(Материалы Второго Методологического конгресса (18-19.03.1995 г.))
Предварительно несколько замечаний по формулировке темы Конгресса. Мне она представляется неудачной, поскольку обсуждения проблем «знания» и «прикладного» лежат в разных плоскостях. Вообще, термин, «знание» в качестве основания для проблемно-понятийного конструирования является сомнительным, несмотря на множественность понятийных оппозиций и схем, составленных при его участии: «Знание — сознание», «Процессы мышления — Знания (как продукт этих процессов)», «Знание в процессах коммуникации и трансляции». За этим обобщающим термином скрывается, а, следовательно, смазывается различие эпистемических единиц совершенно разнородных и разномасштабных. Понятия, онтологические схемы, модели, методические положения, фактуальные утверждения, тексты, начиная с высказывания и кончая научной теорией — все помещается в этот емкий термин. (Любопытно, что его нет в отечественной фундаментальной пятитомной «Философской энциклопедии, вышедшей в 1960-70х годах. В этом, вероятно, сказался не только промах редакции.) Соответственно, любое такое знание к чему-то да «прикладывается» будь то знание о том, что Волга впадает в Каспийское море, или же схема Естественного-Искусственного, или квантово-механический расчет некоторого атомного ядра.
Мне представляется более осмысленной постановка вопроса, скажем, в работах близких к ММК Виталия Горохова, который рассматривает проблему «прикладного» относительно такой макромасштабной эпистемической единицы как «теория», «наука» (следуя традиции различения фундаментальной и прикладной науки и, далее, отказываясь от этого различения в пользу оппозиции «естественно-научная дисциплина — техническая дисциплина». См. подробнее В.Г.Горохов. Методологический анализ научно-технических дисциплин. — М., 1984 г.).
Далее за исходную точку я возьму именно его построения, а также их развитие в очень интересной книге А.А.Пископпеля с соавторами, написанной года на два позднее, но изданной только сегодня (см. А.А.Пископпель, Г.Г.Вучетич, С.К.Сергиенко, Л.П.Щедровицкий. Инженерная психология. — М.,1994).
Тема моего доклада звучит достаточно узко. Если же ее вводить в более широкий ММК-овский контекст, то она могла бы выглядеть следующим образом: «СМД-методология и Теория Деятельности как социотехническая дисциплина».
Если же ставить ее в еще более широкий культурный контекст методологии науки (и, в частности, гуманитарных исследований), которая берет начало в европейской философской традиции с конца XIX века, то она бы могла принять следующий вид: «СМД-методология — новый подход к организации социальных исследований». Здесь моими единомышленниками выступают, наряду с коллегами по ММК, представители феноменологии в социологии (прежде всего я имею ввиду книгу английских феноменологов P.Filter, M.Phillipson, D.Silverman, D.Walsh «New directions in sociological theory», изданную у нас под названием «Новые направления в социологической теории». — М.,1978.). Мне не приходилось встречать более блестящей и убедительной критики принятой в европейской культуре социальной науки. В принципе, после такого разгрома такую науку надо закрывать (перестать платить ей деньги, учиться у ее адептов). Тем не менее эта наука продолжает благополучно здравствовать не только благодаря консерватизму социальных институтов и их наполнений, но по причине отсутствия равносильных конструктивных альтернатив со стороны феноменологической социологии.
Я думаю, что СМД-методология, составляющая ее скелет теория деятельности и такие формы методологической организации, как ОДИ, и выдержанные по классической схеме семинары способны выполнить позитивную программу развития социальных исследований, удовлетворяющую собственным критериям и выдерживающую феноменологическую критику. В рамках этой программы я и буду вести дальнейшее рассуждение.
1. Общественная ситуация: новые требования и новые возможности для организации социальных исследований.
Обратимся к тем различениям, которые были сделаны В.Гороховым в упомянутой книге.
Прежде всего он расширяет предмет своего анализа от науки как «научной теории» до научной и, далее, технической дисциплины. В последней научное знание, система знаний, научная теория являются лишь элементами в функционирующем, воспроизводящемся и развивающемся научном сообществе исследователей, организаторов науки, педагогов, авторов учебников. Научная дисциплина, таким образом, является специфической сложноорганизованной деятельностью
Автор выделяет два типа дисциплин: естественнонаучные и технические, акцентируя свое исследование на последних.
Естественнонаучные или фундаментальные по одной из номинаций, дисциплины включают в себя собственно теоретический и экспериментальный разделы. Как таковая, фундаментальная наука не озабочена своим «прагматическим приложением». Если эксперимент и оборачивается широким практическим расширением — как это имело место в атомной энергетике, то это факт случайный для самой науки.
Технические дисциплины начинаются с практических задач и их решение порождает совокупность технических средств и обеспечивающих их знаний и систем знаний, именуемых «прикладными». Согласно В.Горохову, процесс на этом не заканчивается, и система прикладных знаний развивается, стремясь к модели естественнонаучной дисциплины. В частности, формируется блок теории с идеальным объектом, описывающей его парадигмой и специфическим математическим аппаратом. Правда, по сравнению с таковым объектом естественнонаучной теории объект технической теории имеет ряд специфических особенностей. Подчиняясь естественным законам, он является продуктом определенной деятельности и создан ради того, чтобы быть включенным в целенаправленную деятельность. Объект технической теории гетерогенен и многослоен (послойно описывается в функциональных, поточных и структурных схемах). Аналогом эксперимента в естественнонаучных дисциплинах выступает инженерия с ее конструктивно-техническими и технологическими знаниями. Но в отличие от эксперимента инженерия не посредственно нацелена на практику, на практическое применение своих конструкций, овеществленных в производстве. Схематически это изображено на рисунке 1.
Для моего рассуждения не имеет значения, насколько полно проанализировал В.Горохов инженерную деятельность, механизмы формирования прикладного знания, систем прикладного знания, охватил своим анализом весь корпус технических дисциплин (главным образом он обращается к таким дисциплинам как электро- и радиотехника, теория машин и механизмов). Мне кажутся верными его установки на выделение единиц анализа, трактовка прикладного знания (в рассуждении В.Г. этот термин приобретает вполне конкретный и осмысленный вид), переход от прикладного знания к техническим дисциплинам и те основные различения, которые сделаны по отношению к этим дисциплинам. Далее я постараюсь использовать такое представление о технических дисциплинах по отношению к СМД-методологии и теории деятельности.
Но предварительно мне придется модифицировать то представление о технических дисциплинах, о котором я говорил выше, в свете новой отечественной ситуации, которая обусловлена захватом всех общественных механизмов инновационными схемами организации деятельности. Инновационные схемы родились как способ поведения предпринимательских фирм на капиталистических рынках в развитых странах и были вызваны их желанием ускорить процесс обновления и диверсификации своей продукции. Все более тонко «исследуя» «потребность» покупателей, проектируя их с помощью инженерно-технических решений инновационные фирмы совершили принципиально новую экспансию на рынке, а общество получило феномен «научно-технического прогресса», изменившего за последние пятьдесят лет лицо и будущее мира. Нам в этом глобальном процессе важно выделить тот прием, благодаря которому фирмам удалось решить свои рыночные задачи. Это произошло за счет перевертывания отношений между инженерией и практикой, элементом которой выступали производственные и сопутствующие им предпринимательские фирмы. Если ранее инженерное решение, втянутое в систему технической дисциплины и лежащее на пересечении запросов практики и имманентного движения самой системы, могло десятилетиями дожидаться своего внедрения на производстве, то теперь производство включило в себя инженерные исследования и разработки, создав систему Industrial Research(IR): в рамках маркетингового исследования рынка перед инженерной мыслью ставятся жесткие конкретные задачи-проблемы, которые необходимо решать любыми средствами, в том числе за счет развития самой инженерии и теоретических блоков соответствующих технических дисциплин; задаются новые требования на проведение комплексных исследований, появляются «техники» и «технические дисциплины» (ср.системотехника), обеспечивающие такую комплексность. Наряду с оборачиванием отношения и постановкой «практики» как детерминанты для инновационно-ориентированных инженерных исследований и разработок кардинально меняется понятие практики. Из нечто аморфного (от чего не спасает и приговаривание, что это «общественная практика») она становится жестко структурированной. В ней выделяется форма с ее техническими, организационными, финансовыми и кадровыми характеристиками, со своей стратегией и перманентным маркетинговым исследованием, выделяется потребитель, демонстрирующий «спрос», но обладающий такой сложной характеристикой как «потребность», которая коренится в потенциалах деятельности самого человека и тех решениях, которые может предложить инженер, и все это погружено в динамичную, гетерогенную и предъявляющую конкретные вызовы среду (или среды — финансовую, организационную, культурную). Новая ситуация изображена на рисунке 2.
«Практика» как сложная система и структура деятельности осуществляет экспансию, втягивая в себя свои обоснования былой организованности, но не разрушая их, а обнаруживая новые горизонты для развития. В этой ситуации можно реконструировать старые представления о «прикладном»: сохраняясь в определенной функции и организационно в составе технических дисциплин, инженерия приобретает новые связи со структурно оформляющейся практикой, порождая специфические прикладные области мыследеятельности (системы IR), в которых эксплуатируются и развиваются инновационно ориентированные инженерно-технические исследования и разработки.
Спрашивается, какое непосредственное отношение может иметь разговор о технических дисциплинах и их новых связях с инновационной практикой к социальным исследованиям? Мне представляется, что организация социальных исследований и разработок как прикладных по образцу инженерно-технических прикладных исследований поможет разрешить двоякую проблему.
Во-первых, это позволит преодолеть кризис социальных исследований, убедительно выявленный представителями феноменологической школы, и постоянно отслеживаемый нашей методологической критикой. Социальные исследования, являясь, в принципе, элементом искусственно-естественной системы, достигли высокой степени обособления, приближаясь в пределе к модели естественнонаучной дисциплины (что делалось, в том числе, и сознательно). Фундаментально-теоретическая часть при этом сохраняет весьма неопределенное и плохо поддающееся анализу отношение к социальной действительности, демонстрируя главным образом абстрактную способность мыслительного конструирования, которую, вслед за классиками философии, можно назвать мозговыми страданиями. Творение каких угодно онтологических схем и категориальных оппозиций, построение смыслопорождающих типологий, свободные рефлексивные выходы, реификация квазипонятийных объектов создает в образованном обществе ощущение интеллектуальной свободы и парения в духе. Эта абстрактная мыслительная способность подкрепляется возможностью свободного, эклектического обращения с мыслительными традициями, которые сами во многом представляют свалку интеллектуальных отходов. Закрепляется это способностью общества институализировать что угодно и что угодно превратить в инструмент социального действия. Заметим, что экспериментальность социальных наук, построение теорий среднего уровня не спасает положения, поскольку эксперимент является лишь продолжением, верификацией теоретической конструкции.
Все это позволяет подозревать, что роль мышления в обществе крайне незначительна, что важнее некоторое функциональное место, которое, в силу случайных исторических обстоятельств, время от времени наполняется таким искусственным образованием, как мышление. Современная ситуация в нашей стране укрепляет это подозрение. Но — и это вторая часть проблемы — если общество почему-то испытывает повышенный интерес к мышлению в форме социальных исследований, то организация системы по типу SR окажет ему важную услугу. Действительно, общественная практика (что и как ее сегодня структурирует по отношению к социальным исследованиям?) может жестко детерминировать качество социально-научных (социотехнических по аналогии с инженерно-техническими) исследований и разработок и незамедлительно их апробировать на потребителе. Возможна и инверсия: желательность построения системы SR в сфере образования была показана мною в связи с переходом этой сферы из статуса контролируемой государством машины в статус сферы услуг. Переход отечественной экономики на рыночную модель и, следовательно, захват всей общественной жизни инновационными механизмами развития, выявит, вероятно, и другие общественные области, которые принуждены будут развиваться по инновационному типу и тем самым привлекать социальные исследования в виде системы SR.
Вполне актуальный вопрос, следовательно, в том как могут быть организованы системы SR.
2. Роль ОДИ в организации прикладных исследований. Теория деятельности как техническая дисциплина и основание прикладных исследований.
С моей точки зрения, Организационно-деятельностная игра уникальным образом соответствует задачам SR.
«Здесь и теперь» игра порождает процессы коллективной деятельности, оспособленной методическим присутствием. Методолог — сценарными программами и игротехническими средствами — выводит участников игры на анализ ситуации, проблематизацию, экспликацию позиционных отношений, установок и средств деятельности. Рефлексивные основания этих процессов позволяют в моделирующей схеме зафиксировать это и положить в качестве коллективного предмета мышления и деятельности. Вторичная рефлексия может расслаивать исходную схему ситуации и выделять, в частности, аспект мышления, анализировать смысло-означающие конструкции, которые используются участниками синтагматически в процессах деятельности, и превращать их в понятийные конструкции, в собственно парадигму. Схематически это изображено на рисунке 3. Результаты двойной рефлексии выступают в качестве нормы и средства развития деятельности. Это возможно благодаря тому, что рефлексия является не только изображением текущих процессов, но впитывает в себя креативную составляюшую, рожденную в результате самоопределения, ценностных и мыслительных продвижений участников.
Игра обладает замечательным свойством. Хорошо, когда базовые процессы на игре имплицитно содержательны настолько, что рефлексии остается эксплицировать эти содержания. Но игра может начаться с малоосмысленного и хаотического движения. Важно, что это данность, обладающая всей полнотой реальности и общая для всех участников. И сколь бы бессмысленной, бредовой она ни была, относительно нее можно выстраивать позиционную рефлексию, использовать при этом мыслительные средства, формировать предмет деятельности с тем, чтобы последующая рефлексия эксплицировала это как действительность деятельности со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В принципе, отмеченная способность ОДИ была присуща и методологическим семинарам, которые могли начаться с любого места (как правило, докладчик останавливался на первых фразах), но далее развертывались многие рефлексивные пространства, призванные нормировать и развивать базовые. Именно в этих рефлексивных пространствах создавались понятия и онтологии Теории мышления и Теории деятельности. Достижением ОДИ с этой точки зрения явилось то, что в процесс мыследеятельности могли быть включены не только методологи, но любой человек и, соответственно, любое содержание и любая действительность получили возможность быть автонимно втянутым в пространство методологически организованной деятельности.
Мыслительно понятийные конструкции, оснащающие процессы коллективной деятельности на игре, по смыслу укладываются в рамки социального теоретического знания. (Думаю, что эти конструкции близки к идеалу базового знания, которое пытается получить феноменологическая школа в социологии. Конечно, при этом возникает вопрос, что эти понятийные конструкции в свою очередь опосредованы определенными языками, ассимилировавшими, в том числе теоретическое содержание. Но этот момент не избывен в человеческой деятельности). В той мере, в какой методологи или участники игры несут на себе груз определенных социальных дисциплин, эти конструкции могут быть близки к понятийным построениям последних. Но, как правило, они их не повторяют и не применяются к ним. Порожденные определенной ситуацией и не стесненные ограничением работать в одном предмете они оказываются как бы полипредметными и не укладываются в один из них. Перед предметником при этом открывается выбор: либо отвергнуть эти конструкции — что достаточно легко сделать, поскольку они носят ситуативный характер и не вписаны ни в одну институциональную парадигму, либо рассматривать ее как фальсифицирующий факт по отношению к своей дисциплине и ставить вопрос о ее развитии. Предметники в подавляющем числе случаев выбирают первый вариант, что имеет весомые резоны: каждая игра создает множество новых ситуативно-оправданных конструкций, и никакой исследователь не угонится за их чередой, если будет «развивать» свою теорию, пытаясь приспособить ее к каждой следующей конструкции. В том случае, если исследователь, очарованный игрой, все же пытается поспеть за ее креативным темпом, он разрушается как профессионал и переходит в разряд методолога.
Таким образом, мы подошли к определенной проблеме. С одной стороны, ОДИ служит мощным инструментом формирования системы SR, поскольку опираются на интеллектуальные способности и научно-теоретические данности при этом порождают реальное знание, которое отражает конкретные ситуации деятельности и используется для развития этой деятельности. Игры тем самым открывают перед социальными дисциплинами пространство для своего прикладывания, вживания в практику, а также создают принципиально новый механизм развития, не менее эффективный, нежели традиционный эксперимент (который, кстати, в общественных областях имел неустранимые недостатки по сравнению с таковым в естественных науках). С другой стороны, представители социальных дисциплин отторгают ОДИ как инструмент своего развития и не включаются как профессионалы в понятийную работу на играх.
Подобные сложности с социальными и гуманитарными дисциплинами имели место на всем протяжении истории ММК. Уже с этапа Содержательно-Генетической Логики шла речь о программах формирования наук о мышлении (язык и мышление); в дальнейшем эта программная экспансия распространялась, в принципе, на все социальные науки. Однако эти дисциплины сопротивлялись и жили своей жизнью, не собираясь перестраиваться согласно методологическим программам. ОДИ, казалось бы, сумели преодолеть разрыв, поскольку методологи от внешних предписаний перешли ко взаимной деятельности в пространстве игры, включили профессионалов в рефлексивную работу, построение понятийных конструкций и теоретикоподобных моделей. Тем не менее отчуждение — и, как я постараюсь показать, взаимное — сохраняется.
Это отчуждение мне представляется непродуктивным для обеих сторон. Методологи не в силах превратить понятийные и паратеоретические ситуативно наращиваемые конструкции в нечто постоянное, институционально закрепленное, и они теряют свои смыслы и значения для большинства участников игры по мере растворения игровых ситуаций в новых событиях. Социальные же дисциплины не имеют более сильных средств для формирования системы SR, чем ОДИ в контексте СМД-методологии.
Когда я говорю о взаимной отчужденности, то в частности, имею в виду, что методологи вину за несостоявшийся альянс возлагают на представителей социальных дисциплин, на леность их мысли и консерватизм. Думаю, что не меньшая доля ответственности лежит на методологах, которые не делают своей части работы или делают ее плохо. Прежде всего при программировании и сценировании игры и постигровой работы нужно предусмотреть особый раздел по включению профессиональных исследователей в состав игротехнической команды а также работу по дисциплинарной ассимиляции понятийных результатов игры. Но это все же не главное, как показывает опыт тех игр, где подобные попытки предпринимались. Проблема в тех средствах, какими методологи решают возникающие перед кооперантами задачи: во-первых, соорганизацию общей понятийно-теоретической работы (ср. роль системотехники в организации инженерных исследований и разработок, принадлежащих к разным техническим дисциплинам и, в частности, роль представления о «больших системах») и во-вторых, подключения системы SR к механизмам развития социальных дисциплин.
Мне представляется, что фундаментальным средством для решения обеих задач выступает теория деятельности как стержень СМД-методологии и деятельностного подхода. По функции организации полипредметного прикладного исследования она эквивалентна системотехнике в IR, но, в отличие от последней, она же может служить основанием развития отдельных дисциплин, позволяя им ассимилировать полученные в SR теоретические результаты. Более того, теория деятельности может выступать средством развития и дальнейшего структурирования «практики», которая является заказчиком по отношению к SR. Схематически это изображено на рисунке 4.
Выше названные три функции теории деятельности как социотехнической дисциплины («технической» по типу и действующей в социальной области) обозначены римскими цифрами.
Свои функции теория деятельности сможет выполнять тогда, когда перестанет выступать равноположенным конкурентом с социальными дисциплинами, но будет играть по отношению к ним, а также структурируемой практике специфическую роль, обладая специфическими средствами. В связи с этим мне представляется ошибочной употреблять в натуралистическо-онтологической манере термин «деятельность» в ее различных проявлениях. К сожалению, этой манеры придерживался Г.П.Щедровицкий в своих фундаментальных работах по теории деятельности, в таких как «Система педагогических исследований» // Педагогика и логика. — М., 1993 и «Исходные представления и категориальные средства теории деятельности» // Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании. — М.,1975.
В этой же манере им был сделан доклад на первой Конференции, посвященной Л.С.Выготскому, которая состоялась в Москве в 1976 г. в Институте Психологии АПН СССР. После этого прошла внутриметодологическая достаточно длительная и жесткая дискуссия по вопросам натурализма в теории деятельности (вероятно, сохранились какие-нибудь следы ее), где мне пришлось отстаивать ту точку зрения, что наша специфика не в изображении деятельности и не во владении соответствующими схемами, но важен рожденный именно в недрах ММК деятельностный подход, положивший в основание фундаментальную категорию Естесственного — Искусственного. (Я могу ошибаться относительно использования термина «подход», но точно передаю суть дела. Насколько я помню, там же шла дискуссия о том, стоим ли мы, исповедуя теорию Деятельности, на монистической точке зрения — по Г.П., или же можем исповедовать плюралистический подход.)
Сегодня исходная точка зрения, опирающаяся на категориальную связку Естественное-Искусственное, признана в качестве фундамента СМД-методологии (см. по этому поводу статью А.А.Тюкова «ММК и методологический принцип нового психологизма» // Вопросы методологии. — 1995.- N 1, где соответствующий раздел прописан блестяще).
Однако это, как ни странно, не затронуло теорию деятельности в ее догматическом натуралистическом модусе. Сверх того, философская, т.е. натурально-онтологическая интерпретация захватывает и оргдеятельностную игру (см. например, статью С.В.Попова «ОДИ: мышление в «зоне риска»» // Кентавр. — 1994. — N2.)
Возможно, что в этом видится ход к институциализации методологии, к вписыванию ее в культурную традицию. Но скорее за этим стоит трудность удержания собственно методологической позиции и обманчивая простота движения в онтологиях и в смыслах. К последнему склоняет тот факт, что методологи весьма сильны в критике чужих точек зрения как натуралистических и демонстрирующих лишь субъективные смыслоразличения (что облегчается их несовпадением с собственными), но тут же впадают в натурализм при изложении собственных взглядов. (В этом отношении показательна дискуссия между П.Г.Щедровицким и С.В.Поповым на данном Конгрессе.)
Я думаю, что теория деятельности должна быть трансформирована из натурального в деятелъностный залог, т.е. из изложения того, что есть деятельность, подаваться в качестве инструмента реконструкции и построения деятельности. Иначе можно сказать, что сообразно схемам-нормам теории деятельности, с помощью их и из них должны организовываться процессы разъестествления деятельности, ее искусственного создания и естественно-искусственного развития, нового оестествления.
Каким может быть (по)строение теории деятельности, исходя из такого представления ее названия?
Прежде всего, в противовес догматическому способу изложения теория деятельности может подаваться в историческом ключе. Но, памятуя статью Г.П.Щедровицкого «Исходные представления…», это должна быть не история сменяющих одна другую теорий деятельности, а рефлексивно обновляющаяся история СМД — методологии, в которой находит свое (меняющееся) место теория деятельности. Заметим, что догматизация самой методологии может сыграть при этом негативную роль. (Поскольку методология имеет множество ответвлений, множественной будет и теория деятельности, конфигурируемая в случае доброжелательного отношения методологов друг к другу).
Здесь возможно поставить вопрос о парадигме, в которой ведется такое изложение, подразумевая что она берется из теории деятельности. Я думаю, что надо говорить о парадигме системы «СМД-методология — Теория Деятельности». Парадигма весьма синкретического свойства формируется и вне (до) теории деятельности за счет рефлексии методологической деятельности, данной в таких формах как семинары, ОДИ, тексты. Теория деятельности регулярно сводит этот синкретизм в некоторую систему, удовлетворяющую научно-теоретическим критериям. Синкретизм методологической парадигмы играет важную позитивную роль, обеспечивая развитие методологии как открытой системы и позволяя ассимилировать все интересные понятийные и иные результаты.
Собственно теория деятельности может начинаться с типологии задач, решаемых методологией (о моем представлении типологии как целенаправленном конструктивном процессе см. «Перманентное архитектурное проектирование на базе системных категорий» // Системные исследования. — М., 1983.) Не обсуждая процедур такой типологии и упреждая их результаты выскажу предположение, что эта типология соотносима с типами деятельности (ср. с этой точки зрения очень интересное профессиональное самоопределение А.А.Тюкова в названной выше статье: оно сделано не по предметным областям, а по типодеятельностным основаниям. Именно это, с моей точки зрения, оправдывает его претензию на методологическую позицию внутри психологической профессии.) К сожалению, систематическое типологическое описание деятельности значительно отстает от накопления громадной массы частно-типологических зарисовок практического методологического опыта.
Другим срезом теории деятельности оказывается репрезентация средств постановки и решения таких задач. Если типология задач увязана с типами деятельности, то средства — с подходами.
В связи с этим важными вопросами являются такие: как в теоретикодеятельностном изложении связаны типодеятельностные и подходные представления: существует ли имманентный механизм развертывания теоретикодеятельностных проблем и ответов на них, или же теория деятельности систематизирует проблематизации, полученные в методологическом пространстве; каковы принципы систематизации в теории деятельности.
Понимаю всю гамму чувств, вызванную такими тезисами у методологов предвижу вопросы, которые они могут поставить. Я далек от мысли, что могу предотвратить их или заранее на них ответить. Мне хотелось бы надеяться, что в этом тексте зафиксирована с одной стороны определенная проблемная область, существенная как для судеб методологии, так и для развития социальных исследований, а с другой — направление той работы, которую я предполагаю проделать.