1. Идея родства «языков» сложилась задолго до появления сравнительно-исторической концепции в языкознании; она фиксировала хорошо известные из истории отношения между народами Европы и Средиземноморья и переносилась на «языки» этих народов отнюдь не на основании изучения самих языков и их исторических изменений, а по сопричастности. Государственно-географическое разделение народов, как правило, служило основанием для разделения и противопоставления языков. Понятия языка не существовало, да в нем и не нуждались.
2. С XVI в. процедуры описания «экзотических» (в первую очередь) языков, с одной стороны, и опыт каталогизации и классификации известных языков мира, с другой, привели к созданию двух разных групп представлений о языках — «материальных» и «функциональных»; первая фиксировала объекты описания — предложения, слова и т.п., которые рассматривались в качестве «элементов» языка, вторая — принципы организации классификационных таблиц. Поскольку идея родства использовалась здесь в качестве принципа построения самой классификации, постольку «языки» фактически стали определяться через их место в системе родства. Но и на этом этапе отношения родства не выводились из анализа элементов языков, а приписывались «языкам» на основе совершенно внешних соображений. Между функциональными и материальными представлениями языков существовал разрыв.
3. Следующий наг развития заключался в том, что на отдельные «элементы» языка, в первую очередь на слова, были спроецированы генетические отношения, постулированные для языков в целом; родство языков стали выявлять путем сравнения и трансформации отдельных слов. Но так как трансформация сами нуждались в оправдании, в работу должны были включаться те или иные представления о реально происходивших изменениях слов языка. Это обстоятельство породило наряду с идеей родства собственно историческую ориентацию; идея родства несла на себе прежде всего методическую функцию, а ориентация на историю — функцию «естественного» обоснования метода.
4. К началу XIX в. были сформулированы уже все логические и онтологические основания, необходимые для сравнительно-исторической концепции, включая даже схему сопоставления слов через генетическое сведение-выведение; можно сказать, что метод «носился в воздухе», и поэтому не удивительно, что он был реализован сразу несколькими разными людьми. Заслуга Р.Раска и Ф.Боппа не в том, что они его изобрели, а в том, что они показали, как применять его к языковому материалу.
Два момента должны быть отмечены здесь специально: (а) исследования были сравнительными (сравнительно-генетическими), но не историческими, (б) родство языков определялось независимо от сопоставлений слов, по совпадению или сходству грамматического строя этих языков; таким образом классифицируемые языки получали уже целый ряд различающихся между собой материальных представлений, и нужно было устанавливать вес и иерархию их относительно генетических отношений — проблема, интенсивно обсуждаемая до сих пор.
5. Расхождение между общими представлениями о родстве языков, выступившими на этом этапе в качестве онтологической картины единого лингвистического предмета, и конкретными процедурами генетических сопоставлений отдельных «элементов» языков сохранялось в сравнительно-историческом языкознания вплоть до работ А.Шлейхера, который привел эта два слоя предмета в соответствие друг с другом за счет: (а) изменения представлений о «языке» (выдвижения фонетики на передний план), (б) графического выражения генетически отношений и связей между языками в виде схемы «генеалогического дерева», (в) определения родства языков через эту схему. Благодаря этому впервые был выделен идеальный объект изучения и создана взаимосогласованная и непротиворечивая система понятий; но это означало также, что сравнительно-генетический метод был выделен из реального научного предмета и «окуклился», получив потенции к имманентному развитию: выявленные генетические «соответствия», или «законы», давали возможность реконструировать праформы, сопоставления с праформами подтверждали уже известные соответствия и давали возможность наметить новые, они, в свою очередь, использовались для выявления новых праформ в т.д. и т.п. Включение новых принципов и новых представлений о языке позволяло как угодно менять концепцию, сохраняя метод; хорошим примером этого может слупить «ностратическая концепция» В.М.Иллич-Свитыча и А.Б.Долгопольского.
6. Но всякое такое обособление и окукливание метода порождает в рамках научного предмета дополнительную службу проверки и обоснования. Младограмматики, опираясь на идеи Я.Гримма, обернули схемы генетических сопоставлений в план истории и стали искать подтверждения им на эмпирическом материале тех изменений языка, которые происходят кругом, повседневно. При этом они пользовались категориями «процесс-механизм» и хотели исследовать естественные механизмы, определяющие историю языков, отображенную в генетических отношениях. Однако у Раска, Боппа, Я.Гримма и даже у В.Гумбольдта «язык» был представлен таким образом, что ему нельзя было приписать каких-либо механизмов, допускающих естественную интерпретацию («оестествление»), и поэтому надо было задать какую-то совершенно иную форму существования «языка», с одной стороны, независимую от истории, представленной в генетических схемах, а с другой стороны — объясняющую ее. Эта новая форма существования «языка» была найдена в психологически трактуемых актах индивидуальной речи — представление, выдвинутое на передний план еще раньше Г.Штейнталем. Таким образом, «язык» был как бы склеен с «речью», и именно в актах речи стали искать механизмы всей жизни языка — его функционирования и развития.
7. Но реально в результате такой смены ориентиров в лингвистике оказались две разные действительности: (а) действительность генетических отношений между языками, организованная в замкнутый формальный предмет вокруг схем генетических сопоставлений, и (б) действительность множества актов речи, совершающихся в разных местах и в разное время и образующих (неизвестно по каким законам) исторический поток речи, который еще только должен быть «схвачен» и воспроизведен в каких-то предметах исследования; и эти две действительности стали соотноситься и сопоставляться друг с другом, сначала — с целью объединения и организации их в рамках одного предмета, а потом, когда достаточно выяснилось их различие и все категориальные несоответствия, — с целью противопоставления и даже полного отделения друг от друга.
8. Таким образом, к началу ХХ в. рамках сравнительно-исторического языкознания оформились две принципиально разные линии исследований: (а) сравнительно-генетических и (б) собственно исторических, и соответственно им сформировались и стали развиваться две группы научных предметов, задающие принципиально разные представления о «речи-языке» как объекте исследований. Дискуссия между Г.Шухардтом и А.Мейе, по сути дела, выявила и зафиксировала это разделение — Шухардт настаивал на изучении реальных механизмов жизни речи, а Мейе разъяснял структуру сравнительно-генетического метода и характер создаваемого им формального предмета, — но подлинный смысл столкновения остался во многом скрытым, в том числе и для них самих, прежде всего из-за отсутствия теории научных предметов.
Но сейчас мы уже хорошо знаем и понимаем, что всякий научный предмет формирует и задает свой особый объект исследования и, чтобы сопоставлять эти объекты друг с другом, нужно проделывать специальную методологическую работу и строить особую онтологическую картину, связывающую друг с другом разнопредметные представления объекта. И эта задача выводит нас непосредственно к проблемам системно-структурного и деятельностного представления истории и генезиса речи-языка.