Цель моего сегодняшнего сообщения рассказать вам очень коротко о некоторых из тех вопросов, которые сейчас обсуждаются в философии и методологии науки и порождают острые дискуссии.
Одна из проблем, которая встает здесь передо мной, взявшимся вам что-то рассказывать, обусловлена тем, что за последние 30 лет между гуманитарными и социальными науками, с одной стороны, и между техническими и естественными науками, с другой, образовался большой разрыв. Взаимосвязь, которая обязательно должна существовать между этими двумя группами наук и без которой развитие ни одной из них невозможно — эта взаимосвязь была нарушена.
Большое количество плохих работ по социальным и гуманитарным наукам приводило многих инженеров и математиков к мысли, что вообще гуманитарные науки — это науки низшего сорта, занимающиеся, попросту говоря, болтологией и не дающие ничего конкретного. Это положение усугублялось тем, что во многих популярных изданиях, книжках и другого рода литературе, которую обычно читают, излагались положения и результаты, полученные 300–400 лет назад и уже лет 200-300 назад опровергнутые. Поэтому понимание тех проблем, над которыми бьется действительная философская и методологическая мысль, было крайне затруднено. Я говорю об этом для того, чтобы несколько облегчить наш контакт, чтобы предупредить некоторые ваши возражения, которые, несомненно, возникнут.
Передо мной как докладчиком стояла сложная задача. Я понимал, что изложение конкретных результатов, полученных при исследовании мышления или деятельности было бы более доходчивым и встретило бы больше сочувствия. Но тем не менее я пошел по совершенно другому пути. Опыт показывает, что такие доклады, излагающие некоторые частные конкретные результаты, вызывают еще больше возражений, чем некоторые общие картины. Это естественно, потому что частные результаты очень трудно куда-то поместить, ответить на вопрос, зачем велось это исследование, какое значение имеет тот или иной результат. Поэтому я пошел, может быть, по более трудному, но, с моей точки зрения, более эффективному пути.
Я постараюсь нарисовать общую картину — то, что называется мировоззренческой картиной, или, более точно, то, что в философии называется онтологической картиной (примером онтологической картины, но только более специальной, является физическая картина мира). Это будет некоторая социально-методологическая картина мира с ориентировкой на тот предмет, который изучается в теории деятельности или, в частности, в теории мышления. Эта картина нужна будет нам для того, чтобы в нее поместить некоторые проблемы, которые сейчас являются предметом дискуссий.
Первое, что я хотел бы отметить, это изменение наших представлений о взаимоотношении между техническими и физико-математическими, с одной стороны, и социальными и гуманитарными науками, с другой стороны, — изменение, происходящее одновременно с изменением нашего понимания взаимоотношений между собственно техникой и наукой.
Сейчас все чаще в самых различных статьях говорят о второй или третьей промышленной революции, совершающейся на наших глазах. Можно не соглашаться с самим этим выражением, но то, что сейчас действительно происходят какие-то большие и принципиальные изменения в организации производства и научной деятельности, в функциях и назначении наук — это, по-видимому, бесспорно. Какие моменты в этом процессе крайне важны мне?
Первый момент: появление больших — управляющих или информационных — систем. Проектирование и производство их занимает значительно больше времени, чем раньше. Для создания большой управляющей системы по некоторым стандартам нужно по меньшей мере 15-20 лет. И уже заранее известно, что когда она будет спроектирована и когда ее начнут изготовлять, то многие узлы, детали этой системы уже устареют физически или морально. Отсюда возникает проблема: как строить подобные большие системы с учетом этих неизбежно происходящих изменений, как сделать их мобильными и развивающимися, или, как сейчас говорят, обучаемыми и самоорганизующимися.
Второй момент: взаимоотношение между человеческим и машинным факторами в этих системах. Попытки американцев строить полностью автоматические системы потерпели крах. Сейчас все больше и больше осознается мысль, что в ближайшие 50–60 лет мы вряд ли можем рассчитывать на создание таких систем. Строятся полуавтоматические системы. Темпы работы машин оказываются не согласованными с темпом работы людей, и очень часто операторы оказываются не в состоянии справиться с возложенными на них обязанностями. С ними происходит то же самое, что произошло с павловскими собаками во время ленинградского наводнения. Отсюда на передний план все больше и больше выдвигается проблема согласования собственно человеческих и машинных параметров. А следовательно, при проектировании и производстве технических систем мы должны все больше учитывать человека с его возможностями, описывать его процессы, анализировать его действия и организовывать единую систему, содержащую неоднородные элементы.
Приблизительно тот же самый процесс происходит при производстве и потреблении бытовых вещей. В последние десять лет за рубежом получил развитие так называемый «дизайн», или проектирование, учитывающее потребление бытовых вещей, их употребление и, соответственно, их производство в наилучших организационных формах.
Третий момент: проблема организации производственных групп. Полностью ушло в прошлое то время, когда один человек мог создать полностью законченный продукт. Сначала большие коллективы и сложнейшее разделение труда проникли в само производство. Но проектирование и конструирование образцов оставались еще в рамках той области деятельности, где мог работать человек-одиночка. Сейчас этого уже нет. Отсюда и значение проблемы системной организации труда, создания таких групп, в которых собираются специалисты разного рода и каждый из них приносит свои специальные знания, свои особые средства, где проектирование продукта проходит целый ряд этапов, где люди работают либо последовательно, либо одновременно.
Все это упирается опять-таки в проблему изучения действий и деятельности этих людей. Именно действия и деятельность, ее структура задают наилучшие формы стыковки, связи отдельных людей и того, что они несут — процедур их деятельности. Я мог бы перечислить еще ряд тенденций, намечающихся в развитии производства и науки, но ограничусь этим, с тем, чтобы сделать общий вывод.
Подобно тому как первая промышленная революция, начиная с периода Возрождения, вызвала к жизни и заставила бурно развиваться целый ряд естественных, физико-математических, технических наук — подобно этому вторая промышленная революция, или то, что происходит сейчас, выдвигает на передний план, в качестве одного из важнейших объектов изучения, деятельность.
Сделан уже целый ряд попыток изучения действительности деятельности. Они разнообразны: одни из них так или иначе связаны с математикой, другие — с традициями гуманитарных или социальных наук. Достаточно здесь назвать получившие развитие во время Второй мировой войны теорию операций, системотехнику, инженерную психологию, или эргономику, более мощное развитие конкретной социологии, анализирующей взаимоотношения людей в деятельности, и т.д. Характерная особенность всех этих дисциплин в том, что они, по существу, еще не науки и даже не полунауки. Это — некоторые совокупности эмпирических знаний, которые существуют в разных областях практической деятельности и там используются.
Но уже сейчас и в инженерной психологии, и в теории дизайна использование многочисленных эмпирически накопленных знаний становится невозможным из-за их обилия и из-за того, что каждое из них имеет ограниченную область применения. Положение здесь примерно такое же, какое было в физике от Аристотеля до Леонардо да Винчи — все законы носили эмпирический характер. Чтобы пояснить свою мысль, я проиллюстрирую ее примером.
Аристотель начал изучать законы свободного падения тел. Ведя собственный эмпирический анализ, он выяснил, что чем больше масса тела, тем больше скорость его падения. Этот закон соответствовал тому, что действительно выявлялось и наблюдалось в эмпирическом анализе довольно широкой области явлений. Но, скажем, те явления, где изменялась функциональная зависимость между силой сопротивления среды и скоростью движения уже не могли быть объяснены с помощью этой формулы, и приходилось искать другой закон. Сейчас же мы поступаем иначе. Мы опираемся на сформулированный Галилеем принцип, или закон, согласно которому ускорение свободного падения тела не зависит от их массы.
Мне здесь важно подчеркнуть, что этот закон не соответствует тому, что происходит на самом деле, тому, что можно проверить эмпирически. Чем больше вес тела, тем быстрее оно будет падать. Но этот закон не относится непосредственно к эмпирическим явлениям — он является абстрактным и относится к некоторому идеальному предмету. Обычно мы говорим: в условиях отсутствия среды. Но сам этот закон сформулирован не для того, чтобы с ним работать в отсутствии среды — эти случаи нас как раз не интересуют, — он потом конкретизируется по-разному, и мы получаем развернутые, более сложные конкретные положения, в которых учитывается воздействие среды. В зависимости от того, какая это среда, мы на основе абстрактного галилеевского закона получаем те или другие соотношения.
По сути дела, эмпирические дисциплины, изучающие деятельность, пришли сейчас к такому положению, когда уже накоплено довольно много эмпирических соотношений, описывающих отдельные группы фактов. Но не хватает одного и самого главного — выделения деятельности не в качестве такого объекта, каким она выступает в разных своих проявлениях, а в качестве идеального предмета изучения.
Все эти дисциплины носят эмпирический характер, и нет теории деятельности как некоторого предмета изучения. Почему она отсутствует? Деятельность уже давно была выделена как некоторый очень интересный и непонятный объект. Уже для Аристотеля это была одна из важнейших проблем науки. С тех пор целый ряд и средневековых исследователей, и исследователей более позднего времени возвращались к этой проблеме. Но и до сих пор деятельность не выделена в качестве особого идеального предмета изучения.
Очень характерны в этом отношении работы польского ученого Котарбинского, выполненные в конце 20-х годов нашего столетия. Он сделал попытку построить теорию праксеологии, или теорию направленной человеческой деятельности. Основная его работа переведена на русский язык, и вы можете убедиться, что ее результаты в анализе деятельности очень невелики.
В последнее время в Америке сделана попытка начать разработку абстрактной теории деятельности. Но, в соответствии со своими традициями американцы попытались собрать весь эмпирический материал, относящийся к проявлениям деятельности, и выделить в нем нечто общее. Их результаты также мало обнадеживают. Поэтому встает вопрос: если деятельность — это особый объект, непохожий на другие и выделенный уже давно, и если большое количество исследователей занимаются анализом деятельности, то почему до сих пор не получено существенных результатов и с чем здесь прежде всего сталкивается исследование?
Я хочу сейчас обсудить некоторые из тех затруднений, которые возникают при анализе деятельности. Чтобы пояснить свою мысль, сошлюсь прежде всего на литературный пример. Я очень люблю фантастические повести и романы Ст.Лема. Надо сказать, что Лем не только писатель-фантаст, но и философ. У него имеется целый ряд серьезных философских работ, которые были опубликованы в Польше и в других странах мира. Больше того, фантастические повести Лема — это другая форма выражения его философских и социальных идей и, по-видимому, более доходчивая.
В романе «Солярис» рассматривается следующая ситуация: прилетевшие на чужую планету земляне сталкиваются с желеподобным океаном и никак не могут решить, «живой» он или нет. Прологом к развертыванию романа является краткая история человеческих исследований этого странного образования. И здесь подчеркивается один очень занятный момент: когда люди столкнулись с Солярисом, они не только не знали, что это такое, но больше того — они не знали как узнать, что это такое. Естественно, они применяли те операции и процедуры, которые были ими уже выработаны, но каждый раз не могли получить однозначного ответа. Лем саркастически замечает, что в какой-то момент, не зная что делать, люди бросили туда атомную бомбу, вырвали кусок этого океана. Однако Солярис быстро заполнил недостачу, и после этого попытки исследования были оставлены.
Те, кто читал роман, знают, что все это кончилось крайне забавно: оказалось, что не люди исследуют Солярис, а он исследует людей. Мне этот пример важен для того, чтобы пояснить ту ситуацию, с которой мы сталкиваемся сейчас, приступая к изучению деятельности. Мы не только не знаем, что такое деятельность, но также не знаем, как это узнать. Дело здесь не в том, что мы не применили какую-то сумму операций, уже известных нам, не вложили некоторый труд и не выяснили, что это такое. Дело в том, что у нас, по-видимому, нет необходимых средств и процедур, нет того аппарата понятий и методов анализа, с помощью которого это можно было бы выяснить.
На философском языке это означает, что у нас нет соответствующих категорий. С подобной ситуацией человечество сталкивается отнюдь не впервые. Но в последнее время именно из-за разрыва между социальными, гуманитарными науками и техническими науками этот момент, как правило, упускается из виду. А именно: чтобы изучать деятельность, мы должны не только выделить ее как объект, но и как-то с ним действовать, мы должны еще дополнительно выработать систему средств для его анализа.
Наша исследовательская работа должна давать два разных продукта: с одной стороны, должны вырабатываться знания о деятельности, а с другой стороны, и это, по сути дела, является условием и предпосылкой всей работы, должны вырабатываться определенные средства и методы. В меру того, насколько мы сумеем разработать эти новые средства и методы, мы получим какие-то знания о деятельности.
Здесь возникают два вопроса, на которых я хочу остановиться: 1) как пытались изучать деятельность и 2) каково соотношение между научным и философским анализом? Этот последний вопрос может показаться не относящимся к рассматриваемому нами предмету. Но это неверно. Свое рассмотрение я начну со второго вопроса.
Каково соотношение между философией и положительной наукой? Существует много разных точек зрения по этому вопросу. Я буду излагать лишь ту точку зрения, которую я разделяю сам. Наука всегда имеет дело с некоторым сложившимся предметом изучения. Есть некоторый объект изучения, и он зафиксирован в каком-то эмпирическом материале. Это происходит в результате применения имеющихся у нас процедур. Если мы имеем просто описание проявлений объекта, то это еще не наука. Для того, чтобы сложилась наука, должен быть выделен некоторый идеальный предмет. Это значит, что наряду с собственно эмпирическим знанием строится модель объекта, и все описание строится в соответствии с этой моделью, а результаты относятся затем непосредственно к эмпирическому материалу. Наличие двух таких «каналов» и есть характерный момент собственно научного анализа. Хотя описания получаются на моделях, а модели отнесены к эмпирическому материалу, но очень часто затем мы начинаем употреблять эти описания непосредственно по отношению к объекту и эмпирическому материалу.
Это — особая процедура, которую я затронул выше, когда говорил об абстрактном законе Галилея и его конкретизации. Модель всегда расходится с эмпирическим материалом и многого в нем не объясняет. Здесь возникает интересный вопрос относительно истинности этих описаний, поскольку практически их очень часто нельзя проверить.
Из всего сказанного выше ясно, что предметом я называю область объектов и эмпирического материала, замещенную определенной моделью. Когда эмпирический материал выступает через призму этой модели и когда модель выступает как модель именно этого эмпирического материала, то тогда становится возможным развертывание теоретических систем, которое происходит на уровне описания. Теоретические системы строятся по-разному, но характерно, что здесь должны быть особые знания — связки типа: «если будут такие-то и такие-то свойства, то затем будет то-то и то-то». Существуют разные формы построения теоретических описаний — аксиоматические, генетические и другие. Меня сейчас будет интересовать другое — что происходит до того, как построена такая модель?
Обычно говорят, что от философии отпочковываются разные науки. Но что это значит? Мне представляется, что именно философия и проделывает предварительную работу по формированию предметов научного исследования. Она начинает свою работу тогда, когда еще нет научных моделей, а есть лишь область эмпирического материала, фиксирующего объект, и она должна из этой области эмпирического содержания «вытянуть» и сформировать предмет некоторой науки. Когда это удается — философия сделала свое дело по отношению к данной науке. Последняя порывает с философией и начинает до какого-то момента развертываться самостоятельно.
Так, скажем, произошло с физикой. Если вы будете читать «Физику» Аристотеля, то увидите, что он проделывал работу построения предмета науки. Аристотель спрашивал, что такое время, что такое пространство. Для просто действующего человека или для представителя положительной науки эти вопросы не имеют смысла, ибо время — это то, что мы каким-то образом измеряем, а дальше мы работаем, не задаваясь вопросом, что такое время. Так происходит до того момента, когда наши процедуры перестают срабатывать. Сейчас это произошло, к примеру, в микрофизике.
Но если есть эти процедуры и задан некоторый предмет, то работа идет в нем, и философия не очень-то нужна. Однако до тех пор, пока модель науки не сформирована, то приходится в процессе ее формирования все время спрашивать, что такое время. Для Аристотеля этот вопрос означает: как нужно представить время? Он обсуждает: время — это вещь или не вещь? Это ему нужно для того, чтобы ответить на вопрос, можно ли время раскладывать на части. Ибо, если время — это вещь, то ее можно раскладывать на части. Он спрашивает теперь, каким образом прошлое и будущее относится ко времени, т.е. можно ли разложить время на «прошедшее», «теперь» и «будущее», и отвечает отрицательно.
Было много парадоксов, связанных со временем, — так называемых «апорий», и Аристотель разрешил их, ответив на вопрос, что такое время: время — это величина, и как величина оно может изображаться в числах и в отрезках. Кстати, когда он сказал, что время может изображаться в отрезках, то он совершил переворот в мышлении: его современникам казалось сумасшествием, что время можно изображать в отрезках. С этой точки зрения апории возникали потому, что путь изображали в отрезках, а время, до Аристотеля, нет.
Мне здесь опять-таки важно отметить саму процедуру и сказать, что она всегда предшествует собственно научному анализу, а также ответить на вопрос, зачем нужны такие процедуры и какую цель они преследуют.
Эти процедуры должны сформировать предмет изучения. Когда он сформирован, то может развертываться положительная наука со своим особым предметом. Ситуация, с которой мы сегодня имеем дело, именно такого рода. Постоянно спрашивается, что такое деятельность? Это прежде всего — философский вопрос, т.е. мы хотим получить ответ в некотором философском категориальном языке. Ответить на него — это значит проанализировать те логические средства, которые мы применяем к другим, уже существующим объектам, ответить на вопрос, какие процедуры можно применять и какие нельзя.
Здесь я перехожу к следующему пункту своего сообщения: как сегодня анализируют деятельность в философском плане.
Первый заход, с которого начинают, — это утверждение, что деятельность есть процесс. И затем ее начинают изучать как процесс. Пусть имеются определенные эмпирические проявления, скажем, действия одного или другого человека или работа некоторого учреждения. Анализировать такую работу как процесс — значит разложить ее на некоторую последовательность «кусочков» во времени, затем задать ее же как целое и, наконец, задать процедуры, которые позволяют от этих «кусочков», рассматриваемых как единицы, переходить к охватывающему их целому.
Итак, когда говорят, что деятельность есть процесс, то это означает веру в возможность выделить такие «кусочки» — маленькие процессы или операции, которые, соединяясь друг с другом в линейную последовательность или в разветвленные цепи, дадут нам в результате деятельность.
Первое, с чем сталкивается здесь исследователь, — это то, что никому не удалось выделить таких «кусочков», или операций. Здесь нужно назвать две основные причины неудач.
Первая связана с различием процесса и результата деятельности. Скажем, я делаю сейчас доклад. При этом я держу в своем сознании картину целого, которую описываю, раскладываю ее на «кусочки», или элементы, и задаю некоторый порядок описания этой картины. Вы, в свою очередь, складываете эти куски в свою целостную картину. Подобная работа не отражена в том продукте, посредством которого мы общаемся. Даже если мы твердо убеждены, что это есть некоторый продукт, и твердо убеждены, что по характеру продукта можно определить те процедуры, в которых был получен этот продукт, то и тогда мы должны проделать особую работу — по продукту проанализировать и реконструировать собственно процедуру.
Второе затруднение. Непонятно, кто и что является носителем деятельности. Представьте себе оператора, который сидит перед пультом с кнопками. Оператор знает, что он должен нажать на кнопку, поднимающую ракету в воздух по сигналу тревоги. Представим себе, что мы хотим описать этот процесс. С чем мы сталкиваемся в том случае, когда оператор нажимает на кнопку? Деятельность это или нет?
Для того, чтобы понять, что произойдет в результате нажатия на кнопку, мы не должны ограничиваться только действием нажатия. Мы должны анализировать весь механизм, который обеспечивает взлет ракеты. Мало того, когда мы проанализировали работу всех подключенных сюда машин и людей, то возникает вопрос, почему мы ограничили свое рассмотрение именно этими машинами и этими людьми. Ведь можно и нужно рассмотреть это иначе. Ведь цель состоит не только в том, чтобы взлетела эта ракета, а в том, чтобы поразить, скажем, город. Следовательно, мы должны подключить к описанию этой ситуации и тех, кто давал сигнал, объяснить, почему они это сделали, раскрыть необходимость поражения города и т.д., т.е. перейти к более широкой системе.
Но даже если мы возьмем более широкую единицу, то опять-таки возникнут вопросы, которые потребуют выхода за ее пределы, скажем, в мировую политику. Короче говоря, каждый раз мы встаем здесь перед двумя вопросами: 1) к какому материалу нужно привязывать то, что мы называем человеческой деятельностью, и 2) какими единицами мы можем при этом ограничиться?
Здесь мне приходится сделать шаг в сторону. Зачем формируются предметы и каким требованиям они должны удовлетворять? Задача формирования предмета науки состоит в том, чтобы построить такую модель и наделить ее такой жизнью, чтобы на этой модели можно было выделять некоторые законы и закономерности. Эти законы и закономерности¾ а они нужны нам для прогнозирования нашей деятельности — должны быть такими, чтобы они исчерпывались тем, что заключено в самой единице, т.е. они должны быть внутренними по отношению к ней — законами и закономерностями именно этого «кусочка» действительности. Если же мы для объяснения того, что происходит внутри выделенной нами области, вынуждены выходить каждый раз в более широкую область, то это первый показатель того, что мы выделили предмет изучения неправильно. На модели мы не можем предсказать, что будет происходить, потому что это будет зависеть от того, что происходит во вне.
Итак, основная цель в выделении предмета изучения — это задание такой ограниченной области, внутри которой мы могли бы найти некоторые законы и закономерности. Когда мы анализируем деятельность и рассматриваем оператора, нажимающего на кнопку и запускающего тем самым ракету, то мы каждый раз сталкиваемся с тем фактом, что выделили слишком узкую область. Каждый раз для объяснения нам приходится переходить к более широкой сфере. Продолжая эту процедуру расширения снова и снова, мы приходим к парадоксальному результату: есть всего лишь одна единица — та единица, которая охватывает все человеческое социальное существование.
Таков уклад современной жизни. Первобытные племена (и существующие до сих пор австралийские общества) локальны, их ареал мал. Внутри этого ареала и помещалась та единица, которая подчинялась единому механизму, и там могли быть обнаружены законы и закономерности. Но сейчас земной шар стал, по сути дела, единым коллективом, единой системой, и, чтобы изучать ее, нужно, по-видимому, брать эту систему как единое целое. Здесь мы сталкиваемся с расхождением философии и методологии XVIII и XIX веков и методологии XX века. Эта проблема сейчас формулируется как проблема системно-структурных исследований, или проблема исследования больших систем. Я коротко остановлюсь на этой проблеме.
В начале XVIII столетия Лейбниц дал обоснование процедуре атомарного разложения явлений. Это была его знаменитая «монадология», которую часто ругают, но которая была наиболее резким выражением методологии того времени. В чем заключался смысл предложенного Лейбницем положения? Скажем, имеется гигантская область эмпирического исследования. Считалось, что мы можем разбить ее на маленькие единицы, каждой из которых можно ограничить исследование, а, проанализировав одну такую единицу, можно переносить полученное знание на некоторое выделенное в этой области множество. И каждая единица из этого множества будет описываться ранее полученными знаниями. Другими словами, знание, полученное на одной единице, будет распространяться на все другие.
С точки зрения данного принципа анализа подходили не только к вещам природы, но и к людям. Если затем хотели рассмотреть некоторую большую область, то рассматривали ее как группу или множество единиц и искали характеристики этой группы или коллекции единиц. Итак, метод заключался в том, что область членили на некоторые маленькие единицы, или атомы, но разрывая связи между этими атомами, видели саму область как коллекцию атомов. Затем изучали каждую единицу в отдельности, и она выступала в качестве модели для остальных, а полученные на ней знания переносились на другие единицы. Если же нас интересовала характеристика всего этого множества, то мы каким-то образом суммировали характеристики отдельных единиц. За исключением некоторых философов, социология того времени также стояла на этой точке зрения. Социальный организм представляли как совокупность индивидов со своими стремления, желаниями, целями, и социальное целое складывали из совокупных действий отдельных людей.
Представим себе другую методологию. Пусть мы имеем не совокупность, или множество, отдельных единиц, а их всеобщую взаимосвязь и взаимодействие. Тогда положение исследователя принципиально меняется. С проблемой такого рода столкнулись физики и химики в конце XIX столетия. Но она до сих пор не решена.
Примерами этой проблемы могут служить изучение большой молекулы или кристаллической решетки, изучение многих частиц в плазме. Еще в 1947 году А.А.Власовым были получены результаты, продемонстрировавшие, что суммирование единиц в плазме приводит к расхождению с экспериментальными данными в сто с лишним раз. Это один из характернейших примеров того, что наши процедуры анализа и синтеза не соответствуют природе изучаемого нами объекта. Дело в том, что связи между единицами не были учтены нами при разложении, а потому они не могут быть учтены и при синтезе.
Эта проблема выступает как еще более сложная, когда мы изучаем социальный организм. Ибо, если вы берете кристаллическую решетку, то она, по сути дела, складывается из элементиков — если же вы возьмете человеческий социальный организм, то уже непонятно, складывается ли социум из отдельных людей или же он «изготовляет» отдельных людей с самого начала как элементы своей системы.
Здесь мы переходим к принципиальнейшему для современных гуманитарных и социальных наук вопросу о том, что такое человек. К этому вопросу и к методологическим проблемам, которые при этом возникают, я вернусь позднее. Пока же мне важно поставить один вопрос: можно ли в социуме в принципе разложить все на отдельные атомы и что-либо понять в жизни этих атомов или целого в результате? Если же это нельзя сделать, то какими должны быть процедуры разложения? До сих пор мы не может описать систему, насчитывающую миллиарды единиц. Мы всегда должны стремиться и стремимся выделить маленькую область, которую сумеем описать, а полученные при этом знания — распространить на все целое. Но непонятно, как это делать. Это и есть проблема больших систем, или проблема сложности, которая, может быть, и не решается только потому, что она плохо ставится.
Итак, первая проблема — проблема единицы. Изучая деятельность, мы столкнулись с тем, что существует всего одна единица — весь универсум человеческой деятельности. Все элементы в нем связаны друг с другом: когда вырываете маленький кусочек, то вы не можете найти законов его жизни. Если же вы не можете их найти и объяснить его жизнь, то тогда возникает вопрос: зачем собственно изучать этот кусочек? Может ли наука дать здесь что-то? Именно в силу этого в середине и конце XIX века появляется тезис исторического подхода, который разрабатывался Гегелем, Марксом и др. Этот тезис в конце XIX века был подвергнут жесткой критике неокантианцами, а в самом подходе был выделен целый ряд пунктов, которые поставили под сомнение его эффективность.
Здесь я вынужден оговориться — метод, который разрабатывался Гегелем, Марксом и др., был иным, нежели тот, что критиковался неокантианцами. Но это еще требует своего специального анализа, и различие двух исторических подходов до сих пор еще зафиксировано недостаточно четко.
Второй вопрос, который непосредственно вытекал из первого, — это вопрос о том, кто является носителем и обладателем деятельности? Обычно мы считаем,, и эта точка зрения называется психологистической, что носителем деятельности является отдельный человек, индивид. Индивид ставит некоторые цели, он осуществляет действия, благодаря имеющимся у него средствам и процедурам. Но чем больше развертывалась эта точа зрения, тем больше росло число проблем, которые она не могла разрешить, а иногда даже правильно поставить.
По существу, апогея эта точка зрения достигла в работах Канта. Кант, анализируя проблему мышления, сделал вывод, что если мы будем исходить из индивида, из взаимодействия индивида с окружающим миром, то формирование и возникновение научных знаний понято быть не может. Мы вынуждены предположить, что существует некоторая априорная форма, которая и накладывается на природное многообразие. Это был итог целого этапа развития европейской философии. Поэтому антагонисты Канта — Фихте, Гегель и Маркс — переходят к иной точке зрения.
Фихте говорит: да, действительно, понять происхождение каких-то научных знаний, понять природу действий отдельного человек, исходя из его взаимодействия с окружающими объектами, невозможно. Это и понятно, — говорит Фихте, ¾потому что знания развиваются не из взаимодействия с окружающим, а из филиации идей: есть одни идеи, они перерабатываются в ходе этого взаимодействия в другие идеи и т.д. И тогда оказывается, что те знания и действия, с помощью которых мы работаем сейчас, есть продукт не нашего взаимодействия, а продукт взаимодействия всего человечества, т.е. всех предшествующих поколений. И если мы берем современный срез и пытаемся объяснить его возникновение, опираясь на отдельного индивида, то, естественно, у нас ничего не получается.
Мы опять же приходим к тому положению, о котором я говорил, что нужно рассматривать всю систему. Причем, если я раньше говорил, что ее надо рассматривать синхронно, то теперь мы оказываемся перед еще более парадоксальной ситуацией: оказывается, что для того, чтобы понять характер деятельности современного индивида, нужно брать всю историю человечества или, во всяком случае, приходится выдумать какой-то трюк, чтобы объяснить эту историю. В этом случае, естественно, возникает вопрос: кто является носителем этой деятельности, если она размазана по всей истории человечества?
Ответ, на первый взгляд, парадоксален. Этот ответ дал Гегель. Но более резко он был сформулирован Гумбольдтом. Принято считать, говорил он, что человек овладевает языком, но может быть правильнее сказать: язык овладевает человеком, язык захватывает человека и заставляет «двигаться» по своим законам. Затем эта мысль была распространена на мышление: не человек осуществляет мышление, а мышление использует человека как агента. Мышление как бы вбирается отдельным человеком, а потом в том же виде или с некоторыми изменениями передается дальше.
В общей форме этот результат может быть сформулирован следующим образом. Когда мы говорим о деятельности, то вряд ли имеет смысл апеллировать к ее отдельным носителям. Бессмысленно искать законы этой деятельности, скажем, в физиологическом устройстве отдельного индивида. Сама деятельность является как бы особой субстанцией, которая развертывается по своим внутренним имманентным законам. Это — поток, который передается от одного поколения к другому. Поколения рождаются и умирают, а деятельность протекает через них, и она во многом независима от своего материального биологического субстрата. Ибо та деятельность или те части деятельности, которые осуществлялись живыми людьми, затем преобразуются и передаются машинам.
Сначала передавалась механическая часть деятельности, теперь начинают передаваться умственные функции. Причем деятельность как поток, или субстанция, переносится на другой материал, и у новых поколений «старые» части деятельности не обязательно вновь возвращаются на живой материал — все большая и большая их часть передается машинам. Люди освобождаются от старой деятельности и начинают вырабатывать новые ее типы, обогащая ее. Закон развития деятельности не зависит от особенностей материала, хотя тот факт, что деятельность распределяется между человеческим и машинным материалом, делает возможным изменение структуры деятельности, а это ведет к изменению механизмов и функционирования деятельности.
Подобная постановка вопроса ведет к новому пониманию того, что есть человек. Оно было развито Марксом в «Немецкой идеологии».
Что такое человек? Это — иной вопрос, нежели вопрос о происхождении человека, где, отвечая, выводят человеческий род из обезьяньего. На этот вопрос мы должны сначала ответить странным и парадоксальным образом: человек есть ячейка внутри развивающейся системы деятельности. Это именно «место», к которому привязаны определенные функции нашего целого и некоторые виды деятельности. Когда такие ячейки заданы, то мы начинаем «изготовлять» родившихся людей в соответствии с теми требованиями, которые предъявляются этими ячейками.
В этом смысле маленький ребенок еще не является человеком. Чтобы стать человеком, он должен быть «изготовлен» соответствующим образом. Если определенного человека не удалось изготовить, то становится непонятным, человек ли он. Кстати, эта тема усиленно обсуждается в художественной и фантастической литературе. Пьеса Ионеску «Носорог», или, скажем, работы Бёлля — по сути дела, художественная иллюстрация и форма осознания этой проблемы.
Сейчас я сознательно утрирую и огрубляю саму проблему. Дело оказывается в том, что функционирование таких систем с жестко зафиксированными ячейками возможно только потому, что наряду с основной системой, существует система «инкубатора», где изготовляются люди, затем система «клуба», где они могут вылезать из своих ячеек и осуществлять свободную деятельность как личности.
Кстати, в социальной системе как системе ячеек люди выступают не как личности, но лишь как индивиды, или «винтики», как это было принято говорить 30 лет назад. Людям нужно давать свободу клубной жизни, иначе они не будут работать в своих ячейках. Некоторые индивиды настолько выходят из этой системы ячеек, что начинают наблюдать ее как бы со стороны. А затем, возвращаясь обратно, они меняют саму систему на основании знаний о ней. Короче, здесь возникает огромный комплекс вопросов о свободе личности, о свободе изменения системы, о видах деятельности и т.д. Но важно, что система с жесткими ячейками является необходимым первым подходом в рассмотрении социальной системы. Эта абстракция похожа на галилеевскую — когда он утверждает, что все тела падают с одинаковым ускорением. Эмпирически это не так, поскольку все тела в среде падают по-разному. Но абстрактно мы вынуждены принять эту максиму.
Итак, мы сталкиваемся в тем, что есть поток деятельности, что деятельность сама по себе есть субстанция, целостность и универсум, что она течет через множество поколений, распределяясь между отдельными индивидами. Причем, это не просто индивиды, это — люди и машины, и все это вместе образует единую материю, на которой паразитирует деятельность. Взаимоотношение между людьми и машинами непрерывно меняется, и части деятельности отдаются машинам. Сейчас не только фантасты, но и серьезные ученые обсуждают, как «сплавить» человека и машину. Лем обсуждает проблему превращения человека в планету и все вытекающие отсюда последствия.
Итак, я обсуждал затруднения, которые возникают при попытках анализировать деятельность. При этом мы рассмотрели подход к деятельности как к некоторой вещи и как к процессу. Очень общо были заданы подходы, имевшие место в истории философии. Был зафиксирован тезис Гегеля и Маркса о том, что не отдельный индивид является носителем деятельности, а, напротив, деятельность есть субстанция сама по себе, которая захватывает отдельных индивидов и тем самым воспроизводится. При этом распределение деятельности по человеческому и машинному материалу может происходить по-разному.
В результате мы подходим к принципиальному тезису: если деятельность не есть процесс и деятельность не есть вещь, то что же это такое? Ответ: деятельность есть структура. На первый взгляд, такой ответ может показаться незначимым. Но именно для того, чтобы опровергнуть традиционную точку зрения, я рассматривал смысл философских вопросов типа «что такое время?». Когда мы говорим, что деятельность есть структура, то мы формулируем очень жесткий принцип, накладывающий массу требований на способ нашей работы.
Нужно лишь добавить, что в данном случае имеется в виду структура, содержащая неоднородные элементы: каждый из этих элементов находится еще, кроме того, в процессе своего собственного движения, развития и функционирования. Это — очень важное замечание.
Дело в том, что когда психологи и логики приступили к анализу мышления, то они долгое время искали единый закон мышления. К началу XX века сформировалось убеждение, сформулированное Клапаредом, что все попытки найти единый закон мышления необоснованны, ибо мышление, или мыслительная деятельность, есть как бы одновременная игра по нескольким разным правилам.
Клапаред приводил такой пример: представьте себе множество станков, которые одновременно вышивают много разных узоров на одной ткани. Каждый станок работает по регулярному, простому правило. Когда же вы смотрите на результат, то видите удивительное смешение линий. И если вы попытаетесь понять закон этого узора, то предварительно вам нужно будет разложить его на простые вышивки, произведенные отдельными станками, и для каждой из них найти свое особое правило вышивания.
Понятие структуры аккумулирует в себе этот принцип. С одной стороны, каждый элемент и их группы включены в свои особые процессы. С другой стороны, все вместе они образуют единую жесткую структурную единицу. Понимание этого обстоятельства и было, с моей точки зрения, переломным моментом в изучении мышления и в изучении деятельности вообще. Это дало возможность перевести изучение мышления и деятельности из сферы философии в сферу позитивного научного изучения. Поэтому мы сейчас говорим, что стоит задача построить теорию мышления и теорию деятельности как собственно научные, а не философские дисциплины. Я поясню это на примере.
Когда мы начинаем говорить о структуре, то изображаем ее в блок-схеме как разборный ящик, элиминируя связи. Мы говорим о некоторой проблеме, которая входит в единицу деятельности, мы говорим об объекте, о продукте и о процессе, в котором используются некоторые средства. Ранее я уже говорил, что возникает проблема выделения единицы. Если перед нами поток деятельностей и необходимо выделить некоторую целостность, которая подчинялась бы определенному закону, то что я должен сделать? Если, предположим, я хочу понять работу магнитофона, то отделив от него кассету или микрофон, я не пойму, как он работает… При этом, когда вы имеете дело с магнитофоном, то, фактически, единица здесь выделяется довольно просто. Когда же вы говорите о деятельности, то непонятно, где проходит граница ее единицы, как, скажем, в примере с оператором, нажимавшем на кнопку.
Если есть структура из разнородных элементов, то какой их набор образует целостность? Если мы возьмем за основу процедуру, то понять, где единица, очень трудно. Процедура всегда понимается в связи с объектом и обязательно в связи со средствами. Например, в обучении мы сталкиваемся с такими фактами: один ребенок решает задачу, а другой — нет. Возникает вопрос: почему? И оказывается, чтобы объяснить, почему один ошибается, а другой — нет, необходимо от зафиксированной процедуры перейти к средствам. В зависимости от того, какими средствами он пользуется, он сделает ту или иную ошибку или, наоборот, удачно решит задачу. Значит, необходим ход от процедуры к средствам как к чему-то объясняющему ее.
Значит, когда я говорю, что нечто есть простейшая единица, я утверждаю, что только такой минимальный набор может рассматриваться как некоторая целостность, подчиняющаяся определенному закону. Если же вы выделите некоторые эмпирические «кусочки» этого целого, то ничего не поймете. С одной стороны, они будут причастны к деятельности, а с другой стороны, будут лишь «кусочками», которые сами по себе не могут стать предметом научного анализа.
Можно проиллюстрировать это положение. Скажем, как развивается деятельность? Выделяем из нее некоторые элементы и пытаемся применить к ним понятие развития. Что оно включает в себя? Оно включает: 1) преемственность между предыдущим и последующим, 2) структурные усложнения — наращивание чего-то нового. Кто-то осуществил одну процедуру, потом кто-то еще — другую. Можно ли брать вторую процедуру и рассматривать как развитие первой? Оказывается, что нет. Каждый человек просто осуществляет некоторую процедуру. Она единична по своей природе, ее реализовали, и она умерла. Но тогда мы имеем массу реализованных процедур, и совершенно непонятно, как их организовать. Каждая процедура индивидуальна, а следовательно, не может быть предметом научного анализа. Приблизительно так неокантианцы формулировали это положение: такие объекты вообще не могут быть изучаемы в науке, поскольку каждое новое проявление их сугубо индивидуально. Можно задавать историю, описывающую их смену, но нельзя строить положительную науку. Если мы применяем те же категории не к процедурам, а к средствам деятельности, то тоже ничего не получается.
Но оказалось, что именно в деятельности есть совершенно жесткий механизм развития. Он оказался не таким, каким его себе представляли раньше, хотя и связан с процедурами деятельности. Какова эта связь?
Пусть у исследователя имеются некоторые средства, и он сталкиваясь с новым объектом, строит некоторую процедуру, адекватную новому объекту, на основе имеющихся средств. Эта процедура — новая, которой никогда не было. Новой является также комбинация самих средств. Процедура осуществилась и умерла. Но затем она становится объектом специального анализа. Ее членят с точки зрение старых средств, в ней выделяются новообразования в виде новых средств. Эти средства откладываются в общий арсенал человеческих средств — в культуру.
В результате получается, что между старыми средствами (1) и новыми средствами (2) можно установить некоторые закономерности развития. Именно за счет того, что есть указанный механизм, включающий в себя процедуру и ее анализ. Затем весь цикл повторяется снова. На основе средств (1) и (2) строится новая процедура; в ней, с помощью специальной деятельности выделяются новообразования — средства (3) и т.д.
Таким образом, между одной процедурой и другой нельзя найти генетической закономерности, а между средствами можно. Но реальный механизм развития средств непосредственно не связывает новые средства со старыми, он связывает их через процедуру и деятельность, выделяющую в процедуре новообразования. Сами же процедуры подчиняются другим законам жизни, в частности, они определяются строением новых объектов, поступающих в деятельность «извне».
При этом выявилась одна парадоксальная вещь. Она может показаться представителям естественных наук фантастической.
Когда физик изучает некоторый объект, получает некоторое знание о нем, то закон жизни объекта от этого не изменяется. А когда мы имеем дело с деятельностью, то все обстоит прямо наоборот. Оказывается, что изучение и анализ процедур деятельности, осуществленные ученым, неизбежно ведут к изменению законов жизни самой деятельности. Это происходит за счет сложной структуры деятельности и генетического механизма, о котором я говорил.
Представьте себе, что есть некоторый набор средств и строится процедура. Например, Аристарх Самосский решает задачу об отношении расстояний «Земля¾Солнце», «Земля¾Луна». С одной стороны, он получает некоторый результат — отношение расстояний «Земля¾Солнце», «Земля¾Луна», а с другой стороны, он строит специальную процедуру. То, как он работал, становится затем предметом дальнейшего анализа. Из этого анализа получают некоторое новое средство. С помощью него та же самая задача решается иначе: строится новая процедура, используются новые средства.
Именно здесь возникает проблема, связанная с передачей человеческих функций машине. Как это можно сделать? Новые и старые средства связаны через процедуру. Если мы зафиксировали все три элемента — старые средства, процедуру и новые средства — то затем можно выделить закон псевдоразвития новых средств из старых. Если такой закон получен, то мы можем ввести его в машину. Машине задается некоторый материал, имитирующий старые средства, механизм переработки этого материала, имитирующий переход старых средств непосредственно в новые средства, минуя процедуру. Это можно сделать, так как строение старых и новых средств нам известно. Следовательно, мы можем подобрать закон псевдоразвития, переводящий старые средства в новые.
Мы не только машине можем передать новые способы «мышления». То же самое можно передать детям в процессе обучения. Мы им передаем не процедуру Аристарха Самосского (она достаточно сложна и громоздка), а результаты дальнейшей обработки и анализа его процедуры. Это — некоторая искусственная процедура, обеспечивающая получение того же самого результата. Этот механизм как бы непрерывного снятия процессов, которые были уже реализованы, переведения реализованных процедур в набор средств и методов есть фактически один из основных и важнейших механизмов развития нашей мыслительной деятельности и деятельности вообще.
Оказывается, что анализ уже совершенной деятельности меняет материал и механизм развития деятельности. На этом, в частности, основано, умение не только прогнозировать деятельность, но и управлять ею, задавая новые целевые установки и вообще меняя траекторию ее движения. Этот закон проявляется буквально везде. Когда мы сейчас рисуем с помощью чертежа траекторию движения деятельности, затем изучаем ее, то мы тем самым уже организуем более сложную деятельность. Теперь единицей является не та деятельность, которая двигалась по траектории, изображенной на чертеже, а образование, включающее в себя в качестве управляющей надстройки изображение прежней единицы. Таким образом, закон жизни старой единицы меняется именно из-за того, что ее начали изучать. В этом смысле был прав Л.Толстой, который говорил, что будущего нет, ибо оно делается людьми, которые могут делать будущее так или иначе. Но именно поэтому мы можем планировать деятельность, проектировать и управлять ею.
На этом я заканчиваю. Еще раз поясню путь своего движения. Я мог бы вам нарисовать схему, с помощью которой у нас изображается мыслительная деятельность, описать методы анализа процедур деятельности и т.д. Однако я выбрал другой путь: я попытался нарисовать картинку, изображающую тот солярис, который мы называем деятельностью, как очень интересный новый предмет изучения.
Я пытался подчеркнуть разницу между подходом к деятельности как к объекту, зафиксированному в различных эмпирических проявлениях, и нашим подходом к ней, очерчивающим предмет изучения деятельности, который еще только должен быть сформирован. Условием построения предмета изучения деятельности является, с моей точки зрения, принципиальный поворот в категориальном понимании деятельности.
Я не знаю, как это звучит для вас, но сказать представителям традиционных гуманитарных наук, что деятельность не есть процесс, — это значит вызвать бурю гнева и непонимания. Все привыкли к тому, что деятельность — процесс. Мы же говорим, что деятельность есть структура, состоящая из разнородных элементов. Каждый элемент включен в свой особый закон развития, реализуемый с помощью специфических механизмов. Закономерности деятельности могут быть поняты только тогда, когда мы берем эту структуру как целое.
Наконец, мне кажется, что деятельность должна изучаться многими разными науками. Теория деятельности и теория мышления будут сформированы на стыке между ними. Однако надо помнить, что традиционные методы анализа деятельности для этого не годятся. Здесь произойдет то же самое, что произошло с математикой, когда она пыталась предложить математические модели биологических объектов. Ведь поначалу математики подошли к биологическим явлениям с большой дозой уверенности и апломба, так как все до сих пор существовавшие объекты сравнительно легко поддавались математическому анализу. Сейчас — первый период уверенности прошел, он сменился известным скептицизмом. Оказалось, что математические методы, как правило, не срабатывают при описании биологических объектов.
Необходимо глубокое понимание того, что деятельность — совершенно новый объект. Мы имеем здесь дело со своего рода солярисом. Здесь не работают старые методы и процедуры, необходимо разрабатывать новые. Поэтому на долю математиков и физиков выпадает совершенно новая задача — они, как носители наиболее развитых методов мышления и культуры, должны сделать большой вклад в новую область. Однако нужно не просто применить старые образцы мышления к новой области, а выработать с их помощью новое мышление, новые методы и новые процедуры. Нужна математика истории, математика деятельности.
¾ Какую деятельность вы имеете в виду?
Деятельность человечества, общества.
¾ Нельзя ли пояснить, почему же старые методы не срабатывают? Я хочу понять.
Я лично стремлюсь четко отделить, скажем, философию марксизма, диалектический и исторический материализм как общие основания всех наук — естественных, социальных и гуманитарных, как некоторое общее марксистское мировоззрение от собственно науки и научно-исследовательской деятельности. О том, что в области мировоззрения марксистские методы не срабатывают, речь не идет, как вы сами хорошо понимаете. Речь идет о других вещах.
Я не могу согласиться с положением, что марксизм дал научное описание социальных явлений. Я имею в виду именно научное описание, использующее специальные средства изображения методов. Мы сейчас все больше говорим о конкретной социологии. Мы не говорим, что социология есть философия. Мы ее рассматриваем как некоторую положительную науку, уже отделившуюся от философии. Наука базируется и основывается на методах философии. Но методов философии недостаточно, чтобы развернуть саму науку: в каждой науке есть свои особые методы. Можно сказать, что математика в своих средствах и методах базируется на философии. И так оно и есть. Но те или иные математические методы срабатывают в области одних явлений и не срабатывают в области других. Короче, когда я говорю, что традиционные методы не срабатывают, я имею в виду не философские принципы марксизма, а методы, которые пытаются применять в разработке новых положительных наук.
¾ Вы говорили о деятельности как о некоторой субстанции — потоке, существующем независимо от людей. А существовала ли деятельность, когда не было человечества?
Здесь надо иначе понимать термин «независимость». Независимость — это не значит, что деятельность может существовать без человечества. Независимость деятельности надо понимать в ином смысле. В том, что апеллируя к устройству материала некоторой системы, мы не сможем понять законы ее жизни. Приведу пример. Представим, что у меня вырезано сердце. Смогу ли я мыслить? Нет, без сердца я мыслить не смогу. Но следует ли из этого, что сердце, с его физиологической структурой, определяет законы мышления? Нет, не следует. Точно так же, если уничтожить человечество, то вообще нет смысла говорить о деятельности. Возникновение мышления и деятельности и есть форма возникновения человечества. Но когда мы строим идеальный предмет, для того чтобы найти некоторые законы и закономерности, то апелляция к устройству самого материала, с моей точки зрения, неоправданна.
Возьмем, например, два подхода, две разные точки зрения: психофизиологическое понимание деятельности и мышления и социологическое. Представители первого подхода пытаются понять природу психики, мышления, деятельности, апеллируя к природе материала — нервных волокон, нейронов и пр. С моей точки зрения, это все равно, как пытаться понять устройство программ, составляемых людьми, изучая части и детали счетных вычислительных машин. В истории все было наоборот: сначала построили программы, а затем подогнали к ней материал, структурировав его в машине. И другой пример: на информационном табло, расположенном на здании редакции «Известий», движется текст — его образуют вспыхивающие лампочки. Нельзя понять закон «жизни» этого текста, изучая законы, по которым проходит ток в электрических лампочках, хотя без работы лампочек не будет и текста.
¾ Приглашаете ли вы естественников вместе с философами выделять единицы деятельности или это дело только философов? Например, математики отказались бы от такого приглашения.
Мне кажется, что надо различать математику и математиков. Эти образования, хотя и связаны, но все же разные. Математики сейчас осуществляют экспансии в самых разных областях — с успехом как для науки, так и для себя. Хотя при этом им иной раз приходится отказаться от звания математика. Кстати, когда они строят новые математики, их сначала изгоняют из области математики. Между прочим, если бы не случайные обстоятельства, то Клода Шеннона выгнали бы из математики — он ведь не дал ни одного доказательства. В каком-то смысле он произвел в математике переворот. На это же указывает дискуссия, идущая сейчас в МГУ между двумя группами математиков. Тем не менее выделять единицы деятельности будет философия, иногда используя и математиков. Это — ее предмет.
¾ Вы говорили, что деятельность ¾это действительность, лежащая вне времени и пространства. А нельзя ли выделить некоторые тривиальные случаи, когда деятельность может быть ограничена во времени и пространстве и изучена старыми методами?
Здесь также надо разделить два момента. С одной стороны, то, что связано с эмпирическим материалом. Здесь мы всегда стремимся выделить ограниченный объект. Когда я анализирую мышление, я беру конкретных детей — Ваню, Петю и т.д. — и изучаю их мышление. Эмпирически это всегда те или иные конкретные объекты, отличающиеся своими индивидуальными особенностями. Но я их исследую, чтобы выявить нечто общее и распространить на все другие объекты. И тогда выясняется, что деятельность детей — совсем не их деятельность: этих детей научили родители или учитель. В своих истоках эта деятельность идет от египетской, вавилонской математики. Таким образом, я вынужден от рассмотрения единичного объекта переходить к изучению всей системы целиком: от мышления Вани, Пети к мышлению общества, к обучению в обществе, к механизмам коммуникации и т.д. Только в этом случае я смогу объяснить и мышление отдельного индивида.
И тогда мы переходим в область идеального предмета изучения. Именно в этом случае, говорю я, мы вынуждены брать его в целом, глобально. Единичные вещи вообще не могут быть предметом научного изучении, в лучшем случае они могут быть эмпирическим материалом.
¾ Изучение деятельности — это есть изучение некоторого абстрактного предмета. В математике для этого строятся специальные аксиоматики. Они, как известно, были четко сформулированы именно математиками. Когда вы говорите о деятельности, то у вас такой аксиоматики нет, и неизвестно, откуда вы ее будете брать.
Это — вопрос очень сложный, а главное — дискуссионный. Здесь наши точки зрения резко расходятся. Первое. Я не согласен с тем, что аксиоматика, формулирование правил вывода на ее основе — особенность хорошо построенной научной теории. Кстати, на конференции в Дубне М.И.Подгорецкий и Я.А.Смородинский сделали специальный доклад на тему: «А должна ли физическая теория иметь аксиоматическое строение и аксиоматику?» Последовал вывод: она не должна иметь аксиоматического строения. И установка на аксиоматизацию физики есть главный тормоз развития физики.
Я привожу этот пример как показатель того, что этот вопрос не является столь уж бесспорным. Физика, вероятно, строилась иначе, чем математика. Работа на моделях и принципы развертывания моделей — это не просто нечто привходящее и дополнительное. Мы здесь сталкиваемся с проблемой: математика и эмпирическая наука. Дальше возникает вопрос: а наука ли математика? Может быть, она не наука? Этим я не хочу унизить математику, а, наоборот, — поднять ее. Может быть, это здорово, что она не наука?
Я здесь не хочу делать жестких утверждений по содержанию. Я хочу лишь подчеркнуть необходимость вести дискуссию по всем этим вопросам. Скажем, то, что математика есть средство и язык, является, на мой взгляд, более высокой оценкой, чем признание ее эмпирической наукой. Математика есть инструмент, с помощью которого затем делаются науки. Что же касается правил вывода, то здесь особый разговор. Когда мы говорим о структурно-системном исследовании, то мы имеем в виду, что необходимо построить особые модели и задать жесткие правила работы с ними. Необходимость в таких правилах сейчас четко осознана. Скажем, как можно и нужно оперировать с блок-схемами, как сочетать анализ и синтез…
¾ Правильно ли я понял, что в дальнейшем роль ученых будет сведена к нулю?
Нет, неправильно. Роль ученых, естественно, будет возрастать. Это — вопрос, не подлежащий обсуждению. Речь идет о другом. Спрашивается, каким образом получаются наши знания? Анализируя познание, мы выяснили, что характер математик зависит от типа тех объектов и эталонов, которые вводятся в деятельность в процессе ассимиляции. Скажем, вводится биологический фактор. Затем люди присваивают себе, не изучая, целый ряд предметов окружающей их природы. Например, часы. Это — ассимилированный предмет, который мы не познаем, но присваиваем. Мы ассимилировали движение стрелки часов. Затем все другие движения мы изучаем, или отождествляя их с присвоенным движением часов, или фиксируя отсутствие тождества. Причем саму процедуру сведения нового движения и присвоенному, эталонному, мы описываем в знаниях.
Эта структура может быть распространена на любой процесс познания. И тогда строение знаний определяется, в частности, выбранным эталоном. Если бы в основе геометрии Евклида лежала окружность, а не треугольник, мы бы имели другую геометрию. У японцев было другое дифференциально-интегральное исчисление, потому что они вводили другие эталоны, а это меняло и все процедуры знакового описания.
В языке северных индейцев племени хопи, как показали работы Э.Сепира и Б.Л.Уорфа, нет вообще понятия скорости, потому что нет такого эталона времени, которым мы пользуемся. У них есть понятие интенсивности, с которым они работают и которое построено совершенно иначе. Короче, тип наших знаний и формы построения науки зависят от того набора объектов, который мы выбираем в качестве исходных образцов, или эталонов. Если в какой-то момент развития науки эти описания становятся очень громоздкими (типичный пример этого — теория конических сечений Аполлония), мы заменяем эти эталоны новыми, на основе которых строятся новые системы знания.
Кстати, переворот, совершенный Галилеем, связан с полной сменой исходной системы эталонов. Скажем, сейчас мы сталкиваемся с той же проблемой при описании процессов. Необходимо перейти к совершенно другим эталонам. Вероятно, это должны быть некоторые кинетические модели. По отношению к ним удастся изучить процесс.
¾ Чем более широкий объект мы берем, тем более малое знание мы о нем можем получить. Как быть в этом случае с деятельностью, которая является очень широким объектом?
Несмотря на то, что этот принцип входит во все учебники, он неверен. И это было выяснено в логике очень давно. Все зависит от способа изучения объекта и его типа. Если вы имеете объект, состоящий из огромного числа атомов, отличных друг от друга, и пытаетесь описать каждый атом так, чтобы полученное знание можно было отнести к другим атомам, то вы правы. Такое знание будет минимальным. Однако, если вы имеете дело с системами, то все как раз наоборот: чем более сложная система, тем больше знаний нужно получить и тем более сложную теорию нужно построить. Более того, изучение такой системы бесконечно. Деятельность же всегда есть система, притом — очень сложная.