К вопросу о фундаментальном и прикладном в науке и образовании | Институт развития имени Г.П.Щедровицкого

Может статься, что одним из важных критериев фундаментальности исследования является
именно его поверхностная неочевидность, кажущаяся ненужность, видимость противоречия здравому смыслу.

Н. Карлов

Видный ученый, один из крупнейших организаторов отечественной науки и образования Н.В.Карлов опубликовал в “Вопросах философии” статью¹⁾, актуальность которой трудно переоценить. Судьба науки в соаременной России стала одним из наиболее болезненных вопросов, а осмысленной политики в решении этого вопроса пока не видно. Н.Карлов связывает перспективы формирования такой политики с переносом государственных интересов на фундаментальные исследования. Мысль понятная: она направлена против достаточно распространенных, хотя и не афишируемых представлений о том, что результаты фундаментальных исследований (поскольку они не засекречиваются и не патентуются) всегда можно позаимствовать “на стороне”. Позаимствовать, конечно, можно. Вопрос я вижу в другом: а сможем ли мы их осмысленным образом употребить?

Мне кажется, что разговор, начатый Н.Карловым, требует продолжения и развертывания. Научная политика — дело тонкое, требующее основательной философско-методологической подготовки и проработки, а вопрос о фундаментальном и прикладном может оказаться здесь одним из ключевых. Между тем, нельзя не согласиться с Карловым, что “путаницы здесь много” и “это характерно для нашего времени. В нынешней повседневности отчетливо видны искажения, извращения смысла многих слов, многих понятий, неадекватность их употребления” (с. 35).

Н. Карлов не определяет границы “нашего времени”, но Г.П.Щедровицкий вспоминал, что еще полвека назад профессор логики философского факультета МГУ П.С.Попов объяснял особо настырным студентам, что различать слова и понятия нельзя, потому что тогда окажется, что у советского народа понятий нет. Применительно к постсоветской России, когда возникла необходимость менять сложившиеся формы организации деятельности, один из учеников Щедровицкого С.В.Попов назвал эту ситуацию “понятийной катастрофой” ²⁾, ибо здесь-то и выяснилось, что у нас нет понятий, посредством которых можно было бы схватить суть происходящего и построить необходимую концепцию преобразований.

Вот я и думаю, что вряд ли нам удастся всерьез разобраться с нашей темой, пока мы не построим понятия прикладного и фундаментального (в науке и образовании), релевантные, с одной стороны, современной социокультурной ситуации и современному состоянию мысли, а с другой — нашим проектам и программам. Как показывает опыт обсуждения этой темы в Московском методологическом кружке (ММК), она оказывается тесно связанной с используемыми нами подходами и мировоззрением, что, собственно, и демонстрирует Н.Карлов, обсуждая “прикладное” и “фундаментальное” вполне натурально, как будто содержание этих терминов очевидно, однозначно и морфологически определенно. Работая, по существу, в рамках господствующей среди естествоиспытателей “стандартной концепции науки”, он демонстрирует в очередной раз, как, по выражению Б.Г.Юдина, методологические средства анализа и описания научной деятельности “превращаются в свойства и качества, имманентно присущие этой деятельности” ³⁾.

Здесь и лежат корни наших расхождений. В частности, трактовка Н.Карловым “фундаментального” и “прикладного”, на мой взгляд, лишь кажется “непосредственно очевидной”. Если следовать здесь его же мысли (с.40), место этой очевидности должны были бы занять соответствующие фундаментальные знания, которых пока что-то не видно. Обсуждая означенные понятия, я хотел бы предложить принципиально другую, чем у Н.Карлова, их трактовку, формировавшуюся в ходе упомянутых дискуссий в ММК, докладывавшуюся мною на организационно-деятельностной игре с Союзом научных и инженерных обществ СССР (1991 г.) и даже опубликованную — естественно, в “облегченном” виде — в “Независимой газете” (12.10.1993). К сожалению, эта публикация не вызвала никаких откликов, что, как я думаю, связано именно с фундаментальным характером предлагаемых новаций. По этой причине я и считаю полезным привлечь к ним внимание философской общественности.

Работая в методологической позиции, я не претендую на истину и утверждаю, что, во-первых, наши понятия “прикладного” и “фундаментального” (исследования, знания, образования — я не буду далее повторять это без особой надобности) могут строиться принципиально по-разному, а во-вторых, в зависимости от того, какое именно содержание мы будем вкладывать в эти термины, совершенно разной будет и наша политика в сфере науки и образования, что имеет вполне очевидное практическое значение.

Иными словами, для начала, следуя Н.Карлову, я говорю, что вопрос о соотношении “фундаментального” и “прикладного” сам по себе может рассматриваться как сугубо фундаментальный, и в зависимости от его решения так или иначе должна будет строиться тогда политика государства в области науки — дело вроде бы вполне “прикладное”. Загвоздка, однако, в том, что подобный ход мысли кажется мне вовсе не единственно возможным: точно так же, как обсуждаемые понятия, он может строиться совсем иначе, как говорится, “с точностью до наоборот”.

Начнем с различения двух смыслов “фундаментального”, которые, следуя А.М.Прохорову, обсуждает Карлов: 1) фундаментальное как основа прикладного и 2) “фундаментальное как замкнутое на себя, как самоценное и самодостаточное” (с.37). Речь идет, иными словами, о внешней, функциональной, и внутренней, имманентной характеристике “фундаментального”. Это различение сразу напоминает о“внешней” и “внутренней” истории науки и позволяет сослаться на И.Лакатоса⁴⁾, показавшего, что граница между ними может проводиться существенно по-разному в зависимости от наших методологических установок. Я попробую продвинуться в этом направлении дальше и аргументировать следующий еретический тезис: что именно мы считаем фундаментальным (замкнутым на себя, самоценным и самодостаточным), а что прикладным, — также зависит от принимаемых нами методологических установок и (коли уж речь идет о самоценности) ценностных ориентаций. Здесь имеется в виду уже не положение границы, а квалификация того, что находится по ту или иную ее сторону, как фундаментального или как прикладного.

Хотя Н.Карлов не эксплицирует своих оснований как таковых, их следует реконструировать. Они, во-первых, вполне традиционны (на них строится, в частности, упоминавшаяся “стандартная концепция науки”), а во-вторых, демонстрируются всем ходом его дискурса. Эти основания суть представление о предзаданности объектов исследования, “природы вещей, явлений, событий” (с. 44), которая и является предметом фундаментальных исследований, а также классическая субъект-объектная схема, в которой познающий субъект противополагается познаваемому объекту (с.36). Все дальнейшее выводится из этих положений и прописано в его статье — в части, касающейся науки, — достаточно подробно. Характерен вывод: фундаментальные знания, постепенно занимающие место “непосредственно очевидного”, но еще не используемого в деятельности, — “фундаментальные знания, и только они, становятся основой прикладных изысканий. Весь XIX век шел под знаменем этого процесса, в результате вооружив XX век подходом к фундаментальному как основе прикладного” (с. 40, выделения мои — М.Р.).

Все точно. Но, вспоминая, что и XX век уже на исходе, резонно задуматься, а чем же он (то бишь, мы) вооружил век XXI? Или приведенная формула Н.Карлова справедлива отныне и навсегда? Между прочим, М.Малкей уже достаточно давно писал, что, исходя из социокультурно обусловленного характера научного знания, “нам следует приготовиться к тому, чтобы усомниться в широко распространенном мнении, согласно которому современная техника в целом производна от фундаментальных научных исследований” [3, с.211]. В том же направлении ориентирована мысль В.Розина⁵⁾, утверждающего, что в ходе становления технических наук именно интересующие инженера “объекты, параметры, отношения и “управляли” движением в теории, а также решением теоретических задач”.

Я думаю, что в ХХ веке мысль вовсе не катилась по колее, проложенной в XIX, и применительно к процитированному тезису Карлова выделил бы, по крайней мере, два ее собственных достижения, связанных с идеей множественности форм существования организованностей мышления и деятельности ⁶⁾.

Во-первых, в двадцатом веке рафинируется сама категория подхода. В историческом плане идею подхода можно рассматривать как обобщение методологических предпосылок гуманитарных наук. Как писал М.Вебер, “трансцедентальная предпосылка всех наук о культуре состоит … в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволяют нам занять определенную позицию по отношению к миру и внести в него смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях” ⁷⁾.

В сущности, решение вопроса о “прикладном” и “фундаментальном” как относящегося к сфере гуманитарных знаний (методологии науки, науковедения) не требует даже и обобщения этого тезиса. Я, однако, не хочу до такой степени сужать поле дискуссии и буду далее исходить из того, что любой интересующий нас предмет допускает множество разных подходов, а одной из моих целей и является демонстрация другого (чем у Н.В.Карлова) подхода к предмету нашего обсуждения. Говоря о различии подходов, я, следуя Г.П.Щедровицкому, имею в виду “различия в способах онтологического видения и представления мира, различия в средствах и методах нашей мыслительной работы, оформляемые часто как различия в “логиках” нашего мышления” [6, с.3].

Во-вторых, разным подходам соответствуют не только разные схемы исследования и “логики”, но и суждения по поводу “основ” тоже приобретают множественный характер. Например, в рамках натуралистического подхода и причинно-следственной логики у рассматриваемого явления оказываются одни основы, а в рамках искусственно-технического подхода и телеологической логики — совсем другие. В частности, у “прикладных изысканий” (полагаю, что речь идет все же о прикладных исследованиях, поскольку изыскания только и могут быть прикладными: они всегда делаются для чего-то) выявляется множество возможных оснований, и важнейшими из них могут считаться проблемы, возникающие в практике. Достаточно вспомнить историю рождения радиолокации или кибернетики. Фундаментальные знания выступают здесь не как основа, а как средства, обеспечивающие решение прикладных проблем. Я вполне согласен с Н.Карловым, что без проведения фундаментальных исследований постановка прикладных задач невозможна (с.39). Но различение задач (средства решения которых в принципе известны) и проблем (решение которых требует еще разработки необходимых средств) и, соответственно, задачной и проблемной организации мышления как раз и оказывается одним из оснований, на которых строится концепция, альтернативная развиваемой Карловым.

Оборотной стороной множественности оказывается локальность. Отнюдь не будучи сторонником логического эмпиризма, я рискнул бы сослаться по этому поводу на Б.Рассела, имея в виду, что не только его последователи, но вообще современная мысль “…в состоянии биться над каждой из своих проблем в отдельности вместо того, чтобы изобретать одним махом общую теорию всей вселенной” ⁸⁾. Поэтому я не собираюсь опровергать взгляды Н.Карлова, а хочу только локализовать их. По-своему Н.Карлов прав, но его точка зрения — лишь одна из многих возможных. Я представляю другую в надежде инициировать этим появление третьей и четвертой.

Прежде чем излагать свою позицию, я хотел бы несколько расширить реконструируемую картину соотношения фундаментального и прикладного, дополнив ее соответствующими представлениями о технике и практике. Вспоминая знаменитую триаду “наука — техника — производство”, мы получим тогда своего рода “слоеный пирог”, в основании которого лежит “фундаментальная наука” — изучение наиболее общих законов природы и общества. Над ней надстраивается слой прикладной науки, назначение которой — разработка методов и средств практического использования фундаментальных знаний. Наконец, наверху располагается слой собственно практической деятельности, где мы и пожинаем плоды устроенной таким образом системы научно-технического прогресса (НТП), соединяющей мир “вещей, явлений, событий” с одной стороны (“снизу”) и мир человеческой практики — с другой (“сверху”).

Картина, конечно, достаточно грубая, но на такое упрощение провоцирует сам Н.Карлов, обсуждая “логику последовательности” НТП от М.Фарадея и Дж.Максвелла к А.С.Попову: “…Фундаментальное исследование природы вешей завершилось первой в мире радиопередачей текста…” (с. 39). Конечно, не “завершилось”, а породило новый цикл исследований ⁹⁾(радиотехнику, теорию информации, электронику и т.д.) и — NB! — новые “вещи, явления и события”: радиоприемники и передатчики, радиосвязь, а затем радиолокацию, телевидение и т.д. Иными словами, наряду с обсуждаемым Н.Карловым движением “снизу вверх”, мы можем наметить не менее четкое движение “сверху вниз”, порождающее как новые — в т.ч. и быстро обретающие черты “фундаментальности” в смысле Н.Карлова — науки (теория информации, теория алгоритмических языков), так и “вторую природу”.

Чтобы сделать картинку “слоеного пирога” более завершенной и прозрачной, полезно вспомнить еще о категории “превращенных форм”, противопоставлявшихся К.Марксом человеческому мышлению и деятельности. Именно таким образом — как превращенные формы — я категоризую “вещи, явления, и события”, лежащие в основании нашего “пирога”. “Природа” их (та самая, которая является предметом интереса фундаментальных наук), следовательно, двойственна. С одной стороны, их можно мыслить как организованности материала, законы естественной жизни которого изучает классическая наука. С другой (и с не меньшим успехом) — как организованности материала, те самые “превращенные формы”, “природа” которых связана не только и не столько с материалом, сколько с порождающими эти формы мышлением и деятельностью⁶⁾ .

еперь пора спросить, из чего, собственно, следует, что “верх” и “низ” у нашего “пирога” в действительности расположены так, как мы их маркировали? Или того хуже: с чего мы взяли, что у него есть “верх” и “низ”, а не, скажем, “перед” и “зад”, “лево” и “право”? Основание для этого только одно: унаследованное от вульгарного материализма представление о первичности “материального” — мира превращенных форм — по отношению к миру мышления и деятельности, человеческой практики.

Если мысленно перевернуть наш “пирог” вверх ногами (или поставить впервые с головы на ноги), то картина окажется ничуть не менее странной, чем у Н.Карлова. В основании ее окажется тогда практика — мышление и деятельность, которые, как известно, редко когда осуществляются гладко, а порождают множество затруднений, противоречий, конфликтов. Из них, в свою очередь, можно рафинировать проблемы. Вот для их разрешения — среди прочего — и возникает необходимость в науке, с традиционной точки зрения вроде бы прикладной, а по положению в нашей перевернутой картине — фундаментальной.

Но и у этой науки есть свои трудности: далеко не всякий “социальный заказ”, идущий из практики, выполняется прямо и непосредственно. Здесь формируются свои проблемы, для решения которых приходится выдумывать специальные методы и средства, строить и исследовать особые идеальные объекты. Над прикладной наукой надстраивается для этого следующий этаж, содержащий, по принятой у нас терминологии, фундаментальные исследования и разработки. Их назначение в этой схеме — обеспечить решение прикладных задач, но, с другой стороны, они формируют и наши представления о мире превращенных форм, “вещей, объектов и событий” — то, что принято называть (и считать) “научной картиной мира”.

Такое переворачивание, однако, — не более чем формальный прием, позволяющий наглядно представить себе намечаемый проект системы “науки и жизни” с позиции внешнего (и достаточно поверхностного) наблюдателя. Гораздо интереснее и важнее то, что происходит с самой этой системой и что связано со сменой наших методологических предпосылок: подхода и сопутствующей ему схемы исследования. В целом — в зависимости от того, как мы мыслим первую реальность (как мир предзаданных нам объектов или как мир мышления и деятельности) — итоговая картина мира будет у нас принципиально разной. Точно так же в предлагаемом проекте субъект-объектная схема замещается системным представлением объекта, строящимся уже не на оппозиции субъекта и объекта, а на различении и связи системообразующего процесса и материала, на котором он протекает. Иными словами, меняется сама исходная схема исследовательского (или познавательного) отношения: сперва мы должны самоопределиться в своем подходе, методах и средствах исследования и только в ходе и результате этой работы получим ту или иную (но при всех условиях — вторичную) онтологическую картину объекта [6]. Стремясь по мере возможности не выходить за рамки объявленной темы, ограничусь этими замечаниями и вернусь к ней.

Я начал бы с того, что “фундаментальное” и “прикладное” в методологическом проекте — вопреки укоренившимся натуралистическим представлениям — оказываются все же функциональными понятиями, и прежде чем заниматься их морфологизацией (предметным содержанием), стоило бы разобраться с системой их взаимосвязей и взаимоотношений.

Одну из возможных альтернатив задает Н.Карлов, говоря, что прикладные исследования осуществляются только на базе фундаментальных, и иллюстрируя этот тезис многочисленными примерами. Но можно привести не меньше примеров фундаментальных исследований, которые — скажем аккуратно — пока не привели ни к каким практическим результатам. Готов согласиться, что рано или поздно таковые будут получены. Вместе с тем, имея в виду ситуацию в современной России, стоило бы поинтересоваться, насколько уместны сейчас инвестиции с неопределенно долгим сроком окупаемости. Разумеется, вопрос этот не является единственно решающим: есть ценности, не измеряемые деньгами, о них мы еще поговорим. Но сразу замечу, что с этой точки зрения альтернатива Н.Карлова и предлагаемая далее вполне конкурентоспособны.

Я говорю о другой альтернативе, когда научные исследования проводятся по мере необходимости. Это не следует понимать упрощенно: речь вовсе не о том, чтобы изучать возможные средства пожаротушения, когда загорелся дом, а о том, что начинать надо с программы действий, к науке же обращаться по мере ее (программы) проработки, когда выявляется дефицит научных знаний, ведущий или могущий привести в перспективе к возникновению проблем. Реализация подобной схемы (судя по всему, она близка к японской) — дело очень непростое и нескорое. Оно предполагает совершенно иной, чем наш сегодняшний, уровень культуры управления, и это позволяет совсем с другой стороны взглянуть на тему фундаментального и прикладного.

Прикладные аспекты нашей темы и в статье Н.В.Карлова играют не последнюю роль. С этой точки зрения важно различение деятельностно и объектно ориентированных исследований, появившееся в методологии едва ли не двадцать лет назад¹⁰⁾. Соответствующие научно-исследовательские работы были маркированы как НИР-2 и НИР-1. Это различение родилось тогда именно в связи с различением сфер употребления и позиций потребителей соответствующих знаний. Традиционные объектно ориентированные НИР (-1) нацелены на изучение законов жизни материала человеческой деятельности (от сопромата до геологии) и призваны обеспечивать новыми знаниями производственную деятельность, в отличие от НИР-2, получающих знания о самой деятельности, которые нужны соответственно оргуправленцам, политикам, предпринимателям. В нулевом приближении можно сказать, что физика и химия нужны производственникам, а оргуправленцам нужны психология и социология. Даже такое, предельно грубое понимание дает возможность акцентировать в текущей социокультурной ситуации кое-какие важные моменты.

А именно, становится понятным, почему, скажем, в США доля специалистов (и исследователей) гуманитариев неизмеримо больше, чем было в СССР, где доминировало инженерное (техническое и естественно-научное) образование. У нас материальное производство (вал, план) всегда были (и в значительной мере остаются по сию пору) фетишем. Управление, политика, предпринимательство в тоталитарном обществе просто не могли существовать, да и сейчас еще недоразвиты. До недавнего времени у нас просто не было “социального заказа” на НИР-2, не было потребителей знаний о мышлении и деятельности. Поэтому и работы ММК оставались, по большому счету, невостребованными на протяжении десятилетий.

Все это, повторяю, в нулевом приближении, и намеченная тема требует специальной проработки. Здесь же я ограничился бы одним ее сугубо практическим поворотом. Речь идет о знаменитой проблеме “внедрения” или, с другой стороны, “невосприимчивости к новшествам” нашей хозяйственной — в самом широком смысле слова — системы¹¹⁾. Полезно различать “тело новшества” (новую машину, технологию, материал) и две системы деятельности: 1) ту, в которую это новшество встраивается и которая должна при этом так или иначе измениться; 2) ту, посредством которой это встраивание (внедрение, вживление — это все разные стратегии обновления) должно осуществляться.

С самими новшествами в старой России, а затем и в СССР, проблем не было. Проблемы были — и пока остаются — с их “внедрением”. (Кстати, ведь и “переход к рынку” можно рассматривать — и, думаю, не без пользы — как “внедрение” рыночных отношений: тогда в совершенно новом свете предстают ошибки рыночных реформ, а главной из них оказывается то, что реформы эти были поручены предметникам-экономистам.) В свете сказанного ранее оно и понятно: сотворение новшеств обеспечивается в основном объектно ориентированными знаниями, а вот их встраивание в существующие системы деятельности требует специальных НИР-2, обеспечивающих нас знаниями о принимающей (а чаще — при отсутствии необходимых знаний — отторгающей) новшество системе деятельности и о том, как строить деятельность по обновлению первой, т.е. инновационную деятельность. Но таких исследований у нас всерьез не проводилось, соответствующих знаний и умений мы не имеем.

В постсоветской России эта ситуция в некотором смысле усугубилась. А именно, наиболее актуальными стали собственно деятельностные новшества, связанные не только и не столько с новыми материалами или механизмами, сколько с новыми формами организации мышления и деятельности. Но разработка такого рода нововведений сама по себе (не говоря уже об их встраивании в объемлющие системы) требует не знаний об объектах, а знаний о мышлении и деятельности. У нас не просто недостает таких знаний, но мы не имеем и систем их производства — НИР-2. В той мере, в которой намеченные в стране реформы могут быть обеспечены научно, сказанным объясняется, на мой взгляд, их пробуксовка. Ведь ровно ни из чего не следует, что формы организации, сложившиеся на Западе в ходе многовековой эволюции, окажутся подходящими в ситуации становления открытого общества.

С другой стороны, не совсем устарел и имеющийся задел “материальных” нововведений, созданных у нас на базе мощной системы НИР-1 (в особенности в ВПК) или закупленных на Западе. Многое еще можно было бы использовать, но для этого необходимо разворачивать систему НИР-2. Вот здесь я вижу подход к “вечному” вопросу о приоритетах и точках прорыва в отечественной науке: в свете сделанных различений на него наталкивает сама сложившаяся обстановка. На мой взгляд, таким приоритетным направлением являются НИР-2, независимо от того, как мы будем их маркировать: как “прикладные” или “фундаментальные”.

Дополнительно я отметил бы в связи со сказанным только одно обстоятельство. Готов согласиться с Н.Карловым в том, что “…любое государство заинтересовано в развитии фундаментальной науки как основы новой, прежде всего военной техники” (с. 43, выделено мною — М.Р.). Но чего стоит эта военная техника вне релевантных ситуации форм и способов ее использования, мы видели на примере Афганистана и наблюдаем ежедневно на примере Чечни. Мораль отсюда все та же: если мы хотим иметь сильную армию и надежную оборону, то мало заботиться о железках, следовало бы подумать и о такой “прикладной” науке, которую несет на себе военная мысль. Это ведь одна из разновидностей НИР-2. Ну, а переходили ли Оппенгеймер и Сахаров, уходя из физики в политику, от фундаментального к прикладному или наоборот — это каждый волен трактовать по-своему.

Теперь, следуя тематизмам Н.В.Карлова, несколько слов о системе образования. На мой взгляд, это важнейшая — наряду с расширительно понимаемой системой проектирования — система употребления науки. В связи с этим мне явно недостает — у Карлова — ясного тезиса о необходимости тесно связать сферы науки и образования, в СССР в значительной мере разделенные. В этом пункте, думается, в отличие от многих других, мы могли бы с большей пользой для себя использовать богатый опыт США. Кстати, с этого, если верить газетам, и собирается начать новый вице-премьер Правительства В.Кинелев.

Я охотно присоединяюсь к мысли Карлова о том, что система высшего образования является определяющей для общества и страны, мог бы сказать даже больше: какова система образования, таково и общество. Но при этом мне трудно согласиться с требованием “фундаментальности” образования в том смысле, который придает этому слову Н.Карлов. Такое расхождение связано с разным пониманием нами профессионализма, да и образования как такового.

В традициях отечественной методологии различать образование в точном, или узком смысле слова (образование личности) и обучение: передачу и усвоение некоторого объема знаний в избранной области. Кроме того, выделяется и образование в широком смысле слова, включающее, наряду с образованием личности и обучением, еще подготовку (к конкретной деятельности) и воспитание. Не пользуясь этими различениями, Н.Карлов, в сущности, сводит фундаментальное университетское образование к обучению фундаментальным наукам (с.44—45). Но — и здесь я опять возражаю Н.Карлову — “науке” нельзя научить, ей можно в лучшем случае научиться, имея достаточно развитые интеллектуальные функции: рефлексию, понимание, мышление.

Однако для формирования последних одного обучения, т.е. передачи готовых знаний, навыков и умений, заведомо недостаточно. Формирование интеллектуальных функций лежит в основе образования личности вообще и личности будущего ученого-исследователя (а не просто многознающего человека) в особенности. Для этого, в частности, и нужна особая совместная организация систем науки и образования, о необходимости которой я говорил сначала. Здесь снова всплывает вопрос о самоценности и самодостаточности фундаментальной науки. По-моему, это вопрос нашей культуры и мировоззрения. Чтобы ответить на него, придется обратиться к различению гуманитарных и естественных (вместе с техническими) наук, которое принято толковать как различение наук, направленных на изучение человека и общества, с одной стороны, и природы (как первой, так и второй) — с другой. В рамках естественно-научного подхода и мировоззрения, репрезентируемых Н.Карловым, различение гуманитарных и естественных наук оказывается едва ли не ортогональным к различению фундаментального и прикладного: среди гуманитарных наук тоже можно выделить фундаментальные (лингвистика, социология, психология) и прикладные (педагогика или криминалистика).

Предложенный выше вариант морфологизации фундаментального и прикладного (НИР-1 и НИР-2) позволяет совсем иначе увидеть эту ситуацию. А именно, место фундаментальных займут теперь науки, ориентированные на изучение мышления и деятельности¹²⁾, а место прикладных — направленные на изучение всякого рода превращенных форм. Само различение гуманитарных и естественных наук сохраняет при этом смысл, видимо, только по отношению к превращенным формам.

Можно, однако, представить обсуждаемый проект и так, что место фундаментальных займут гуманитарные науки (но не традиционные, а переосмысленные в направлении, намеченном М.Бахтиным, О.Розенштоком-Хюсси, Г.Гадамером, Х.Р.Яуссом и В.Изером), а место прикладных — естественные и технические, к которым, если угодно, можно присовокупить и “старые” гуманитарные (занимающиеся, например, изучением структуры текстов как таковых, вне систем мышления и деятельности). Я не настаиваю на последней интерпретации, но она, кажется, позволяет легче понять следующее утверждение: “замкнутыми на себя, самоценными и самодостаточными” науки о мышлении и деятельности будут для меня не в меньшей мере, чем науки о природе для Н.Карлова. И думаю, что не окажусь одиноким в этой позиции.

Со сказанным тесно связано и наше разное понимание профессионализма. “Фундаментальное обучение” (sic!) Н.Карлов понимает как обучение тому, что лежит в фундаменте профессии (с. 44). Вопрос только в том, что же там лежит. По Карлову, это фундаментальные знания (физика, математика), а по-моему — профессиональные ценности, представление о миссии своей профессии в обществе. Здесь уместно вспомнить известную статью М.Вебера “Наука как призвание и профессия”¹³⁾. Но тогда фундаментальное обучение — это одно, а фундаментальное образование — совсем другое. Я-то говорю, что профессионализм требует второго. Профессионал — прежде всего личность с развитыми интеллектуальными функциями, несущий на себе профессиональные ценности и идеалы. И тогда не столь важно, если его чему-то не доучили: сам доучится.

Но если в его багаже нет ничего, кроме научно-предметных знаний, то он, возможно (если повезет), будет прекрасным специалистом, но стать профессионалом ему вряд ли удастся. На мой взгляд, чтобы стать профессионалом, так же как для того, чтобы стать лидером, по Н.Карлову, “выпускник университета должен быть фундаментально образован в гуманитарной области, в области наук о человеке, наук социальных” (с. 46).

Таким образом, в итоге ход нашего рассуждения оказывается диаметрально противоположен первоначальному: как мы будем строить понятия прикладного и фундаментального (их, как мы видели, можно строить по-разному) — это вопрос прикладной. А фундаментальным оказывается вопрос о подходе, в котором мы работаем, и о принимаемой нами в сфере науки и образования политике. Можно по-прежнему строить ее на базе “стандартной концепции науки”, прежде всего тогда фундаментальной в традиционном понимании, с переменным успехом приспосабливая ее результаты к решению практических задач. Решая вопрос о такой политике, я вслед за П.Фейерабендом¹⁴⁾ исходил бы из интересов человека, и прежде всего из интересов освобождения его “от тирании деспотических систем мышления”. Тогда можно сменить политику и строить ее на основе своих ценностей и стратегических целей с учетом реальных возможностей и накопленного — весьма неоднозначного — опыта.

Возвращаясь к вопросу о прикладном и фундаментальном, теперь можно сказать и больше. Введенная выше метафора слоеного пирога — как его ни поворачивай — отдает все же какой-то метафизикой. Последовательное проведение деятельностного подхода заставляет признать, что “пирог” этот можно не только поворачивать, но и выворачивать через любой из его слоев. Выразитель любой представленной в нем позиции (а не только физик или астроном) имеет точно такое же право считать свою деятельность фундаментальной, практической и т.п. — это зависит от его ценностных ориентаций. Данное обстоятельство тоже следовало бы учитывать при формировании научной политики.

Главное же, что при этом, на мой взгляд, надо иметь в виду, расширяя рамки последнего тезиса, — внешние связи науки, упоминавшиеся уже способы ее употребления, разнообразные позиции, чьи интересы так или иначе затрагиваются научной политикой. Так, вроде бы, обычно и строят политику, сообразуясь с соответствующими культурными нормами. В числе этих заинтересованных позиций я выделил бы прежде всего самих ученых (и в этом отношении позиция Н.В.Карлова очень важна и симптоматична), политиков, управленцев и предпринимателей (потенциальных заказчиков НИР-2), производственников (заказчиков и потребителей НИР-1), проектировщиков, представителей сферы образования, отношение которых к способам употребления науки может быть весьма разным, и, наконец, методологов — позицию, которую я пытался обозначить здесь и теперь.

Не вижу оснований, по которым политика в сфере науки должна была бы строиться принципиально иначе. Любая сфера деятельности, а вовсе не одна наука, имеет внутреннюю “логику” своей эволюции. В любой сфере деятельности ее, бесспорно, надо учитывать. Но ставить ее во главу угла, предоставив течение событий естественному ходу, — такая же экстремистская позиция, как и игнорирование этой внутренней логики, попытка подчинить ее только искусственным воздействиям извне. Конечно, повторю, формирование такой политики — дело непростое. Прежде всего, ее следовало бы отличать от политики социального обеспечения ученых: дело тоже важное, но другое. В самой же научной политике достаточно своих трудностей, обзор которых имеется в работе ¹⁵⁾.

У нас пока нет никакой политики в сфере науки (как, впрочем, и в других). Если согласиться с тем, что она нужна, то серьезное обсуждение ее оснований представляется мне одной из важнейших наших задая, а статья Н.В.Карлова — вполне достойным началом этого разговора.

Примечания

«Вопросы философии», N 11, 1995.
С.В.Попов. Идут по России реформы. Альманах “Кентавр”, N 2 — 3, 1992.
Малкей М. Наука и социология знания. М., “Прогресс”, 1983. В книке и цитируемом послесловии к ней Б.Г.Юдина (с.230) подробно обсуждается содержание “стандартной концепции науки” (сам термин предложен ранее И.Шеффлером). Я далее вернусь к вопросу об основаниях этой концепции.
И.Лакатос. История науки и ее рациональные реконструкции. В сб. “Структура и развитие науки”. М., “Прогресс”, 1978.
Розин В.М. Специфика и формирование естественных, технических и гуманитарных наук. Красноярск, 1989, с.148.
Г.П.Щедровицкий. Методологический смысл оппозиции натуралистического и системодеятельностного подходов. “Вопросы методологии”, N 2, 1991. См. также его “Избранные труды”, М., 1995.
Вебер М. Исследования по методологии науки. М., 1980, с.48.
Рассел Б. История западной философии. М., ИЛ, 1959, с.841.
Подробнее об этом см. в моей статье: “Искусственное” и “естественное” в мышлении и деятельности инженера. Сб. “Проблемы организации и развития инженерной деятельности”. Обнинск, 1990.
Поливанова С.Б., Щедровицкий Г.П. Методологическая организация мышления и деятельности как условие и средство комплексной организации НИР. В сб, “Комплексный подход к научному поиску: проблемы и перспективы”, ч.2. Свердловск, 1979.
Подробнее об этом см.: Рац М.В., Ойзерман М.Т. Размышления об инновациях. “Вопросы методологии”, N 1, 1990.
Что, между прочим, созвучно предсказанию Дж.Дж.Томсона (см. “Предвидимое будущее”, М., 1958, с. 161).
М. Вебер. Избранные произведения. М., “Прогресс”, 1990.
Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., “Прогресс”, 1986, с.316.
Ван ден Деле В., Вайнгарт П. Сопротивление и восприимчивость науки к внешнему руководству: возникновение новых дисциплин под влиянием научной политики. В кн. “Научная деятельность: структура и институты”. М., “Прогресс”, 1980.

Вопросы философии, №9, 1996