(Информация с рефлексией о первом всесоюзном научном совещании по герменевтике; Пятигорск, ПГПИИЯ, 21-24 ноября 1990г.)
Неясно вообще, что может значить «профессионализм» в герменевтике. Тем более в России или в СССР научное совещание по герменевтике изначально обречено быть дилетантским. Когда участники неформального проблемного методологического семинара «Герменевтика» при Пятигорском государственном педагогическом институте иностранных языков решили открыть серию всесоюзных совещаний, они отдавали себе в этом отчет, но они делали ставку на методологически подготовленных языковедов и психологов и рассчитывали не столько на быстрое получение научных результатов, сколько на то, что удастся прорисовать какие-то контуры герменевтического предмета и наметить круг герменевтических проблем, соответственно, нашему собственному пониманию культурной ситуации в СССР. По сути, надо было идти по никем не прочерченному, тем более не протоптанному пути, и, слава Богу, что в этой стране всегда находятся ученые, согласные поиграть в такое высокое дилетантство.
Вводный доклад оргкомитета «Герменевтика здесь и сейчас» (В.П. Литвинов) был посвящен оценке международного герменевтического движения на фоне истории герменевтических идей и, далее, вопросу о традиционном отторжении этих идей в русской культуре. Отдельные, почти случайные герменевтические пассажи у русских религиозных философов, неопубликованная «герменевтика» Г.Г. Шпета, релевантные мотивы у М.М. Бахтина и А.Ф. Лосева, новаторские интерпретации смысла и понимания в публикациях и выступлениях методологов группы Г.П. Щедровицкого и подобное прочее — все это ни по отдельности, ни вместе взятое не может считаться домашней «герменевтической традицией»; отечественная культура ассимилировала такие вещи на уровне фразеологии, не проявляя действительного интереса к нарождавшимся мыслям, которые искали своего воплощения в этой фразеологии. Одновременно игнорировалась герменевтическая культура Западной Европы. Запоздавшее издание в несовершенном переводе книги Г.Г. Гадамера «Истина и метод» (это — действительно самый авторитетный трактат в мировой герменевтике) едва ли способно серьезно поправить положение дел. Учитывая, что у нас на иностранных языках читают, в основном, языковеды, следует ожидать, что именно они в ближайшее время будут импортировать герменевтику в СССР. В этом есть опасность сужения проблематики; мы уже знаем, как под руками лингвистов семиотика превращается в «лингвосемиотику», а прагматика — в «прагмалингвистику», когда специалист пытается сказать что-то существенное про знак, текст или речевой акт, но при этом хочет остаться грамматистом. Если заимствованная герменевтика похожим образом распространится в виде герменевтики «языка» и «текста», мы в лучшем случае окажемся на уровне Шлейермахера, опаздывая почти на 200 лет, и фразеология Хайдеггера и Гадамера в качестве модной приправы не сделает нас более современными.
Нужно сказать, что участники Пятигорского совещания, по преимуществу языковеды, пока этой опасности избежали, поскольку спрашивали не о том, как в свете герменевтики по-новому изучать язык, а в первую очередь — как строить герменевтику сообразно ее собственному культурному смыслу (хотя сам этот смысл оставался проблемой).
Первое тематическое заседание было посвящено началам герменевтики, и вопрос рассматривался на материале реконструируемых культурных ситуаций. Проф. В. А. Хомяков (Пятигорск) в докладе «Герменевтика и религия: постановка проблемы» обобщил данные о культурной роли мертвых языков при конституировании сакрального слова в период становления мировых религий. Зияние между речью богов и речью смертных предполагало жреца-истолкователя, сведущего в ритуальной этимологии Раннехристианская экзегеза представляет собой развитую форму этой традиционной практики. Похоже, что становление религии, вырастание ее из мифа происходит вместе со становлением герменевтических практик.
Доклад Л. Б. Коржевой (Пятигорск) «Рациональное и иррациональное понимание в интеллектуальном опыте Карлоса Кастанеды» содержал анализ герменевтической ситуации другого рода: ученый Калифорнийского университета осваивает с помощью учителя-аборигена Дона Хуана мир понимания мексиканских индейцев яки. Ты, говорит примерно Дон Хуан, ищешь не объяснение, а подходящее тебе объяснение, поскольку для тебя реальность жизни — это усвоенное с детства описание ее Коржева характеризует ситуацию Кастанеды как идеальную для герменевта: то, что он узнает в мире яки, аномально с точки зрения его науки, т.е. познанное должно быть понято, но сначала следует понять, каким образом возможно понимание (ср. у Гадамера о «слиянии горизонтов»). Вопрос о сущности герменевтической ситуации в отличие от «агерменевтической» далее обсуждала М. В. Оборина (Тверь) в докладе «Описание герменевтического подхода к текстам культуры». По мысли докладчика, герменевтическая ситуация — это когда «тексты культуры» перестают соответствовать «текстам бытия», т.е. тем организованностям жизни, которые не прочитываются, а просто проживаются. Иначе говоря, герменевтическая ситуация возникает при рассогласовании мира, мышления и языка на определенной стадии культурного развития (у автора — на материале Древней Греции).
В дискуссии по первому тематизму обсуждался, наряду с более частными, вопрос о том, где начинается герменевтика. Следует ли принять за точку ее генезиса реконструированную герменевтическую ситуацию (в сакральной сфере или в любой), или появление засвидетельствованных герменевтических практик, или систематизированной методики (ср. анализ по четырем смыслам в экзегезе), или эксплицитный вопрос «Что такое понимание?» и первые трактаты, заявленные как герменевтика (в немецкой Реформации)? Решение принимается в зависимости от того, как понимается, к чему редуцируется герменевтика (практика истолкования, методика истолкования, теория истолкования, претензия на статус научной дисциплины, и т.д.).
Второе тематическое заседание было посвящено теме «Пути к пониманию понимания». Доклады здесь были весьма разнородны, и дискуссия велась по частным вопросам.
С.Н.Сыроваткин (Москва) в докладе «Понимание — необходимость — свобода» поставил вопрос о моделях структуры понимания и факта понимания. Заменив старую гносеологическую схему «субъект — объект» на отношение «субъект1, — субъект2 «, ибо другой есть всегда», мы можем определять понимание через механизмы идентификации: нечто есть «то же самое» для обоих субъектов. К этому можно применить лингвистическую структуральную методику различительных признаков, через которые формально определимы и степени свободы, и границы необходимости. Свобода в этой действительности необходима, и понимание, как игра признаками, само есть свобода. Различив интеллектуальное «ага-понимание» и адаптивное «угу-понимание», докладчик далее характеризовал разные сферы понимания, не претендуя на строгую типологию.
В совместном докладе В.Л. Даниловой и С.Л. Содина (Харьков) «СМД-методология как особая форма организации понимания» главным предметом осмысления была игра в переинтерпретацию знаковых конструкций, характерная для традиции ММК. Одна и та же схема может заявляться как модель исторического процесса или как модель педагогической ситуации, или как модель некоторого теоретического объекта и т.д. Соответственно, та же схема входит в разные типы деятельности с разным смыслом: мы считываем со схемы то вопросы под исследование, то возможности практических ходов и т.д. Это — важное свойство «интеллектуально-методологических игр» (термин Г.П. Щедровицкого). Дело здесь не в том, чтобы получить новое знание о мире, а в том, чтобы развивать деятельность и мышление через понимание меняющихся игровых ситуаций и событий. В игровых коллизиях прослеживается раздельное понимание-непонимание слов речи и понимание-непонимание игровых ходов (как деятельностное содержание речевых и прочих актов).
Т.Н. Снитко (Пятигорск) в докладе «Стереотипы понимания в культуре» сопоставила религиозные системы Запада и Востока в связи с формируемыми ими стереотипами культурного сознания. Например, на Востоке различие между наукой и религией традиционно не проводилось, и именно понимание руководило самоопределением человека в мире. На Западе, где в какой-то момент истории возникает и явно проявляет себя «зазор между наукой и религией», понимание само становится проблемой; герменевтика рождается в этом зазоре.
Весьма специфический материал был предложен Е.З. Имаевой (Тверь) в докладе «Знание о средствах пробуждения рефлексии как часть аппарата герменевтики». Ритмы художественной прозы разных народов рассматривались ею под углом зрения их смыслового потенциала; накладываясь на предметное содержание текста, они, согласно Имаевой, побуждают читателя к рефлексии.
Видимо, многие пути, кроме намеченных здесь, могут вести к пониманию понимания. На нашем совещании предлагались и другие. Ретроспективно же мне представляется, во-первых, что их перебор ни при каком составе докладов не может считаться исчерпывающим, и, во-вторых, что эта тема заслуживает отдельного совещания. Тем не менее, одно общее соображение по поводу этого эпизода Пятигорского совещания я считаю оправданным в настоящем обзоре. Оргкомитет, собравший под одной шапкой такой разнохарактерный материал, видимо, должен был организовать в дополнение к нему хотя бы один доклад, где этот вопрос решался бы на принципиальном уровне. Я укажу на два возможных подхода:
а) Попытка разрешения парадокса герменевтической рефлексии. Спрашивая, что мы должны понять, когда понимаем «понимание», мы, тем самым, заявляем как непонятое, проблематичное само наше полагание вопроса о «понимании» понимания. Логически сам вопрос разоблачается как несостоятельный. Если же в герменевтике формальная логика (в этой части) неприменима, то спрашивается, какими другими нормами мышления мы ограничиваем то, что собираемся высказать об этом предмете, и, наконец, каков этот предмет в свете того, что эти другие нормы применимы к нему «взамен» формальной логики?
б) Феноменологическая редукция. Мы можем, например, спрашивать, во-первых, что такое понимание и с какой релевантной (конститутивной) точки зрения «это» есть понимание, и, во-вторых, каким фактором или набором факторов в рамках какой интеракциональной системы (схемы) определяется социосмысловая необходимость в постулировании феномена «понимание»? Вариант второго вопроса: почему нельзя говорить осмысленно о том же самом, не упоминая «понимания»?
Ни первый, ни второй из означенных подходов обязательным не является. Но я имею в виду, что обязательным является хотя бы один какой-нибудь подход, позволяющий обсуждать вопрос на уровне принципа, а не на уровне коллекционирования того, что мы объединяем как конкретные «пути к пониманию понимания».
В тематическом заседании «Педагогика и герменевтика», кроме известного филолога-герменевта Г.И. Богина (Тверь), с докладами участвовали два школьных учителя.
Проф. Г.И. Богин назвал свой доклад «Три века педагогической герменевтики: триадическое развитие». Три века — XIX, XX, грядущий XXI -охарактеризованы в докладе как различающиеся по релевантному «изму» педагогической рефлексии: в XIX веке господствовал «онтологизм», в XX -«гносеологизм», в XXI в. ожидается и желателен «методологизм». Герменевтика, по сути, относится к эпохе «гносеологизма» в рефлексии (см. ее акцент на свободе и плюрализме мнений). Обсуждение, на характерных примерах, проявлений этих «измов» в конкретно-исторических ситуациях оправдывает, по Богину, поворот к методологизму.
Т.Е. Заботина (Тверь) использовала интересный материал собственного учительского опыта в докладе «Начало герменевтического развития школьника». Наблюдается, в частности, что и ученики, и учитель говорят «понял» в смыслах «увидел», «познал», «прозрел» и других. Как лингвист, автор настоящего обзора может подтвердить, что такие глаголы вторгаются в лексическое поле «понимания» во многих языках. Это подтверждают исследования, проводимые в настоящее время в ПГПИИЯ. Но как определить, используется ли «увидел» в смысле «понял», или «понял» в смысле «увидел»? Еще более интересное наблюдение Заботиной: когда мы записываем наше понимание, мы обнаруживаем, что это — интерпретация: «У меня такое впечатление, — говорила докладчица, — что я вообще не занимаюсь пониманием, а только интерпретацией». Это можно было бы посчитать безобидным обстоятельством, если бы мы были уверены, что имеем дело только с путаницей в герменевтической терминологии. А если все-таки интерпретация есть нечто принципиально другое, чем понимание? Можно ли «заниматься пониманием», например? Т.Е. Заботина выразила свою педагогическую проблему в вопросе: «Что значит для ученика понять художественный текст?». И хотя участники вместе с автором доклада не продвинулись в решении этого вопроса, было признано важным, что сам вопрос теперь «на слуху». На одном из последующих заседаний Г.И.Богин сформулирует требование: «Надо понимать людей в момент их встречи с текстами».
Эту тему продолжил Ф.Н. Шишимер (Минеральные Воды) в докладе «Понимание художественного текста детьми с общим недоразвитием речи». Если условиями понимания текста являются а) знание языка, б) умение использовать внеязыковые знания, в) степень интереса и г) степень критического отношения к собственному знанию, то можно исчислить простые и комплексные факторы непонимания. У учащихся минераловодской спецшколы для детей с недоразвитием речи к этому добавляется состав факторов ограниченного владения языком. Понимание-непонимание текста индивидуальным учеником при факторном анализе частично прогнозируется, а это, в свою очередь, — частичный ответ на вопрос, что значит утверждение, что ребенок понимает или не понимает художественный текст.
Острая дискуссия за круглым столом по проблеме «Психология и герменевтика», в которой участвовали Г.И. Богин (Тверь), А.Г. Баранов (Краснодар), В.Л. Данилова, С.Л. Содин (Харьков), М.Е. Вайсберг, А.К. Драганов, Т.Н. Снитко, Д.В. Тырсиков (Пятигорск) и др., шла по нескольким направлениям: возможности синтеза знания, возможности разграничения компетенции, причина неотвязности психологии в герменевтических рассуждениях, возможности взаимного поглощения психологии и герменевтики (на соображение Т.Н Снитко: «Герменевтика как понимающее отношение к миру включает в себя психологию как понимающее исследование» Д.В.Тырсиков ответил пародией: «Психология как исследование всех видов деятельности и установок включает в свой предмет герменевтику как один из видов»).
Отдавая себе отчет в том, что любая попытка пересказать всех сразу упрощает до искажения то, что люди действительно говорили, я все же пойду по этому пути, ибо не вижу другого способа дать информацию компактно. Преобладает мнение, что герменевтика выиграла бы, если бы не связывалась с психологией, но при этом психология почему-то проникает повсеместно в герменевтический дискурс. Причина может быть та, что герменевтика пытается обзавестись блоком эмпирического исследования понимания, а это, по мнению непсихолога, законная область психологии с ее уже готовыми методами. Психологи, однако же, свидетельствуют, что психология в реальности не исследует «понимание», «вчувствование», «душу» и прочие герменевтические интересные предметы; о них больше говорят, например, в понимающей социологии (в стиле В. Зомбарта и др.), а здесь опять же не видно, как это исследовалось.
Вопрос о психологии и герменевтике казался ясным Шлейермахеру, когда еще не было дисциплины психологии, затем был гениально запутан Дильтеем, соединявшим то и другое в единой программе, и был просто отвергнут в начале XX века лагерем «антипсихологизма». Интересно, однако, что Гуссерль, вождь антипсихологистов, сам стал проектировать новую «психологию», когда вместо трансцендентальных оснований интенциональности стал полагать основания «жизненного мира», акцентируя интеракциональность и понимание (и, по крайней мере, по мнению Г.И. Богина и автора этих строк, объективно работал в герменевтике). Исторический анализ этих перипетий должен был бы выявить содержательные причины настойчивого возврата психологии в герменевтику. Может быть, дело в том, что у герменевтики все еще нет своего собственного категориального языка, и она невольно паразитирует на языке психологии, работая тем самым против собственных основ?
В современной литературе, кажется, утвердилось мнение, что Дильтей ошибся в главном пункте: психические процессы понимания и взаимопонимания принадлежат жизнедеятельности, герменевтическая действительность есть действительность текстов (в самом широком смысле) и принадлежит культуре. То и другое невозможно корректно положить в одной плоскости. Проблема, однако же, в том, что различение непроблематично только на декларативном уровне. Герменевтические вопросы почти всегда относятся не к процессам внутри культуры, а к встречам культурного и жизненного процессов в ситуациях (вспомним: «надо понять человека в момент его встречи с текстом»). Одно заключение вытекает из происшедшей дискуссии, равно как и из ее аналогов в научной литературе, достаточно определенно: требуется методологическая проработка категориального плана герменевтики, т.е. логической структуры герменевтического предмета в схемах и адекватных ему языковых (знаковых) средств. Зарубежная герменевтика стоит перед теми же проблемами и пока, на мой взгляд, не преуспела в их осмыслении.
Утреннее и дневное заседание следующего дня не удалось сделать тематически цельными, и дискуссии велись по отдельным докладам. Поэтому я ограничиваюсь здесь поверхностной информацией.
О.Г. Почепцов (Киев) в докладе «Понятие речевой ментальности в герменевтическом и этногерменевтическом анализе» обсуждал стратегии отбора предметной информации при построении текстов в разных культурных контекстах и связанные с этим стандарты ожидания и понимания. Студент А. А. Донец (Пятигорск) выступил с докладом «Понимание в социокомпьютерном проектировании», главная мысль которого — необходимо проектировать «компьютерную субкультуру» со всеми компонентами, обязательными для культуры, и с «пониманием» как базовой операцией;
смысл конструкта в том, чтобы создать «пространство», в котором формулируются и решаются корректно проблемы искусственного интеллекта. А.Г. Баранов и Т.С. Щербина (Краснодар) в совместном докладе «Конструктивизм в текстовой деятельности» обсуждали разнообразные отношения между прагматическим и герменевтическим подходами к тексту, их отношение к психологии сопереживания и к явлениям интертекстуальности («Герменевтика призывается тогда, когда образуется разрыв в интертекстуальности»), и др. Е.Н. Левинтова (Москва) анализировала разные подходы к тексту: анализ, интерпретация, критика, в зависимости от жанра и культурного статуса текста (в докладе «Интерпретация и жанр текста»).
Два докладчика анализировали современный идеологический дискурс М.Р. Кауль (Москва) «Метафора как средство интерпретации» и Л.В. Гарузова (Москва) «Специфика понимания текста массовой коммуникации». В первом показано, как влияют на понимание общественной ситуации метафоры «борьбы», «тупика», «эксперимента». Во втором организация радиотекста Би-Би-Си отображалась на реакции слушателей, английский слушатель сравнивался с советским. Доклад В.В. Михайленко (Черновцы) «Перевод как герменевтический феномен» развил далее проблематику предрассудков в современной коммуникации, давая характерные примеры затрудненного понимания при переводе.
За другим круглым столом обсуждалась проблема «Филология и герменевтика». Поскольку в своей истории герменевтика уже бывала совмещена с филологией (Вольф, Бекк, act и др.) и филологическая герменевтика существует (в России, в частности, Г.И. Богин), синтез не представляется сложным, но неясно, в каких формах он должен реализоваться для каких применений. В дискуссии по этой проблеме следует выделить одну проблемную линию, на которой главную работу проделали О.В. Карасев (Пятигорск), Т.Н. Снитко и В.Л. Данилова. Кажется, здесь получены схемы, полезные для определения логической структуры герменевтического предмета.
Если исходить из того, что содержательные отношения между разнородными предметами могут моделироваться в схемах «пространства содержания», тогда задача состоит в том, чтобы «пометить» корректно две плоскости, образующие пространство вместе с соединяющей их третьей плоскостью — плоскостью ситуаций:
Если эта схема используется (например) для анализа отношений психологии и герменевтики, то возможное М1— «деятельность», Мд — «культура», и вопросы отношений между ними решаются в ситуационной рефлексии, с отрывом фигурки от своей плоскости. Теперь «мы» (фигурка внутри этого пространства) можем давать любому нашему предмету троякое определение, последовательно проецируя его на три плоскости, а цельность предмета определяется тем, что это — наш предмет, и каждое определение дается в отображении на два других. Пока М1 помечает деятельность, а М2 — культуру, герменевтическое и филологическое определение даются на одной и той же плоскости М2. Возникает вопрос, какой должна быть маркировки вертикальных плоскостей, чтобы герменевтика и филология были взаимно ортогональны; затем спрашивается, какие моменты ситуации могут сделать определение предмета в этом новом пространстве содержательным?
Мое описание формалистично, поскольку я намереваюсь акцентировать не ответы, дававшиеся на круглом столе касательно герменевтики и филологии, а именно формы, в которых выражалась аналитическая дискуссия, так как эти формы считаю герменевтически значимыми.
Проекция предмета на одну из плоскостей означает фокусировку (например, А как предмет культуры в отличие от А как предмета деятельности или как предмета в ситуации). Переход между плоскостями может быть в абстракции снят как отдельное описание предмета в виде треугольника; вершинами являются те точки трех плоскостей, на которые попадал предмет при трех проекциях: фактически мы рассекаем пространство той самой плоскостью, на которой «нарисован» этот треугольник.
В этом четвертом измерении возможно то, что было исключено в первых трех: предмет содержателен, если прочитывается по кругу как последовательность фокусировок, вершина за вершиной. Теперь мы имеем «плоскость содержания» и, в качестве метода, «герменевтический круг».
Я прошу читателя о снисхождении. Написанное здесь содержит столько неясных мест и неразработанных деталей, что ни в коем случае не может приниматься как предметная информация. Я пытаюсь восстановить и показать превращение абстрактных форм, в которых жила творческая мысль моих коллег, на какое-то время захватившая аудиторию. Но теперь пора сказать, почему я этому придаю особое значение.
Если в практике дальнейшей герменевтической работы подтвердится, что пространство содержания пригодно в качестве исходного схематизма герменевтики, то трансформация пространства содержания в плоскость содержания и опредмечение трех проекций в фигуре треугольника с импликацией круга как метода интерпретации всего, что содержательно, оказываются «естественно» вытекающими из «пространства». Это будет означать, что мы получили начальные знаковые средства (формы, правила, содержания форм) для построения конструктивной герменевтики. Несколько ниже я вернусь к этому вопросу; ему было посвящено мое заключительное сообщение на совещании.
Последний день совещания был посвящен тематизму «Лингвистика и герменевтика». А.К. Драганов (Пятигорск) выступил с докладом «Социопрагмалиигвистика и герменевтика», главная мысль которого заключалась в обогащении прагматической лингвистики путем синтеза ее с социолингвистикой и социологией «понимающего» типа, т.е. на герменевтической основе. Ближайшей аналогией, по-моему, может быть теория коммуникативной деятельности Ю. Хабермаса, но у него универсальная прагматика положена в основание социальности с идеей новой философской концепции исторического материализма. У Драганова же социальность должна обосновывать прагматику языка и коммуникации, и работа направлена на создание чего-то вроде «понимающей лингвистики». Доклад И.М. Слонимской (Пятигорск) «Компоненты глагольной семантики и их восприятие человеком и машиной» посвящен герменевтическим ограничениям машинного «понимания» (программа вместо жизненного мира) и следствиям, которые вытекают отсюда для понимания понимания. Дискуссия по тематизму «Лингвистика и герменевтика» с участием Г.А. Лебедевой (Самара), профессора Ю.В. Попова (Краснодар), А.Г. Баранова, В.П. Литвинова, Т.С. Щербина и др. была достаточно разнообразной, но заслуживает быть выделенной полемика М.М. Кауль против априорного исключения лингвистики из опытов построения герменевтики. Мы так боимся быть лингвистами в герменевтике, чтобы не свести ее к «лингвогерменевтике», что в итоге игнорируем лингвистические достижения, которые могли бы быть весьма полезны. Кроме прагматики, многообещающей дискутанту представляется семантика А. Вежбицкой, оригинально описывающая содержательные структуры сознания. Исключение лингвистики из герменевтики будет оправдано не раньше, чем оно будет методологически обосновано.
Заключительный доклад руководителя совещания (В.П. Литвинова) «Трансфигурация субъекта в герменевтическом предмете» был попыткой извлечения конструктивных следствий из дискуссий предшествующих дней. В упрошенном по необходимости изложении его суть в следующем.
Если мы сформулируем радикальное требование показывать» понимание», «смысл», и прочие «вещи», о которых мы говорим в герменевтике (Г.А. Лебедева), то вся собственно герменевтическая традиция бессильна помочь нам. Но мы можем отправляться от «метода двух досок», используемого в ОД-играх. Четверо из участников нашего совещания (В.Л. Данилова, О.В. Карасев, А.К. Драганов, В.П .Литвинов) располагают опытом игровой феноменологии содержания, полученным на И-12 «Учебно-воспитательный процесс в вузе» (Харьков, ХИИКС, ноябрь 1982 года), где они пробовали сделать видимым содержание как содержание. Это надо пояснить.
Две стены помещения, в котором происходит игра, функционально различены: на одной допускаются изображения предметов, о которых идет дискуссия, на другой — изображения наших собственных взаимодействий и коллизий. Первая именуется «предметной доской», вторая — «оргдеятельностной доской «. Работа на второй начинается тогда, когда работа на первой заходит в тупик, очевидный для всех. Затем в свете опыта, обретенного на оргдеятельностной доске, начинается коррекция предметных изображений на предметной доске. Участники ходят между досками. Фактически «предметы» на первой доске уже теперь понимаются как «феномены» в смысле Брентано и Гуссерля: они конституированы релевантной точкой зрения, которую движущийся участник переносит вполне зримо с оргдеятельностной доски на предметную. Правда, в этой работе участники обычно не замечают движущегося тела, внимание приковано к доскам. На Харьковской игре наша группа зафиксировала это «движущееся Я» как фактор, конститутивный для содержания как содержания.
Заметим, что если я нарисовал нечто и говорю, что это — содержание, то мой оппонент с полным правом может возразить: «Ерунда, никакое это не содержание, а просто фигура, нарисованная там». Я отвечаю: «Для меня это — содержание, потому что я про это так говорю». Но это значит, что для него, не говорящего так про это, оно тоже может стать содержанием, если он возьмет его вместе со мной, говорящим; но я в его приеме — нечто внеположенное, или он в этом качестве может меня просто зарисовать. Обратим внимание, что «Я», ходящее между досками, и «Я», нарисованное радикально, различны в аспекте непосредственного бытия, но оба «Я» абсолютно идентичны как фактор интенциональности. релевантный для понимания предмета, ибо нарисованная моим оппонентом фигура изображает меня по условию именно в этом качестве. Договоримся называть это «трансфигурацией» субъекта.
Латинское trans-figuratio значит «преображение». В частности, Тертуллиан именно этим словом называл преображение человека Иисуса в божьего сына Христа. Нам в этом месте нужна иноязычная метафора, чтобы закрепить в языке герменевтики одно фундаментальное наблюдение: содержания перестают быть кантовски — субъективными и становятся кантовски — объективными, когда вместо живого «Я» в той же функции возникает его трансфигурат, вместо значимого живого — абсолютно значимое.
Обратим внимание на сходство этой рефлексии над ОДИ со схематизмами Снитко — Даниловой: помещение игры есть реальное пространство содержания, третьей плоскостью которого является плоскость пола, по которой движется «ходящее Я», связывающее в ситуации две другие плоскости. Если мы соединим «ходящее Я», осознающее себя в этом качестве, с точками его рисования на двух досках, мы реализуем плоскость содержания, осуществив тем самым трансфигурацию пространства содержания в плоскость, имеющую тот же смысл. Как в случае «Я» не важно, стою ли я еще у доски, а важно, что я там был, так и в схемах Снитко-Даниловой важно, что плоскость была пространством, и только с этой импликацией она может быть плоскостью содержания и оправдывать метод герменевтического круга. Достаточным оказывается след (бывшего пространства, моего прошлого присутствия, и т.п.). С этой точки зрения теперь видно, что явление трансфигурации замечалось и прежде, не будучи осмысленным герменевтически: в теории литературы концепция «автора», как момента содержания, в отличие от человека, написавшего книгу;
в семиотике У. Эко — концепция «идеального читателя», как момента содержания книги, — последнее можно назвать «трансфигурацией в предвосхищении».
Теперь мы имеем более солидное основание для обсуждения проблемы герменевтики и психологии: поскольку мир содержаний в своей собственной действительности структурирован не людьми, как носителями психических функций, а трансфигуратами, то психологические данные в принципе иррелевантны для герменевтики. Все то, чем занимается психология, относится к морфологии материала, на котором живут содержания, а не к структуре мира содержаний. Собственное бытие этого мира имеет свои формы в виде предметов культуры и парадигм, ими воплощаемых. Психология как психология станет релевантной в том месте герменевтики, где мы поставим вопросы, для решения которых релевантна морфология «Я-материала».
На этом можно остановиться, хотя в докладе обсуждались на новой основе отношения интерпретации и понимания («герменевимческий круг» и «герменевтическая вилка»), сущность «ага-понимания» и «угу-понимания», различенных Сыроваткиным, природа лингвистического знания и отношение его к герменевтике и т.д.
Два критических соображения по этому докладу требуют непременного упоминания:
Г.И. Богин: Не видно, как в герменевтической работе предохранить понятие «трансфигурация» от его вырождения в «трансценденцию» (если вообще эти два понятия достаточно различны сейчас).
О.В. Карасев: Построив концепцию средствами методологии и с опорой на результаты методологической работы в традиции ММК, получаем ли мы действительно герменевтику, или все-таки методологическое решение некоторых проблем, считающихся герменевтическими? Нужны дополнительные средства показа, что все то, о чем шла речь, действительно положено «в предмете герменевтики», и нужно еще определить, что это за предмет.
У участников не осталось времени, чтобы обсудит, как намечалось, вопрос о программе герменевтических исследований. Разработка программ доверена Пятигорскому семинару и будет обсуждаться позднее. •