Последнее десятилетие, насыщенное событиями “реформенного” типа, дает огромный материал для анализа явлений, касающихся принятия государственных решений “в условиях риска”. Рутина принятия и выполнения требований принятых решений, характерная для прежней политической и экономической системы, ушла в прошлое, а новой рутины, эффективно обеспечивающей работу государственного аппарата в условиях складывающейся политической и экономической системы, еще нет.
С точки зрения сущности реформенного процесса переход от до- к послереформенному бытию неизбежно сопровождается отходом от рутины, уверенности, спокойствия, надежности в реагировании на меняющиеся условия. Способы и критерии, ориентиры и средства принятия решений быстро меняются, и всякое сведение оценки происходящего к тем формам, которые присуще стабильному периоду жизни общества, не только не отражают существенности происходящего, но и дезориентируют тех, кто хочет разобраться в событиях, в роли государственной системы, в особенностях поведения лиц, принимающих государственные решения (см. аналогию с реформенными периодами в науке [7]).
Смешение критериев, разработанных для различного типа ситуаций в системах деятельности, ведет не только к досадным недоразумениям в управленческой среде, в среде аналитиков, в среде государственных служащих, но и к иллюзорным противопоставлениям, конфликтам. Однако эти иллюзии являются фактами аналитического бытия, а в практике они вырастают в полномасштабные конфликты и кризисы власти (см. модельное выражение конфликта в реформаторской среде в период начала экономических реформ [3]).
С точки зрения критериев стабильного бытия общества многие и наиболее значимые явления экономической и политической, а также иных форм жизни кажутся не только непонятными, но и “чудовищными”. Быстрые изменения содержания и способов принятия решений наиболее ответственными государственными деятелями воспринимаются как “хаос” (см. концептуальный анализ соотношения организованности и хаоса в игровом моделировании принятия решений [1, 2]). Для того, чтобы начать различать и не смешивать два типа ситуации, два типа критериев анализа, достаточно учесть опыт философии, методологии, психологии, педагогики и т.п. В частности, мы различаем проблемные и задачные ситуации. Мыслительный процесс развертывается в них по-разному. Еще Гегель отчетливо различал две формы движимости мысли, имеющих совершенно различную природу. Вводя признак “абстрактности”, он обсуждает применение в мышлении готового основания, средства, “абстракции” — сведение субъекта мысли к предикату или как подведение под понятие; вводя признак “диалектичности”, он обсуждает трансформацию, изменение абстракции под давлением оригинальности субъекта мысли или нового, неосвоенного материала содержания. Характерная черта второго типа движимости мысли — так называемая “дурная бесконечность” ухода от одной абстракции и прихода к другой. Смена основания для мыслительной характеристики явления выступает как неизбежность, если нельзя новый материал содержаний свести к прошлому основанию. Как и в системах деятельности, проблемные ситуации предполагают именно не сведение события к готовой теории, норме и т.п. основанию, а изменение самого основания. Пока поиск адекватного, не случайного, соответствующего происходящему потоку событий основания не завершится, стабилизация не возникнет, как бы ни желал этого отдельный человек, партия, общество в целом.
Мы можем сделать промежуточный вывод и утверждать следующее: стабилизация пока не наступила в обществе еще и потому, что происходящее не осмыслено достаточно адекватно, нет еще той “абстракции”, основания, пользуясь которым, можно было бы упорядочить и “успокоить” все политические, экономические, социальные и иные процессы. Оперирование взятыми формально или не оформленными основаниями делает государственного деятеля хаотичным и случайным, зависящим от привычных стереотипов, предпочтений, установок и т.п. Практическое действие приобретает вид управления “без руля и ветрил”.
Выявленное в изучении мыслительных процессов различие проблемных и задачных ситуаций, понятое различие соответствующих форм организации мышления воспроизвелось и в отношении мира деятельности [10]. В игромоделировании, опирающемся на подобные системы критериев анализа деятельностных процессов, а также направленных на развитие систем деятельности и коллективов, требование не смешивать типы критериев в задачных и проблемных ситуациях является основным (см. публикации, отражающие проведение ОД-игр, О.Анисимова, П.Баранова, Б.Сазонова, Ю.Громыко, Г.Щедровицкого, П.Щедровицкого и др.)
На общем фоне опознания специфики проблемных ситуаций и реформенных этапов движения больших систем, общества в целом, особую значимость приобретает различие “стратегии” и “тактики” реформенного процесса. Не случайно, что именно в теперешний реформенной период применение термина “стратегия” стало привычным. Возникли многие аналитические группы и организации, обращенные именно к стратегическому анализу. Однако строгое понятийное содержание, стоящее за термином “стратегия”, остается аналитической мечтой (пример неопределенности трактовки стратегии можно видеть в журнале “Стратегия”, №1, 1998).
В то же время военная мысль издавна обращалась к различию управления военными и иными структурами, названным через посредство категорий “тактики“ и “стратегии”. С нашей точки зрения, замечательный пример этому — труд К.Клаузевица “О войне”. Отдавая должное гениальному военному мыслителю и привлекая некоторые иные версии сущности стратегии, мы хотим применить современный аппарат теории деятельности (см. нашу версию аппарата [1]) для реконструкции привычных для военных характеристик стратегии в соотнесении с методологическим представлением о рефлексивном мышлении. Именно на определенном уровне развития рефлексии появляется такое ее средство как “стратегия“, отличающееся от иных нормативных средств управленца [4].
Кроме того, для раскрытия сущности стратегии и стратегического мышления, действия, деятельности, требуется акмеологический подход. Стратегия выступает, с наше точки зрения, как особая функция в управленческой деятельности, дающая законное основание для стратегического мышления, оформления мышления в стратегическую задачу и ее решение, стратегическую проблему и ее решение, для порождения стратегического действия, взаимодействия, стратегического общения и коммуникации, стратегического конфликта и т.п. Следовательно, вне анализа развития профессиональной деятельности управленца, вне реконструкции, а затем и проектирования усложнения этой деятельности, мы не можем воссоздать тот уровень управленческого мышления и деятельности, который предполагает оперирование и создание стратегии. Иначе говоря, вне создания понятия, абстракции, предиката “стратегия” мы не можем профессионально отвечать на вопросы: была ли стратегия реформ? менялась ли стратегия реформ? есть ли стратегия реформ у той или иной политической организации? Чем меньше неопределенности у содержания понятия, чем оно более операционально, тем быстрее в политическом и управленческом анализе останется недоразумений и иллюзий.
Начнем реконструкцию взглядов Клаузевица с его указания на соотнесенность человеческих способностей полководца с типом деятельности, который он осуществляет. “Каждая специальная деятельность, выполнение которой требует известного совершенства (виртуозности), нуждается в соответствующих духовных способностях. Когда они проявляются в высокой степени и свидетельствуют о себе исключительными достижениями, дух, одаренный ими, называется гением… величайшие имена полководцев у этих и других народов, прославивших себя на войне, появились лишь в период их подъема на высокую ступень цивилизации” [6, с. 77-78]. Уровень развитости духа, зависящий от цивилизационной среды, имеет важное значение для Клаузевица. Специфика военной деятельности конкретизирует общее утверждение. Клаузевиц подчеркивает атрибутивные характеристики войны, связанные с требованиями к человеку, к военному профессионалу. Война, с его точки зрения — область опасности, требующая мужества, область физических усилий и страданий, требующая высокого уровеня физических и духовных сил, область недостоверного, требующая выдающихся умственных сил [6, с. 79].
В контексте анализа стратегии и стратегического мышления последнее обстоятельство нам особенно важно, и оно замечательно раскрывается военным мыслителем.
“Иной раз заурядный ум может случайно напасть на истину, другой раз выдающаяся храбрость может загладить промах, но на общем уровне успехов недостаток ума в большинстве случаев непременно скажется. Война — область случайности… нигде человеческая деятельность не соприкасается так с ней всеми своими сторонами, как на войне. Недостоверность известий и предположений — постоянное вмешательство случайности — приводит к тому, что воюющий в действительности сталкивается с совершенно иным положением вещей, чем он ожидал; это не может не отражаться на его плане или, по крайней мере, на тех представлениях об обстановке, которые легли в основу этого плана… Наши решения непрерывно подвергаются натиску новых данных, и наш дух все время должен оставаться во всеоружии” [6, с. 80]. Чтобы выдержать борьбу с неожиданным, необходимо, как отмечает Клаузевиц, обладать умом, способным нащупать истину, и мужеством, чтобы следовать указующим проблескам истины [6, с. 80-81].
Мы видим, что роль “ума” является для полководца и военного руководителя крайне важной. Но она связана с реализацией управленческой функции и предполагает обеспечение выполнения принятого решения. Второе обстоятельство своим постоянством и сохранностью решения потивостоит “гибкости” процесса принятия решения и самого поиска решения, учету меняющихся условий. Поэтому нейтрализация склонности учесть новые сведения опирается не только на доверие своему решению, но и на мужество как средство борьбы с соблазнами в оказании недоверия прошлому решению.
Как это вытекает из выше приведенного, противоречие рефлексивного процесса или поиска решения и реализационного процесса присуще в военной деятельности в высшей степени. Но оно преодолевается по разному для военного руководителя каждого из уровней иерархии. Такое различие существенно для анализа стратегической деятельности и мышления.
“Может показаться странным, что для принятия важного решения в стратегии требуется гораздо больше силы воли, чем в тактике… В тактике мгновение само вас увлекает с неудержимой силой… В стратегии, где все протекает гораздо медленнее, предоставлено гораздо больше простора для собственных и чужих сомнений, возражений, представлений, а следовательно, также и для несвоевременных сожалений о прошлом. А так как в стратегии не приходится, как в тактике, видеть собственными глазами хотя бы половину всего, но лишь угадывать и предполагать, то и воззрения бывают менее устойчивы. В результате большинство полководцев там, где они должны были бы действовать, топчутся на месте среди мнимых затруднений и колебаний” [6, с. 191].
В этом отрывке уже зафиксировано различие вышестоящего и нижестоящего управления. Вышестоящий управленец, реализующий “более” стратегическую функцию, в большей степени оторван от непосредственного наблюдения за ходом событий. Поэтому он в большей степени предоставлен возможности не только размышлять в ходе принятия решения, но и при ожидании сведений о процессе воплощения решений, при анализе рассогласований между “должным” и “действительным”, “ действительным” и “возможным”, “должным” и “возможным” и т.п. Его вынуждают менять содержание решения в большей степени не события, не действия реализаторов решений, а соотношение между двумя типами информации. В связи с этим (и иными факторами) появляется не количественное, а качественное отличие стратегического и тактического мыслителей. Но прежде чем мы этого коснемся подробно, остановимся на деятельностной специфике военного руководителя как стратега.
Что такое “стратегия” и чем она отличается от “тактики”? Клаузевиц отвечает следующим образом. “Тактика есть учение об использовании вооруженных сил в бою, а стратегия (кусив мой — О.А.) — учение об использовании боев в целях войны… Первая занимается оформлением отдельного боя, вторая — использованием последнего… вопросы являются тактическими или стратегическими в зависимости от того, касаются ли они оформления боя или его значения” [6, с. 113, 120]. И далее, “тактика и стратегия представляют собой две проникающие одна в другую в пространстве и времени , но в тоже время различные по существу деятельности” [6, с. 121]
Мы видим, что стратегия непосредственно связана с охватывающей системой, обществом и государственным механизмом в целом. Война — особая деятельность в рамках “заказа” государства в его персонифицированном или квазиперсонифицированном виде в зависимости от типа государственного устройства. Тактик, в терминах Клаузевица, выступает как управленец, строящий деятельность “технологически”, не задумываясь о внешней значимости своей деятельности и деятельности подчиненных профессионалов. Чтобы выполнить “свою” часть работы, он должен исходить из внутренней сущности военного типа борьбы и результатов понимания конкретной цели, которую ему нужно достичь. Неопределенность и подвижность цели не позволяет тактику ввести технологическую жесткость в построении системы военной деятельности. Акцент на “бой” означает, что цель и конкретная уже введена, задана извне. Сама система деятельности становится средством достижения цели, а особенности этой системы зависят от тех ресурсов, которыми владеет тактик в конкретное время боя, сражения.
Здесь проявляется действие принципа, важнейшего для любого управления — “соответствие структуры деятельности поставленным или заимствованным целям, с одной стороны, и средствам, ресурсам, с другой стороны”. Вот как поясняет действие данного принципа Клаузевиц: “Мы должны удивляться мудрости короля, который преследуя великую цель и располагая ограниченными средствами, никогда не брался за дела, не отвечающие этим средствам, но предпринимал ровно столько, сколько было нужно для достижения цели” [6, с. 192]. И далее “полководец, умеющий направить войну в точном соответствии со своими целями и средствами и делающий не слишком много, не слишком мало, дает этим лучшее доказательство своей гениальности” [6, с. 189].
Интересы заказчика (политика) представляет именно стратег. Но он, принадлежащий профессиональной сфере вооруженных сил, являющийся служебным для политика руководителем, его особым, но отраслевым обеспечением, должен учитывать внутренние возможности своей отрасли. Внешнюю или политическую цель он переосмысливает “внутренним” образом и отходит от неопределенности формирования заказа. Мы видим, что стратег и сохраняет содержание внешней цели, и трансформирует ее в удобную для тактика форму. Совмещение функций сохранения “целевого” представления заказчика и его профессионального оформления предполагает согласование результатов оформления с заказчиком и, следовательно, в пользу трансформации содержания заказа.
Лишь после согласования внутренне оформленных внешних целей и учета имеющихся военных ресурсов стратег строит планы войны как общую рамку для более строгой организации военной деятельности на тактическом уровне и сведения магистрального хода достижения целей войны к отчетливым единицам военной деятельности, к “боям” “стратегия составляет план войны и связывает с постоянной целью ряд действий, которые должны привести к ее достижению; намечает проекты отдельных компаний и дает установку отдельным боям… она обязана выступить на театр войны, дабы на месте распорядиться частностями и внести в целое те изменения, в которых постоянно будет нужда” (6, с. 188-189). Следует выделить совершенно неслучайную категорию “ установка”, применительно к отдельным практическим целостным событиям, боям. В ней выражается качественный переход от стратегического взгляда на войну к тактическому. И план войны и проект компании являются результатами мышления стратега на более высоком уровне абстракции, чем в конкретизирующем мышлении и конкретном мышлении тактика. Если рассматривать стратегию как интегральное выражение результата стратегического нормирования, а тактику — как результат тактического нормирования, то сравнение двух типов мышления является, по логической характеристике, дает особый вывод, как правило не обсуждаемый в теории военной деятельности. Стратег строит абстракции нормативного типа, а тактик — их конкретизирует и пользуется конкретизированными заместителями абстракции. Только в этом случае, в отличие от стихийного построения тактики в практической ситуации, можно требовать совмещенности между абстракцией и конкретным ее выражением или между конкретным содержанием мысли и подчиняющей ее абстракцией. Иначе говоря, базовый слой стратегического мышления состоит в конструировании абстракций, абстрактных норм (планов войны, проектов компаний). И лишь контроль за реализацией стратегии, поиск пределов необходимости сохранять абстракцию, подготавливать своевременное корректирование абстракции с регистрационными содержаниями и с вариантами тактической конкретизации.
Мы считаем, что данное соотношение кооперативно — мыслительных переходов по разным уровням абстрактности мысли является фундаментальным в мыслительных взаимодействиях управленцев разных уровней и раскрывающим природу стратегического типа мышления. Деятельностная иерархия подчинена и базируется на иерархии мышления (см. о стратегическом мышлении в управлении [3]). Тем более, что сама управленческая деятельность является следствием особого развития рефлексивной функции в деятельности, которая основывается, в ходе реализации, на мыслительных процессах и механизмах [1, 4].
Иначе говоря, стратег — это прежде всего абстрактный мыслитель в кооперации с тактиком как конкретизирующим и конкретно мыслящим управленцем. Деятельностное осуществление стратегического бытия выступает вторично и подчинено построению, перестроению и воплощению абстрактно-кооперативного содержания.
Но стратег включен в охватывающие кооперации и всего лишь воплощает заказные установки политиков. Вместе с изменением этой охватывающей кооперации, изменениям места военного механизма в целостности государства и общества изменяется и характер воплощения заказов от политики. И Клаузевиц, и иные мыслители ХIХ—ХХ вв. отмечали качественный переход от войны как столкновения армий к войне, как столкновения всего военно — экономического и политико-экономического механизмов общества, сопровождающегося вовлечением в войну основных сил общества и народов.
Это обстоятельство прежде всего должно быть учтено стратегом, так как он обращен не только к актуальным ресурсам войны, наличной мощи вооруженных сил, а еще и к потенциальной мощи. В нее входят все то, что может быть использовано для восстановления или усиления актуальной мощи вооруженных сил, а также особое вовлечение менталитета, традиций, духовности страны и дипломатические механизмы, усложняющие или облегчающие достижение собственно военных задач. Клаузевиц ставит лейтмотивом совмещение актуального и потенциального слоев потенциала борьбы как специфическое требование к стратегическому нормированию в пределах политических установок. В связи с этим логика боя и логика войны становятся не только не совпадающими, но и принципиально иными.
“Бой есть борьба, а цель последней — или уничтожить или преодолеть противника; противником в каждом отдельном бою является та вооруженная сила, которая нам противостоит” [6, с. 255]. План войны предполагает обезоруживание государства и лишение его возможности оказывать сопротивление. Поэтому различается “три элемента, являющиеся объектами общего порядка, охватывающие все остальное. Это — вооруженные силы, территория и воля противника… Территория должна быть завоевана, потому что она может явиться источником новых вооруженных сил” [6, с. 59-60]. Вовлечение территории в орбиту войны и боев, как мы видим, по мысли планирующего войну, а не бой, означает учет различия между актуальным войском и потенциальным, актуальным боем и потенциальным. Тактик прежде всего обращен на актуальное, строго фиксированное, собственно целевое и целедостижимое. А стратег свое внимание обращает на целое “актуальное-потенциальное”. При этом абстрактная цель и сущность войны сохраняются. “Цель абстрактной войны — лишить неприятеля возможности сопротивляться” [6, с. 61].
Иначе говоря, в тактике сервисность войны выделена и подчеркнута инструментальной функцией боя. А целевая функция, идущая от заказчика, политика, является периферической для “инструмента” (войска). В стратегии инструментальность военной деятельности соединяется с целевой функцией и уже мало “лишь“ обезоружить противника. Конечно, и в рамках инструментальной функции боя есть свои инструментальные цели и способы их достижения. Но история уже показывала различие между достижением инструментальных целей и целей войны — отход и разгром Наполеона после Бородино, Пиррова победа и т.п.
Клаузевиц обсуждает подчиненность инструментальной функции целевой функции при разборе относительности абстрактной уничтожимости и необходимости полного уничтожения противника в форме вооруженных сил.
“Несомненно, что всякая война заключалась бы в одном решительном или нескольких одновременно решающих столкновениях, если бы предназначенные для борьбы средства выставлялись или могли бы быть выставлены сразу… однако… уже в подготовке к войне учет конкретной обстановки вытесняет отвлеченные понятия и на замену предпосылки крайнего напряжения вырабатывается какой — то реальный масштаб… Эти силы — собственно вооруженные силы, страна с ее поверхностью и населением и союзники. Страна с ее поверхностью и населением, помимо того что она является источником всех вооруженных сил в собственном смысле этого слова, составляет сама по себе одну из основных величин, определяющих ход войны” [6, с. 41-42]. “Мы стремимся лишь показать, что при известных условиях, кроме уничтожения сил врага, имеются и иные пути достижения поставленной цели… это вторжение, но не для удержания ее за собой, а с целью собрать с нее контрибуцию или даже опустошить ее. Непосредственной целью в данном случае будет не завоевание страны, не сокрушение вооруженных сил противника, а нанесение ему как врагу вообще убытков. Второй путь … дать нашим операциям целеустановку преимущественно на увеличение убытков неприятеля… третий путь — изнурение врага.” [6, с. 64-65].
Иначе говоря, при разделении целей строго организованной акции, боя, сражения и целей войны мы видим различие целей единиц деятельности, осмысленность которых лежит вне них непосредственно, и целей, осмысленность которых является исходной, системообразующей. При достижении первого типа целей (тактических) мы можем опираться на принцип “технологизма”, задачность, полноту определенности и жесткость ответственности, контролируемость и т.п. Достижение же второго типа целей (стратегических) не может быть технологичным, задачным и т.п. В случае зависимости в основном от актуальных возможностей вооруженных сил принцип “задачности” усложняется до “задачно-проблемности”. В более сложных случаях более значимым становится принцип “ проблемно-задачности”. В предельном варианте мы можем говорить о полноте принципа “проблемности” в ходе достижения либо цели, либо в реализации целевой установки (см. о типологии соотношений задачности и проблемности в деятельности [1, 2]). Практика развивающих игр предоставила множество доказательств принципиального различия каждого из типов принципов и соответствующих типов управления (см. П.Баранов, Б.Сазонов, Г.Щедровицкий, Ю.Громыко, О.Анисимов и др.)
Иначе говоря, чем ближе к технологичности, задачности в организации управления, тем быстрее мы встречаем строгие стереотипы и единицы “военного производства”, подчиняющиеся идее тактики. Чем дольше мы отходим от этого, тем быстрее находим стратегические формы управления. Именно объем, опора на непредсказуемость факторов, постепенность их включаемости в действие, выход за инструментализированные формы и стереотипы, единицы действий и “механизмов” (подразделений войск и т.п.) вынуждает переводить простейшую схему боя в абстрактный план, превращать ее в абстрактное средство проектирования реальных действий, порождать конкретные бои как частные воплощения абстракции боя. Все это присуще специфике “макроуправления” в отличие от “микроуправления”. Макроуправленец всегда “ более стратегичен”.
Однако в силу того, что мы воспроизвели в мысли К. Клаузевица, следует ввести еще одну особенность стратегической функции и стратегического управления [1-3]. Если рассмотреть технологический принцип управления, то после построения проекта деятельности в рамках фиксированной цели осуществляется снабжение всем необходимым и оно должно происходить как бы автоматически, так как снабженческие структуры должны быть уже готовы реализовать эту функцию. Снабжение уже спроектировано внутри кооперативной структуры деятельности. Проблема снабжения отсутствует. В случае нетехнологического принципа управления, когда заранее обеспечить определенностью того, что надо и самим наличием необходимого невозможно, приходится реализовывать эту функцию непрерывно.
“В частности было можно без особого труда наметить приблизительно те силы, какие будут нужны для достижения намеченного нами крупного успеха, а следовательно, и определить излишек сил. В стратегии же это надо признать просто невозможным, ибо стратегический успех является отнюдь не столь определенным объектом, как успех тактический. Поэтому то, что в тактике можно рассматривать как излишек сил, в стратегии придется считать как средство для расширения успеха, если к тому представится случай“ [6, с. 233].
Тем самым, между почти непрерывным процессом перехода от проекта к его реализации через посредство снабжения, что характерно для тактики, и принципиальным “разъединением” проекта и снабжения, что характерно для стратегии — различие сущностного типа. Если мы совместим все то, что обсуждали выше, связанное с более абстрактным уровнем норм (в стратегии), то окажется следующее: “план войны” в его соответствующей локализации причинно — следственного ряда шагов конкретизируется в зависимости от обстоятельств, в число которых входят как военные, так и невоенные факторы, а затем, согласованно с ходом проектирования в рамках принципа соответствия средств поставленным целям, осуществляется снабжение. Снабженец, как включенный в макроуправление позиционер, подчинен проектированию и его границы действия выходят за пределы военной структуры. Он входит в отношения с организмом общества в целом, Но это и означает, что снабженческий сервис не ограничивается обеспечением конкретных проектов, а обеспечивает “ так или иначе” когда видит различие между реальной массой ресурсов и тем, что предлагается ему. Лишь осознавая различие тактики и стратегии он квалифицирует потери или недостаток не как беду и жертву, а как участие в реализации стратегической нормы.
Для постороннего человека или ограничивающегося микроуправлением, решением задач и “естественных” в этом процессе “микропроблем” — действия стратега должны быть непонятными. И в этом проявляется различие профессионального и депрофессионального взгляда на одни и те же события. Так же как мобилизация сил у воина в профессиональном подходе отличается от подобного процесса у “добровольца”. Клаузевиц блестяще характеризует это различие.
“Война есть определенное дело, отличное и обособленное от прочих видов человеческой деятельности. Быть проникнутым духом и сущностью этого дела, развивать и пробуждать в себе способность воспринимать силы, имеющие в нем значение, полностью охватить это дело разумом, добиться путем упражнений уверенности и быстроты, всецело в нем раствориться, из человека превратиться в исполнителя той роли, которая нам в этом деле отведена — так появляется в каждом индивидууме воинская доблесть армии” [6, с. 203]. Мы видим здесь составляющие любого профессионализма — строго определенных действий, навыков, понимания и принятия нормативов, самоопределенности, воодушевленности сутью функций и задач, сознавание полного объема деятельности, ответственности, самоорганизованности и т. п.
По критериям требуемой в борьбе храбрости и воодушевления К. Клаузевиц раскрывает различие между делетантом и профессионалом. “Воинская доблесть существенно отличается от простой храбрости и еще более от воодушевления делом, храбрость — необходимая ее часть, но так как она, хотя и является естественным свойством человеческой природы, может также воспитаться на войне у каждого бойца армии благодаря привычке и упражнению, но она у него принимает иное направление, чем у других людей. Она утрачивает характер влечения к необузданной деятельности и проявлению силы, присущей ей в отдельной личности, и подчиняется добровольно высшим требованиям: послушанию, порядку, правилу и методу” [6, с. 202-203]. Складывание стереотипов в рамках типовых действий и решения типовых задач касается и мотивационной, и мыслительно — рефлексивной, и поведенческой стороны деятельности воина. Наряду с естественными стереотипами появляются осознанные, базирующиеся на рефлексивной самоорганизации стереотипы как опоры в потоке деятельности и как основа ответственного, нестихийного поведения в опасных условиях.
“Армия, сохраняющая свой привычный порядок под губительным огнем, никогда не поддающаяся панике перед воображаемой опасностью, а перед лицом действительной оспаривающая каждую пядь поля сражения, армия, гордая сознанием одержанных побед, которая и не утрачивает уважения и доверия к своим начальникам… которая смотрит на эти напряжения как на средство, ведущее к победе, а не как на проклятье… такая армия действительно проникнута воинским духом” [6, с. 204]. Тем самым типовые ситуации и наиболее трудные из них не возвращают воина и армию к первоначальному, допрофессиональному состоянию. Наиболее очевидный показатель профессионализма здесь состоит в самообладании, воле, подкрепленных умением и выучкой, умении быть встроенным в иерархический механизм дисциплинарных отношений.
Поскольку Клаузевиц делает акцент на субъективно-мотивационной, “моральной”, рефлексивно-самоорганизационной стороне профессионализма, то важнейшим внешним условием появления этих качеств выступает пребывание и успешное прохождение проблемных ситуаций. Они создают и усиливают противоречие индивидуальной логики самовыражения и субъектной логики соответствия способностей требованиям нормы деятельности (см. о различии индивидной, субъектной и личностной логик бытия человека [1, 3]). “Этот дух может развиваться только из двух источников, которые могут его породить лишь совместно. Первый — это ряд войн и успехов, второй — это деятельность армий, доведенных порою до высшей степени напряжения. Лишь в такой деятельности боец познает свои силы. Полководец, имеющий обыкновение возможно больше требовать от своих солдат , может питать и большую уверенность в том, что эти требования будут выполнены. Солдат столь же гордится пронесенными невзгодами, как и преодоленными опасностями. Лишь на почве постоянной деятельности и напряжения создается зародыш доблести при условии, что его согреют солнечные лучи победы” [6, с. 206]. Здесь введен устами военного мыслителя привычный для современной психологии и акмеологии закон развития: новые и требуемые способности появляются в процессе прохождения пути в проблемных ситуациях, в которых несоответствие прежних способностей ведет к выделению того слоя из них, которые подвергаются трансформации вплоть до возврата в “новое” стабильное состояние, самоподдерживающее себя в тех же или иных условиях деятельности [2]. Развитие способностей предполагает перенапряжения, связанное с отходом от прежнего стабильного состояния способностей, и успех, позитивное подтверждение эффективности нового состояния способностей ( см. общую основу механизма развития у Гегеля).
Особенность профессионализма стратега и стратегического управления лежит в способе порождения и контроле реализации стратегии. В деятельностном плане, как мы уже обсуждали выше, стратег суть реализатор проектировочной функции в макроуправлении, если макроуправление является “ предельным” или ответственным перед реализацией политического заказа. Стратегический руководитель пользуется деятельностью (мыследеятельностью) стратега как сервисом в пределах своего макроуправленческого функционального пространства и дополняет деятельностью контролера, корректора и конкретизатора стратегий. Он может выступить этими позиционерами в одном лице, создав системо-деятельностное пространство макроуправления и будучи единственным “наполнителем” этого пространства своей субъективностью. Как правило, стратегический руководитель имеет все типы управленческих служб и является их иерархизатором и исходным звеном в цепи ответственности.
Однако наиболее специфичное для стратега, а затем и стратегического руководителя, является их мышление. Клазевиц дает замечательную характеристику этих профессиональных способностей и их проявлений. Мышление подчинено макроуправлению в проектировочном, проблематизирующем, контрольном и корректировочном функциональных слоях, приводящих к рассмотрению всех ресурсов общества как источника военных структур в потенциально-актуальном рассмотрении. И все же собственно стратег как особый сервис макроуправленца, могущего оформиться в стратегического макроуправленца, характерен именно специфичностью организации его мыслительных процессов.
Для того, чтобы понять специфику и значимость этой стороны деятельности и мышления стратега и значимость мысли К. Клаузевица необходимо достаточно корректно соотносить формы деятельностной иерархии и мыслительного пространства в ней. С точки зрения деятельностной иерархии вышестоящий руководитель не только особо организует деятельность нижестоящих руководителей, но и расширяет приложимость своих воздействий. Нижестоящий руководитель обеспечивает достижимость некоторой цели, имеющей в военном деле территориальную определенность. Вышестоящий руководитель включает эту цель в целое иной “цели”, имеющей иные масштабы и иное воздействие на равнодействующую сил и возможности сопротивляться противнику. Натурально эта “охватывающая” цель лишь включает содержание более частной цели нижестоящего руководителя. Но это лишь количественная характеристика. При переходе к вышестоящему управлению меняется содержательность цели нижестоящего управления. Из абсолютной цели нижестоящего руководителя она превращается в относительную цель, зависимую от охватывающей цели. Успех на нижестоящем уровне может быть поражением в более высоком уровне, наоборот. Чем более иерархичны отношения уровней управления, тем относительнее значимость достижения цели на более низком уровне управления. Однако оно не теряет своей абсолютной нагрузки по количественному или количественно-качественному, но не качественно-количественному или количественному измерениям. Без достижения целей, тех или иных, на нижестоящем уровне не может быть достижимости и на более высоком уровне управления. Тем самым, реализация снабженческой функции и корректирование целеполагания, проектирования на нижестоящем уровне подчинены функции включаемости в целедостижение и реализацию проектов на более высоком уровне управления. Это обстоятельство отражается и на значимости деятельности всех типов сервиса управления нижестоящего уровня. Иначе говоря, реализация управленцем той или иной стратегии является предельным критерием изменений в целедостижениях, в оценках значимости достигнутого, значимости соучастия всех типов сервиса нижестоящего управления, а также значимости достигнутого всеми типами сервиса стратегического управленца.
Парадокс множественности содержания и значимости целей и достижений нижестоящих управленцев раскрывается не в деятельностном измерении, а мыслительном. Если про одно и то же может быть несколько представлений и каждое из них зависит от “уровня высоты” точки рассмотрения, то чем более высоким является этот уровень, тем более абстрактным становится содержание представления. Вышестоящий управленец имеет сохранность “содержания” цели и способа деятельности нижестоящего лишь в форме перехода к более абстрактному его замещению, До тех пора, пока остается сохранной абстрактная цель или абстрактный способ достижения абстрактной цели нижестоящий управленец либо ждет конкретизацию абстрактной цели со стороны конкретизирующего сервиса вышестоящего руководителя (например, штабной структуры), либо берется за конкретизацию самостоятельно и, соответственно, за согласование правильности результата конкретизации.
Мы видим, что общение и мыслекоммуникация в иерархических управленческих структурах должна опираться на мыслительную культуру в целом и на ту ее часть, которая касается переходов от одного уровня абстракции к другому. В стихийных формах это и происходит. Но тогда нельзя говорить о профессионализме управленческой деятельности по слово мыслительного обеспечения реализации управленческой функции.
Другая, еще более сложная сторона этих проблем. Генетически управленческая функция появляется в результате обособления рефлексивной функции и превращения в системообразующую (см. о сущности и технологической характеристике рефлексии [1, 10]). Однако вместе с обособлением рефлексивной функции появляются, для реализации новых норм, контрольная, корректировочная и снабженческая функции. То, что мы обсуждаем, тесно связано с рефлексивной стороной управленческой деятельности и, следовательно, с рефлектирующим мышлением. В базовом процессе управленец реализует три главные, исходные рефлексивные функции: “познания” или реконструкции того, что произошло, “критики” или реконструкции причин затруднений в действиях исполнителей и “нормирования” или конструирования видоизмененных проектов исполнительской деятельности. При переходе к неслучайному рефлектированию, культурной организации процессов вводятся критерии всех процедур. Мы подчеркиваем два типа критериев — интеллектуальные (концепции, понятия, категории) и оценочно — духовные (идеалы, ценности). В рамках профессиональной деятельности все критерии прежде всего касаются сущности (интеллектуально-духовной) самой профессиональной деятельности, а лишь затем иных типов деятельности, универсума деятельности, всего иного.
Следовательно, нижестоящий управленец имеет свои особенности прохождения рефлексивного процесса и свою рефлексию этих процессов в рамках целостности рефлексивной самоорганизации в деятельности. Если критика и ее основная часть — проблематизация включает содержания одного уровня, то критика вышестоящего руководителя, его проблематизирующие мыследействия предполагают переходы к более абстрактному уровню содержаний и их расширению в пределах соответствующего объема управляемого объекта (“более крупного подразделения или соединения”). Кроме того, вышестоящий руководитель рассматривает нижестоящего как своего исполнителя и, поэтому, осуществляет “внешнюю”, в отличие от авторефлексии этого руководителя, рефлексию его действий, его мышления для подготовки к их коррекции или подтверждению.
Итак, в силу рефлексивной природы управления при рассмотрении управленческих иерархий следует отслеживать переходы от проблем и задач, всего хода рефлексии одного уровня к другому, не смешивая эти уровни и содержания. Если мы говорим о рефлексивной работе стратега, то его специфика, учитывая выше рассмотренное, состоит в оперировании задачами и проблемами относительно целостности, реагирующей на политический заказ. Стратегия не только “предельно” абстрактна, но и выражает норму поведения целостности в рамках понятого и принятого, согласованного заказа. Стратегический управленец непосредственно строит эту целостность, вовлекая все соответствующие ресурсы через согласование со всеми необходимыми инстанциями охватывающей сферы общества и государства. Построение стратегии завершается тогда, когда определенность представлений о целостности уже достигается. Потеря этой определенности, по критериям потенциальных и актуальных возможностей, означает и потерю значимости, осмысленности стратегии.
Клаузевиц обсуждает ряд особенностей мышления стратега, которые совмещаются с многими фундаментальными характеристиками культуры рефлектирующего мышления. Обратимся к его мыслям. “Война не есть на искусство, ни наука в подлинном смысле слова… где творчество и созидание составляет цель, там царит искусство, наука же господствует там, где целью служит исследование и знание… война не относится к области искусств и наук, а к области общественной жизни. Война есть столкновение значительных интересов, которое разрешается кровопролитием,— и только этим она отличается от других общественных конфликтов… война не есть деятельность воли, проявляющаяся против мертвой материи… война есть деятельность воли против одухотворенного реагирующего объекта. К такого рода деятельности мало подходит схематическое мышление, присущее искусствам и наукам” [6, c. 146-148] Клаузевиц постепенно выделяет саму необходимость подчинить мышление о ходе войны и в ходе войны той гибкости, которая противостоит стандартам и рутинности. Отход от рутинности стереотипа в динамике военного управления является для него условием эффективности управления. Поэтому ситуационная чувствительность, являющаяся основой для гибкости рефлектирующего мышления, ставится в первый ряд характеристик военного искусства, искусства управления на войне. Если мы вспомним об исполнительском профессионализме, то одна эта подвижность, гибкость решений резко усложняет даже саму исполнительскую деятельность и твердость, мужество должны быть соотнесены с изменяемостью задач, которые ставит руководитель.
Клаузевиц обсуждает “логическую иерархию, которая подобно властям предержащим управляет миром действия” [6, с. 148]. “Закон… заключает в своем буквальном смысле нечто субъективное и произвольное… как предмет воли он определяет действие и в этом случае равнозначным повелению и запрету. Принцип есть такой же закон для действия… он представляет лишь дух и смысл закона; там, где многообразие действительного мира не укладывается в законченную форму закона, принцип предоставляет суждению большую свободу при его применении… методизм же — когда деятельность определяется не принципами или индивидуальным наказом, а применением установленных методов (постоянно повторяемый прием)” [6, с. 148-149]. Непосредственно видно, что в типологии норм одни фиксируются как извлеченные из необходимости учитывать ситуацию, а другие — предполагающие учет ситуации, но в фиксированных рамках гибкости. Сочетание категоричности требования руководителя и учета реальных условий лежит в основе этих мыслей.
“Принципы тактики… не являются абсолютно применимыми в каждом отдельном случае, но они должны быть всегда в сознании действующего, дабы он не упустил использовать содержащуюся в них истину в подходящей для этого обстановке” [6, с. 150-151]. Руководитель в ходе принятия решения пользуется и ситуационной реконструкцией, ее учетом в построении или коррекции проекта действия, и сущностной базой, выраженной в принципе (здесь — тактическом). Так как сущностные представления не скрепляются с ситуационными представлениями и стоят на другом уровне иерархии (абстракций), то для учета сущности рефлектирующий управленец должен еще обнаружить те ситуации, в которых реализация требований принципа возможна. Логически это означает нахождение того конкретного содержания, которое может быть “подведено” под абстракцию. Абстракция предопределяет “зону” многообразия конкретных представлений, которые подводимы под нее. В рамках этой зоны мышления и действие, исходящее из результатов рефлектирующего мышления, является и гибким, и сущностью значимым.
Если рассмотреть анализ конкретных случаев, практики управления и привлекать в него сущностные представления, что особенно важно в условиях неудач, затруднений, в подготовке к следующим действиям, то выявление сущного незначимого в прошлой или в возможной практике и является основным процессом в проблематизации и критике в целом.
“Теоретические истины всегда сильнее влияют на практическую жизнь посредством критики, чем путем свежего изложения в виде учения, ибо критика, являясь приложением теоретической истины к действительным событиям, не только приближает ее к жизни, но в большей мере приучает и рассудок к этим истинам… Мы отличаем критическое изложение исторических событий от обыкновенного изложения, которое просто располагает явления одно за другим, едва касаясь их ближайшей причинной связи… вывод следствий из причин. Это и есть подлинное критическое исследование… оценка целесообразности применявшихся средств. Это критика в собственном смысле, содержащая в себе похвалу и порицание. Здесь уже теория служит истории или скорее тому поучению, которое можно подчеркнуть из истории” [6, с. 155-156]. Критика, по мысли Клаузевица, должна привести к разделению в прошлом того, что можно сохранить и того, что не следует сохранять. Теория, сущностные представления выступают в функции средств опознания границы сущностного значимого и сущностно незначимого или не соответствующего в опыте. Однако следует обратить внимание на то, что Клаузевиц показывает и различие подходов к реконструкции. “Обычное” мышление не может восстановить непрерывной причинно-следственной цепи в событии. Иное же мышление, критическое, должно быть обращено именно к полноте каузальной реконструкции. “Важно проследить явления вплоть до их начальных элементов, т.е.до бесспорных истин и не останавливается… на каких-либо произвольных допущенниях или предположениях” [6, с. 156].
Подчеркну, что при оперировании конкретными представлениями всегда сложно восстановить всю каузальную цепочку даже если реконструктор воодушевлен идеей каузальности. Следовательно, если учитывать это обстоятельство, то применение “истин”, сущностных представлений позволяет организованно искать конкретные каузальные цепи именно потому, что теоретические представления и строятся с полным учетом этого принципа каузальности. Необходимо только соотносить движение в разных уровнях абстрактности (конкретности) мышления и абстрактную каузальность рассматривать как ориентир в поиске конкретной каузальной цепи (см. о логико-мыслительной организации и моделировании совмещения [2, 3]).
“Итак, пригодная теория является существенной основой критики, и без помощи разумной теории критика никогда не дойдет до того уровня, на котором она действительно становится поучительной, а именно — когда она достигает степени убедительности и неопровержимого доказательства” [6, с. 158]. Если учесть, что критическая функция и проблематизация является важнейшей рефлексивной функцией, исходным основанием перехода от прошлого к будущему действию, что в крайне сложных и изменчивых условиях роль критики возрастает в “геометрической прогрессии”, что преодоление случайности в процессе проблематизации гарантирует и успех, и минимизацию усилий в совершенствовании деятельности, то значимость мысли К. Клаузевица трудно неодоценить. В данном высказывании выражено главное условие рефлексивной культуры управленца — критериально обеспеченный рефлексивный процесс.
“Критическая мысль может и должна часто переноситься в область теории, выясняя детально те пункты, которые для нее в данную минуту имеют особенное значение. Напротив, критика совершенно не удовлетворит своего назначения, если она опустится до бездушного применения теории” [6, с. 158]. Формализм использования теоретических средств бессодержателен, так как не помогает установить существенное и несущественное в происшедшем. Опасение за формализм выражено иначе: “Теоретическими положениями критика никогда не должна пользоваться как законами и нормами для оценки, но лишь… в качестве точки опоры для суждения” [6, с. 15]). Подобное самоограничение лишь свидетельствует о стремлении максимально корректно использовать выгоды теории в практической деятельности руководителя. ”… необходимо, чтобы критика становилась на более высокую точку зрения, дабы обогатившись объективными моментами для суждения, она являлась вожможно менее субъективной и дабы ограниченный рассудок критика не мерил бы других своей мерой” [6, с. 172]. Повышение точки зрения означает привлечение более абстрактных оснований для критики и более охватывающих материалов мысли, соразмерные с объемом абстрактных содержаний. Но, с другой стороны, ограничение произвола и субъективности мнений возможно лишь через развитие критическх способностей как важнейшей части профессиональных способностей руководителя.
Использование мыслительных средств в критикующей рефлексии, как мы обсудили выше, всегда связано с переходом от созерцательной и случайной реконструкции события к сущностной и совмещению двух разноуровневых видений. В этом процессе выявляются те фрагменты созерцаемого, где прерывается причино-следственная связь. Поэтому использование теории для нахождения каузальной связи, ее непрерывности рассматривается как важнейший результат критики: “Критика, после того как она взвесила все, что принадлежит к области человеческого расчета и может быть удостоверено, должна предоставить слово конечному исходу в той части , в которой тайная внутренняя связь вещей, с одной стороны, оградить этот безмолвный приговор высшего судилища против напора необузданных мнений, с другой — возразить против нелепых злоупотреблений, которое могут быть допущены этой высшей инстанцией” [6, с. 175].
Итак, военный руководитель должен стремиться к неслучайности критического анализа, который может быть обращен к нижестоящим руководителям или к самому себе, своим управленческим действиям. Ценности ситуационной гибкости, сущностной неслучайности, непрерывной каузальности, целостной охваченности действительностных явлений вместе с ценностью воинской доблести выступают ценностной базой профессионализма военного руководителя вообще и стратегического руководителя, в частности.
Подведем итоги относительно анализа специфики стратегии и стратегического руководства, оставаясь в рамках воспроизведенных мыслей военного аналитика.
Стратег разрабатывает “планы” (абстрактные проекты) войны (иных форм преобразования больших систем). Поводом выступает “заказ” от более охватывающей системы (от выражающего волю государства “политика”). Стратегия дает представление о переходе из исходного состояния охватывающей системы (ее части в рамках целостной значимости) в конечное, согласованное с заказом через посредство актов борьбы (боев, компаний и т.п.) или иных актов, учитывающих возможный уровень сопротивления иной системы или ее средственного представителя (вооруженных сил и т.п.). В осуществлении актов воздействия на сопротивляющуюся сторону и непосредственного достижения цели вовлекаются имеющиеся организованные в единый механизм средства (вооруженные силы и т.п.) Процессуально-этапный расчет совмещается с оргструктурным и ресурсным расчетом, объем и динамика которого зависит от привлечения к формированию, использованию, поддержанию, усилению механизма ресурсов государства и общества в рамках согласования с охватывающей системой (“политиком”, выражающим волю этой системы).
Стратег обеспечивает сохранение, изменение стратегии в пределах установок лица, принимающего стратегические решения (“полководец”), или сам становится этим лицом. Стратегический руководитель проверяет соответствие наличных и потенциальных, но актуализированных возможностей содержанию стратегии за счет перевода данных об этих возможностях из конкретного уровня на соответствующий стратегии абстрактный уровень. Затем разрабатывает сам или за счет своего разработочного сервиса конкретизацию стратегии до каждого из уровней вертикали управления с соответствующим переопределением цели, способа, ресурсов, организационно-технических механизмов и т.п. В ходе реализации стратегии стратегический руководитель следит за “вписанностью” конкретных актов деятельности всего механизма и его частей в рамках стратегии как актуально, так и прогностически и определяет условия либо для коррекции хода привлечения возможностей механизма, либо для коррекции снабженческих мероприятий, либо для коррекции фрагментов или целостности стратегии.
Стратег использует интегрально значимые критерии своей мыслительной работы — целостности рассмотрения механизма, внешних сред, кооперативных и временных соучастников, поведения противостоящей стороны и т. п.; каузальности анализа с достижением реконструктивной и конструируемой непрерывности причино-следственных связей; объектной структурности, позволяющей выделять механизмические (“органические”) целостности, могущие реагировать на среды и внешние воздействия при сохранении себя или развития себя; корректности переходов по разным уровням абстрактности содержания мысли; адекватности применения “сущностных” средств мышления (теорий, понятий и т. п.); отчетливой различенности типов применения средств мышления (проблематизация, формулирование задачи, прогноз, ситуационная реконструкция и т.п.).
В этих особенностях стратегии, стратега и стратегического руководителя воплощаются профессиональные качества “полководца” с их рефлексивно-мыслительной стороны, предполагая профессионализм со стороны мотивационно-самоопределенческого и духовного комплекса качеств.
Дав общую теоретико-деятельностную и теоретико-мыслительную трактовку стратегии и стратега, пользуясь, как поводом, размышлениями Клаузевица, коснемся, более кратко, ряда соображений других военных классиков, живших в период перехода от войны армий к “войне народов”, что сделало современной саму мысль о стратегическом управлении.
Г. Бюлов рассматривает нормы, предписания, касающиеся подготовки боевого столкновения и не предполагающие прямой контакт с противником, стратегическими [9, с. 57]. Направленность стратегии лежит в сосредоточении максимальной массы средств, преобладающей над противником. Этим сохраняется общая логика войны и ее решающих звеньев. Военная стратегия, по мысли Бюлова, соотносится с политической также, как тактика с военной стратегией. В рамках политической стратегии следует “затянуть и набросить удавку на горло государства, входящего во враждебный союз прежде, чем другие успеют прийти ему на помощь… Военная стратегия состоит в том, чтобы уничтожить выдвинувшуюся армию того же государства прежде, чем подойдет двигающаяся на поддержку армия” [9, с. 63]. Данные характеристики стратегии являются содержательными, не дающими дополнительных существенных свойств самой деятельности стратега. Как и в других версиях важным остался “надстроечное” отношение к тем военоначальникам, которые обеспечивают борьбу с противником непосредственно во взаимодействии войск. В этом лежит начало раскрытия, но оно и останавливается здесь же. Остальное касается общей сущности борьбы — уничтожение возможности нападения и сопротивления своей воле.
Эта же всеобщая идея обсуждается эрцгерцогом Карлом Австрийским. Война как зло для государства и нации порождает “главную заботу” политика и военоначальника — “собрать все силы, приложить все силы, чтобы война была возможно кратковременной и разрешилась наиболее благоприятным образом… выгодным миром… Нужны решительные удары, что означает определить момент, пункты с наибольшей вероятностью счастливых последствий… Искусство военное — сосредоточение и использование на решительном пункте численного превосходства” [9, с. 69]. Наряду с этим Карл отмечает и некоторые деятельностно значимые моменты. “Задача разумного полководца — соответствующее применение общих главных правил военного искусства и искусный подход к различным обстоятельствам и положениям, в которых он будет находиться… Принципы военной науки малочисленны и неизменны, а приложение их никогда не бывает и не может быть одинаковым… Это требует чтение истории, размышления и оценки событий прошлого… Чтобы стать полководцем надо самому себя к этому подготовить… оценка обстановки, принятие решения и его осуществление так быстро следует друг за другом, что полководец должен обладать способностью одним взглядом охватить все целое и усмотреть следствия различных решений, избрать лучшее и определить метод его выполнения. Глазомером обладает тот, кто носит сущность войны, освоил знание ее законов, на опыте познал истину ее принципов и изучил искусство их приложения, способен свободно, быстро и уверенно решать, тот, кому полнота знания обеспечивает убежденность, что он принимает правильное решение… образование дает направление, обогащение, обуздывание путем случая, обстоятельств, посторонними влияниями, необходимостью, сцеплением важных событий, размышлением, личным опытом” [9, с. 77, 84-86]. Новых характеристик, в сравнении с Клаузевицем, мы не замечаем. Однако важен акцент на то, что держать целое события и видеть в нем существенное для функции военоначальника нельзя вне сущностной базы, подкрепленной опытом и реконструкцией чужого опыта, а также профессиональной самоорганизацией, подчинением своего состояния требованиям функции.
Карл связывает стратегию с сущностной основой, утверждая, что это “наука о войне, а не военное искусство — тактика. Стратегия намечает план, обнимает и определяет ход военных операций; это наука верховного полководца, тогда как тактика учит методам осуществления стратегических предположений, определяет решительные пункты, владение которыми необходимо для достижения намеченной цели и намечает связывающие их линии, лучшие тактические мероприятия редко приводят к устойчивому успеху, если они имеют место на участках, лишенных стратегического значения… от стратегических планов зависит удачный или неудачный исход охватываемой им операции, войны, они определяют момент сражения, создающий благоприятную обстановку для сражения, заранее очерчивают результаты победы, так и пределы неудачного развития событий. Они могут исправить ущерб тактических промахов… Условия, обеспечивающие стратегические выгоды, не могут быть немедленно достигнуты” [9, с. 86, 95, 97]. Дополнительных принципов мы не получаем и здесь. В то же время акцент эффективности стратегии имеет важное значение. Он раскрывается общим соотношением части и целого, где целое может компенсировать недостатки частей и усиливать их в проявлениях, а также соотношением абстрактной ясности, которая упреждает значимость и ее обнаружение на конкретном уровне анализа.
Целостность охвата театра войны связывается Жомини с характеристикой стратегии. В нее входит “определение театра войны,.. выбор и устройство постоянной базы и оперативной зоны, определение избираемого для наступления и обороны объекта, установление решительных пунктов театра войны,.. выбор операционных линий, идущих от оперативной базы к объекту, выявление лучшей из стратегических линий, которую надо избрать для данной операции, временные оперативные и стратегические резервы,.. марши,.. крепости как средство стратегии, убежище, препятствие,.. демонстрации и выделение крупных отрядов” [9, с. 107]. Все пункты выводятся из исходной схемы противостояния и борьбы. Важнее то, что Жомини рассматривает стратегию как “искусство вести войну по карте, охватывающей весь театр войны” [9, с. 107]. Его намек, очевидный в рамках рутины руководства военными действиями, касается именно внешней для мышления руководителя представленностью целостного объекта анализа и овнешнения гипотетических и предопределяющих содержаний мысли стратега. Это и составляет как предпосылку культуры анализа, в том числе и коллективного, и натурализацию различий между стратегическим и тактическим мышлением (см. об использовании схематических изображений как средств разноуровнего и разнопозиционного мышления [2, 3]).
Интересен акцент, который вносит Мольтке, когда утверждает, что “стратегия — всегда может направлять свои стремления лишь на самую высокую цель при имеющихся средствах… В ведении своих действий стратегия вполне независима от политики. Первая задача стратегии — подготовка боевых средств, первое развертывание армий, учитывая политические, географические, государственные соображения. Ошибка едва ли исправима… полководец никогда не упускает из вида своей главной цели, несмотря на всю изменчивость обстоятельств… В каждом случае нужно провидеть неизвестное положение дел, правильно оценить, разгадать неизвестные, принять решение и энергично исполнять” [9, с. 176-177]. Принципиальный характер мысли стратега в том и состоит, что он предельную абстракцию борьбы применяет к реальным условиям и в них выявляет высшую значимость того, что возможно при конструировании боренгеского взаимодействия. Так как в абстракции борьбы должна быть победа и “одна” для абстрактного цикла борьбы, то и в реальности значимо для стратега лишь то, что может реализовать эту победу, а не “победы” промежуточные, второстепенные. Если придается слишком высокая значимость “этому” фрагменту в целостности войны, то ошибка становится некомпенсируемой. Для другого варианта уже нелегко создать предпосылки для “принципиальной” победы. Отсюда и возникает ответственность стратегического руководителя и его особого сервиса — стратега. Эмпирическое, нецелостное, неснабженное сущностными ориентирами мышление не может выйти к неслучайному, невариантному эпицентру войны, к кульминации в сценарии войны.
Шерф акцентирует внимание планирующего войну в целом на соотнесении целей и средств. “Он… никогда не должен следовать цели с недостаточными военными средствами” [9, с. 186]. Фон Богуславский считает, что “теория стратегии может состоять единственно из принципов, а не из методов применения средств” и полководец сам решает, свободен в выборе и использовании доступных средств [9, с. 223, 225]. Г. Дельбрюк дополняет, что за период с эпохи Возрождения тактика “изменилась глубочайшим образом в самом своем корне, но основы стратегии остались теми же… естественным принципом стратегии является сосредоточение всех сил воедино, розыск главных сил противника, нанесение ему поражения и развитие победы преследованием, пока побежденный не подчинится воле победителя… Подлинная тайна великих полководцев заключается в соединении смелости с осторожностью” [9, с. 237, 248, 264]. В этих мыслях нет существенного нового, не дополнительный акцент на связанность абстрактного принципа стратегии как сущностного сценария войны, борьбы с главным принципом управления — соразмерностью цели и средств остается крайне значимым именно для стратегического руководителя в ходе принятия решений.
Главный вопрос стратегии, по мнению Леера, состоит в рассмотрении операционной линии, которая проникает во все частности (марши, бои) и на которые расчленяется стратегическая операция и которая дает всему смысл и содержание, направление, “связывает в одно внутренне — определенное, плано- сообразное целое “ [9, с. 277]. Он дает профессиональную характеристику стратегической работы. Это “постепенная выработка окончательной формы выполнения идеи… в зависимости от обстановки, от сведений о положении неприятельской армии. Предвзятая гипотеза в начале очищается до решения“ [9, с. 283]. Леер, опираясь на опыт Суворова и Наполеона, считает, что стратег смотрит на предмет в целом, учитывает все непредсказуемости случая и он дает не готовые решения, а отправные точки. Для него цель является неизменной, а направление вариативным. “Правильное решение — высшее творчество в стратегии” [9, с. 283]. В этих мыслях нет существенно новых атрибутов стратегии, но характерно, что он оформленность идеи, явное введение “стратегемы” вытесняет, подчеркивая гибкость в самом процессе воплощения идеи в виде операционных линий и т.п., опираясь на мастеров “стратего-тактики”, мастеров действия и подчиненного действию мышления.
Обратимся к русским мыслителям начала века. Значительную роль играют наследие А.Свечина. “Стратегия — это искусство контролировать подготовку к войне и группировку операций для достижения цели, выдвигаемой войной для вооруженных сил. Стратегия решает вопросы, связанные с использованием как вооруженных сил, так и всех ресурсов страны… учитывая весь тыл, свой и противника… Стратег будет действовать успешно, если правильно оценивать характер войны, находящийся в зависимости от разнообразных экономических, социальных, географических, административных и технических данных… Стратегия начинается там, где виднеется ряд последовательных целей, этапов к достижению конечной цели войны… должна широко заглядывать вперед и учитывать будущее в очень широкой перспективе… каждый вождь, указывающий путь, является хотя бы отчасти пророком… Стратегические решения по природе своей радикальны. Стратегические оценки должны охватывать вопросы в корне… нигде так не требуется независимость, цельность, свобода мышления… крохоборческая мысль нигде не может дать более жалких результатов, чем в стратегии” [8, с.282, 286, 293]. Здесь воспроизводятся многие идеи предшественников. Важным является сохранение акцента на различие стратегического и иных типов управления. “Стратегия — искусство полководцев, которые призваны решать основные проблемы, выдвигаемые обстановкой войны и передает решения для исполнения оперативному искусству… Стратег должен подчинить своему пониманию возможного характера войны реальные формы предпринимаемых нами операций, их размах и напряжение, преследуемые ими цели, их последовательность и относительное значение, придаваемое им. Необходимость диктовать основную линию оперативному искусству и в случае чрезвычайного значения, придаваемого основной операции, даже сосредотачивать в своих руках непосредственное руководство его… Стратег должен отдавать себе отчет в тех пределах, которые являются достижимыми для оперативного искусства с наличными средствами,.. чтобы ставить действия своих войск в возможно выгодные условия” [8, с. 282, 285, 287]. Мы видим вновь вертикально-кооперативные деятельностные отношения, зависимые от иерархий мышления иерархии управления механизмом вооруженных сил. Чем лучше каждый позиционер понимает и подхватывает мысль своего партнера и умело ее воплощает в управлении, тем целостнее эффект и надежнее воплощение стратегии. “Командующий армией не справится с оперативными задачами, если у него не будет ясного стратегического мышления. Во всех случаях, когда оперативному искусству предстоит выбор между двумя оперативными альтернативами, оператор не найдет оправдания для того или иного оперативного метода, оставаясь в пределах оперативного искусства, а должен подняться в стратегический этап мышления” [8, с.286].
В этой или иной степени разноуровневое выделение одних и тех же реальных событий в ходе борьбы сохраняется как ведущая характеристика при анализе стратегии и тактики, приведенного М.Фрунзе. “В стратегии имеем дело с явлениями более общего, сложного порядка. Ее задача — дать общую оценку обстановки, определить удельный вес основных факторов и наметить на основании учета основные линии поведения, операции… Тактика берет те же элементы в более конкретном и ограниченном виде; часть стратегии, ей подчиненная, ей служащая, ею предопределяемая… Чтобы быть стратегом, должны быть специфические качества, интуиция, способность быстро разобраться во всей сложности окружающего, остановиться на основном и наметить план на базе основного” [5, с. 61-62]. Организационное расчленение стратегии и тактики сохраняет и М.Тухачевский. “Стратегический руководитель не может лично организовывать бой” [5, с.105]. В то же время интересным представляется акцент на сочетание реализации предписаний и самостоятельного принятия решений нижестоящего руководителя. “Управление боем является сочетанием <<управления>> и “самоуправления”. Доктрины хотя и командуют, но не управляют ходом событий. Твердое управление не всегда означает действительное управление боем и даже противоречит” [5, с 141].
Представленный обзор идей военных мыслителей XIX — начала ХХ вв. показывает, что ярко атрибутивные характеристики стратегии, стратегического мышления и управления, данные Клаузевицем, не подвергаются сомнению и лишь дополнительно, в конкретностях дохарактеризуюется. То, что мы (со своей стороны) обсуждали как их деятельностное и оргмыслительное основание, сохраняет свою значимость. Однако более принципиальный контекст возникает при явном переводе бытия стратегии и стратегического управления из лона военной сферы в пространство универсума деятельности. Необходимо дать характеристику стратегии и стратегического мышления, деятельности в любом типе деятельности — прежде всего, в государственном управлении. В настоящее время мы имеем все предпосылки для этого направления понятийной работы, в том числе и культурно-мыслительные.
В военной мысли основным явлением — единицей целостности войны — выступает война и бой. Война и бой — процессы противостояния с максимальным напряжением и вовлечением сил, организуемых и воспитываемых именно с точки зрения готовности к борьбе, к предельности использования всех типов ресурса вне принципа сохранности борющегося. Здесь действует закон “цель оправдывает средства”. В то же время сервисный характер войны и ее осуществления вооруженными силами, подчиненность внешнему или внешне значимому заказу придают самоуничтожающему и уничтожающему началам относительность.
Для того, чтобы перейти к переносу термина “стратегия” и анализа явления стратегического мышления из военной области в обычную, управленческую практику, особенно — государственное управление, требуется “устранить” специфику военного содержания и сохранить деятельностную и мыслительную форму приведенных выше мыслей (о категориальных парах “содержание — форма”, “функциональная форма — морфология” [1, 10]).
Переносимой прежде всего становится специфика стратегической функции. Опираясь на базовую категорию “рефлексия” и проводя последовательные расщепления этой функции мы находим функциональное место “стратегическому мышлению”, порождающему стратегии.
деятельность
| действие | рефлексия | разработка | культура деятельности | |||
| рефлексия | деятельности | критериев | и рефлексии
|
| исследование | интеллектуаль-ных | понятия | идеалы | ||
| критика | оценочных | категории | ценности | ||
| нормирование |
| стихийная
(ситуационная) |
организованная |
| докультурно | культурно |
| абстрактные нормы |
| стратегии |
Схема 1. Функциональная локализация стратегического мышления
Мы видим, что общей “сферой”, в которой возникает “стратегия”, является рефлексия. Источником стратегического мышления выступает нормирование, связанное с исследованием и критикой. Поэтому нормы, по каузальной цепи, появляются как реакция на результат критики (в развитой форме это проблема). Норма, включая и стратегию, становится результатом депроблематизации. Но нормирование, как и любой рефлексивный процесс может быть неорганизованным и организованным, что опирается на рефлексию деятельности и, в частности, самой первичной рефлексии. В свою очередь организация нормирования может быть докритериальная, ситуационная, и критериально обеспеченная . Создание критериев, при определенных условиях, приобретает культурные формы. Наиболее важное условие порождения культурных критериев — абстрагирование (мыслительных содержаний и оценочных содержаний). Именно абстрактность нормирования и ведет к стратегиям.
Вместе с появлением абстрактных норм, абстрактных представлений о будущей, требуемой деятельности возникает необходимость ее конкретизации, без чего невозможна реализация абстрактной нормы. Поэтому рефлектирующий управленец организационно “расщепляется” на стоящего в ряду конкретных создателей деятельности (исполнительской) в стоящего в ряду абстрактных организаторов “конкретных управленцев”(см. сх.2)
| управленец | культурные | привлечение “выше — | |||||||||||
| стоящего” управленца | |||||||||||||
| исполнитель | включение кри- териев принятия решений | налаживание процессов конкретизации решений | |||||||||||
| управленческая иерархия | по критерию различия уровней абстрактности норм (и проблем) | А- управленец
К- управленец
|
стратег
. |
||||||||||
| исполнитель | |||||||||||||
Схема 2. Порождение позиции стратега
Иначе говоря, стратег является типодеятельностной (оргструктурной) реализацией стратегической функции в функциональной целостности управления. Он появляется как сервис лица принимающего решение и специфика сервиса состоит в обеспечении абстрактными нормами. Эти нормативные абстракции, в отличие от методов, подходов, принципов и т.п., позволяют иметь абстрактный взгляд на будущую, требуемую деятельность или то “параллельное” замещающее воззрение, пользуясь которым деятельность лишается “деталей”, превращается в средство преодоления стихийности, случайности, ненадежности и т. п. в процессе и принятия конкретных решений, постановке задачи и оценки хода реализации решений. Возникает двойное (или “множедневное”) видение происходящего, где абстрактный взгляд становится ведущим, ответственным за сохранение или изменение хода деятельности. Стратег выступает как носитель абстрактного требования, как конечный “арбитр” в любых спорах об утверждаемости или неутверждаемости происходящего в деятельности. Конкретный взгляд, ситуационная реконструкция хода деятельности либо оценивается как “подлинная”, либо как “иллюзия” подлинности. Натуральный взгляд на ход деятельности перестает быть основанием утверждения или неутверждения происходящего.
Подобное явление возможно лишь за счет опоры на специфику культурной организации рефлектирующего мышления управленца. Только в мыслительной культуре доказана функция абстракций быть “истиной”, выразителем “сущности” в противопоставлении к “иллюзии”, “лжи”, “явлению” и т. п. Однако, это допустимо лишь до тех пор, пока абстракции выполняют свою роль особого замещения конкретных представлений, сохраняют свою содержательность. Иначе говоря, как мыслитель стратег отвечает на вопрос о том, сохраняется ли в реальности деятельности требуемая существенность хода деятельности.
Вместе с подчинением вышестоящего руководителя, отвечающего за целостность деятельностного бытия и достижение цели в рамках заказа, рекомендациям своего стратегического сервиса его управленческая работа становится стратегической. Вне полного подчинения зафиксированной стратегии специфики сервисного бытия стратега, в случае ситуационных коррекций содержания самой стратегии, “легкое” корректирование стратегии вне функциональных и культурное-рефлексивных критериев стратегического мышления сводит стратегическое управление к видимости и фиктивности.
С этой точки зрения при сохраняющейся стратегии все происходящее в управленческой иерархии и в исполнительских структурах является “законным” лишь в меру соответствия, на каждой “точке” хода деятельности, движимости процессов, выраженных в стратегии. Если “точка” процессуальной линии, записанная в стратегии, находящая свое внешнее выражение во всей сумме реальных деятельностных событий, приближается к целевому финишу и прогноз дает возможность фиксировать неизбежность продвижения к цели, то можно говорить о реализации стратегии.
Остановлюсь на другой стороне особенностей стратегической работы и мышления. На войне, как мы уже обсуждали, вооруженные силы и весь военный механизм реализует сервисную функцию без опасения за соответствие принципу сохранения. В обычных же условиях деятельности управленец при реализации заказа не только стремится привести в соответствие масштаб цели и объем, качество средств, организационную структуру, механизм исполнительной деятельности. В связи с этим же управленец имеет два типа “механизмических” ценностей — воспроизводства и развития деятельности.
Тем самым в мире деятельности, как и в любом типе реальностей, условием “правильного” реагирования на средовые воздействия, на заказы выступает сохранение и развитие соответствующей системы деятельности как вполне определенного “нечто”. Другое дело, что при проектировании бытия системы деятельности нужно учитывать еще и совмещаемость ситсемы с другими системами и в целом — вписываемость в универсум деятельности (см. об общих особенностях онтологического анализа [2]). Эгоцентризм части универсума всегда относителен и вне приемлемых границ сомостоятельности часть деградирует, разрушается, так же как она деформируется при подчинении целому вне принципа сохранения. И, наконец, универсум сам имеет динамику своего цикла бытия и адаптация к нему ограничивает стабильность частей, подчиняет ее себе, вплоть до исчезновения структурных связанностей.
Эти замечания важны тем, что ценностью стратегической работы может быть сохранение или функционирование какой-либо системы деятельности или целостности региона, страны, а может быть в качестве ценности развитие системы или разрушение системы. И тогда появляются стратегии следующих типов становления, функционирования, развития, разрушения и всей циклики бытия системы. Поводом для построения таких стратегий могут быть внешние условия, но могут быть и внутренние условия системы, в том числе и ход, результат рефлексивного анализа целостности, циклики его бытия в универсуме.
Подобные “заказы” на стратегическое конструирование не могут быть реализованы достаточно неслучайно, если стратег не использует в качестве средств мировидческие представления или онтологии (см. об использовании онтологий в рефлексии и развитии онтологического мышления и сознания [2; 3]).
Подведу итоги всего анализа. Было показано функциональное место стратегии и стратегическому мышлению в целостности функционального “поля” управленческой деятельности. Деятельностная позиция стратега — звено кооперативной структуры, “деятельностной иерархии”. Стратегии — результат мыслительного конструирования в нормативной функции. По сумме требований, предъявляемых к стратегу, а за тем к стратегическому управленцу, становится очевидной потребность в мощном культуро-мыслительном и культуро-деятельностном обеспечении. Это соответствует высшим формам профессионализма управленца и “аналитика”. В настоящее время возникли культурные и культуро-деятельностные предпосылки организованного становления, обучения стратегов в различных сферах государственном управлении, а так же стратегической подготовки действующих макро управленцев. Ведущей формой практического учебного становления стратегов стало игромоделирование.
- Анисимов О.С. Основы методологии. М., 1994, т.1 и 2.
- Анисимов О.С. Акмеология мышления. М., 1997.
- Анисимов О.С. Акмеология и методология: проблемы психотехники и мыслетехники. М., 1998.
- Анисимов О.С., Деркач А.А. Основы общей и управленческой акмеологии. М., 1995.
- Вопросы стратегии и оперативного искусства в советских военных трудах (1917-1940). М.,1965.
- Клаузевиц К. О войне. М.,1994.
- Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.
- Свечин А. Постижение военного права. М., 1989.
- Стратегия в трудах военных классиков. М.,1926, т.1. и 2.
- Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М., 1995.