Контуры герменевтики

Главная / Публикации / Контуры герменевтики

Контуры герменевтики

(Информация с рефлексией о первом всесоюзном научном совещании по герменевтике; Пятигорск, ПГПИИЯ, 21-24 ноября 1990г.)

Неясно вообще, что может зна­чить «профессионализм» в герменев­тике. Тем более в России или в СССР научное совещание по герменевтике изначально обречено быть дилетантс­ким. Когда участники неформально­го проблемного методологического семинара «Герменевтика» при Пяти­горском государственном педагоги­ческом институте иностранных язы­ков решили открыть серию всесоюз­ных совещаний, они отдавали себе в этом отчет, но они делали ставку на методологически   подготовленных языковедов и психологов и рассчиты­вали не столько на быстрое получе­ние научных результатов, сколько на то, что удастся прорисовать какие-то контуры герменевтического предмета и наметить круг герменевтических проблем, соответственно, нашему соб­ственному пониманию культурной ситуации в СССР. По сути, надо было идти по никем не прочерченному, тем более не протоптанному пути, и, слава Богу, что в этой стране всегда нахо­дятся ученые, согласные поиграть в такое высокое дилетантство.

Вводный доклад оргкомитета «Герменевтика здесь и сейчас» (В.П. Литвинов) был посвящен оценке международного герменевтического движения на фоне истории герменев­тических идей и, далее, вопросу о традиционном отторжении этих идей в русской культуре. Отдельные, поч­ти случайные герменевтические пас­сажи у русских религиозных филосо­фов, неопубликованная «герменевти­ка» Г.Г. Шпета, релевантные мотивы у М.М. Бахтина и А.Ф. Лосева, нова­торские интерпретации смысла и понимания в публикациях и выступ­лениях методологов группы Г.П. Щедровицкого и подобное прочее — все это ни по отдельности, ни вместе взятое не может считаться домашней «гер­меневтической традицией»; отечест­венная культура ассимилировала такие вещи на уровне фразеологии, не про­являя действительного интереса к нарождавшимся мыслям, которые искали своего воплощения в этой фразеологии. Одновременно игнори­ровалась герменевтическая культура Западной Европы. Запоздавшее изда­ние в несовершенном переводе книги Г.Г. Гадамера «Истина и метод» (это — действительно самый авторитетный трактат в мировой герменевтике) едва ли способно серьезно поправить по­ложение дел. Учитывая, что у нас на иностранных языках читают, в основ­ном, языковеды, следует ожидать, что именно они в ближайшее время будут импортировать герменевтику в СССР. В этом есть опасность сужения проб­лематики; мы уже знаем, как под руками лингвистов семиотика прев­ращается в «лингвосемиотику», а прагматика — в «прагмалингвистику», когда специалист пытается сказать что-то существенное про знак, текст или речевой акт, но при этом хочет остаться грамматистом. Если заимст­вованная герменевтика похожим об­разом распространится в виде герме­невтики «языка» и «текста», мы в лучшем случае окажемся на уровне Шлейермахера, опаздывая почти на 200 лет, и фразеология Хайдеггера и Гадамера в качестве модной припра­вы не сделает нас более современными.

Нужно сказать, что участники Пятигорского совещания, по преиму­ществу языковеды, пока этой опас­ности избежали, поскольку спрашивали не о том, как в свете герменевти­ки по-новому изучать язык, а в пер­вую очередь — как строить герменев­тику сообразно ее собственному куль­турному смыслу (хотя сам этот смысл оставался проблемой).

Первое тематическое заседание было посвящено началам герменевти­ки, и вопрос рассматривался на мате­риале реконструируемых культурных ситуаций. Проф. В. А. Хомяков (Пя­тигорск) в докладе «Герменевтика и религия: постановка проблемы» обоб­щил данные о культурной роли мерт­вых языков при конституировании сакрального слова в период становле­ния мировых религий. Зияние между речью богов и речью смертных пред­полагало жреца-истолкователя, све­дущего в ритуальной этимологии Раннехристианская экзегеза предс­тавляет собой развитую форму этой традиционной практики. Похоже, что становление религии, вырастание ее из мифа происходит вместе со ста­новлением герменевтических практик.

Доклад Л. Б. Коржевой (Пяти­горск) «Рациональное и иррациональ­ное понимание в интеллектуальном опыте Карлоса Кастанеды» содержал анализ герменевтической ситуации другого рода: ученый Калифорнийс­кого университета осваивает с по­мощью учителя-аборигена Дона Хуа­на мир понимания мексиканских индейцев яки. Ты, говорит примерно Дон Хуан, ищешь не объяснение, а подходящее тебе объяснение, посколь­ку для тебя реальность жизни — это усвоенное с детства описание ее Коржева характеризует ситуацию Кастанеды как идеальную для герменевта: то, что он узнает в мире яки, аномально с точки зрения его науки, т.е. познанное должно быть понято, но сначала следует понять, каким образом возможно понимание (ср. у Гадамера о «слиянии горизонтов»). Вопрос о сущности герменевтической ситуации в отличие от «агерменевтической» далее обсуждала М. В. Обо­рина (Тверь) в докладе «Описание герменевтического подхода к текстам культуры». По мысли докладчика, герменевтическая ситуация — это ког­да «тексты культуры» перестают соответствовать «текстам бытия», т.е. тем организованностям жизни, кото­рые не прочитываются, а просто про­живаются. Иначе говоря, герменевти­ческая ситуация возникает при рас­согласовании мира, мышления и языка на определенной стадии культурного развития (у автора — на материале Древней Греции).

В дискуссии по первому тематизму обсуждался, наряду с более час­тными, вопрос о том, где начинается герменевтика. Следует ли принять за точку ее генезиса реконструирован­ную герменевтическую ситуацию (в сакральной сфере или в любой), или появление   засвидетельствованных герменевтических практик, или сис­тематизированной методики (ср. ана­лиз по четырем смыслам в экзегезе), или эксплицитный вопрос «Что такое понимание?» и первые трактаты, за­явленные как герменевтика (в немец­кой Реформации)? Решение прини­мается в зависимости от того, как понимается, к чему редуцируется герменевтика (практика истолкова­ния, методика истолкования, теория истолкования, претензия на статус научной дисциплины, и т.д.).

Второе тематическое заседание было посвящено теме «Пути к пони­манию понимания». Доклады здесь были весьма разнородны, и дискус­сия велась по частным вопросам.

С.Н.Сыроваткин (Москва) в док­ладе «Понимание — необходимость —  свобода» поставил вопрос о моделях структуры понимания и факта пони­мания. Заменив старую гносеологи­ческую схему «субъект — объект» на отношение «субъект1, — субъект2 «, ибо другой есть всегда», мы можем оп­ределять понимание через механиз­мы идентификации: нечто есть «то же самое» для обоих субъектов. К этому можно применить лингвистическую структуральную методику различи­тельных признаков, через которые формально определимы и степени свободы, и границы необходимости. Свобода в этой действительности необходима, и понимание, как игра признаками, само есть свобода. Раз­личив интеллектуальное «ага-понимание» и адаптивное «угу-понимание», докладчик далее характеризо­вал разные сферы понимания, не претендуя на строгую типологию.

В совместном докладе В.Л. Дани­ловой и С.Л. Содина (Харьков) «СМД-методология как особая форма орга­низации понимания» главным пред­метом осмысления была игра в пере­интерпретацию знаковых конструк­ций, характерная для традиции ММК. Одна и та же схема может заявляться как модель исторического процесса или как модель педагогической ситуации, или как модель некоторого теоретического объекта и т.д. Соот­ветственно, та же схема входит в разные типы деятельности с разным смыслом: мы считываем со схемы то вопросы под исследование, то воз­можности практических ходов и т.д. Это — важное свойство «интеллекту­ально-методологических игр» (термин Г.П. Щедровицкого). Дело здесь не в том, чтобы получить новое знание о мире, а в том, чтобы развивать дея­тельность и мышление через понима­ние меняющихся игровых ситуаций и событий. В игровых коллизиях прос­леживается раздельное понимание-непонимание слов речи и понимание-непонимание игровых ходов (как деятельностное содержание речевых и прочих актов).

Т.Н. Снитко (Пятигорск) в докла­де «Стереотипы понимания в культу­ре» сопоставила религиозные систе­мы Запада и Востока в связи с форми­руемыми ими стереотипами культур­ного сознания. Например, на Востоке различие между наукой и религией традиционно не проводилось, и имен­но понимание руководило самоопре­делением человека в мире. На Западе, где в какой-то момент истории возни­кает и явно проявляет себя «зазор между наукой и религией», понима­ние само становится проблемой; гер­меневтика рождается в этом зазоре.

Весьма специфический материал был предложен Е.З. Имаевой (Тверь) в докладе «Знание о средствах про­буждения рефлексии как часть аппа­рата герменевтики». Ритмы художес­твенной прозы разных народов рас­сматривались ею под углом зрения их смыслового потенциала; накладываясь на предметное содержание текс­та, они, согласно Имаевой, побужда­ют читателя к рефлексии.

Видимо, многие пути, кроме намеченных здесь, могут вести к пониманию понимания. На нашем совещании предлагались и другие. Ретроспективно же мне представля­ется, во-первых, что их перебор ни при каком составе докладов не может считаться исчерпывающим, и, во-вторых, что эта тема заслуживает отдельного совещания. Тем не менее, одно общее соображение по поводу этого эпизода Пятигорского совеща­ния я считаю оправданным в настоя­щем обзоре. Оргкомитет, собравший под одной шапкой такой разнохарак­терный материал, видимо, должен был организовать в дополнение к нему хотя бы один доклад, где этот вопрос решался бы на принципиальном уров­не. Я укажу на два возможных подхо­да:

а) Попытка разрешения парадок­са герменевтической  рефлексии. Спрашивая, что мы должны понять, когда понимаем «понимание», мы, тем самым, заявляем как непонятое, проб­лематичное само наше полагание вопроса о «понимании» понимания. Логически сам вопрос разоблачается как несостоятельный. Если же в гер­меневтике формальная логика (в этой части) неприменима, то спрашивает­ся, какими другими нормами мышле­ния мы ограничиваем то, что собира­емся высказать об этом предмете, и, наконец, каков этот предмет в свете того, что эти другие нормы примени­мы к нему «взамен» формальной логики?

б) Феноменологическая редукция. Мы можем, например, спрашивать, во-первых, что такое понимание и с какой релевантной (конститутивной) точки зрения «это» есть понимание, и, во-вторых, каким фактором или набором факторов в рамках какой интеракциональной системы (схемы) определяется социосмысловая необ­ходимость в постулировании феноме­на «понимание»? Вариант второго вопроса: почему нельзя говорить осмысленно о том же самом, не упо­миная «понимания»?

Ни первый, ни второй из означен­ных подходов обязательным не явля­ется. Но я имею в виду, что обяза­тельным является хотя бы один ка­кой-нибудь подход, позволяющий обсуждать вопрос на уровне принци­па, а не на уровне коллекционирова­ния того, что мы объединяем как конкретные «пути к пониманию пони­мания».

В тематическом заседании «Пе­дагогика и герменевтика», кроме из­вестного филолога-герменевта Г.И. Богина (Тверь), с докладами участвова­ли два школьных учителя.

Проф. Г.И. Богин назвал свой доклад «Три века педагогической герменевтики: триадическое развитие». Три века — XIX, XX, грядущий XXI -охарактеризованы в докладе как раз­личающиеся по релевантному «изму» педагогической рефлексии: в XIX веке господствовал «онтологизм», в XX -«гносеологизм», в XXI в. ожидается и желателен «методологизм». Герменевтика, по сути, относится к эпохе «гносеологизма» в рефлексии (см. ее акцент на свободе и плюрализме мнений). Обсуждение, на характерных приме­рах, проявлений этих «измов» в кон­кретно-исторических ситуациях оп­равдывает, по Богину, поворот к методологизму.

Т.Е. Заботина (Тверь) использо­вала интересный материал собствен­ного учительского опыта в докладе «Начало герменевтического развития школьника». Наблюдается, в част­ности, что и ученики, и учитель гово­рят «понял» в смыслах «увидел», «познал», «прозрел» и других. Как лингвист, автор настоящего обзора может подтвердить, что такие глаго­лы вторгаются в лексическое поле «понимания» во многих языках. Это подтверждают исследования, прово­димые в настоящее время в ПГПИИЯ. Но как определить, используется ли «увидел» в смысле «понял», или «понял» в смысле «увидел»? Еще более интересное наблюдение Заботиной: когда мы записываем наше понима­ние, мы обнаруживаем, что это — интерпретация: «У меня такое впе­чатление, — говорила докладчица, — что я вообще не занимаюсь понима­нием, а только интерпретацией». Это можно было бы посчитать безобид­ным обстоятельством, если бы мы были уверены, что имеем дело только с путаницей в герменевтической терминологии. А если все-таки интерп­ретация есть нечто принципиально другое, чем понимание? Можно ли «заниматься пониманием», например? Т.Е. Заботина выразила свою педаго­гическую проблему в вопросе: «Что значит для ученика понять художес­твенный текст?». И хотя участники вместе с автором доклада не продви­нулись в решении этого вопроса, было признано важным, что сам вопрос теперь «на слуху». На одном из пос­ледующих заседаний Г.И.Богин сфор­мулирует требование: «Надо пони­мать людей в момент их встречи с текстами».

Эту тему продолжил Ф.Н. Шишимер (Минеральные Воды) в докла­де «Понимание художественного текста детьми с общим недоразвити­ем речи». Если условиями понимания текста являются а) знание языка, б) умение использовать внеязыковые знания, в) степень интереса и г) сте­пень критического отношения к соб­ственному знанию, то можно исчис­лить простые и комплексные факто­ры непонимания. У учащихся минераловодской спецшколы для детей с недоразвитием речи к этому добавля­ется состав факторов ограниченного владения языком. Понимание-непо­нимание текста индивидуальным учеником при факторном анализе частично прогнозируется, а это, в свою очередь, — частичный ответ на вопрос, что значит утверждение, что ребенок понимает или не понимает художественный текст.

Острая дискуссия за круглым столом по проблеме «Психология и герменевтика», в которой участвова­ли Г.И. Богин (Тверь), А.Г. Баранов (Краснодар), В.Л. Данилова, С.Л. Содин (Харьков), М.Е. Вайсберг, А.К. Драганов, Т.Н. Снитко, Д.В. Тырсиков (Пятигорск) и др., шла по нескольким направлениям: возможности синтеза знания, возможности разграничения компетенции, причина неотвязности психологии в герменевтических рассуждениях, возможности взаимного поглощения психологии и герменев­тики (на соображение Т.Н Снитко: «Герменевтика как понимающее от­ношение к миру включает в себя психологию как понимающее иссле­дование» Д.В.Тырсиков ответил па­родией: «Психология как исследова­ние всех видов деятельности и уста­новок включает в свой предмет герме­невтику как один из видов»).

Отдавая себе отчет в том, что любая попытка пересказать всех сра­зу упрощает до искажения то, что люди действительно говорили, я все же пойду по этому пути, ибо не вижу другого способа дать информацию компактно. Преобладает мнение, что герменевтика выиграла бы, если бы не связывалась с психологией, но при этом психология почему-то проника­ет повсеместно в герменевтический дискурс. Причина может быть та, что герменевтика пытается обзавестись блоком эмпирического исследования понимания, а это, по мнению непси­холога, законная область психологии с ее уже готовыми методами. Психо­логи, однако же, свидетельствуют, что психология в реальности не ис­следует «понимание», «вчувствование», «душу» и прочие герменевтические интересные предметы; о них больше говорят, например, в понимающей социологии (в стиле В. Зомбарта и др.), а здесь опять же не видно, как это исследовалось.

Вопрос о психологии и герменев­тике казался ясным Шлейермахеру, когда еще не было дисциплины пси­хологии, затем был гениально запу­тан Дильтеем, соединявшим то и другое в единой программе, и был просто отвергнут в начале XX века лагерем «антипсихологизма».   Интересно, однако, что Гуссерль, вождь антипси­хологистов, сам стал проектировать новую «психологию», когда вместо трансцендентальных оснований интенциональности стал полагать осно­вания «жизненного мира», акценти­руя интеракциональность и понима­ние (и, по крайней мере, по мнению Г.И. Богина и автора этих строк, объ­ективно работал в герменевтике). Исторический анализ этих перипетий должен был бы выявить содержатель­ные причины настойчивого возврата психологии в герменевтику. Может быть, дело в том, что у герменевтики все еще нет своего собственного кате­гориального языка, и она невольно паразитирует на языке психологии, работая тем самым против собствен­ных основ?

В современной литературе, ка­жется, утвердилось мнение, что Дильтей ошибся в главном пункте: психи­ческие процессы понимания и взаи­мопонимания принадлежат жизнеде­ятельности, герменевтическая дейст­вительность есть действительность текстов (в самом широком смысле) и принадлежит культуре. То и другое невозможно корректно положить в одной плоскости. Проблема, однако же, в том, что различение непробле­матично только на декларативном уровне. Герменевтические вопросы почти всегда относятся не к процес­сам внутри культуры, а к встречам культурного и жизненного процессов в ситуациях (вспомним: «надо понять человека в момент его встречи с тек­стом»). Одно заключение вытекает из происшедшей дискуссии, равно как и из ее аналогов в научной литературе, достаточно определенно: требуется методологическая проработка кате­гориального плана герменевтики, т.е. логической структуры герменевтичес­кого предмета в схемах и адекватных ему языковых (знаковых) средств. Зарубежная герменевтика стоит пе­ред теми же проблемами и пока, на мой взгляд, не преуспела в их осмыс­лении.

Утреннее и дневное заседание следующего дня не удалось сделать тематически цельными, и дискуссии велись по отдельным докладам. Поэ­тому я ограничиваюсь здесь поверх­ностной информацией.

О.Г. Почепцов (Киев) в докладе «Понятие речевой ментальности в герменевтическом и этногерменевтическом анализе» обсуждал стратегии отбора предметной информации при построении текстов в разных куль­турных контекстах и связанные с этим стандарты ожидания и понимания. Студент А. А.  Донец (Пятигорск) выс­тупил с докладом «Понимание в социокомпьютерном проектировании», главная мысль которого — необходимо проектировать «компьютерную суб­культуру» со всеми компонентами, обязательными для культуры, и с «пониманием» как базовой операцией;

смысл конструкта в том, чтобы соз­дать «пространство», в котором фор­мулируются и решаются корректно проблемы искусственного интеллек­та. А.Г. Баранов и Т.С. Щербина (Краснодар) в совместном докладе «Конструктивизм в текстовой дея­тельности» обсуждали разнообразные отношения между прагматическим и герменевтическим подходами к текс­ту, их отношение к психологии сопе­реживания и к явлениям интертексту­альности («Герменевтика призывает­ся тогда, когда образуется разрыв в интертекстуальности»), и др. Е.Н. Левинтова (Москва) анализировала разные подходы к тексту: анализ, интерпретация, критика, в зависимос­ти от жанра и культурного статуса текста (в докладе «Интерпретация и жанр текста»).

Два докладчика анализировали современный идеологический дискурс М.Р. Кауль (Москва) «Метафора как средство интерпретации» и Л.В. Гарузова (Москва) «Специфика понима­ния текста массовой коммуникации». В первом показано, как влияют на понимание общественной ситуации метафоры «борьбы», «тупика», «эксперимента». Во втором организация радиотекста Би-Би-Си отображалась на реакции слушателей, английский слушатель сравнивался с советским. Доклад В.В. Михайленко (Черновцы) «Перевод как герменевтический фе­номен» развил далее проблематику предрассудков в современной комму­никации, давая характерные примеры затрудненного понимания при пере­воде.

За другим круглым столом об­суждалась проблема «Филология и герменевтика». Поскольку в своей истории герменевтика уже бывала совмещена с филологией (Вольф, Бекк, act и др.) и филологическая герме­невтика существует (в России, в час­тности, Г.И. Богин), синтез не предс­тавляется сложным, но неясно, в каких формах он должен реализоваться для каких применений. В дискуссии по этой проблеме следует выделить одну проблемную линию, на которой глав­ную работу проделали О.В. Карасев (Пятигорск), Т.Н. Снитко   и В.Л. Данилова. Кажется, здесь получены схемы, полезные для определения логи­ческой структуры герменевтического предмета.

Если исходить из того, что содер­жательные отношения между разно­родными предметами могут модели­роваться в схемах «пространства содержания», тогда задача состоит в том, чтобы «пометить» корректно две плоскости, образующие пространст­во вместе с соединяющей их третьей плоскостью — плоскостью ситуаций:

Если эта схема используется (например) для анализа отношений психологии и герменевтики, то возможное М1— «деятельность», Мд — «культура», и вопро­сы отношений между ними решаются в ситуационной рефлек­сии, с отрывом фигурки от своей плоскости. Теперь «мы» (фигурка внутри этого пространства) можем давать любому нашему предмету троякое определение, последователь­но проецируя его на три плоскости, а цельность предмета определяется тем, что это — наш предмет, и каждое опре­деление дается в отображении на два других. Пока М1  помечает деятель­ность, а М2 — культуру, герменевти­ческое и филологическое определе­ние даются на одной и той же плос­кости М2.  Возникает вопрос, какой должна быть маркировки вертикаль­ных плоскостей, чтобы герменевтика и филология были взаимно ортого­нальны; затем спрашивается, какие моменты ситуации могут сделать определение предмета в этом новом пространстве содержательным?

Мое описание формалистично, поскольку я намереваюсь акцентиро­вать не ответы, дававшиеся на круг­лом столе касательно герменевтики и филологии, а именно формы, в кото­рых выражалась аналитическая дис­куссия, так как эти формы считаю герменевтически значимыми.

Проекция предмета на одну из плоскостей означает фокусировку (например, А как предмет культуры в отличие от А как предмета деятель­ности или как предмета в ситуации). Переход между плоскостями может быть в абстракции снят как отдельное описание предмета в виде треуголь­ника; вершинами являются те точки трех плоскостей, на которые попадал предмет при трех проекциях: факти­чески мы рассекаем пространство той самой плоскостью, на которой «нари­сован» этот треугольник.

 

 В этом четвертом измерении возможно то, что   было исключено в первых трех: предмет содержателен, если прочитывается по кругу как последовательность фокусировок, вер­шина за вершиной. Теперь мы имеем «плоскость содержания» и, в качест­ве метода, «герменевтический круг».

Я прошу читателя о снисхожде­нии. Написанное здесь содержит столь­ко неясных мест и неразработанных деталей, что ни в коем случае не может приниматься как предметная информация. Я пытаюсь восстано­вить и показать превращение абст­рактных форм, в которых жила твор­ческая мысль моих коллег, на какое-то время захватившая аудиторию. Но теперь пора сказать, почему я этому придаю особое значение.

Если в практике дальнейшей герменевтической работы подтвердит­ся, что пространство содержания пригодно в качестве исходного схе­матизма герменевтики, то трансфор­мация пространства содержания в плоскость содержания и опредмечение трех проекций в фигуре треуголь­ника с импликацией круга как метода интерпретации всего, что содержа­тельно, оказываются «естественно» вытекающими из «пространства». Это будет означать, что мы получили начальные знаковые средства (фор­мы, правила, содержания форм) для построения конструктивной герменев­тики. Несколько ниже я вернусь к этому вопросу; ему было посвящено мое заключительное сообщение на совещании.

Последний день совещания был посвящен тематизму «Лингвистика и герменевтика». А.К. Драганов (Пяти­горск) выступил с докладом «Социопрагмалиигвистика и герменевтика», главная мысль которого заключалась в обогащении прагматической линг­вистики путем синтеза ее с социолин­гвистикой и социологией «понимаю­щего» типа, т.е. на герменевтической основе. Ближайшей аналогией, по-моему, может быть теория коммуни­кативной деятельности   Ю. Хабермаса, но у него универсальная прагма­тика положена в основание социаль­ности с идеей новой философской концепции исторического материализ­ма. У Драганова же социальность должна обосновывать прагматику языка и коммуникации, и работа направлена на создание чего-то вроде «понимающей лингвистики». Доклад И.М. Слонимской (Пятигорск) «Ком­поненты глагольной семантики и их восприятие человеком и машиной» посвящен герменевтическим ограни­чениям машинного «понимания» (программа вместо жизненного мира) и следствиям, которые вытекают от­сюда для понимания понимания. Дискуссия по тематизму «Лингвисти­ка и герменевтика» с участием Г.А. Ле­бедевой (Самара), профессора Ю.В. Попова (Краснодар), А.Г. Баранова, В.П. Литвинова, Т.С. Щербина и др. была достаточно разнообразной, но заслуживает быть выделенной поле­мика М.М. Кауль против априорного исключения лингвистики из опытов построения герменевтики. Мы так боимся быть лингвистами в герменев­тике, чтобы не свести ее к «лингвогерменевтике», что в итоге игнорируем лингвистические достижения, кото­рые могли бы быть весьма полезны. Кроме прагматики, многообещающей дискутанту представляется семанти­ка А. Вежбицкой, оригинально опи­сывающая содержательные структу­ры сознания. Исключение лингвисти­ки из герменевтики будет оправдано не раньше, чем оно будет методоло­гически обосновано.

Заключительный доклад руково­дителя совещания (В.П. Литвинова) «Трансфигурация субъекта в герме­невтическом предмете» был попыт­кой извлечения конструктивных след­ствий из дискуссий предшествующих дней. В упрошенном по необходимос­ти изложении его суть в следующем.

Если мы сформулируем радикаль­ное требование показывать» понима­ние», «смысл», и прочие «вещи», о которых мы говорим в герменевтике (Г.А. Лебедева), то вся собственно герменевтическая традиция бессиль­на помочь нам. Но мы можем отправ­ляться от «метода двух досок», ис­пользуемого в ОД-играх. Четверо из участников нашего совещания (В.Л. Да­нилова, О.В. Карасев, А.К. Драганов, В.П .Литвинов) располагают опытом игровой феноменологии содержания, полученным на И-12 «Учебно-воспи­тательный процесс в вузе» (Харьков, ХИИКС, ноябрь 1982 года), где они пробовали сделать видимым содер­жание как содержание. Это надо пояснить.

Две стены помещения, в котором происходит игра, функционально различены: на одной допускаются изображения предметов, о которых идет дискуссия, на другой — изобра­жения наших собственных взаимо­действий и коллизий. Первая имену­ется «предметной доской», вторая — «оргдеятельностной доской «. Работа на второй начинается тогда, когда работа на первой заходит в тупик, очевидный для всех. Затем в свете опыта, обретенного на оргдеятельностной доске, начинается коррекция пред­метных изображений на предметной доске. Участники ходят между досками. Фактически «предметы» на первой доске уже теперь понимаются как «феномены» в смысле Брентано и Гуссерля: они конституированы реле­вантной точкой зрения, которую движущийся участник переносит вполне зримо с оргдеятельностной доски на предметную. Правда, в этой работе участники обычно не замеча­ют движущегося тела, внимание при­ковано к доскам. На Харьковской игре наша группа зафиксировала это «движущееся Я» как фактор, консти­тутивный для содержания как содер­жания.

Заметим, что если я нарисовал нечто и говорю, что это — содержание, то мой оппонент с полным правом может возразить: «Ерунда, никакое это не содержание, а просто фигура, нарисованная там». Я отвечаю: «Для меня это — содержание, потому что я про это так говорю». Но это значит, что для него, не говорящего так про это, оно тоже может стать содержа­нием, если он возьмет его вместе со мной, говорящим; но я в его приеме — нечто внеположенное, или он в этом качестве может меня просто зарисо­вать. Обратим внимание, что «Я», ходящее между досками, и «Я», нари­сованное радикально, различны в аспекте непосредственного бытия, но оба «Я» абсолютно идентичны как фактор интенциональности. релеван­тный для понимания предмета, ибо нарисованная моим оппонентом фи­гура изображает меня по условию именно в этом качестве. Договоримся называть это «трансфигурацией» субъекта.

Латинское  trans-figuratio значит «пре­ображение». В частности, Тертуллиан именно этим словом называл пре­ображение человека Иисуса в божь­его сына Христа. Нам в этом месте нужна иноязычная метафора, чтобы закрепить в языке герменевтики одно фундаментальное наблюдение: содер­жания перестают быть кантовски — субъективными и становятся кантовски — объективными,  когда вместо живого «Я» в той же функции возни­кает его трансфигурат, вместо значи­мого живого — абсолютно значимое.

Обратим внимание на сходство этой рефлексии над ОДИ со схематизмами Снитко — Даниловой: поме­щение игры есть реальное простран­ство содержания, третьей плоскостью которого является плоскость пола, по которой движется «ходящее Я», связывающее в ситуации две другие плоскости. Если мы соединим «ходя­щее Я», осознающее себя в этом качестве, с точками его рисования на двух досках, мы реализуем плоскость содержания, осуществив тем самым трансфигурацию пространства содер­жания в плоскость, имеющую тот же смысл. Как в случае «Я» не важно, стою ли я еще у доски, а важно, что я там был, так и в схемах Снитко-Даниловой важно, что плоскость была пространством, и только с этой имп­ликацией она может быть плоскостью содержания и оправдывать метод герменевтического круга. Достаточ­ным оказывается след (бывшего прос­транства, моего прошлого присутст­вия, и т.п.). С этой точки зрения теперь видно, что явление трансфигу­рации замечалось и прежде, не буду­чи осмысленным герменевтически: в теории литературы концепция «авто­ра», как момента содержания, в отли­чие от человека, написавшего книгу;

в семиотике У. Эко — концепция «иде­ального читателя», как момента со­держания книги, — последнее можно назвать «трансфигурацией в предвос­хищении».

Теперь мы имеем более солидное основание для обсуждения проблемы герменевтики и психологии: посколь­ку мир содержаний в своей собствен­ной действительности структуриро­ван не людьми, как носителями пси­хических функций, а трансфигуратами, то психологические данные в принципе иррелевантны для герменевтики. Все то, чем занимается пси­хология, относится к морфологии ма­териала, на котором живут содержа­ния, а не к структуре мира содержа­ний. Собственное бытие этого мира имеет свои формы в виде предметов культуры и парадигм, ими воплощае­мых. Психология как психология станет релевантной в том месте гер­меневтики, где мы поставим вопросы, для решения которых релевантна морфология «Я-материала».

На этом можно остановиться, хотя в докладе обсуждались на новой основе отношения интерпретации и понима­ния («герменевимческий круг» и «герменевтическая вилка»), сущность «ага-понимания» и «угу-понимания», различенных Сыроваткиным, приро­да лингвистического знания и отно­шение его к герменевтике и т.д.

Два критических соображения по этому докладу требуют непременно­го упоминания:

Г.И. Богин: Не видно, как в герме­невтической работе предохранить понятие «трансфигурация» от его вырождения в «трансценденцию» (если вообще эти два понятия достаточно различны сейчас).

О.В. Карасев: Построив концеп­цию средствами методологии и с опорой на результаты методологи­ческой работы в традиции ММК, получаем ли мы действительно гер­меневтику, или все-таки методологическое решение некоторых проблем, считающихся  герменевтическими? Нужны дополнительные средства показа, что все то, о чем шла речь, действительно положено «в предмете герменевтики», и нужно еще опреде­лить, что это за предмет.

У участников не осталось време­ни, чтобы обсудит, как намечалось, вопрос о программе герменевтичес­ких исследований. Разработка прог­рамм доверена Пятигорскому семи­нару и будет обсуждаться позднее. •