вызывающим. Именно у него, а также у Галилея и затем Лейбница заново и совершенно по-новому решался вопрос о том, как точное знание о несуществующих объектах – математика – может применяться в науке. Таким образом, и в этом вопросе Ньютон начинал новую программу, а не следовал за Бэконом.

Осмысление же сделанного происходило у Ньютона в формах, уже в то время общепринятых среди его коллег. Это позволяло, как представляется, в дальнейшем поддерживать культурную коммуникацию (о важности этого момента см. [18]), приглушить и без того вызывающе новаторский характер «Математических начал»[6]. Об этом опять-таки свидетельствует задержка публикации: в принципе Ньютон мог бы (как позже Менделеев с пустыми клетками своей таблицы), выпустить свой труд, указав, что расстояние до Луны должно быть иным, чем было известно. Но он этого не сделал, а значит, необходимость эмпирического подтверждения и соответствующего индуктивистского понимания сделанного им самим появилась извне, не в согласии с логикой его работы.

Тем не менее, осознана и отрефлектирована она была в виде индуктивной экспериментальной философии, на противопоставлении Декартовской «физике гипотез». Собственно, «гипотез не измышляю» означало только: занимаюсь эффектами, а не причинами. Ведь в соответствии с ньютоновской теологией-метафизикой Бог непосредственно присутствует за абсолютным пространством, вызывая определенные физические эффекты и определяя законы природы (выраженные в математическом языке). (Кстати, оцените отличие такой природы и природы по Бэкону!) И Ньютон полагал, что он лишь индуктивно выявляет общий закон, уже данный в эффектах и соответствующих наблюдениях[7].

 

Две схемы организации познания

Опишем схему организации научного познания, какой она сформировалась после трудов Ньютона. Ее источниками были: прецедент Галилея, оргпроект Бэкона, деятельность ЛКО и то, как описывал свою работу Ньютон. Итак,

  1. Есть отделенная от человека и от Бога Природа, существующая по своим законам. Внутри нее заключена «сила» или «энергия» (природа активна, а не пассивна, хотя и пока неуправляема).
  2. Познание коллективно-соорганизованно и планируемо. Существует идеал (или программа) получения «полного опыта» о всех делах и проявлениях Природы.
  3. Интенция познания – инженерная: познание выведено из «епархии» теологии и философии и поставлено в рамки практического (в будущем – производственного) использования.
  4. Плацдарм организации познания – лаборатория (в том числе – демонстрационная), где природа ведет себя контролируемым образом и где природные эффекты или силы используются для дальнейшего познания (или в инженерии). Зона лабораторного расширяется, захватывая и все новые области природы, и все новые формы и схемы видения, понимания и интерпретации.
  5. Метафизические (и вообще внешние для собственно науки) представления являются регулятивами построения идеальных объектов (например, через содержательное и математическое описание сил в ньютоновской динамике). Как философское течение это – рационализм: все «пространство» от первых принципов до явлений освоено и фундировано разумом.
  6. Сфера образования должна обязательно включать в себя компонент, связанный с ростом понимания, с работой с неведомым на переднем крае.
  7. С тем, чтобы отмежеваться от картезианцев, выработаны специфические формы осознания научного исследования. Для этого используются понятия «накопления эмпирических данных» и «индукции».

 

А вот как познание стало пониматься через полвека – например, у энциклопедистов:

  1. Познание индивидуально.
  2. Познание – чистое, ни с какими формами организации практики оно не связано. Инженерия к науке отношения не имеет.
  3. Нет ничего в мышлении, чего бы не было сначала в ощущении и восприятии (сенсуализм).
  4. Гипотез не измышлять, бежать от метафизики (начало позитивизма).
  5. Образование должно распространяться экстенсивно и «непроблемно» (тоже, собственно говоря, «позитивно»).

 

Иными словами, к середине XVIII в. эксперимент – это не более, чем особый чувственный опыт (в лучшем случае – особая организация чувственного восприятия). Лабораторный мир отождествлен с естественным. Преподаются Новые науки по-старому (только авторитет классического текста сменился авторитетом демонстратора-интерпретатора). А передовые ученые перестали искать причины вне природы, прекратили строить картины мира, объявленные бессмысленными и непроверяемыми.

Но каким образом, почему (или зачем) столь сложные и рафинированные схемы были подменены простыми, схлопнутыми и сплющенными?

Наиболее вероятное, с нашей точки зрения, объяснение таково: для нужд образования, для целей просвещения. Эпоха Просвещения востребовала столь упрощенное представление, деятели Просвещения – его создали и отточили.

Этот тезис, конечно, нуждается в пояснении и выявлении следствий. Начнем с того, что снова обратимся к истории – на сей раз к истории образовательных программ и проектов.

 

Оружие, повернутое против иезуитов

Игнатий Лойола (ум. в 1556, канонизирован в 1632), основатель ордена Иезуитов (1534), понял, что для вящей славы Господа в эпоху множественных разрывов социокультурной ткани – в эпоху позднего средневековья – необходимо создать новую систему образования. Старая, университетская, с новыми вызовами не справлялась: с середины XVI в. успешно действующие люди эпохи вырастали на палубе корабля [21] или в мастерских ятрохимиков и художников, в письмоводителях и в агентах у купцов-ростовщиков, или в подмастерьях у странствующих книгопечатников либо у консультантов-инженеров [4]. Поэтому одним из важнейших инструментов противостояния протестантизму и формирования религиозного сверхгосударства (термин А. Зиновьева) стало для Ордена создание сети образовательных коллегий: так, в 1574 г. в Европе и колониях было 125 коллегий, в 1626, год смерти Бэкона, – 444 [15].

Важно для нас здесь это потому, что, по-видимому, тот образовательно-дисциплинирующий принцип, который был реализован в иезуитских коллегиях, был в то время настолько эффективнее всех прочих, что многие из известных сейчас образовательных (или имеющих образовательную компоненту) проектов были выстроены по образцу этих коллегий – но, парадоксальным образом, для противодействия Ордену.

Прежде всего это относится к проекту Бэкона. Описывая в «Новой Атлантиде» принцип организации Дома Соломона, Бэкон замечает: «Проще было бы сказать: бери за образец орден иезуитов, так как в настоящее время в области воспитания нет ничего лучше этих школ» (Цит. по [15]). (Бэкон хорошо знал принципы организации этого ордена: в начале его карьеры он занимался «контрразведкой» – собирал данные о подрывной деятельности иезуитов в отпадающей от католического мира Англии).

Деятельность Я. Коменского (1592-1670) в Чехии-Моравии была во многом параллельна бэконовской: то же стремление упорядочить и систематизировать весь мир знаний, да и всей человеческой практики в связи с новооткрывшимися обстоятельствами («Всеобщий совет об исправлении дел человеческих» – характерное название одного из трактатов), тот же ответ католическому иезуитскому вызову через формирование контр-направленной системы образования. В отличие же от Бэкона она мыслилась Коменским не в рамке развития, а в рамке воспроизводства: ему было важно через самое первичное, начальное обучение родному языку и введение в структуры «родной практики» не допустить окатоличивания родины[8].

Созданные Коменским дидактические приемы массированного обучения используются и сейчас (поскольку задача массового воспроизводства до сих пор признается для системы образования основной), однако смысл «Великой дидактики» и «Пансофической школы», смысл требования «учить всех всему» ушел вместе с автором этого проекта. Школа Коменского была не профессиональная и не государственная школа – она готовила, воспитывала людей. При этом человек как таковой для Коменского существовал только по сопричастности к Богу; грубо говоря, школа по Коменскому готовила людей не к земной, а к вечной жизни[9].

Но это – несколько мазков из предыстории века Просвещения. История же начинается с Джона Локка (1632-1704), члена ЛКО, друга Ньютона, политического и общественного деятеля. Через три года после «Начал» Ньютона выходит его «Опыт о человеческом разумении» (1690), в 1693 г. – «Некоторые мысли о воспитании». В этих трудах выдвинут и обоснован проект воспитания (образования, education) человека для жизни в обществе, введено знаменитое представление о «tabula rasa», то есть об отсутствии у человека врожденных идей. Это, по Локку, вполне компенсировалось наличием врожденных (естественных) прав – в общественной сфере, и врожденных способностей освоить все что угодно – в интеллектуальной.

 

Литературные проекты человека

1920-е годы. Идут два рабфаковца-психолога:

– Вася, а вот Вундт пишет, что у человека есть какая-то интроспекция. У тебя интроспекция есть?

– Нету.

– И у меня нету. Врут буржуазные профессора!

(Из баек Г.П. Щедровицкого)

Нам здесь важна трактовка локковского понимания как составной части формирующегося нового мира, в ядре которого лежит естественная наука и идея просвещения. Это понимание составляло альтернативу более раннему рационалистическому. То, что эти два представления сталкивались именно как проекты, видно из очень показательного литературного противостояния двух великих авторов чуть более позднего времени: Дефо (1660-1731) и Свифта (1667-1745). Сегодня «Робинзон» (1719) принадлежит детской приключенческой литературе, а «Приключения Гулливера» (1726) – детской фантастике и классике сатиры. На деле же эти книги – художественные исследования возможности реализации альтернативных проектов человека.

Даниель Дефо был бизнесменом, журналистом, чиновником по особым поручениям, на удивление плодовитым литератором [20]. Пружиной же его жизни и работы было социокультурное реформаторство и прожектерство. Непосредственно прожектов социальной направленности он опубликовал или подал в правительство около десятка («Надежная схема по предотвращению уличного воровства»; «План английской торговли» и т.п.). На некоторых своих идеях пытался сделать бизнес сам (применение водолазного колокола для подъема товаров с затонувших судов). Но главное, что он изобрел и отработал – это использование печатных изданий как инструмента социокультурных сдвижек.

Около пятнадцати лет он издавал одно из первых в Англии периодических изданий «Обозрение», оттачивая ставшие сегодня привычными в журналистике жанры – например, «спрашивайте – отвечаем» (причем вопросы редактор придумывал сам); журналистские мистификации и мнимые дискуссии; беседы с реальными и вымышленными персонажами, служащие как бы естественным, «жизненным» обоснованием тех проектов, которые Дефо продвигал (например, о пенсиях и страховках для моряков) [10]. Но фактически в течение всего этого времени он задавал и транслировал читателям образцы понимания и рассуждения в самых разнообразных практических ситуациях новой английской жизни, апеллируя к расчету, разуму и рефлексии человека.

Как позже Б.Франклин в популярнейшем «Альманахе бедного Ричарда» демонстрировал применение структур социально-хозяйственного расчета (это оттуда высказывание «Время – деньги»), так и Дефо в памфлете «Чистопородный англичанин» (1701, было продано 80 тыс. экземпляров!) задавал новую шкалу социальных ценностей, образчики самосознания «новых англичан», формы, в которых может происходить их рефлексия.

И то же он делал через полтора десятка лет в «Робинзоне». Поговорив с матросом Селькирком, проведшим в одиночестве на острове семь лет (тот, правда, после этого общался с людьми неохотно, а жить предпочитал в погребе во дворе, а не в доме с семьей), Дефо разместил на диком острове «последнее достижение европейской цивилизации» – того виртуального, едва высунувшегося из небытия «человека рационального», которого создавал весь новый английский (нововременной, протестантский) миропорядок, и которого Дефо культивировал своими памфлетами, репортажами и прожектами.

Будучи уже опытнейшим журналистом, Дефо выбрал для героя такие обстоятельства, чтобы максимально убедительно продемонстрировать мощь и актуальность этого проекта нового человека[11]. Постоянный анализ планов, действий и последствий, своих мыслей и ощущений, развитая рефлексия, примат разума над остальными элементами личности – то, что позволило герою победить, но что, вообще говоря, весьма необычно для людей – благодаря описанию от первого лица и вкраплению в текст исключительно точных маловажных (!) подробностей представляется читателю донельзя естественным. Роман Дефо – исключительно удачный образец произведения, написанного по методу соцреализма (бог с ним, с анахронизмом), нечто вроде «Двух капитанов» или «Как закалялась сталь» начала XVIII в.: идеолого-антропологический проект благодаря (большему или меньшему) мастерству автора обретал жизненную достоверность.

Что и возмутило Свифта: для него произведение Дефо было бессовестной выдумкой, выдающей себя за реалистичный репортаж. И, чтобы посрамить легковерие публики, жадно глотающей любые россказни об островах Южных Морей, он решил, во-первых, довести метод Дефо до абсурда, поместив Гулливера в совсем уж диковинные обстоятельства[12], а во-вторых задать и обосновать («продавить») альтернативный проект природы человека – близкий Локку.

У Свифта человек – пустое все-что-угодно, целиком зависящее от общественных структур и от воспитания (education). Как можно говорить об имманентной разумности и о рефлексивности нашей породы, если предоставленный сам себе человек вырождается в йеху, существо, злонамеренно не поддающееся дрессуре? Какой смысл вообще толковать о чем-то натуральном в нас, если мы вынуждены подчиняться бесконечно разнообразным обстоятельствам, успешно приспосабливаясь к жизни то среди лилипутов, то у великанов, то с лошадьми или меж безумных прожектеров летающего острова?

Впечатляющей и убедительной демонстрации достоинств «человека рационального» у Дефо было противопоставлено не менее мощное художественное обоснование локковской «tabula rasa». Но такая защита уже была, наверное, излишней: общественная образовательная практика, построенная согласно идеям Локка (см. ниже), успешно распространялась, а рационализм терпел поражение «на всех фронтах» – как раз на эти годы приходится окончательное разочарование в картезианской философии и физике [9].

 

Локк, Ньютон и трансформации схемы

Ньютон почти не участвовал в работе ЛКО, зато активно переписывался с Локком. Легко прослеживается их взаимное влияние, то, как они друг друга «заводили», как каждый находил у другого подтверждение своих представлений.

Под влиянием Локка Ньютон утверждал, что не измышляет гипотез и всего-навсего сообразуется с наблюдениями (хотя на деле соотносился с очень сложной, «многослойной» картиной мира [2]). Раз у души нет врожденных идей – то какие у Ньютона и вообще у человека могут быть основания для достоверного проникновения внутрь «причинной кухни» мира?

Под влиянием Ньютона Локк выстраивал атомизированную (механическую, корпускулярную) теорию душевной жизни: все сложное в душе получается посредством соединения простых ощущений, а основа является чистой, пустой [28]. А вот чтобы реализовать врожденные (естественные) способности человека к образованию, надо сформировать серию ситуаций, пройдя которые автоматически он станет таким, каким надо – с «правильными», «соответствующими действительности» представлениями.

Схема 1

 

Схема 2

 

Получается, что Локк перенес схему активного инженерного действия, легшую в основу Новых наук – формирование устройств, действующих так, как надо изобретателю, но не бывших до этого в природе – на человека. Затем и вводилось представление о tabula rasa, чтобы у educator’а была расчищена площадка для действий. Далее перед ним ставилась задача сформировать правильные представления, соответствующие душевные движения, такие, как надо обществу, знания. Схема «tabula rasa» хороша тем, что и дает основания для действий, и открывает простор для манипуляций[13].

Проанализируем, как при этом трансформировалась схема познания. У Галилея-Бэкона-Гука схема такова: «включенный в соответствующую организацию человек – экспериментальный прибор – натура» (см. сх.1). Обязателен посредник – прибор, включенный в организационную схему лаборатории или демонстрации. Он, с одной стороны, «вырезает» в натуре ситуации, соответствующие привносимой (реализуемой) онтологии, стандартизует эффекты и вообще то, что может наблюдаться, запрещает наблюдаться иному (тому, что не положено), и позволяет ввести меру – перебрасывая мостик к математике. С другой стороны, «прибор-в-лаборатории» организует восприятие (точнее, заменяет вопрос о восприятии вопросом об усмотрении эффекта, измерении, снятии показаний, их выверке, контроле и объективации и пр.), а затем и знание. Экспериментальный прибор – зародыш будущих инженерных воплощений [8]; он трансформирует и видение (углубляя и меняя понимание, формируя обоснование новых знаний), – и природу, давая возможность проникнуть в нее дальше и глубже (см. о «приборных ситуациях» в книге [22]).

Сенсуализм же Локка и его последователей полностью убирает посредник и трактует видение как «непосредственное восприятие». На наш взгляд (и это видно из сх. 1), такая трактовка может быть оправдана только при определенном условии: когда характеристики экспериментального прибора «разнесены» на познающего человека, организованную для него ситуацию – и природу, когда они «впечатаны» в эти три элемента схемы.

Схема теперь становится такой: (пре)образованный человек, видоизмененная («оприборенная») натура, и организационная структура попадания в эту ситуацию – структуру образования (сх. 2). Смысловая интерпретация здесь такова: правильно образованный человек будет видеть и воспринимать натуру так, как надо. Получив схему интерпретации и освоив ее, он сможет непосредственно воспринимать все натуральные явления, разрешенные заложенной в эту схему онтологией.

Таким образом, спустя три четверти века после создания, первоначальная организационная схема Бэкона расслоилась на онтологическую картину и схему, обеспечивающую попадание в эту познавательную ситуацию. Представляется, что это достаточно общая ситуация: любая исходная схема организации действия при ее освоении (естественно) расслаивается на схему попадания в ситуацию через разного рода отбор, подготовку, образование и пр. – и схему (схемы) онтологического характера.

Век просвещения отказал людям в (врожденном) разуме, но утверждал, что они могут узнать и достичь чего угодно, если войдут в определенные схемы и структуры – образовательные. Суть произошедшего переворота – как если бы мы отказали людям в изначальном, природном здоровье и обязали бы каждого с десяток лет проводить на больничной койке для достижения общественной кондиционности[14].

А раз уж такая трансформация схемы произошла, проектировщикам образовательных систем приходится думать обо всем самим, не рассчитывая на содействие обучаемого: «Нужно позаботиться наполнить разум моральными и более абстрактными идеями» (Локк, «О воспитании разума», [23] – см. тж. сноску 12). Приходится специально оговаривать: «Изучение Писания должно предшествовать изучению тел… Материя, будучи вещью, с которой все наши чувства постоянно имеют дело, способна до такой степени овладевать душою и исключать все остальные бытия, кроме материи, что предрассудок, основанный на подобных принципах, часто не оставляет места для… признания… нематериальных существ in rerum natura (в природе – Г.К.), а между тем, очевидно (выделено нами – Г.К.), что при помощи одной только материи и движения нельзя объяснить ни одного из великих явлений природы, хотя бы, например, тяготения…» (Локк, «Мысли о воспитании», [23]).

Но это написано в 1693 г., а позже, когда ньютоновская онтология утвердилась, очевидным стало прямо противоположное: «Тяжесть тел была твердо установленным фактом во все времена, но лишь в наши дни ее признали принципом» (Кондильяк, «Трактат о системах» [25], 1749 г.) А это – его же высказывание о Ньютоне: «Не пытаясь построить мир, он довольствовался тем, что наблюдал его».

Последовательный сенсуалист Кондильяк убежден, что единственным источником знания является ощущение, идя при этом гораздо дальше Локка: последний до него говорил только о воспитании (education) души через ряд ощущений, Кондильяк же связывает с ощущениями и объективное, внеличностное знание.

А второй, по Локку, важнейший источник образования – рефлексию – Кондильяк убрал из своей системы вовсе.

 

Век просвещения?

Ход, который сделали просветители, трансформируя схему познания и, соответственно, онтологию человека, был противоположен тому, что сделали греческие философы с египетской «пред-математикой» [5]. Грекам важно было о-смыслить египетские тексты-предписания, максимально полно понять их в условиях прерванной традиции. Но делать это им пришлось в ситуации открытой дискуссии, открытого ученичества и конкуренции учений, а потому просто заявить «Делай так», как в самом Египте, было невозможно. Фактически, философам Греции пришлось восстановить схемы рассуждений, стоящих за предписаниями. При этом они привнесли в цепочки действий тот смысл, которого у египтян не было абсолютно – и совершили великое открытие (изобретение), введя понятия аксиомы, доказательства, рассуждения, теоремы, построения.

В век Просвещения произошло обратное: из натурфилософских систем был удален весь смысл, а оставлено было только то, что потом получило название «позитивного содержания». И далее оно через учебники, Энциклопедии и популярные трактаты вроде «Философических писем» Вольтера начало транслироваться как очевидное и соответствующее непосредственному опыту и естественному восприятию. Просветители делали акцент не на углублении понимания (на чем настаивал Бэкон), а на распространении знания.

При этом понятно, что при том понимании природы и человека, которое распространилось в это время, это был чуть ли не единственно возможный ход. Ведь Новые науки отменили важнейшее в средневековой философии понятие субстанции, которая определяла собой свойства всех вещей, отказались от врожденных идей – проявления Божественного разума, – и теперь ту мозаику нравов, искусств и ремесел, которая составила собой содержание Энциклопедии, можно было «содержать в порядке» только через одинаковое понимание большого числа людей. Единственная надежда осталась на образованного (определенным образом) человека, – причем образованного не в авторских школах, типа платоновской академии, а предметно и более-менее стандартно. Вместо Божественного разума требовалась создать социальную инфраструктуру разумности.

Понятно также, что потом, с конца XVIII – начала XIX в., когда через инженерию начал постепенно создаваться мир «второй природы», эту социальную инфраструктуру во многом заместил собой собственно новый предметный мир, его материальная инфраструктура. Упрочилась структура самообоснования науки, и многие онтологические схемы действительно стали «очевидными». Схема «позитивного» познания становится адекватной задаче освоения этого нового мира[15].

Со стороны ученых и философов того времени это проявлялось в убеждении (которое Даламбер закрепил в Энциклопедии), что естественнонаучному познанию доступны только отношения между явлениями, а не сущности. Если рационалистическая метафизика давала средства для познания причин, то после победы сенсуализма среди работающих ученых сначала возник агностицизм (сущность вещей может быть любой, и мы об этом никогда ничего не узнаем), а у следующего поколения – полное отождествление выработанных онтологических схем с природой: за ними вообще ничего не предполагается. Природа начала пониматься как данность, вообще внесхематично. И на наш взгляд, отсутствие представлений о схемах (впервые, как известно, схематизмы сознания ввел только Кант [18]), явилось одним из источников анализируемой сенсуалистической трансформации схемы познания.

Речь здесь идет не только о схемах, но о любых эпистемологических или организационных единицах, которые существуют и не априорно, и не на «индивидуально-человеческом» уровне (а, например, институционально, в культуре и т.п.). Отсутствие представлений о таких единицах вынуждала деятелей описываемого времени принимать дилемму: либо источником знания являются врожденные идеи, либо непосредственное восприятие – третьего не дано. (Точно по такой же схеме возникло такое течение в истории и методологии науки, как конвенционализм [27].)

 

Заключение

Бэкон писал: «Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде» [16] – и предложил для решения этой проблемы организационный ответ. Иной ответ дал, как известно, Декарт. Но создатели Новой науки предпочли первый, а от метода Декарта всячески отмежевывались (см. [9]). Тем самым они сами вырыли себе яму: из теории Ньютона было вынуто философское ядро, произошел отказ от «субстанциальной науки». Сформировав функционально-механическую науку (то есть такую, которая занималась эффектами, а не причинами), они дали возможность по той же схеме начать анализировать и душу, фактически используя антропологическую инженерию. А поскольку понятий для этого еще не было (да и сама идея, если бы она была осознана, вызвала бы резкие возражения), потребовалось настаивать на эмпирическом происхождении и научных онтологий, и представлений о душе.

Первоначальная организационная схема познания, получив распространение, была «переосмыслена» до полной незаметности, войдя в виде онтологических принципов в понятие природы, в представление о человеческой душе – и в проекты систем образования Нового времени[16]. Проблему, поставленную Бэконом, энциклопедисты не решили содержательно – однако «закрыли» организационно.

Любопытно, что в наши дни внутри СМД-методологии отрабатывается аналогичная трансформация схем организации на этот раз не научного, а методологического, проектного, управленческого и т.д. мышления. Мы имеем в виду практику А.П. Зинченко с коллегами (ее осмысление – в книге [26], в беседе [32] и многих других работах). Авторы считают ее реализацией (орг)проекта анализа мышления Г.П. Щедровицкого 1950-60-х гг. («выделить… в обобщенных правилах сокровенную сторону мышления, его приемы и способы, его технологию» – см. [26], с. 74-75). Однако при осуществлении этого проекта вне рамок методологического семинара (или ОД игры) и на людях, не прошедших советскую схоластическую, готовящую интеллигентов, школу, приходится говорить об этой «сокровенной стороне мышления» так: «Мышление возникает в ходе драк и дискуссий», «Только смертельно обиженный человек начинает немного соображать» (с.43). В Методологическом университете «создается пространство для столкновений учебных групп. Параллельно даются основы схематизации… В этих условиях можно ожидать появление отдельных следов мысли» (с.44).

В книге [26] с методологическим проектом анализа мышления проделывается то же, что было сотворено в трудах просветителей с Новыми науками. Схема прорыва превращается в содержание трансляции («идеология просвещения»). Образование трактуется как последовательность специально сконструированных ситуаций: если их пройти, то что-то произойдет «автоматически» (см. сх. 2). Одно из условий мышления гипостазируется, а про остальные забывается: научное мышление в XVIII в. трактовалось в основном как эмпирическое (ну, и уравнения надо было решать); точно так же мышление в [26] сводится к умению лично держать удар и схематизировать это. Схема организации ведущей деятельности (в XVIII в. – познания, в Методологическом университете – проектирования) получатся столь же уплощенной.

Не значит ли это, что выявлен некоторый тип «естественной трансформации» организационных схем – и чтобы такой трансформации не допустить, надо прилагать специальные мыслительные усилия?

В «методологии семинарского периода» Г.П. Щедровицкий разработал специальную организационную схему, препятствующую этому, позволяющую в принципе избежать того, что произошло с наукой. Ее элементы: рефлексия собственного пути (минимум ежегодно); проблематизация собственного подхода; «сбрасывание поколений» участников семинара; отсутствие учеников и продолжателей. Может быть, именно это и является важнейшим вкладом методологии в историю мысли и самым главным «изобретением» Г.П. Щедровицкого 1960-1970 гг.?

 

Литература

  1. А.В. Ахутин. Понятие «природа» в античности и в Новое время. М.: Наука, 1988.
  2. П.П. Гайденко. Эволюция понятия науки (XVII-XVIII вв.). М.: Наука, 1987.
  3. П.П. Гайденко. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. М.: Пер Сэ; СПб., Университетская книга, 2000.
  4. В.Г. Горохов. Знать, чтобы делать (история инженерной профессии и ее роль в современной культуре). М.: Знание, 1987.
  5. В.М. Розин. Типы и дискурсы научного мышления. М.: УРСС, 2000.
  6. С.В. Попов. Методология организации общественных изменений. Кентавр, 26, 2001, с.2.
  7. Г.П. Щедровицкий. Методология науки, логика, теория мышления. // Г.П. Щедровицкий. Философия. Наука. Методология. М.: ШКП, 1997.
  8. Г.Г. Копылов. Научное знание и инженерные миры. Кентавр, N1, 1996. (www.circle.ru/kentavr/TEXTS/015KOP.ZIP)
  9. Г.Г. Копылов. Хроника загубленного мира, или Как злокозненный Вольтер целый мир погубил. Кентавр, 17, 1997. (www.circle.ru/kentavr/TEXTS/017KOP.ZIP)
  10. П. Фейерабенд. Против методологического принуждения. // П.Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986.
  11. Ю.Б. Грязнова. Анализ перформативного текста (П.Фейерабенд «Против методологического принуждения»). Атриум. Межвузовский сборник научных статей, серия Филология, №1,2 1998.
  12. С.В. Попов. Организационно-деятельностные игры: мышление в зоне риска. Кентавр, N3, 1994. (www.circle.ru/kentavr/TEXTS/012PPV.ZIP)
  13. В.М. Розин. Условия мыслимости современного познания и социальности. Кентавр, 26, 2001.
  14. Д.Л. Сапрыкин. «Научный орден» Фрэнсиса Бэкона: зарождение научного общества нового типа. // Науковедение, N3, 2000.
  15. Д.Л. Сапрыкин. Regnum Hominis (Имперский проект Фрэнсиса Бэкона). М.: Индрик, 2001.
  16. Ф. Бэкон. Собр. Соч. в 2 тт. М.: 1971.
  17. Дж. Свифт. Приключения Гулливера. М.: Художественная литература, 1976.
  18. В.М. Розин. Знание или схемы: познание мира или его конституирование. Кентавр, 27, 2001.
  19. П. Декарг. Рембрандт (Серия «ЖЗЛ»). М.: Молодая гвардия, 2000.
  20. Д.М. Урнов. Дефо (Серия «ЖЗЛ»). М.: Молодая гвардия, 1990.
  21. И.Т. Касавин. Традиции и интерпретации: Фрагменты исторической эпистемологии. М.-СПб.: Изд-во РХГИ, 2000.
  22. В.С. Степин. Теоретическое знание. М.: «Прогресс-Традиция», 2000.
  23. Дж. Локк. Собр. Соч. в 2 тт. М.: Наука, 1981.
  24. С.Л. Соловейчик. Педагогика для всех. М.: «Первое сентября», 2000.
  25. Кондильяк. Собр. Соч. в 2 тт. М.: 1980.
  26. А.П. Зинченко. Игровая педагогика (Система педагогических работ Школы Г.П. Щедровицкого). Тольятти, МАББ, 2000. Журнальный вариант: Кентавр, 25, 2001 (www.circle.ru/kentavr/TEXTS/025ZIN.ZIP).
  27. А. Пуанкаре. О науке. М.: Наука, 1979.
  28. В.В. Лазарев. Становление философского сознания нового времени. М.: Наука, 1987.
  29. Г.Г. Копылов. Просвещение против Новых Наук: как начиналось новоевропейское образование. Сибирский философский сборник. Нск, 2003.
  30. В.В. Давыдов. Теория развивающего обучения. М.: ИНТОР, 1996.
  31. Н.В. Громыко. Интернет, постмодернизм и современное образование. Кентавр, 27, 2001.
  32. Беседа с Н.Ф. Андрейченко. Кентавр, 28, 2002.

[1] Первая публикация статьи: «Кентавр», вып. 28, 2002 г.

 

[2] Позднейшие авторы, знакомые с приемом оборачивания, применяют те же схемы анализа перформативного текста и к книге самого Фейерабенда [11].

[3] Кстати, именно Гаспар Монж был создателем схемного языка для технических инженеров. Сравнение этих схем с тем, что обсуждается в методологии общественных изменений [6] – тема весьма интересная.

[4] Впоследствии к замыслу Бэкона обращался Лейбниц, спроектировавший  несколько академий наук, в том числе Берлинскую и Санкт-Петербургскую.

[5] Математическая задача, с успехом решенная Ньютоном – доказательство эллиптичности орбиты при условии существования силы, подчиняющейся закону обратных квадратов. Это – противоположный, дедуктивный ход.

[6] Еще одно известное высказывание Ньютона – «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов» – с одной стороны, указывает на то, что Ньютон принимал Бэконовскую идею организованного и методичного (а не индивидуально-мудрого) познания, а с другой – что он числил своими коллегами философов и ученых древности, а отнюдь не современников из ЛКО. Не метил ли он этой фразой в малорослого Гука?

[7] Декарт был тоже убежден, что, говоря, например, о вихрях тонкой материи, он ничего не изобретает, а непосредственно усматривает сущность мира. Аристотель трактовал свои построения как постижение Божества-Единого, открытого ему благодаря мудрости. Парадоксальным образом получается, что глубокое и твердое убеждение в том, что ученый лишь послушно следует за природой (или за чем-то иным, несоразмерным ему), обеспечивает эффективную конструктивную работу, творчество, фантазию, успех. По-видимому, для ученого (и, может быть, для науки в целом) необходим разрыв между фактической деятельностью и ее рефлексией, хотя в чем здесь причина – пока непонятно.

[8] По-видимому, на том же противодействии католичеству был выстроен и ряд других проектов. Так, в конце XVII в. аналогичная проблема возникла в Малороссии (распространение Униатской церкви), и одним из ответов на этот вызов была организация Киевской и Московской славяно-греко-латинских академий (1687 г.).

[9] Смысл проекта Коменского был забыт, однако большая часть организационных форм сохранилась. Но в те же годы были сформированы и многие другие образовательные системы, от которых не осталось и вовсе ничего. См., напр., описание того заведения, в котором учился Рембрандт [19] (годы учения – 1609-1613): возраст обучаемых – от четырех до семи лет, и мальчики и девочки, обучение почти всеобщее, предметы: чтение, чистописание и арифметика, учителями работают в основном женщины. На выходе: человек, умеющий самостоятельно читать Библию и заключать сделки, гражданин страны только что победившей протестантской революции. «В Голландии вырастали поколения счетоводов и каллиграфов, которых не хватало в соседних странах… Из этих школ вышли и печатники типографий… Нидерланды стали печатным двором Европы… Очень может быть, что мастер типографского цеха Ян Мэр, набравший книгу Декарта «Рассуждение о методе» в 1637 г. по-французски, буква за буквой, когда-то ходил с Рембрандтом в одну школу» [19].

[10] Такая жизненная позиция – один человек, соразмерный изданию с внутренне дифференцированными позициями («мнение редакции не обязательно совпадает с мнением автора») – была настолько непривычна современникам, что они в большинстве относились к Дефо как к исчадию ада, к предельно безнравственному человеку. Такой «отрицательной аурой» сегодня в общественном мнении окружены какие-нибудь «черные политтехнологи».

[11] Д.Урнов [20] усматривает в сюжете и временных привязках действия «Робинзона» еще и аллегорию: сначала – бедствия и катастрофы английской революции, потом постепенное становление новой жизни, и наконец торжество человека, подчинившего себе и себя самого, и враждебные стихии.

[12] Отнюдь не случайно у обоих авторов необычайные события происходят на островах. Как отмечает Касавин [21], вплоть до XVII века онтологический статус материка и острова был различным: на материках выполнялись законы природы, действовал привычный мировой порядок, а острова представляли собой исключения, (естественно) выделенные зоны («Зоны»), где этот порядок мог нарушаться, где были возможны любые чудеса. Требовалась удачливость сталкера, чтобы пройти остров и не сгинуть. Образчики такого отношения – «Одиссея», Синдбад-Мореход, «Атлантида» Платона, «Утопия» Мора, «Волшебник Земноморья» Урсулы Ле Гуин, да и почти вся фантастика, где функцию островов выполняют планеты (а это – началась с множественных миров Дж. Бруно).

[13] Вот как это выглядело технически: «Упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями: ибо против них нет другого лекарства… Одна из моих знакомых, разумная и добрая мать, принуждена была в подобном случае свою маленькую дочь, только что взятую от кормилицы, высечь восемь раз подряд в одно и то же утро, пока ей удалось… добиться повиновения в одной, собственно говоря, пустой и безразличной вещи. И если бы она … остановилась бы на седьмом сечении, дитя было бы испорчено навсегда…<Бить детей надо до тех пор, пока вы> не убедитесь, что подчинили их душу» («Некоторые мысли о воспитании», [23]).

С.Соловейчик комментирует: «Локк считал, что поведение человека определяется дозволением, что человек живет в рамках между дозволенным и недозволенным, что его поведение регулируется не изнутри его, а только извне… и только страхом. Из такого представления естественно вытекала необходимость устрашающего наказания» [24].

[14] Сегодня все более тесная консолидация сфер общественного образования и общественного здравоохранения приводит к тому, что у людей (детей) онтологически отбирают и врожденные способности. Ребенка со все более модным в Канаде и США диагнозом «дислексия» (неспособность научиться читать-писать) сажают не пособие (фактически, по социальной инвалидности с детства) и запрещают учителям учить его чему-нибудь. Впрочем, за этим строго следят родители: ведь если учитель научит ребенка хотя бы чему-то, то тот может потерять пособие.

Ср. с фундаментальным тезисом С.Соловейчика [24]: ни в коем случае нельзя называть ребенка «бессовестным», отказывая ему в наличии совести, поскольку только на нее в принципе может опираться воспитатель.

[15] А метафизика, по мнению Даламбера, должна превратиться в прикладное учение о принципах и понятиях естественных наук, то есть в методологию естествознания.

[16] Общее культурно-историческое («схематическое») происхождение названных трех «элементов» делают малоосмысленными попытки частичных изменений в каждом из них по отдельности (подробнее см. [29]). Показательным примером служит формирование теории развивающего обучения В. Давыдова [30], которому пришлось проблематизировать новоевропейский научно-антропологический мегапроект, восстанавливая первоначальный рационалистический (не-сенсуалистический) его смысл. Пафос В. Давыдова направлен против эмпирических псевдопонятий в пользу теоретической работы с понятиями в исходном историческом и мыследеятельностном контексте.

Возникающие сегодня множественные проекты новых практик востребуют и иные организационные схемы вхождения в них, да собственно и новую антропологию (например, анализ постмодернизма как новой практики, проявляющейся и в создании Интернета, и в трансформациях образовательных процессов, и в формировании «нового человека» см. в [31]).