Вторжение и гибель космогуалов

Вадим Розин

ВТОРЖЕНИЕ И ГИБЕЛЬ КОСМОГУАЛОВ

ФИЛОСОФСКИЙ РОМАН О БЕСЕДАХ,

СНОВИДЕНИЯХ И ТВОРЧЕСТВЕ

МАРКА ВАДИМОВА

(ЭЛЕКТРОННЫЙ ВАРИАНТ)

МОСКВА

2007

 

От автора

 

В последние десятилетия прошлого века сложился новый жанр научной литературы. Внешне он даже и не похож на научную, поскольку чаще всего речь идет о романах. Содержанием этих необычных романов является главным образом научные и философские проблемы, а также история творчества и жизненного пути их авторов. Предлагаемая автором книга относится именно к этой категории: и наука и роман, похожа на автобиографическое повествование, но не автобиография. В этом плане, конечно, речь идет не о простом романе, а новом жанре, сочетающим в себе художественную форму и научный дискурс. Более того, такой жанр дает определенные преимущества в сравнении с чисто научными построениями. В романах типа «Маятник Фуко» Умберто Эко или «Шопенгауэр как лекарство» Ирвина Ялома автор может более точно и адекватно излагать свои научные или философские идеи, поскольку свободен, от необходимости доказывать свои положения, и более свободен в плане ограничений реальности. С этой точки зрения, хотя речь в таких романах вроде бы идет о рефлексии опыта автора, на самом деле – это скорее теоретический конструкт, созданный всего лишь с опорой на авторский опыт с целью решить проблемы, которые волнуют автора. 

Прежде чем опубликовать эту книгу, я прочел некоторые ее главы своим друзьям. И был смущен, поняв, что они отождествляют Марка Вадимова со мной. Разве автор и герой — это одно и то же? Конечно, рассказывая о духовных поисках Вадимова, я невольно реализовал и некоторые свои потребности, например, лучше осознал ряд этапов своего творческого пути и отдельные значимые для себя переживания. Но при этом я везде старался не переходить границы вымысла, не настолько забывался, чтобы спутать Вадима Розина с Марком Вадимовым. Мои слушатели в подтверждение своей версии ссылаются на то, что я приписал Марку Вадимову собственные работы. Да, не отпираюсь. Но разве автор не вправе вкладывать в уста героя собственные мысли? Михаил Бахтин, обсуждая особенности характера романтического героя, в частности, пишет: «Романтизм является формой бесконечного героя: рефлекс автора над героем вносится вовнутрь героя и перестраивает его, герой отнимает у автора все его трансгредиентные определения для себя, для своего саморазвития и самоопределения, которое вследствие этого становится бесконечным. Паралелльно этому происходит разрушение граней между культурными областями (идея цельного человека). Здесь зародыши юродства и иронии». 

Если я и осуществлял плагиат, то по отношению к самому себе. А это уже что-то новенькое. Нет и еще раз нет — я не Марк Вадимов. Так может показаться лишь какому-нибудь поклоннику постмодернизма с их извращенными идеями бесконечного текста, невозможности нащупать означаемое, относительности интерпретируемого и интерпретирующего. Ведь, в конце концов, не Марк Вадимов пишет обо мне, а я о нем. Хотя конечно, я знаком с точкой зрения Мираба Мамардашвили, утверждающего, что в лоне романа впервые рождается и проходит некий путь творческая личность автора. Как, неужели до этого романа у меня не было личности? Я надеюсь, читатель все же сможет развести в разные стороны автора и героя этой книги. Но если, тем не менее, у кого-то это не получится, придется согласиться с подобным пониманием, как одним из возможных. Известно, судьей может быть только читатель.

Первые семь глав книги посвящены обсуждению природы сновидений, символических форм жизни, эзотерического опыта, танаталогических переживаний. Со слов одного из героев, Черного пересказывается история о вторжении  на землю инопланетных существ – космогуалов, которые поработили людей и питаются их психоизлучениями, но одновременно, что парадоксально, способствуют их развитию и творчеству. Через всю книгу проходят воспоминания главного героя о своей жизни, учителях, мыслителей и просто ярких личностей, оказавших на него влияние. Не скрывает автор и необычные события, свиделем которых он был (так Марк Вадимов путешествовал во времени, общался с космогуалами, а также с самим собой из будущего).

Во второй части книги, начиная от седьмой главы, речь идет об исследовании мышления. Что такое современное мышление, когда оно возникло, как человек мыслит, решая личные и социальные проблемы — вот вопросы много лет занимавшие Марка Вадимова. Здесь описан важный период жизни нашего героя, завершающего построение  учения о мышлении. Проникнуть в тайну мышления Вадимову помогают не только встречи и беседы с великими мыслителями прошлого и настоящего, начиная с Платона и Аристотеля, кончая Хайдеггером, Мамардашвили (в книге Машвили) и Щедровицким (Капицкий), но и общение Марка с космогуалами, проникшими в подсознание творцов нашей цивилизации. Параллельно Вадимов продолжает размышлять над своей жизнью и обдумывает волнующие современников проблемы, а также возможность достижения в будущем бессмертия человека. И в этой части книги у кого-то могут возникнуть законные подозрения: а не являются ли идеи Вадимова плагиатом, уж очень представления о философии и жизни Вадимова похожи на авторские? Впрочем, опять же предоставим самому читателю судить и рядить.

 

Глава первая.

 

1.

 

Марк Вадимов задумал новую необычную работу из двух книг. Первая должна была больше касаться психологических и эзотерических проблем, а вторая целиком посвящена проблемам исследования мышления. Некоторые завистливые коллеги считали Вадимова графоманом, но большинство его уважали и ценили за скромность и талант, хотя последний они разглядели не сразу. Но талант в области философии, вероятно, не такая вещь, которая легко бросается в глаза. Работа со скрипом, но пошла, ведь речь шла о необычном жанре.  

Года два тому назад Марк решил, ему уже есть, что сказать философской общественности. Вышли несколько его книг, за которые было не стыдно, и худо-бедно он мог предложить научной общественности ряд новых идей. Однако на дворе набирала силу эпоха постмодерна, когда никто никого не читал, а если и читал, то, как правило, мало что мог понять из прочитанного, поскольку научная коммуникация распалась, и каждый автор, как Вадимов написал в одной статье, «рыл свою траншею, не поднимая головы». Марк задумался и стал размышлять, а каким образом в этой ситуации он мог бы донести до читателя свои мысли и идеи. Вспомнил, как он сам анализировал других авторов. Старался реконструировать культурную ситуацию, в которой они создавали свои произведения, а также их жизненное кредо. Нельзя ли, подумал он, применить этот подход к себе самому? Ведь, что не хватает читателю, чтобы последний мог понять новое философское произведение? Читатель не знает, чем был озабочен, озадачен автор, не знает автора, не видел, как автор шел к своих идеям, путался, сбивался с пути, возвращался назад, чтобы снова искать решение и, в конце концов, найти его. Почему бы, подумал Марк, не рассказать читателю о своих поисках, не приложить к научным идеям рассказ о жизни их творца. 

Однако легче это сказать, чем сделать. Нужно было найти форму, в которой данный замысел можно было реализовать. Вадимов стал размышлять. Изложить сначала свои философские концепции, а затем рассказать, как он к ним пришел? Рассказать о себе в контексте философского поиска? Марк перебирал вариант за вариантом, но не мог ни на чем остановиться. Наконец, после месяца мучений, он решил, что напишет философский роман, где будет все это, а также некий сюжет, где будет он сам, но как герой, будут все те, кто оказал на него влияние (его учителя, соратники, друзья, любимые), но тоже как герои романа. Вадимов приступил к реализации замысла, однако, работа шла медленно, поскольку отвлекали самые разные неотложные дела. Одним из них была встреча с корреспондентом методологического альманаха «Кентавр», Вячеславом Роговым, которого Марк немного знал. В данном случае Рогов хотел взять у Марка интервью. По телефону он сказал.

— Я знаю, у вас вышли две интересные книги: одна о психологии сновидений, другая — размышление о природе смерти. И вот подумал: нашим читателям было бы интересно узнать, как Вы пришли к своим идеям. Может быть, и Вам интересно рассказать о кухне собственного творчества? Кроме того, мы задумали создать отдельную рубрику — «Творческий путь ученого». Все в редакции сошлись на том, что было бы неплохо начать с Вас. 

Вадимов согласился на серию бесед и пригласил Рогова к себе домой. Повесив трубку, он стал вспоминать и незаметно для себя увлекся.

 

2.

 

Сколько Марк себя помнил, а помнил он себя непрерывно, начиная с 4-го — 5-го класса школы, его всегда интересовали две темы — сновидение и смерть. В пятом классе он впервые пережил страх перед смертью. Однажды, ночью Марк проснулся и ясно представил себе, что умрет, все будут жить, а его не будет. Вадимов и сейчас помнил, как его сердце сжалось от страха, а к горлу подступила удушливая волна. Позднее он понял, что охватившее его чувство была тоска. Страх и тоска — вот первые его впечатления от смерти. Потом было много и других. Вадимов вспомнил, что этому первому переживанию смерти предшествовало другое, о котором он совершенно забыл. 

Кажется, в третьем классе на перемене легковая машина сбила на улице соседа Марка по парте, переехала ему живот. Вадимов подбежал, когда его друг еще был жив, без сознания он умирал. С ужасом Марк видел, как жизнь буквально покидает тело, куда-то уходит, и по мере ее истечения глаза мальчика закатываются, освобождая белое пространство яблока. Вадимов заново пережил страх, который он испытал тогда при виде смерти, и заново сквозь этот страх всплыл неожиданный вопрос — куда уходит жизнь. Поверить, что жизнь кончается, превращается в «ничто», Вадимов не мог и тогда и теперь.

Хорошо помнил Вадимов и свои детские сны. Вот он идет по длинному темному коридору и слышит за своей спиной лай собаки. Марк бежит от нее изо всех сил и прячется в какой-то низкий шкаф. Другой сон был обычный, детский. Марк стоит на подоконнике дома и вдруг неожиданно срывается и падает вниз. Его сердце замирает, сжимается, но, не долетев до земли, Марк в холодном поту просыпается в кровати.

Очень рано, опять же где-то в пятом шестом классе Вадимов начал анализировать свои переживания, он спрашивал себя, что обозначают его сны. Но ответа, естественно, не находил.

Читал Вадимов в школе много, запоем. Жил не обычной дворовой жизнью послевоенной Москвы, где дрались, играли в лапту, жестку или на деньги в пристенок, а книгами. Прочитав в восьмом классе роман Джека Лондона «Мартин Иден», долго думал о самоубийстве так понравившегося ему героя. Было непонятно, почему Мартин предпочел расстаться с жизнью, усилием воли задержав инстинктивное желание всплыть на поверхность океана. Но роман навеял представление о смерти как акте свободного выбора. В смерти героя было что-то романтическое. Вообще романтическое мироощущение у Вадимова стало формироваться довольно рано, причем отчасти на почве размышлений о смерти и сновидениях. 

Последние два года школы Вадимов учился не в Москве, а в приморском городке Анапа, где стояла военная часть отца. После Москвы с ее обезличенными, запыленными, асфальтовыми дворами и улицами Анапа поразила Вадимова человеческим масштабом и природой. Особенно он полюбил море, даже зимнее и в шторм. Море напоминало Марку живое таинственное существо, оно простиралось до горизонта, дышало, невольно внушало возвышенные мысли. Марк почти физически чувствовал море. Прочтя несколько лет спустя роман Станислав Лема «Солярис», Вадимов окончательно утвердился в эзотерическом отношении к морю, как ни странно, это отношение спокойно уживалось с его рационализмом; противоречие временами, заставляющее Вадимова задумываться.

 

3.

 

В Анапе на Марка огромное влияние оказал учитель литературы Валентин Максимович. История этого близорукого, погруженного в себя молодого человека была такова. Валентина растила и воспитывала мать, учительница местной школы. Жили они в маленьком сибирском городке. В седьмом классе Валентин бросил школу, ему было не до учебы, целыми днями он читал книги (В этом отношении учитель и Марк были очень похожи). Через два года мать со слезами на глазах сказала:

— Валентин, что будет, твои друзья в этом году кончают школу, а ты?

Валентин словно проснулся. За пол года он самостоятельно прошел весь школьный материал и экстерном с отличием сдал экзамены за десятый класс. Через год он приехал в Москву, легко поступил в педагогический институт, где блестяще учился, был сталинским стипендиатом. Но наивен он был донельзя, особенно в человеческих отношениях. Этим ловко воспользовалась его однокурсница, уложив его в свою кровать и сделав от него ребенка. 

Именно с этой женой, грубой и лживой женщиной, Валентин Максимович приехал преподавать в Анапу. Однако в школе у него не заладилось, не сложились нормальные отношения с педагогическим коллективом. Провинциальные учителя считали Валентина снобом и столичной штучкой. Единственно, с кем Валентин Максимович сошелся, был Марк. Долгими вечерами они гуляли на берегу моря или сидели в маленькой комнате Валентина Максимовича. Учитель рассказывал своему ученику, который был горд доверием, о своих поисках в области…  теоретической физики и философии. 

Дело в том, что хотя Валентин Максимович был блестящим преподавателем литературы, позднее Вадимов уже не встречал таких учителей, сам Валентин считал, что неправильно выбрал профессию. Уже на четвертом курсе педагогического института он стал самостоятельно изучать высшую математику и теоретическую физику, а затем и философию. Вадимов отдавал себе отчет, какое влияние на него оказал его учитель. Именно с легкой руки Валентина Максимовича в душе Вадимова зародился интерес к высокой науке и философии.

Жена Валентина Максимовича постоянно устраивала мужу скандалы, потом истерично требовала прощения; один раз из соседней комнаты Марк видел, как она, всхлипывая, ползала перед Валентином на коленях. 

Через год после окончания школы уже в Москве Вадимов узнал, что Валентин Максимович развелся с женой и тут же женился на своей выпускнице Тане Масловской. Спустя несколько месяцев он уехал на Урал с молодой женой. Масловскую Марк хорошо знал, она училась на класс ниже, и, по мнению Марка, была не на много умнее и лучше первой жены Валентина Максимовича. Поэтому не удивительно, что через год второй брак Валентина Максимовича тоже распался. Но уже родился ребенок. Дальше пошло-поехало. 

Валентин Максимович вернулся в Анапу. Назад в школу его не взяли, исходя из моральных соображений. Он преподавал в станицах, воспитывал сына, получал алименты от первой жены и платил второй. Вероятно, к этому же времени относятся первые признаки болезни Валентина. Когда после второго курса института Вадимов заехал летом в Анапу и пришел навестить своего учителя, тот жил вместе с сыном в совершенно голой комнате. Он боялся первой жены, скрываясь от нее, а в творческом плане развивал какие-то странные идеи по поводу сущности материи. Уже тогда Марк заподозрил неладное и поэтому не удивился, узнав позднее, что Валентину был поставлен диагноз — вялотекущая шизофрения. Общий их друг Ростислав еще до войны с Чечней изредка навещал Валентина в Грозном и как-то рассказал Вадимову случайно услышанный им разговор. Сидя за письменным столом, Валентин глядел в зеркало и говорил: 

— Я гений, гений, ах, какой я гений! Даже страшно подумать, но никто этого не понимает.

После войны в Чечне Вадимов окончательно потерял след своего первого учителя.

 

4.

 

Окончив школу, Вадимов вернулся в Москву. Сдавал экзамены в МИФИ, не зная, что поступление в этот вуз предполагает специальную подготовку, поэтому провалился, и пошел работать на завод слесарем. Готовился снова поступать в институт, писал стихи и романтические рассказы. Работал в три смены и однажды, направляясь ночью на работу, увидел черта. 

С улыбкой Марк стал вспоминать эту историю, хотя тогда, конечно, ему было не до смеха. Марк работал под Москвой на станции Долгопрудная, снимал койку в еврейской семье, куда его устроил дедушка по материнской линии. В комнате кроме Вадимова жили еще трое мужчин, метеорологи, приехавшие на курсы по переподготовке. Их сон был расстроен раз и навсегда по причине профессионального образа жизни. Ночью они просыпались, зажигали свет, разговаривали о жизни и так курили, что из-за дыма папирос не было видно лампочки. 

Вероятно, Марк переутомился, уже несколько дней он не просыпался от полностью заведенного большого будильника, точнее просыпался ровно через пять минут после звонка. В таком состоянии, еще не совсем проснувшись, он пошел в час ночи на работу. Было совершенно темно. Когда Вадимов стал переходить линию электрички, то увидел, как от станции отошел поезд. Его прожектора мощно разрезали темноту, и вдруг Марк обомлел. В свете фар электрички значительно быстрее, чем она двигалась, бежал черт. Он был огромный, метров 5-6, весь черный с длинным хвостом. У Вадимова от страха остановилось сердце, он стоял как вкопанный. Черт добежал до ближайшего ажурного столба, на котором висели провода электропередачи, мгновенно вскарабкался по нему и пропал в темноте. Марк до сих пор помнил, что с ним творилось. Не верить своим глазам он не мог, Вадимов видел черта так же отчетливо, как окружающую темноту или электричку. Также отчетливо он помнил свой страх. И поверить в увиденное Марк тоже не мог: чертей не существует, в бога он не верил никогда. Поступил Марк, как теперь он понимал, весьма мудро. Точнее поступил не он, а вероятно сработал механизм самосохранения: чтобы не «поехала крыша», Марк просто отложил в сторону до лучших времен все, что с ним случилось. Он не стал объяснять, почему видел черта, но и не стал отрицать этот факт. Позднее, лет через тридцать, когда Вадимов построил собственную теорию сновидения, ему стало понятно, что с ним произошло той далекой ночью. 

В армии Марк испытал еще одно сильное переживание. К этому времени у него открылась язва желудка, которую армейские врачи до поры до времени не признавали. Кажется еще в карантине очень рано, часов в пять утра, их везли на машинах на полигон. Проходили учения. У Марка сильно болел желудок. Дорога была ужасная, подбрасывало так, что переворачивались внутренности. Небо совершенно прозрачное и по-утреннему бледное. Очень высоко летели несколько эскадрилей реактивных самолетов, казавшихся игрушечными. За ними тянулись маленькие белые шлейфы. Неожиданно эти белые шлейфы превратились в небольшие радуги. Все небо загорелось, расцвеченное сотнями одинаковых семицветных красок. Зрелище было потрясающим и каким-то мистическим.

Служил Вадимов тяжело, армейская жизнь с ее тупой дисциплиной и отсутствием свободного времени доводили до отчаяния. Все было чуждо и холодно, холодно в переносном и прямом смыслах — на душе, в казарме, на улице, где их легко одевали, чтобы закалять. Позднее, читая Николая Бердяева, Вадимов понял, что уже в армии он ставил свою личность выше «рода», инстинктивно восставая против власти большинства. Впрочем, солдаты, служившие вместе с Вадимовым в одном взводе, его уважали, особенно после одного случая. Взвод был не обычный, а учебный, готовил сержантов. Годовую программу сжали до семи месяцев. Молодые солдаты с нагрузкой не справлялись, и вот младшие командиры стали их тероризировать. Одних клали на землю и заставляли отжиматься до потери сознания, других загоняли под танки в грязь, а некоторых просто били. Марка не трогали, вероятно, потому, что учился он лучше всех, да и просто не решались. Однажды он сказал своему командиру: «если тронешь, убью», и сказано это было так, что тот сразу поверил.  С остальными особо не церемонились. Атмосфера во взводе накалялась, вот-вот что-нибудь могло случиться, как это по слухам произошло два года назад, когда курсанты чуть не убили своих младших командиров. До этого, к счастью, не дошло. 

К Марку, как комсоргу взвода, обратились трое курсантов и попросили что-нибудь предпринять, от греха подальше. Он пошел к комсоргу батальона посоветоваться, а тот сразу же доложил о случившимся комбату. В результате командиров взвода и Вадимова по тревоге вызвали к командиру, а дальше последовали санкции. Все командиры взвода получили выговор с занесением в личное дело. Они настолько рассвирепели, что решили стереть Марка в порошок, соблюдая, однако, форму. За малейшие нарушения или видимость таковых его посылали в наряд вне очереди. В результате Марк стал спать ровно через день; чаще по закону его наказывать было невозможно. Одну ночь он спал, а следующую работал на кухне или стоял в наряде. Сильно болел желудок, язва набирала силу, и не спать означало физически погибнуть. Марк понял, что дальше он так не выдержит, и объявил своим командирам войну. 

Его единственным оружием было образование. Дело в том, что все командиры взводов читали лекции курсантам — по электротехнике, по боевой части, тактике, политике. И все на удивление были менее знающими, чем Марк. Если раньше Вадимов тактично не замечал огрехов преподавания, то теперь в ответ на каждую ошибку командира он буквально кричал на весь класс — «неверно», «Вы ошибаетесь», «ну и ну, просто смешно». Командиры злились, краснели, приказывали Марку после каждого перерыва надеть противогаз и бежать километровый круг. Но ему терять было нечего: Марк продолжал прессинг, не пропуская ни одной ошибки. Курсанты, затаив дыхание, следили за поединком, авторитет командиров упал до самой низкой отметки. Они сдались. Вадимова оставили в покое, помогло и то, что в это время он по успеваемости вышел на первое место в батальоне.

К удивлению Вадимова снов в армии он почти не видел. Часто ему хотелось увидеть какой-нибудь сон из прежней жизни, но, увы. Уставали все так, что засыпали, едва голова касалась подушки. Спали без сновидений. Зато в конце службы, когда Марка наконец поместили в госпиталь с язвой желудка, потребовавшей немедленной операции (к счастью обошлось), он смог наблюдать снохождение — сомнамбулизм.

В их палате лежал щуплый парень, который, не просыпаясь, ходил по ночам. Почему-то сам Марк чаще всего к этому моменту просыпался. И вот однажды он увидел как Саша, кажется, так звали лунатика, направился прямо в проход между койками и столом; на сей раз, проход загораживала оставленная кем-то табуретка. Интересно, подумал Марк, наткнется ли Саша на табуретку, ведь обычно проход был свободен. Саша, действительно наткнулся на табуретку, но, едва коснувшись ее, стал протискиваться между ней и кроватью, обходить. В эту же ночь Саша встал второй раз, походил по коридору и неожиданно поднялся на подоконник, стараясь открыть большую форточку. За черным окном шел дождь со снегом, а Марк где-то читал, что от холода лунатики могут проснуться. Поэтому вместе с приятелем, здоровенным парнем, борцом первого разряда, они подскочили к любителю ночных прогулок и с большим трудом, что их очень удивило, стащили его с подоконника. Несмотря на настоящую борьбу, Саша не проснулся, только стал быстро и тяжело дышать сквозь зубы. Он сел на кровать, потом быстро лег и спокойно спал до утра. Утром Саша обычно ничего не помнил.

Вадимова комиссовали из армии по болезни, вернувшись в Москву, он решил поступить в педагогический институт на только что открытый психологический факультет. Его влекло не совсем обычное для советского человека желание понять, что собой представляет личность, сновидения и сомнамбулизм, а дальше тенью маячила фигура смерти. К своему удивлению, он поступил легко и легко учился. Но также быстро разочаровался в выбранном факультете. Поступая на психологический факультет, Вадимов подобно многим другим студентам, надеялся разрешить собственные проблемы и психологические в том числе. Что же он узнал: оказывается, нет просто человека с его проблемами, нет души и ее переживаний. Зато есть интроспекция, апперцепция, интериоризация, мотивация и прочие психические феномены. Оказывается, нет вечных вопросов человечества, касающихся жизни, смерти, выбора между добром и злом, но есть ценности, установки, личностные смыслы. Нет поступка и жизненного пути, а есть «Я-концепция» и скрипт. И вообще живых людей нигде нет, проблем, которые волнуют каждого человека, нет, зато есть психические структуры, субъекты, объекты, реципиенты и т.д. 

Выясняется, что психология готовит не специалиста по человековедению — такого и понятия в психологии не существует, — а просто психолога, знающего какие-то теории, эксперименты, методики. Некоторое время средний студент психологического факультета еще сопротивляется, в душе не верит, что нет человека с его проблемами, затем смиряется, успокаивается, наконец, находит прелесть в «прекрасном новом мире». Зачем вникать в сущность и тайну каждого человека, зачем постигать его личность, историю и переживания — ведь можно разложить его на отдельные структуры и моменты, научно описать их, ну а затем всему найти свое место. Где? Естественно не в жизни, а в психологической теории.

Если в армии Вадимову сны практически не снились, то в студенческие годы он собрал богатый урожай. Первые два года Вадимов постоянно видел сон с одним и тем же сюжетом. Вадимов знает, что начинается или уже началась атомная война. Почему-то он находится где-то вне дома, его родные в другом месте. Вадимов начинает пробираться сквозь какие-то развалины к своим родным. Кругом ни души, все белое. Вадимов знает, что это от взрыва бомбы, местность заражена, страх лучевой болезни и смерти висит в воздухе. 

К третьему или четвертому курсу этот сон ушел и, кажется зимой, Вадимову приснился другой сон такой красоты, что он его запомнил на всю жизнь. Вадимову снилось, что он едет на лодке по небольшому вогнутому озеру. Гребет стоя, как индеец одним веслом. Небо очень низкое, нависло над озером. Собственно это даже не небо, а гигантский светомузыкальный экран в виде небосвода. Звучит удивительная музыка, и ей в такт весь небосвод от горизонта до горизонта пульсирует полосами ярких красок радуги. В такт этой космической светомузыке бьется сердце у Вадимова. Так он и проснулся с сильным сердцебиением и ясным ощущением счастья. Почти три дня после этого Вадимов ходил с приподнятым настроением. 

 

5.

 

Рогов пришел в воскресенье. По прежним его посещениям Марк помнил, что тот всегда готовился к интервью, прочитывая массу научной литературы. И на сей раз Рогов до краев был заполнен информацией о сновидениях и толковании смерти. По меньшей мере, он прочел пару книг Фрейда о сновидениях и Моуди «Жизнь после смерти». 

Прежде всего, Рогов стал выяснять, отличается ли теория Вадимова от концепции Фрейда.

— Я слышал, профессор, — начал Рогов, — что ваша теория напоминает учение Зигмунда Фрейда.

Вадимов внутренне поморщился, вопрос был старый, и стал объяснять, почему его не устраивает Фрейд. При этом он вкратце изложил свою концепцию. 

— Фрейд, — рассказывал Марк, — исходил из определенной, как сегодня говорят, антропологической модели. Он считал, что в человеке ведут непримиримую борьбу сознание с бессознательным, сексуальные влечения с нормами культуры. С точки зрения Фрейда, человек является принципиально конфликтным существом. Но я лично в это не верю, также как и в то, что сексуальные влечения образуют основное поле желаний человека. 

Продумывая, что такое сновидение, — продолжал Вадимов, — я рассуждал следующим образом. Человек в течение дня осуществляет деятельность. Желания — это мотор и сила, структурирующие деятельность. Но довольно часто деятельность не может быть осуществлена, например, у нас нет средств или возникли взаимоисключающие желания. В этих случаях, как говорят психологи, желания «блокируются» и осуществляются в других условиях. Понятно, что меня интересовали условия, которые складываются во время сна. Я предположил, что именно в этот период блокированные желания реализуются.

Позднее я понял, что дело не в самих желаниях, часто нам снится то, с чем мы как раз принципиально не хотели бы иметь дело. Дело в программировании психики. Желания, также как и нежелания или какие-то другие значимые для человека мотивы и ситуации, программируют нашу психику, настраивают сознание и организм на ожидаемые события и переживания. Если мы можем их прожить актуально, все в порядке, эти программы распадаются. Но если не может, программы никуда не деваются, они требуют своей реализации, давят на психику. Психика, чтобы продолжать работу, убирает блокированные программы, временно переводит их на другой этаж психики. В период же сна она возвращается к этим программам, чтобы их реализовать. Но это еще не сон, а автоматическая работа психики, о которой мы ничего не знаем, поскольку во сне наше сознание выключено, не действует. А раз сознания нет, то и не работает зрение и память. 

Чтобы видеть что-то, хотя бы и сон, необходимо осознавать происходящее. Но во сне сознание отключено, поэтому мы ничего не осознаем. Именно к этому случаю относится выражение: «он спал глубоким сном без сновидений». Однако в некоторых других случаях, например, в моменты засыпания или пробуждения, когда мы слегка перевозбуждены, что бывает нередко, или болеем с температурой, наше сознание во сне выключается не полностью. В этих случаях мы можем подглядеть и осознать работу нашей психики. Именно тогда мы и видим сновидения. Во всех остальных случаях — нет, хотя наша психика каждую ночь не менее 3-4 часов работает в режиме реализации блокированных желаний.

 Таким образом, — подытожил Вадимов, — сновидения — это с одной стороны, реализация в периоде быстрого сна программ (планов) блокированной активности человека, с другой — осознание и переживание этой реализации в событийной форме. Для самой психики в отличие от бодрствующего сознания нет различия между тем, что есть, и тем, что было, между явью и воспоминаниями, между реальным и миражом. Для нее прошлый опыт человека, отложившийся в определенных образах, ощущениях и представлениях, оживает как полноценные впечатления от внешнего мира. Психика соединяет прожитый опыт таким образом, чтобы блокированные программы были реализованы. Необходимое условие этого – фигура нашего Я, которую психика конструирует из того же уже прожитого опыта. В результате я воспринимаю себя в сновидении как сознающего и действующего, хотя проживаю события, на самом деле связанные с реализацией блокированных программ. Если же реализация программ и планов блокированной активности человека не осознается, говорить о сновидениях нельзя, просто идет автоматическое размонтирование скопившихся программ.

В каком-то смысле, — уточнил Марк, — моя концепция сновидений отличается от фрейдовской буквально всем. У меня нет ни бессознательной инстанции, то, что потом Фрейд назвал «Оно», ни цензуры, да и желания я понимаю не как сексуальные, черпающие из знаменитого либидо. Желания — это любые влечения, которые возникают в различных жизненных ситуациях, от желания «есть» до желания «достойно умереть». Желания и, как я подчеркнул, нежелания и другие психические состояния — это своеобразные программы, без которых жизнь не может состояться. Вытеснение по Фрейду есть результат победы цензуры над нежелательными бессознательными влечениями, но блокированные программы — это не просто временная приостановка реализации возникших желаний, но и, что не менее важно, смена условий реализации с обычных, на другие, во сне.

— Извините, профессор, — вклинился Рогов, — у меня чисто ассоциативно возник вопрос. Вы произнесли фразу «желание достойно умереть». Правда ли, что еще в университете, Вы вместе с Виктором Зуном экспериментировали со своими сновидениями. И верно ли, что Зун на ваших глазах покончил жизнь самоубийством?

— Ну, вот, — после некоторой паузы, заметил Вадимов, — и вы Рогов не смогли удержаться от журналистских штампов. Подавай Вам жареное, а вдруг я сообщу какую-нибудь сенсацию. Думаю, если спросили о Викторе Зуне, то получили от кого-то информацию и знаете, что при его смерти никого не было. Хотя действительно, в его уходе из жизни есть много непонятного. Но я к этому непричастен, последние годы мы с Виктором встречались довольно редко. А эксперименты на третьем курсе и на самом деле имели место. Могу рассказать.

Для Вас возможно интересно, что мы с Виктором сошлись как раз на почве интереса к сновидениям, он, так же как и я, старался понять, что это такое. Но если я шел теоретическим путем, то Зун был чистейший практик. Прочитав крайне популярный в то время в среде интеллигенции самиздатовский роман «Дон Хуан» Карлоса Кастанеды, Зун решил проверить на себе технику сновидений. Но одному это делать было неинтересно, потому он набрал маленькую команду, из которой, в конце концов, остались только я, Зун и одна девушка. Мы разработали настоящую исследовательскую программу. Сначала решили научиться программировать свой сон, затем, заказав эзотерический сюжет, попытаться сформировать у себя необычайные способности. Скажем, научиться во сне летать или проходить стены, как это делали йоги или герои «Дон Хуана».

Начали с самого простого задания: внушали себе время пробуждения. Например, заказывали перед сном проснуться в три часа ночи или в половине шестого утра. Все, естественно фиксировали в дневниках и затем обсуждали вместе. Следующее задание было более сложным, но и его постепенно научились выполнять. Нужно было во сне увидеть свои руки или какой-нибудь другой предмет, Наверно вы помните, эту задачку решал герой «Дон Хуана». 

Потом задание было усложнено, и в результате несколько человек отсеялось, у них ничего не получилось. Нужно было во сне воспроизвести сцену пробуждения: как будто вы просыпаетесь и начинаете что-то делать. На самом же деле вы спите, но видите такой сон, где вы проснулись и не спите. К концу этого опыта осталось всего три человека. Зун, я и одна наша сокурсница, прекрасная армянка Ада.

Решив задачу «заказного псевдопробуждения», мы приступили к собственно эзотерическим опытам. Если я не ошибаюсь, первый был такой. Во сне нужно было проснуться, зажечь свечу и сунуть в огонь палец. Довольно долго у нас ничего не получалось: то мы не могли зажечь свечу, то забывали, что нужно поджарить на ней собственную плоть. Наконец, у всех хорошо вышла первая часть: во сне просыпались и зажигали свечу. Но вторая не шла. Как сейчас помню один такой сон. Я просыпаюсь, долго что-то вспоминаю, наконец, зажигаю свечу и подношу к ней палец. Но пламя тот час же гаснет. Я снова зажигаю свечу и снова сую уже не палец, а всю руку. Но она почему-то пролетает мимо свечи и оказывается за свечой. Все мои попытки скорректировать движение не удаются. Или свеча гаснет, или я пролетаю мимо нее. Вероятно, срабатывал механизм самосохранения, ведь организм «знает», пламя опасно, поэтому он автоматически избегает ситуаций, грозящих ожогом. Помню, что первым с этим заданием справилась Ада, затем уже я и Зун. Если у меня «поджаривание» пальца вызывало лишь слегка неприятные достаточно неопределенные чувства, то Зун говорил, что чувствовал во сне настоящую боль, как от реального ожога.

Зато летать во сне мы все научились довольно быстро. Кстати, никаких особенных впечатлений у меня от этих полетов не осталось. Другое дело, когда мне снились полеты, которых я себе специально не заказывал: я испытывал совершенно необычные переживания, за которыми, как правило, следовал общий подъем духа.

Последнее задание — проходить стены, ни я, ни Ада выполнить уже не смогли. Но у Зуна, после долгих неудач получилось. Обычно дойдя до стены, он останавливался. Но вот однажды во сне Зун оттолкнулся от пола и полетел. Оказавшись под самым потолком, он мысленно отдал себе приказ не останавливаться. И вдруг, рассказывает Зун, он почувствовал, как мягко проходит перекрытия. Еще мгновение — и он оказался в верхней комнате. После этого случая лед тронулся, и Зун не только летал, но и проходил сквозь стены.

 

6.

 

Когда Рогов ушел, договорившись прийти через неделю, Вадимов сварил кофе и стал вспоминать историю Зуна. Отец Зуна, кореец, генерал КГБ оставил его мать, когда сыну было два года. Мать, неудавшаяся актриса, взбалмошная женщина, использовала сына как средство для того, чтобы вернуть мужа и вообще влиять на него. Но отец Зуна в семью не вернулся.

Внешне Зун был общительный, аккуратно одетый невысокий молодой человек, имел много друзей, но не близких. Вадимова он подкупил обаятельной улыбкой и искренним интересом к его поискам. Правда, еще в институте Вадимов обратил внимание на некоторые странности. Зун любил эксперименты, и над собой и над другими. Однажды он пришел на лекцию весь изрезанный. На вопрос Марка, «что с ним», мимоходом ответил: решил на себе проверить ощущения самоубийцы, сел перед зеркалом и стал бритвой — жик, жик. Другой раз в метро Марк сам был свидетелем такой сцены. 

На станции в вагон вошел Зун, и, увидев Марка на другом конце вагона, поднял руки, и громко крикнув, «ах» пошел к нему. Все в вагоне повернулись в сторону Зуна, очевидно подумав про себя: слегка экзальтированный юноша встретил своего знакомого. Не дойдя до Марка пару шагов, Зун спокойно повернул назад, дошел до начала вагона, снова повернулся к Марку, опять воскликнул «ах» и, всплеснув руками, направился в конец вагона. Так он повторил всю сцену еще два раза. Народ просто осатанел, у всех возникло отчетливое ощущение, что над ними издеваются. Зуна, вероятно, побили бы, но на следующей станции он выскочил, на прощание, махнув Марку рукой.

После университета Вадимов виделся с Зуном не часто, но всегда после встреч у них оставались приятные впечатления. Работал Зун спортивным психологом и несколько раз на конференциях делал прекрасные доклады, посвященные психологической помощи и проблеме разрешения жизненных кризисов личности.

И вдруг Вадимов узнает, что Зун то ли погиб, то ли покончил жизнь самоубийством. Его переехал поезд. По одной версии Зун сам бросился под поезд, по другой — очередной раз экспериментировал, но просчитался. Действительно, кажется, в предпоследнюю их встречу Зун рассказывал Марку, как, возвращаясь домой, ловко проскочил перед мчащейся электричкой и какие необычные чувства при этом пережил.

Для всех друзей Зуна, его смерть была как гром среди ясного неба (Зуна любили) и совершенно непонятна, если принять версию самоубийства. Ведь Зун всегда производил впечатление человека уверенного в себе, уравновешенного, твердо стоящего на своих ногах. Его обязывала к этому профессия. Но, поразмыслив, Вадимов согласился, что смерть Виктора Зуна не случайна. Более того, он знал то, что не знали друзья Зуна. Виктор всегда жил двойной жизнью. Близкая приятельница Вадимова, долгое время безуспешно добивавшаяся его любви, в последние два года жизни Зуна сменила свою привязанность и стала любовницей Виктора; но она по-прежнему делилась впечатлениями с Марком. 

Любовь эта была странной, как и все, что делал Зун в последнее время. Он ездил на Памир, в поисках Шамбалы, приобрел личного Гуру-эзотерика, и параллельно эта холодно-страстная, почти болезненная любовь с приятельницей Вадимова. Пожалуй, это была даже не любовь, а опять-таки какой-то эксперимент, как будто Зун подстегивал себя, принуждал к жизни. «Я не понимаю в чем смысл всего этого, зачем я живу, — говорил он своей любовнице. — Я ничего не чувствую, мне странно здесь жить. Интересно, а что Там?» В конце концов, Зун Туда и отправился. Вероятно, ушел сам, добровольно, может быть, даже с радостью. Характерна и записка, которую нашли в кармане мертвого Зуна. На одной стороне бумаги было написано всего одно слово — «самоубийство», на обороте фраза — «ищу новое тело». Однажды Виктор говорил Вадимову, что верит в реинкарнацию. Но одновременно он верил и во многое другое. А в каком-то смысле не верил ни во что.

Года через три после смерти Зуна, Вадимову во время гриппа, сопровождавшегося большой температурой, приснился странный сон, из числа тех, когда после пробуждения долго не можешь понять, было это на самом деле или приснилось. Во сне Вадимов поехал за город на электричке. Сошел на какой-то станции и побрел через поле к темному лесу, видневшемуся вдалеке. Было начало зимы, снег лежал тонким слоем. Подняв голову, Вадимов увидел впереди, в середине запорошенного снегом поля, что-то вроде темной тумбы или куба, на котором сидел какой-то человек. Вадимов направился к нему, недоумевая. Подойдя ближе, он узнал Зуна и мимолетно подумал, странно, ведь он умер. Зун повернулся к Вадимову и с обычной мягкой улыбкой сказал: 

 — Марк я тебя ждал. — После паузы он продолжал. — Догадываюсь, о чем ты хочешь узнать: сам ли я ушел из жизни, и как Здесь, что Здесь.

 — А разве мы на том свете, — со страхом и напряжением спросил Вадимов, который еще не собирался оставлять этот мир.

 — Нет, — ответил Зун, — но мы можем поговорить. Ушел ли я сам или случайно? Трудно сказать. Конечно, экспериментировал, но, может быть, я ошибся в расчетах не случайно, проскочить перед поездом за такое время практически было невозможно. Хотя однажды я успел. А что здесь? Оказалось, что здесь — это не один мир, не просто Тот свет, а много еще чего. И каждый мир крепко держит тебя! Это невыносимо. Поэтому уже два раза я сменил реальность.

 — Каким образом, — спросил Вадимов с некоторым недоумением.

 — Очень просто. Здесь тоже есть что-то вроде электрички и тоже можно ошибиться в расчетах. Но электричка, конечно, не в буквальном смысле. А вообще и здесь тоска. Тут свои проблемы и часто мучительные. И знаешь, Марк, все как-то призрачно, проницаемо, как во сне. Достаточно подумать чем-то, как это что-то исчезает или на глазах трансформируется в иное. Но я найду. 

По мере разговора с Зуном Вадимов чувствовал все усиливавшуюся боль в сердце, и поэтому не удивился, увидев себя совсем в другом месте, в каком-то институте. Боль истончилась и прошла, а вскоре Вадимов проснулся. Он долго анализировал свои ощущения на предмет реальности и того, что же с ним произошло. События во сне казались такими натуральными, на ощупь плотнее окружающего мира. «Что же я узнал, — задал сам себе вопрос Вадимов. — Ничего, больше того, что я сам уже знал. А о различных мирах писали многие эзотерики, последним, кажется Даниил Андреев в «Розе Мира».

 

7.

 

Вечером с дачи вернулась Наташа и стала рассказывать о дочерях. Слушая и не слыша, Вадимов смотрел в прекрасное лицо жены и думал, как замечательно, что их любовь продолжается. Любовь в жизни Вадимова занимала важное место рядом с творчеством и музыкой. Если Вадимов переставал ощущать свою любовь к жене, или ему казалось, что она меньше его любит, для Вадимова все тускнело и теряло смысл. В любви и духовной и телесной, разорвать их Вадимов не мог, он переживал состояния, напоминающие ему космическую музыку и беспамятство одновременно. Вадимов летел в себя и находил там существо, в котором уже нельзя было различить Я и Наташу, они сливались в одно прекрасное целое.

Выслушав жену, Вадимов рассказал ей о Рогове, и они вместе поговорили о Зуне. По поводу сна Наташа сказала уверенно: это только сон, заметь, ты ничего нового не узнал. По твоей теории ты просто реализовал свои блокированные программы. Вадимов согласился, хотя прекрасно помнил, какими реальными выглядели события во сне.

Утром, бреясь перед зеркалом, Вадимов с неудовольствием смотрел на свое стареющее лицо. По правде сказать, он никак не мог привыкнуть, что ему за шестьдесят. В душе он себя ощущал, если и не молодым, то и не старым, как бы без возраста. Однако в зеркало на него смотрел умудренный опытом и явно не молодой человек. Седеющая борода, морщины на лице, набухшие веки — налицо все признаки надвигающейся старости. На ум Вадимову пришли наставления Дона Хуана, адресованные собственному  ученику Карлосу Кастанеда относительно препятствий, подстерегающих «человека знания» на его жизненном пути. По степени важности эти препятствия располагались кажется так: «страх», «ясность», точнее самоуверенность, «могущество» и наконец «старость». Старость считал Дон Хуан — враг самый жестокий из всех. Враг, которого человек знания никогда не сможет победить полностью, он лишь сможет потеснить его, заставив отступить. 

Да, подумал Вадимов, мне еще долго предстоит сражаться с этим врагом и с его вечным попутчиком — страхом перед смертью. Зато ясность и могущество мне никогда не угрожали. Скорее уж на моем щите можно было написать девиз — сомнение, принципиальное сомнение. Впрочем, Вадимов знал, что лицо, которое на него смотрит из зеркала — это не его истинное лицо, а скорее маска, предназначенная для остальных людей. Несколько лет тому назад он познакомился с известным психиатром Гариком Григоряном. Гарик открыл замечательный метод лечения шизофрении. Невольно Вадимов стал вспоминать, свое исследование метода Григорьяна.

Суть этой необычной методики состояла в следующем: Григорян в течении довольно длительного времени (от нескольких месяцев до года и больше) создает, лепит из пластилина портрет больного. Больной может первые недели или даже месяцы безучастно сидеть перед скульптурой, муссируя про себя или вслух свои проблемы: бред, навязчивые идеи, болезненные ощущения и т.п. Но, в конце концов, он включается в процесс создания своего портрета. Начинает общаться с врачом по поводу портрета, так и на другие темы. Ничто, казалось бы, в течение длительного хода сотворчества и общения врача с пациентом может не предвещать излечения, но вдруг, неожиданно оно приходит, причем, как правило, сопровождается довольно бурной реакцией. Гарик рассказывал Вадимову, что это то «взрывы» смеха или плача, длящиеся несколько часов, то различные проявления психомоторного возбуждения, агрессивность, грубое сексуальное поведение и т.п. Потом больные полностью или частично забывают эти состояния, а в завершении возникает яркое, наверное, мало, с чем сравнимое, ощущение выздоровления, желанного избавления.

Григорян пытался объяснить свой метод, говоря, что в результате осознания и сотворчества преодолевается феномен отчуждения. При этом он произносил интересные, немного мистические, фразы: «болезнь ушла в объем», «портрет — место, куда уходит болезнь». По-видимому, с точки зрения техники лечения они были точны, но не проясняли для Вадимова эффекта лечения. Почему спрашивается, создание портрета больного способствует излечению шизофрении, каков механизм такого излечения, нельзя ли предположить, что создание портрета больного только фон, а на самом деле значительно большее значение играют какие-то другие факторы, например, общение с больным или влияние личности самого Григоряна. 

Именно поэтому Вадимов попробовал сам проанализировать метод Григоряна, и здесь ему прежде всего пришлось развести несколько портретов личности и видений себя. Пожалуй, подумал Вадимов, работа, посвященная методу Григоряна, удалась. Вадимов мысленно воспроизвел основные идеи и этапы этой работы. 

 

8.

 

Какая исходная проблема стоит перед психотерапевтом, имеющим дело с тяжелым психическим заболеванием, спросил себя Вадимов, приступив к решению задачи? Заставить пациента, хотя бы на время выйти из реальности (мира), в котором он находится (Вадимов назвал эту реальность «деформированной»). Но как это сделать, если  события деформированной реальности являются для пациента основными, то, что для него существует на самом деле. Обычные же события и мир, столь значимые для нас, воспринимаются как периферийные. Хотя пациент и видит эти периферийные события, предположил Вадимов, но они для него подобно теням мало значимы. Кроме того, для шизофреника все факты, которые с точки зрения обычного человека, опровергают или ставят под сомнение существование деформированной реальности, переосмысляются так, что эти факты только подтверждают деформированную реальность. 

В статье, посвященной методу Григоряна, Вадимов пояснял свою мысль простым примером. К больному дисморфофобией, которому кажется, что от него пахнет мочой, на постель садится врач и хорошенькая медсестра. Врач говорит: «Вот видите, мы сели к Вам прямо на постель, если бы от Вас чем-нибудь пахло, то мы бы этого не сделали». Больной, хитро сощурившись, отвечает: «Я видел, что Вы, доктор, только что курили в коридоре с медсестрой. Это для того, чтобы не чувствовать запаха мочи, отбить его табаком. А сели Вы на мою постель Вы специально. От меня пахнет, да еще как, а Вы терпите, чтобы меня переубедить. Но на самом деле все Ваши уловки шиты белыми нитками».

Итак, что для здорового человека — блажь и мираж, для больного, судя по всему, — реальность. Внутри своей деформированной реальности пациент все факты и события периферийного мира видит и понимает, соответственно, искаженно. И так может продолжаться довольно долго, даже в мастерской Гарика Григоряна, который уже давно лепит портрет пациента.

И все же пациент, наконец, замечает, что врач лепит его портрет. Однако занимает пациента не занятие врача, а события и перипетии деформированного мира, в котором пациент живет. Поэтому он продолжает гнуть свою линию, толдычет про свое, про  свои  страхи и переживания. Но Григорян этот разговор решительно не поддерживает, может даже сказать что-нибудь такое — «прекратите бред, не мешайте работать». Тогда пациент или снова как улитка вползает в свой мир (впрочем, он из него и не выходил) или все же начинает осознавать, что доктор лепит не кого-то там, а портрет именно его, пациента. А портрет, как известно, должен быть похож на свой оригинал. 

Именно это вроде бы очевидное положение о сходстве портрета и лица пациента заставило Вадимова задуматься, оно явно нуждалось в серьезном осмыслении. Он вспомнил раннюю, но весьма тонкую в психологическом отношении работу Михаила Бахтина, «Автор и герой в эстетической деятельности». В ней Бахтин обсуждает  интересный вопрос: а может ли человек, который, предположим, намеревается сделать свой автопортрет, увидеть себя в зеркале объективно, непревзято. И приходит к выводу, что это невозможно, поскольку в зеркале мы видим себя как бы с позиции другого (других), с точки зрения того, как мы считаем, мы должны выглядеть. Только чужой взгляд, обусловленный по Бахтину позицией «вненаходимости», которая самому человеку принципиально не дана, позволяет увидеть себя в зеркале более объективно. 

Используя эти наблюдения Бахтина, Вадимов ввел в статье о методе Григоряна различение трех портретов человека: одного внутреннего и двух внешних. «Внутренний портрет» это наше интегральное ощущение себя, т.е. каким я себя в данное время представляю, например, сильным, молодым, энергичным, красивым или слабым, неуверенным, но духовным и т.д. и т.п.. Этот портрет может не иметь ничего общего с объективным положением дела, однако, в нем объективируется относимая нами к себе система образов, переживаний, ценностей самосознания. 

Первый внешний портрет, с которым обычно имеет дело человек, Вадимов назвал «представительным». Это как раз то, каким образом мы видим себя в зеркале, как бы становясь в позицию Другого. Скажем, как видел себя Вадимов в зеркале: постаревшим, умудренным, несколько притворяющимся. Второй портрет Вадимов назвал «объективным». Объективный он не в том смысле, что это и есть наш настоящий, истинный портрет. Объективный он потому, что увидеть его можно лишь в позиции вненаходимости, то есть через произведения искусства (картину, скульптуру, танец), с помощью записи нашего лица или поведения на видеокамере и т.д. 

Сравнивая эти три портрета, Вадимов предположил, что представительный портрет, в общем, должен находиться в определенном соответствии с портретом внутренним, хотя на первый взгляд, это может показаться и неочевидным. Вадимов помнил, какие сомнения в этом пункте он испытал. Мало ли как я себя представляю, почему спрашивается, этот мой довольно сложный образ должен отвечать моему представительному портрету? Ответил он на свои сомнения так. 

Что такое психологический портрет человека? В нашей культуре, где и внешний мир и внутренняя реальность человека тесно связаны с его личностью, портрет — это не просто мой образ. Это — основа, центр моей идентификации, поведения, моей ценностной ориентации. Если, например, я себя ощущаю молодым, сильным, энергичным, а в зеркале вижу старого человека с потухшим взором, то вряд ли я смогу остаться спокойным. Более вероятно, что у меня в этом случае возникнут вопросы, недоумения, сильные переживания: «Я ли это, или кто-то другой? А если я, то почему я такой, каким себя не ощущаю?»

Далее Вадимов приводит в своей статье следующие соображения. По мере взросления каждый человек проходит отдельные стадии своего развития, то есть метаморфоз. Вот он еще похож на «гусеницу», т.е. маленький ребенок. Вот уже куколка —  подросток. А вот и бабочка — молодой человек и т.д. И каждое такое психологическое существо оставляет нам свой внутренний мир, выраженный внутренним портретом, а также свои представительные портреты, некоторые из которых мы запомнили или успели запечатлеть фотокамерой. В нашем внутреннем взоре и памяти на наш взрослый представительный портрет как бы спроецированы ряд других генетически предшествующих портретов, отсылающих к нашему детству, отрочеству, юности или предшествующим стадиям взросления. 

Теперь можно было переходить к пациентам Григорьяна. Вадимов задал себе вопрос: какой собственно представительный портрет имеют пациенты Григоряна? И ответил: вероятно, тот, который отвечает внутреннему портрету больного, целиком заданному деформированной реальностью. Если, например, у пациента бред, мания преследования, то и видит он себя соответственно, как преследуемого со всех сторон день и ночь. Он видит на своем лице страх, видит тени преследователей, физически ощущает давление таинственных лучей, направленных на него с целью его уничтожения. И Гарик, естественно, не мог не заметить странного восприятия пациентами своего лица, но объяснить причины этой странности он не мог. 

В беседе с Вадимовым он несколько раз рассказывал об этом: иногда больных удивляет форма своего уха, носа, рисунок глаз, губ, подбородка. Вадимов вспомнил также его рассказ об одном пациенте, Сергее, для которого лоб был «полигоном», поверхность носа — «стартовой площадкой», а рот — «пещерой», который после выздоровления вспоминал об этом с иронической улыбкой, как, впрочем, и развитую бредовую систему и неадекватные поступки, связанные с тем, что он — Пришелец из Будущего. Другой больной, Владимир, которого Григорян еще продолжает лечить, «лепит» из своих щек лошадей, кошек и других животных, а затем «стирает» их. Что за всем этим скрыто? — спрашивал Гарик Вадимова. Вадимов, подумав, ответил: видение больными своего лица, вероятно, определяется особенностями деформированной реальности. Именно потому, что Сергей считает себя пришельцем из будущего и, следовательно, космонавтом, он воспринимает свой нос как «стартовую площадку», а лоб как «космический полигон». 

Следующий, как оказавшийся решающим, шаг рассуждения Вадимова был такой. Сначала пациент считает, что врач, создающий из пластилина его портрет, лепит кого-то другого, кого-то, хотя похожего на него, но, другого. На периферии своего мира пациент вынужден признать, что портрет похож на него, и в то же время совсем не похож. Созданный Григорьяном портрет, вероятно, не отражает ощущение пациента от себя, неотделимое от собственного портретного видения. Другими словами, врач именно за счет позиции «вненаходимости», средствами искусства создает объективный портрет пациента, тем самым, ввергая последнего в сложные переживания. Пациент чувствует, предположил Вадимов, что создаваемый Григоряном портрет — это его портрет, но оказывается, этот портрет не совпадает с тем портретом, к которому уже давно во время болезни привык пациент. 

Однако почему, спросил себя Вадимов, пациент не может отмахнуться от портрета, создаваемого Григоряном, как бы не заметить его? Вероятно, вначале, он так и делает. Но Гарик упорно продолжает лепить лицо больного, и пациент это видит, он не может игнорировать, что возникающий портрет пишется с него, пишется честно. И вот тогда пациент включается в игру, в общение. Он пытается сказать, что на самом деле, все не так, что его преследуют, травят, что мир вовсе не такой, каким его рисует Григорян. Говорит-то он эти слова, а имеет в виду другое — а именно, что врач лепит не то, видит все неправильно. Но Григорян отмахивается от его слов как от назойливой мухи: «Оставьте ваш бред, не мешайте работать». 

Дальше Вадимов застрял: он долго не мог понять, что же происходит, почему пациенты начинают вдруг выздоравливать. В это время Вадимов жил на даче, в своей деревне «Авдотьино». Как обычно после обеда он ходил за грибами и бесконечно обдумывал проблему. Решение пришло, когда он однажды возвращался домой из леса. Один из возможных вариантов дальнейшего развития событий мог быть следующий. В попытке разрешить мучительный конфликт между внутренним, представительным и объективными портретами, пациент вспоминает (или заново воспроизводит) один из представительных образов своей прежней, здоровой жизни. Он вдруг узнает в портрете Григоряна какие-то свои черты, узнает себя. А раз узнал, то оказывается пойманным своим внутренним портретом, частью своего здорового я, здорового ядра своей личности. Ухватившись за маску своего портрета, пациент как бы всплывает на поверхность психики и сознания, а деформированная личность, скрипя зубами, вынуждена уступить ей под солнцем немного места. 

Кстати, выделение здорового и больного «начал», давно уже забытое в клинической психиатрии, говорил как-то Григорян Вадимову, является главным принципом лечения рассматриваемым методом. Портрет, разъяснял Гарик — это место, куда уходит болезнь, что одинаково воспринимается и врачом и пациентом. При этом — последний не знает, куда уйдет болезнь, а врачу это известно. Но почему, каким образом портрет пациента помогает последнему воссоздать свое здоровое начало? — задал Вадимов  вопрос. При этом он вспомнил, как Гарик несколько раз говорил примерно следующее: «Вдруг я понял, что портрет готов». Спрашивается, что Гарик увидел в портрете, по каким признакам он решил, что процесс портретирования больного подошел к своему завершению? 

И опять Вадимов долго не мог сделать следующий шаг. До тех пор, пока в мастерской Григорьяна еще раз не всмотрелся в портреты больных. Оказывается, в портретном воплощении лица всех пациентов были похожи. Причем не потому, что в них просматривались психические и патологические изменения. Напротив, Вадимов увидел,  хотя иногда и напряженные черты, но вполне здоровые. Сходство, решил Вадимов, в чем-то другом, неуловимом, в какой-то общей идеальности, отрешенности, умиротворенности этих лиц.

Не находя решения, Вадимов еще раз вернулся к работе Бахтина. В ней Бахтин, в частности, различает восприятие нашего лица в зеркале, в автопортрете и в портрете художника. Если в первых двух случаях, считает Бахтин, наше видение необъективно, поскольку мы сами себе не даны и не можем увидеть себя со стороны, то в третьем — вполне возможно объективное восприятие себя. По мнению Бахтина (этот фрагмент его рассуждения Вадимов помнил наизусть) «наш портрет, сделанный авторитетным для нас художником, это действительно окно в мир, где я никогда не живу, действительно видение себя в мире другого глазами чистого и цельного другого человека — художника, видение как гадание, носящее несколько предопределяющий меня характер».

Основной вопрос для Вадимова был следующий: если Григорьян не ориентируется на эстетические критерии, то что, какое содержание, он выявляет в лицах своих больных, что в этих лицах он «предопределяет»? Конечно, Григорян стремится реалистически, адекватно передать лицо своего пациента, он сам это не раз подчеркивал. Однако есть реализм и реализм. Каждый художник реалист по-своему изобразит свою модель. Спрашивается, как Гарик воспринимает своих пациентов? Может быть, не только, и не столько, как больных? После некоторого размышления Вадимов ответил так: все пациенты для Григорьяна равные ему люди и в определенном смысле психически здоровые. Безусловно, говорит Гарик, они замкнулись, запутались, погрязли в своей реальности, отгорожены от нас «стеной молчания», но не безнадежно. Есть тропа и проводник, чтобы выйти из этой ловушки, этого лабиринта, из этого страшного деформированного мира в мир обычный. 

Другими словами, предположил Вадимов, Григорьян стремится разглядеть в лице человека его здоровое начало. И не просто разглядеть, а выявить, воссоздать это начало. В этом смысле он лепит не просто реалистический портрет, а погружает пациента в реальность, где последний встречает себя прежнего, здорового. Поэтому, кстати, все лица на портретах Григоряна похожи друг на друга. Во всех портретах Григоряна, сделал окончательный вывод Вадимов, творчески воссозданы «здоровые лица больных людей», интегрированы отдельные здоровые стороны их личности. С этой точки зрения, Вадимову стало понятно, что же Гарик «вдруг, видит» в готовом портрете. На самом деле он смотрит не только на портрет больного, но и на оригинал и видит, что здоровая личность пациента уже проступила сквозь «кору» заболевания, уже выявлена и воссоздана,  интегрирована из отдельных, нащупанных на предыдущих этапах лечения-сотворчества, фрагментов. Именно здесь, вероятно, Назлоян заканчивает очередной этап портретирования своего пациента и приступает к следующему.

Дальше Вадимов применил идею борьбы двух личностей — больной и рождающейся здоровой. Он предположил, что появление здоровой части психики пациента создает конфликт, напряжение, но еще значительней конфликт, вызванный столкновением трех портретов личности. Этот, второй конфликт грозит человеку полной потерей ориентации и осмысленного существования в этом мире. Поэтому больной вынужден признать созданный Гариком портрет своим. Но Григорьян создает следующий портрет. И опять, пациент не узнает и узнает свой образ, возникающий под пальцами Гарика. Снова его психика, вынужденная разрешать конфликт портретов пациента, извлекает из недр своего подсознания и памяти вытесненные ранее представительный и внутренний портреты его здоровой личности, и они занимают место рядом с его больной личностью. Работа продолжается неделя за неделей, месяц за месяцем, один незаконченный портрет заменяет другой и постепенно рядом с больной личностью пациента вырастает, по сути, заново, его здоровая личность.

Вадимов отметил, что необходимым условием воссоздания здоровой личности пациента является не только узнавание себя в прошлом, но и возвращение к оставленным в начале заболевания жизненным планам, прежним делам и творчеству, а также познание себя в новом качестве. Гарик рассказывал, что за время работы над портретом больные как бы наверстывают упущенное в течение многих лет своего развития.

Последнюю точку в объяснении Вадимов поставил как-то утром. Проснувшись, он вдруг понял, каким образом наступает решительный перелом. Все сильнее нарастает напряжение, конфликт обоих личностей пациента. Однако здоровая личность наливается жизненными силами и соками, поддерживается на плаву уже готовыми портретами и новым образом жизни, а больная не получает «пищу» для своего существования и дыхания. Врач по-прежнему отказывается общаться с пациентом по поводу тем деформированной личности, а пациент уже оказался втянутым во вполне здоровое и далекое от событий деформированной реальности занятие — сотворчество и обсуждение процесса изготовления своего портрета. И вот в один прекрасный и, действительно, удивительный момент, как в финале пьесы Пушкина «Дон Жуан», деформированная личность «проваливается» в подсознание, т.е., говоря языком психоанализа, — вытесняется. В сознание теперь получает доступ только здоровая личность. Другими словами, наступает выздоровление.

После выхода в свет, причем сразу в двух журналах, статьи о методе Григоряна, Вадимов поехал к Гарику. Тот поздравил его, но затем в пух и прах разбил объяснение своего метода. Вадимов отнесся к этому вполне спокойно и даже сочувственно. Он знал, что Гарик уже давно научное объяснение своего метода отдал на откуп почтенным профессорам Якошевскому, Любович, Капуляну и Бершавской. Не имея ничего против этих ученых, Вадимов, тем не менее, шел своей дорогой. Расстались они с Григоряном тепло и иногда, правда, редко, перезванивались.

Оторвавшись от воспоминаний, Вадимов поспешил к своим делам. Скоро должен был прийти Рогов со своими очередными вопросами. 

 

9.

 

Очевидно, Рогов был вполне удовлетворен объяснением Вадимова, поэтому он перешел к другим вопросам. Они отчасти совпадали с теми, которые обычно задавали на лекциях. Самые распространенные из них были о вещих снах, о возможности учиться во сне, а также, почему иногда снится один и тот же сон.

На первый вопрос Вадимов ответил так: 

 — Нет дыма без огня. Вещий сон — это особое понимание человеком своих сновидений. Обычно человек не просто воспринимает окружающий мир, он его осмысляет, интерпретирует, программирует, естественно, на основе содержаний своего бодрственного сознания. Но иногда именно запомнившиеся сновидения используются психикой в качестве схемы осмысления и программирования окружающего мира событий. В этих крайне редких случаях человек как бы узнает наяву то, что видел во сне. Эти сны «вещие» только в том смысле, что человек принимает свой внутренний мир сновидений за мир внешний, стоящий перед его глазами. Поясню свою мысль примером. 

Молодой человек не может встретиться с любимой девушкой, это типичный случай блокировки программы. При реализации ее сонная психика выстраивает, например, следующий сюжет: юноше снится, что он встречает свою любимую в доме друзей, причем они ссорятся; во время ссоры девушка роняет на пол хрустальную вазу с цветами, которую она хотела переставить с пианино на стол. Запомнился сон молодому человеку лишь в общих чертах, смутно. 

Через несколько дней он встречает девушку в консерватории. Когда она преподносит цветы пианисту, молодой человек ясно вспоминает, что он это видел во сне. Но ведь на самом деле он видел нечто другое — была не консерватория, а квартира друзей, не концерт, а ссора и разбитая ваза. Однако здесь нет ничего удивительного. Фрейд прав, утверждая, что психика и желания человека нередко фальсифицируют впечатления собственной памяти. Совпадения были — и важные: встреча с любимой девушкой, цветы, пианино, неприятные переживания (в одном случае из-за ссоры и разбитой вазы, в другом из-за ревности к пианисту). Психика услужливо трансформировала воспоминания (тем более что они были смутными), заменив дом друзей на зал консерватории, а ссору и разбитую вазу — на отношение девушки к пианисту. В результате он «узнал», вспомнил сцену, которую видел во сне несколько дней тому назад. Ну, разве не вещий сон?!

Теперь о телепатических снах. Возможны ли они? Да, если сознание человека получило извне телепатическое сообщение, которое затем было блокировано. Но и в этом случае сюжет сновидений, вероятно, будет мало похож на содержание телепатического сообщения, поскольку условия реализации программ нашей активности во сне существенно отличны от тех, которые наличествуют в бодрствовании. Во сне внешние впечатления отсутствуют, сознание отключено, а все события строятся из «материала» уже прожитого опыта человека, поэтому и результат получается иной, чем он мог быть в условиях бодрствования. 

В настоящее время, как известно, существуют две основные гипотезы в объяснении телепатии. Одни исследователи думают, что телепатия обеспечивается биополем, чем-то вроде биологических радиоволн, несущих телепатическое сообщение. Другие утверждают, что любой человек подключен к космосу, поэтому через Космос он может передать любому другому человеку свои мысли или желания. Первая гипотеза пока не подтвердилась, вторая не может быть проверена в силу своего эзотерического характера. Что же остается? Условное суждение: телепатическое сообщение существует, если имеет место то-то и то-то.

Проводив Рогова, Вадимов сел писать статью о происхождении человека, которую ему заказал журнал «Если», специализирующийся на научной фантастике. Но иногда журнал печатал статьи на гуманитарные или общественно-политические темы. По правде сказать, статья о происхождении человека была уже опубликована в другом научном журнале, но Вадимов не считал дурным тоном повторять свои идеи в разных читательских аудиториях. Он вспомнил недавнюю полемику после своего доклада в гуманитарной академии. Дарвинисты атаковали его, с одной стороны, а скрытые марксисты — с другой. Первые старались опровергнуть его концепцию происхождения человека, ссылаясь на естественный отбор и трудности генетического истолкования, вторые вслед за Энгельсом долдонили о роли труда, якобы превративший обезьяну в человека. 

В ответ Вадимов обратил внимание аудитории на то, что Дарвин объяснил собственно не происхождение человека (это означало бы ответить на вопрос, как возникли человеческое сознание и социальные отношения), а происхождении человека как биологического вида. Чарльз Дарвин, сказал Вадимов, считал, что одним естественным отбором происхождение человека из обезьяны нельзя объяснить; помимо естественного отбора необходимо привлечь теорию полового отбора. Последнее же хорошо согласуется с данными современной генной теории. Не возражал Вадимов и против основных предпосылок дарвиновской теории: опоры на сравнительно-анатомические данные (сходство облика человека и обезьяны, атавизмы), постулат изменчивости человека в пределах различных человеческих рас, факты эмбриологии, наконец, палеонтологические находки переходных форм от обезьяны к человеку (австралопитек, питекантроп, синантроп и т.д.).

Самое уязвимое место этой теории, объяснял свою позицию Вадимов, — отождествление человека с биологическим существом, его внешнего анатомического облика с образом обезьяны. Дарвиновская теория объясняет многое, но не может объяснить, как формировались сознание и разум человека, без которых «гомо сапиенс», т.е. «человек разумный», не является человеком. Естественно, этого не может объяснить и теория мутаций, которую отстаивал один из оппонентов Вадимова на обсуждении его доклада. Если только не предположить, что в результате мутаций возникло сознание. Другой оппонент, очевидно верующий, указал, именно с этого начинает Библия, утверждая, что человек был создан Богом по «его образу и подобию», т.е. изначально наделен сознанием и разумом. Но творцы Библии, возразил Вадимов, не занимались специально проблемой происхождения человека и не объяснили, как согласовать эту точку зрения с фактами науки, палеонтологическими находками, просто со здравым смыслом, который всегда спрашивает: ну ладно, Бог, но объясните тогда, что это был за замысел у Бога создать человека, для чего, зачем, откуда? На что верующий, вероятно, справедливо отвечает: «Бог есть тайна и чудо!». На этом, как вы понимаете, диалог заканчивается.

По поводу Энгельса Вадимов заметил следующее. Перечисленные Энгельсом факторы использовались им опять же лишь для того, чтобы объяснить изменение анатомических или физиологических особенностей — хватательных конечностей, из которых получились руки, зрения и слуха и, наконец, мозга. Но хотя, соглашался Вадимова, сознание и разум человека предполагают мозг, и достаточно развитый, к мозгу они не сводятся. Энгельсу не удалось объяснить главное — происхождение человека, хотя он показал, под влиянием каких факторов («Но только ли этих?» — спросил Вадимов) могли изменяться некоторые анатомические и физиологические свойства человекообразных обезьян. Кроме того, неясно, что является причиной, а что следствием: либо сознание развилось в результате труда и изготовления орудий, либо, наоборот, появление сознания обусловило переход от эпизодического использования естественных предметов-орудий (камни, палки и т.д.) к изготовлению настоящих орудий. 

Прежде всего, говорил Вадимов, непонятно, зачем гоминидным предкам нужно было изготовлять орудия, и как они могли это сделать, не обладая человеческим сознанием. Апелляция к совместному поведению человекообразных обезьян или эпизодическому использованию ими естественных орудий ничего здесь не доказывает.  В качестве аргумента привел Марк и мнения антрополога Мак-Фарленда и нашего психолога Поршнева. В течение долгого времени, пишет первый, способность использовать орудия считали признаком, который отличает человека от других животных. Теперь, когда об использовании животными орудий мы знаем гораздо больше, этот вопрос не представляется нам столь ясным. Еще дальше идет Поршнев. Что из того, говорил он, если какое-то животное не только «изготовляет орудия», но и «изготовляет орудия для изготовления орудий»? Мы не перешагнем на самом деле никакой грани, если мысленно будем возводить все то же самое в какую угодно степень. Весь этот технический подход к проблеме начала человеческой истории на самом деле подразумевает психологическую сторону дела. С критикой Поршнева, сказал Вадимов, вполне можно согласиться, но и ему не удается убедительно показать, что переход к деятельности и изготовлению орудий связан с зарождением речи в процессах коммуникации. 

В тоже время Вадимов прекрасно понимал, что большинство вполне благожелательно настроенных слушателей его доклад не поняли. Вадимов утверждал странные для их сознания вещи: что человек произошел как бы из ничего, что от обезьяны произошло только тело человека, а его сознание возникло само собой. Нужно придумать какой-то доходчивый пример, сказал себе Вадимов и сел работать. 

 

10.

 

Вечером он читал внуку рассказы Сетона Томпсона «Рассказы о животных» и невольно обратил внимание на один эпизод. В рассказе «Тито» речь шла о маленькой смелой самке койота. За Тито гнались борзые. «Через минуту собаки должны были настичь ее и разорвать. Но вдруг Тито остановилась, повернулась и пошла навстречу собакам, приветливо помахивая хвостом. Борзые особенные собаки. Они готовы догнать и растерзать всякого, кто бежит от них. Но тот, кто не убегает, и спокойно глядит им в глаза, сразу перестает быть для них врагом. Так случилось и теперь. Разогнавшись борзые промчались мимо Тито, но сейчас же вернулись смущенные. Борзые отказывались нападать на зверя, который вилял хвостом и не желал убегать».

Может быть, человекообразные обезьяны, подумал Вадимов, вели себя подобно Тито. Но почему, с какой стати? Правда, известно, что в поисках пищи обезьяны спустились с деревьев и вынуждены были жить в открытой саване среди хищников. Несколько дней его мысли вертелись вокруг проблемы. Он не понимал, как ввести новые представления. Тема происхождения человека, впрочем, была не единственной. 

В эти же дни Вадимов бился над решением другой проблемы — происхождения наскальной живописи. Лет двадцать тому назад на выставке детского рисунка Вадимов увидел, что дети подобно австралийским аборигенам рисуют невидимые глазом части предмета, например, съеденную пищу или человек в доме. В первом рисунке ребенок заштриховал низ живота; воспитатель записал с его слов: «Петя поел кашу», во втором нарисовал мальчика и девочку прямо на стене домика с окошками; подпись такая: «Маша и Витя играют в комнате и смотрят в окно». Эту технику, остроумно названную искусствоведами «рентгеновским видением» Вадимов как-то видел в музее. Когда аборигены Грут-Айленда рисуют ульи диких пчел, они с европейской точки зрения дают их план в разрезе. Тут же изображены пчелы, влетающие и вылетающие из ульев, молодняк, выводящийся в другом отсеке, мед, расположенный в самом низу улья. 

Там же, в музее он увидел еще более диковинные картины: четырехугольный пруд, обнесенный со всех сторон деревьями, древние египтяне рисовали очень странно: зеркало пруда изображено прямоугольником (вид сверху), рыбы и гуси нарисованы в профиль, как если бы их положили боком на стол, а деревья примыкают к сторонам пруда и распластаны на плоскости во все четыре стороны. Подобным образом деревья можно увидеть, если подходить к пруду по очереди со всех четырех сторон и затем смотреть на него с берега. Действительно, получалось, что египетский художник рисует пруд не с одной фиксированной точки зрения, как это сделал бы современный художник реалист, а, по сути, обходил пруд, изучая его, затем зарисовал и суммировал различные его виды. Поэтому Вадимова уже не удивил хорошо известный в литературе способ изображения людей и животных. Животные много тысячелетий вплоть до античной культуры рисовались сбоку, а люди весьма странно — лицо в профиль, корпус фронтально, а ноги снова сбоку, как будто человека закрутили винтом. Все это выглядело неправдоподобным. 

Именно тогда на выставке Вадимов задумался, а как вообще люди научились рисовать, зачем они стали рисовать? Посмотрев литературу по истории живописи и археологии, он понял, что первоначально древний человек рисовал по-другому. Например, искусствовед Столяр считал самой ранней изобразительную модель зверя примерно в натуральную величину, представляющего собой его профильный контур. Как правило, эти контуры-изображения, высеченные каменным орудием или нанесенные охрой, совершенно не заполнены внутри. Первая странность — животные изображались только в профиль, люди чаще фронтально, причем профильное изображение животных устойчиво воспроизводится много тысяч лет во всех странах древнего мира. Другая странность — пропорции фигур чуть увеличены, кажется, что люди одеты в скафандры (это послужило поводом назвать их «марсианами»). 

На втором этапе размеры изображений людей и животных увеличиваются и уменьшаются, а контуры фигур заполняются (прорисовываются глаза, ноздри животных, окраска их шкур, у людей одежда, татуировка и т.д.). Наряду с миниатюрными, в этот период встречаются и довольно внушительные изображения. Например, в Джаббарене (Сахара) найдено шестиметровое изображение человека, названного «Великий марсианский бог». Оно занимает всю стену большого убежища: стена сильно вогнута, голова нарисована на потолке.

Вадимов, увлекшийся объяснением происхождения древней живописи, решил применить здесь свою теорию знаков. Изучение знаков давно заинтересовало Вадимова. Его учитель считал, что именно изобретение знаков привело к прогрессу мышление и вообще составляло суть интеллекта. Разъясняя своим студентам роль знаков, Вадимов обращал их внимание на тайну знака. Возьмем, говорил он на лекциях, любое слово, например слон, по-английски «элефант». Это всего лишь набор звуков. Обратите внимание, этот набор звуков не имеет ничего общего с реальным слоном, и слона я вам не показываю, но вот чудо, он как знак, отсылает наше сознание к этому предмету. Не так ли и сейчас, говорил Вадимов, когда я с вами общаюсь, мы всего лишь обмениваемся знаками. По сути, все современное производство, наука и искусство основываются на «семиозисе», то есть знаках и знаковых системах.

Изучая в свое время формирование элементов древней математики — планов полей и чисел, Вадимов заинтересовался числами египтян. До десяти египтяне записывали числа черточками (один — одна черточка, два — две черточки и т.д.), а десятки изображали значками, похожими по форме на маленькие дуги лошадей (десять — один значок-дуга, два десятка — две дуги и т.д.). Такие знаки Вадимов назвал знаками-моделями, поскольку с ними можно было действовать подобно тому, как действовали с совокупностям предметов. Например, и числа и предметы, можно было пересчитывать, собирать в группы или делить на группы. Чтобы сложить, например, число три и число пять, египтяне пририсовывали к трем палочкам еще пять, сразу получая число восемь (восемь палочек). Сегодня мы, чтобы сложить арабские числа, не пририсовываем число пять к числу три, а пишем: «равно восьми». Кстати, и планы полей являлись знаками-моделями. Вместо того чтобы делить поля на части или соединять поля, египетские писцы делали это на планах этих полей.

Сравнивая планы полей и древние рисунки людей и животных, Вадимов предположил, что первые наскальные изображения тоже являлись знаками-моделями. Но нужно было понять, зачем вообще древние люди стали рисовать, и как они научились создавать изображения людей и животных. Что может быть проще — изображать числа черточками, однако, как древние люди дошли до идеи изображения предмета? Может быть, в целях охоты? Ведь на ранних рисунках встречаются только животные, на которых люди охотились, или изображались люди, их архаический человек мог убивать в стычках племен.

Но зачем для охоты рисовать? Это было непонятно. Тем не менее, Вадимов чувствовал, что он на правильном пути. Кстати, вспомнил книгу Леонарда да Винчи о живописи, где среди прочего Вадимов прочел фразу: «первая картина состояла из одной единственной линии, которая окружала тень человека, отброшенную солнцем на стену». В этом что-то было, но спрашивается, почему человек стал обводить тени? Это ведь уже предполагает способность видеть в рисунке предмет. Вряд ли архаические люди обладали  такой способностью. Короче Марк опять зашел в тупик. Тем не менее, его мысль постепенно пробивалась к правильному решению. И тут Вадимов заболел. Грипп был тяжелый, тянулся уже целый месяц, под конец привел к бессоннице. Точнее Вадимов не мог понять, спит он или нет. Сновидения одно за другим накатывались на него,  перепутывались с явью и воображением. В этом полусне, полу бодрствовании Вадимов уныло продолжал решать свои две проблемы — пытаясь выстроить логику объяснения происхождения человека и древней живописи. 

 

13.

 

В конце месяца он первый раз крепко заснул. Спал без сновидений. Проснулся где-то на полигоне. Перед ним стоял аппарат, отдаленно напоминавший космическую ракету. Вадимов почему-то твердо знает, что это машина времени — «хронолет» и он должен отправиться в прошлое, чтобы получить свидетельства из первых рук — от архаических людей. Ничуть не удивляясь этому, Вадимов садится в хронолет, кресло было удобное, кожаное. Он нажимает красную кнопку, и вот Вадимов уже движется во времени над землей. Перед ним маленькое окошко, где мелькают цифры: 500 тысяч лет до нашей эры, 150 тысяч лет до нашей эры, 40 тысяч лет… Хронолет то мгновенно «прошивает» века, то останавливается, зависает во времени, позволяя Вадимову наблюдать.

Первая сцена была такая. Вадимов видит, как сообщество человекообразных обезьян столкнулось с хищниками — львами. Вожак обезьян замечает, что бежать некуда: справа и слева отвесные скалы, позади буйволы и еще пара львиц. И вот он подобно Тито на миг как бы помешался: вместо того чтобы подать сигнал тревоги и бегства, издает прямо противоположный — «все спокойно». И что странно, львы, пораженные необычным поведением стаи обезьян, ретировались, ушли в поисках более нормальной пищи.

Следующая ситуация, относится к тому же периоду. Вадимов наблюдает стаю человекообразных обезьян, которые камнями разбивают какие-то плоды. Неожиданно из за кустов выскакивает тигр. Хотя вожак успевает издать какой-то сигнал, обезьяны в панике. Их действия бессмысленны, видны мелькающие лапы с камнями, но именно поэтому в голову тигра случайно попадают несколько камней. От боли и неожиданности тигр пугается и исчезает. Позднее в подобной же ситуации Вадимов видит, как по сигналу вожака обезьяны уже довольно дружно кидают в хищников камни и палки. 

Пролетев несколько сотен тысячелетий, Вадимов убедился, что человекообразные обезьяны все больше действуют по команде вожака, который владеет теперь пусть еще примитивным, но все же сформированным языком знаков. И облик обезьян стал меняться: это еще не человек, но уже и не обезьяна.   

Марк форсировал полет, проскочив сразу сотни тысячелетий. В спидометре времени 150 тысяч лет до нашего времени (плюс-минус 50 тысяч лет). Наблюдения за архаическим человеком показывают, что последний еще не умеет рисовать. Правда, он оставляет на глине или краской на стенах пещер отпечатки ладоней и ступней ног и проводит на скалах короткие или длинные волнистые линии (Вадимов вспомнил, что современные исследователи не без юмора назвали их макаронами). 

Ближе к нашему времени, Вадимов неоднократно наблюдал следующие сцены, живо его заинтересовавшие. После удачной охоты архаические люди ставили к стене скалы или пещеры (основательно привязав или подперев палками) какое-нибудь животное (северного оленя, бизона, антилопу), а иногда (после стычки с другими племенами) даже пленного. Животное, естественно, ставилось боком, а человек — фронтально. Затем в эту мишень взрослые и подростки начинали метать копья или стрелять из луков; одни состязались, другие учились лучше пользоваться своим оружием. И вот что важно: наконечники копий и стрел оставляли на поверхности скалы (стены) вблизи границы тела отметки, следы выбоин. Чаще всего исходную мишень через некоторое время убирали (животное съедали), но вместо нее ставили муляж — шкуру животного, надетую на палки или большой ком глины. Однако вскоре и эта модель разрушалась или использовалась в хозяйственных целях. 

Самое любопытное — в этой ситуации некоторые племена вместо разрушенной мишени начинают использовать следы, оставленные на стене от ударов копий и стрел. Чтобы понять, попала стрела или копье в цель, архаический охотник соединяет эти следы линией, как бы отделяющей тело бывшего в этом месте животного или человека от свободного пространства вне него. Иногда для этой цели, после очередной удачной охоты, использовалось и само животное или пленный, их обводят линией (чаще всего охрой) или высекают такую обводную линию каменным орудием. Вадимов увидел, что на поверхности стены (скалы) оставался профильный контур животного или фронтальный — человека. И он, действительно, не был ничем заполнен внутри, а размеры фигур были немного увеличены (для целей тренировки и меткости обвод делался грубо, обычно к размерам туловища, головы, ног добавляется рука «рисующего»). Тут Вадимов с изумлением сообразил, откуда взялись «марсиане» и даже понял, почему у них обычно не были изображены ступни ног (они повернуты вперед и не попадают в обвод). 

Наблюдая за архаическими людьми, Марк уяснил, что они уже достаточно развиты, пытаются по-своему понять жизнь. Особенно их занимает, понял Вадимов, осмысление явлений и событий, происходящих с ними. Архаический человек очень боится затмений солнца и луны, и поэтому по-своему их объяснил. Он считает, что в это время на луну (солнце) нападает огромный зверь. Не раз Вадимов наблюдал, как при затмении солнца или луны дикари выбегают их хижин и с громкими криками стреляют в небо, вероятно, чтобы отогнать зверя. Архаического человека волнуют болезни, сновидения, потеря сознания и очень — смерть близких, других людей и животных. 

Пытаясь понять, что при этом происходит и как действовать, архаический человек пришел к представлению о душе (духе). Душа, сообразил Вадимов, приглядываясь к поведению архаических людей, это своего рода двойник человека (животного, вещи), очень на него похожа. Она может покидать свою оболочку, например тело, входить в них снова, переходить в другие оболочки. Душа является источником жизни, силы и дыхания, после смерти душа уходит жить в другую страну (мертвых). Интересно, отметил Вадимов, что архаические люди не разделяют китайской стеной обычный мир, населенный людьми, животными и вещами, и мир, где живут души. Они уверены, что души живут среди людей, рядом с ними, что их можно умилостивить, о чем-то попросить, даже заставить что-то сделать себе на пользу.

Рассматривая обводы животных и людей,  Вадимов задумался и спросил себя, а видят ли архаические охотники в контуре животное и, если видят, то каким образом это им удалось? Оказавшись еще ближе к нашему времени, он понял, что архаические люди хорошо освоили технику обвода животных и людей и даже стали обводить их тени, падающие на поверхности. Иногда тень была меньше своего оригинала, иногда больше; в первом случае изображение было уменьшенным, во втором — увеличенным. В одном племени Вадимов увидел, как древний «художник» обводил в убежище тень человека от костра, которая начиналась на стене и заканчивалась на потолке (вот, оказывается, как был нарисован «великий марсианский бог!»). 

В другой раз он увидел, как художник делал обвод людей и животных просто на глазок, не прислоняя их специально к стене. Вадимов наблюдал, что по мере овладения способом обвода, такие случаи стали практиковаться все чаще и чаще, пока полностью не вытеснили технику непосредственного обвода. Глаз, очевидно, привык снимать профильные и фронтальные формы животных и людей и поэтому мог руководить рукой художника; новая способность глаза заменила вещественную модель. 

У Вадимова уже не было сомнения, что в этот период контуры животных и людей превратились для древнего человека в изображение, точнее, даже не в изображения (как их понимает современный человек), а скорее в «живые» воплощения этих животных и людей. Древние охотники практически перестали использовать изображения животных и людей для тренировки, зато обращались к ним как к живым существам. Марк часто наблюдал, как вокруг подобных изображений плясали, обращались к ним с просьбой и даже, рассердившись, изображения били, а изредка и отсылали назад (замазывали краской). Присмотревшись, Вадимов понял: древние люди считают, что в нарисованные ими изображения вселяются души изображенных животных и людей, и, если они там поселились, изображения стали живыми, поэтому на них можно влиять. Считая  изображения живыми существами, древние художники старались теперь нарисовать у них  все, что им принадлежало по праву: и глаза, и цвет шкур, и одежду людей, и внутренние органы («рентгеновский» стиль).

Неожиданно хронолет Вадимова задрожал и стал рассыпаться. Вадимов попытался выбраться из машины, совершенно забыв, что это такое. Раздался громкий хлопок, слегка напоминающий взрыв, хронолет разлетелся на тысячу мелких деталей, а Вадимов полетел вниз. Его сердце сжалось от страха, и… он проснулся в своей кровати слегка мокрый от пота, как это и положено при выздоровлении после длительного гриппа. Вадимов понял, что все виденное и пережитое им было сном, но каким! Сон в руку, подумал Вадимов. Я во сне наполовину решил задачу. Точнее даже не одну, а две. Но может быть, это был не сон? Тогда что? Галлюцинации, мистические видения, реальное путешествие в прошлое, нормальный механизм творчества, продолжающий действовать в условиях сна? Как это понять. Ясно одно — его психика или некто подсказали ему решение проблемы? Вадимов стал заново продумывать материал, используя данную ему подсказку, из какого бы источника она не происходила. Начал он с продумывания ситуаций, в лоне которых, судя по всему, складывался человек.

 

14.

 

Крик вожака стаи обезьян, размышлял Вадимов, является сигналом. Сигнал в отличие от знака не обозначает ситуации опасности или тревоги, а является первой пусковой частью поведения животного в такой ситуации. Вряд ли, подумал Марк, правы те, кто утверждает, что многие животные, особенно обезьяны, могут освоить знаки. Когда собака слышит команду: «Джек принеси тапочки», она просто реагирует на ситуацию: бежит в прихожую, нюхает, хватает тапочки и несет их хозяину. Если последний случайно скажет «тапочки» (например, «где же мои тапочки» или «надо бы сменить тапочки»), Джек все равно бежит в прихожую и ищет тапочки. То есть слово «тапочки» для собаки – это не знак, обозначающий соответствующий предмет, а ситуация поиска в прихожей тапочек. Мысленно вернувшись в доисторические времена, Вадимов продолжал рассуждать.  

На опасность вожак реагирует криком и дальше бежит. Соответственно и остальные обезьяны, услышав крик вожака, бегут за ним. Однако во сне все происходило иначе. Обезьяны видят – кругом опасность, но вожак издает не крик опасности, а другой, с которым связана спокойная жизнь. Если бы обезьяны побежали, реагируя на реальную опасность, их обязательно бы съели. Но они, подчинясь власти вожака, стоят на месте, и все завершается благополучно. Такое поведение Вадимов в своих лекциях в дальнейшем назвал «парадоксальным». 

Тем не менее, задал себе вопрос Вадимов, как это возможно, ведь опасность налицо? Возможно в том случае, ответил он, если сигнал «спокойствия» перестает быть сигналом, отсоединяется от своего родного поведения. Кроме того, нужно, чтобы обезьяны сумели реально представить опасность как отсутствие таковой (например, решили, что хищники сыты), иначе они все равно побегут. Получается, что обезьяны должны как бы сойти с ума: видя одно, воображать и видеть другое, слыша одно, не верить своим ушам. Но ведь и мы такие, неожиданно сообразил Вадимов. Например, я сейчас лежу в кровати и вижу перед собой рисунок обоев, но реально проживаю совершенно другие события: путешествую во времени, размышляю о происхождении человека и т. п. 

Как же обезьяны сумели так удачно сойти с ума? Главным образом потому, что над ними довлела власть вожака, а также потому, что они соединили сигнал спокойствия с новой ситуацией, то есть начали обозначать эту ситуацию, и, наконец, потому, что им удалось, видя, опасность представить другую ситуацию, где опасность отсутствовала. И вдруг Вадимов понял, что он объяснил, как сформировался знак. В отличие от сигнала знак не является пусковой частью поведения в ситуации, а именно обозначает ее. В отличие от сигнала, работающего в пространстве биологического поведения, знак начинает существовать в пространстве коммуникации, которая задается напряженным отношением между вожаком и остальными членами стаи. Коммуникация конституируется не реальной ситуацией, в которой находится животное, а криком-знаком вожака, его властным воздействием, но также активностью, деятельностью членов коллектива, сумевших путем перепредставления реальной ситуации связать знак с  ситуацией воображаемой. 

Одновременно, сообразил дальше Вадимов, вместе с формированием знака складываются первые социальные отношения и то, что можно назвать предпосылками  человеческой психики. Действительно поведение обезьян, ориентирующихся на знаки и знаковую коммуникацию – это, пожалуй, первые социальные отношения, а деятельность по перепредставлению на основе знаков одних ситуаций в другие — первые акты человеческой психики. Не из этих ли актов, подумал Вадимов, рождается в дальнейшем воображение? Сообразив главное, Марк легко додумал остальное. Использование естественных орудий – эквивалентно парадоксальному поведению. Во сне обезьяны выжили, потому, что случайно поразили хищника камнями. Более того, сообразил Вадимов, сознательное использование орудий, то есть техника позволяет создать реальность, заданную знаками. 

Архаический человек не может поймать летящую птицу руками, но, изобретя лук и стрелы, он это делает. При этом считает, что птицу ловит не он сам, а душа (дух), живущая в луке. Древний человек думал, что в орудиях (оружии) присутствуют духи, помогающие или препятствующие человеку, что действия по изготовлению или использованию орудий предполагают воздействие на эти духи (жертвоприношение или уговоры-заговоры), иначе ничего не получится или орудие вырвется из под власти человека и повернется против него. И не просто думал, подобное анимистическое осмысление техники предопределяло сущность и характер всей древней технологии. В этом смысле в древнем мире техника совпадала с магией, а технология была насквозь сакральной. 

В общем случае, сделал вывод Марк, происхождение человека можно объяснить за счет схождения двух процессов. Один процесс, переход к семиотическому поведению, когда «существо переходной формы» (уже не обезьяна, но еще и не человек) начинает проживать не те ситуации, в которых оно актуально находится, а воображаемые, заданные знаками. Второй процесс, технические действия (в частности, использование орудий), которые порождают артефакты, соответствующие воображаемой реальности. То есть необходимое условие становления человека – формирование знаков и техники.

Чем чаще первобытные особи прибегали к парадоксальному поведению, продолжал размышлять Вадимов, тем больше сигналов превращалось в знаки и тем эффективнее становилось их поведение. В конце концов, процесс логически приходит к своему завершению: парадоксальное поведение становится основным (так сказать, нормальным), полностью вытесняя старые формы сигнального поведения. Ситуации, действия или предметы, почему-либо не получающие означения, не существуют теперь для сообщества вообще. Система знакового поведения все время усложняется: формирование знаков и употребление их порождает необходимость в следующих знаках, эти — в других, и т.д.

А что, спросил себя Марк, происходит с обезьянами, вставшими на  путь парадоксального и знакового поведения? Вероятно, они вынуждены адаптироваться к новым условиям, меняться. Выживают лишь те особи, которые начинают ориентироваться не на сигналы, а на знаки, те, для кого «временное помешательство» на знаковой почве (т.е. воображение и представление) становится нормой жизни, кто научается работать со знаками (создавать их, понимать и т.д.). Чуть ли не основным условием выживание, думал Марк, становится умение действовать в реальной ситуации, игнорируя ее, способность действовать в ситуациях воображаемых, заданных знаками, ориентироваться на коммуникацию и «силовое поле», создаваемые лидером. Именно адаптация к новым условиям, очевидно, резко меняет естественные процессы развития обезьян как биологического вида. Формируются новые типы движений конечностей, новые типы ощущений, новые действия и операции в психике. В этот же период складываются способности, обеспечивающие создание и восприятие знаков, элементы воображения, ориентация на лидера, способности к совместной деятельности и ряд других. 

Необходимость адаптироваться к коммуникации, работать со знаками и орудиями, действовать совместно, сделал вывод Вадимов, трансформирует биологическую субстанцию обезьяны, создавая на ее основе существо «переходной формы». Это уже не обезьяна, но еще и не человек, особое меняющееся, адаптирующееся существо, претерпевающее метаморфоз. Материалы палеонтологических исследований позволили Вадимову предположить, что к концу четвертичного периода адаптация существ переходной формы заканчивается, т.е. их телесность (физиология, органы тела, внешний облик, действия органов чувств) теперь полностью отвечает коммуникации, требованиям совместной деятельности, знаковому поведению.

Можно предположить, решил дальше Вадимов, что именно в этот период формирования новой телесности складывается половое поведение и менструальный цикл у особей женского пола, напоминающие те, которые мы наблюдаем у человека. Вероятно, лидер, используя свою новую роль как организатора знакового поведения, навязывал особям женского пола половое общение не только в нормальном для такого общения периоде (течки), но и за его границами. Привыкшие действовать в реальной ситуации как в воображаемой, особи женского пола идут на подобное нарушение, так сказать, в силу «системных соображений». Дальше происходит формирование новой телесности и на мутационной основе соответствующий биологический сдвиг. Поскольку, однако, данное парадоксальное поведение не было оправдано угрозой для жизни всего сообщества, лидеру все же приходилось «изощряться», чтобы склонить особей женского пола вести себя по-новому. Другими словами, подытожил Вадимов, и сам лидер должен был вести себя парадоксально, то есть уже не просто как самец, если он рассчитывал на достижение своих целей. Следовательно, можно предположить, что половое общение было второй школой социальной жизни (если первой считать парадоксальное поведение, спасающее жизнь всего племени).

 

Глава вторая.

 

1.

 

Работал Вадимов в Институте философии Академии Наук. Приехав на работу во вторник, Вадимов прошел в свою лабораторию. У дверей сидел пожилой мужчина в слегка потертом костюме. 

— Вы ко мне? — поинтересовался Вадимов вежливо.

— Если Вы Вадимов, то да, — ответил посетитель.

— Евгений Александрович Черный. — Представился он, входя вслед за Вадимовым в маленькую комнату, которую сотрудники института называли кельей. 

— Чем могу быть Вам полезным? — произнес Вадимов дежурную фразу. По некоторому блеску в глазах Черного он заподозрил, что имеет дело с человеком не совсем обычным. Как правило, каждый год к Вадимову приходили несколько человек, уверенных, что они открыли миру истину или построили новую философию, предназначенную спасти человечество. Вадимов старался с ними не спорить. Он делал несколько замечаний, просил развить такой-то раздел, обосновать некоторые  утверждения, проверить экспериментально ряд идей. После этого гении задумчиво уходили и обычно больше не появлялись. 

— Я прочел все Ваши работы по семиотике и культурологии. Мне кажется, Вы близко подошли к тайне. — Черный замялся, видно не зная, как продолжать, может быть, он ожидал поддержки от Вадимова.

— Какой тайны? — с некоторым любопытством спросил Вадимов, который тоже говорил своим студентам о тайне знаков и знаковых систем, то есть семиозиса. 

— Я подозреваю, — спокойно продолжал Черный, — что Вы меня уже зачислили в категорию душевнобольных. Более того, уверен: ваши подозрения только усилятся, после того, как я Вас посвящу в надвигающуюся катастрофу. Но у меня нет другого выхода. Если кто-то и может понять, что нам угрожает, то только… 

— (Вот ведь, какой проницательный, — подумал Вадимов, но вслух сказал другое). Не беспокойтесь, я весь внимание. Кто знает истину? Один Бог! Сегодня иной здоровый мало чем отличается от душевнобольного. И здоровые, особенно политики, нередко действуют хуже сумасшедших. Так что вперед. 

— Я попрошу пол часа Вашего времени, речь пойдет об очень серьезных вещах. Вынужден начать издалека. Я биолог, но также как и Вы параллельно занимаюсь философией техники. Однажды мне в руки попался перевод статьи французского философа техники Эллюля. В своей статье тот анализирует интересный пример. Во Франции пропагандировали расширение телефонной сети. Удвоили в течение десяти лет число обладателей телефонов. Было подключено к работе двадцать миллионов аппаратов. К несчастью, отмечает Эллюль, констатируется бедственная ситуация: французы не звонят! Статистика на 1982 г. показывала 1,3 соединений в день на один аппарат. Что явно незначительно. Что же тогда, приостановились? Вовсе нет. Эту информацию убирают и техники решают, что нужно достигнуть цифры в двадцать пять миллионов аппаратов в 1985 г. То есть практически один аппарат на каждую семью. Но это будет означать новое уменьшение среднего пользования телефона. Тогда, чтобы компенсировать этот дефицит, выдвинули идею создавать ситуации, при которых французы будут вынуждены звонить. И это — один из важнейших мотивов создания системы, ради которой развернули усиленную международную пропаганду — Телетель. Новая система связи состоит из комбинации телефона, компьютера и телевизора (а чтобы развивать систему, предлагают бесплатно снабжать столами для компьютеров). Благодаря этой системе вы можете одним телефонным звонком соединиться с номером телефона вашего корреспондента, получить расписание поездов и самолетов, узнать цены на рынке, программы кино и телевидения… Но нужно, говорит Эллюль, заставить потребителя использовать эту систему. И вот уже рассматривают очень серьезно вопрос о ликвидации печатных ежегодников-справочников телефонов, расписания железных дорог и другой информации… Пользователь, следовательно, будет вынужден звонить по телефону, как только ему понадобиться какая-либо справка. И в это время средняя цифра использования телефона будет улучшаться. Будет оправдан неизбежный технический прогресс. Здесь, делает вывод Эллюль, мы оказываемся в ситуации абсурда, диктуемого императивом использования наисовременнейших технических средств, в которых нет нужды.

Но я, продолжал Черный, сделал, сам не знаю уж почему, другой вывод. Существует некоторая сила, заинтересованная в подобном развитии событий, в таком абсурде.

— (Вадимов хорошо знал работы Эллюля, да и сам разговор его заинтересовал). Конечно, есть такая сила, — прервал он рассказ Черного, — это ряд социальных институтов, в первую очередь фирмы, производящие и эксплуатирующие все эти аппараты, затем торгующие фирмы, наконец, правительство. 

— Поначалу и я так думал. Но постепенно стал ощущать, не скрою, именно ощущать, что за всеми этими институтами маячит какая-то более значительная сила. Причем сила необычная. Я стал анализировать другие примеры технического абсурда, потом расширил область поисков: стал искать и анализировать примеры абсурда и в других областях человеческой деятельности. И знаете, где их оказалось больше всего? 

— Наверное, в области мышления. – Подумав, ответил Вадимов, который однажды рассматривал абсурды в мышлении и был поражен их многочисленностью. 

— Совершенно верно, но еще больше их оказалось в области языка, точнее любимой Вами семиотической, знаковой деятельности. Вот всего один, но яркий пример. В языке и сознании архаических народов брачные отношения и охота совпадают, соответственно жених отождествляется с охотником, а невеста — с дичью, фалос — со стрелой (так он и изображается на многих наскальных рисунках), а женское лоно отождествляется с раной. Примеров этому достаточно. В русском языке «охота» и «похоть» — однокоренные, в тюрском — тоже; во многих наскальных изображениях, по вашей классификации это знаки-модели, изображен такой сюжет: охотник с подчеркнутым детородным органом стреляет в женщину, стоящую в эротической позе. Наконец, известная всем сказка о царевне-лягушке. Но из этого языкового абсурда вырастают ритуалы ухаживания, объяснение брачных отношений как способа переправлять души умерших людей в тела матерей, сложнейшие и часто довольно неприятные ритуалы временной изоляции женщин, у которых начинается менструация или ожидаются роды. 

Короче, я поставил вопрос — а кому все это выгодно, кто стоит за всем этими абсурдами? И здесь у меня, ведь я все же биолог, возникла странная гипотеза. За всем этим стоят космические живые существа, которых мы считаем нашими собственными порождениями и называет знаками, мышлением, социальными институтами и т. п. Эта гипотеза мне показалась настолько странной, что я быстро забыл о ней. Но вскоре, познакомившись с рядом новых абсурдов человеческой жизни, я снова ее вспомнил. Потом эту гипотезу подтвердили эзотерические учения, с которыми я стал знакомиться в этот период. Наконец, я понял, что это не гипотеза, а истина. Но решил до поры до времени считать ее гипотезой, пока не проверю. 

— Как же Вы ее проверили? — спросил уже по-настоящему заинтригованный Марк.

— Я решил найти реальность, в которой эти существа общаются между собой, так сказать, разговаривают, передают информацию. На это у меня ушло лет пять, не меньше. Ведь у меня была всего единственная нить — человеческие абсурды. Пришлось изучить их логику, последовательность появления во времени и пространстве, вторичные явления, сопровождающие абсурд и многое другое. Но, в конце концов, я был вознагражден: я понял: информационная сеть этих существ проходила через психику людей. Конкретно, удалось обнаружить три канала общения: основной действовал в период сновидений, второй – в периоды бреда, то есть проходил через психику душевнобольных, третий — через психику гениев и талантливых людей. В этом смысле Фрейд гениально предугадал мое открытие, правда, он сам не понял, на что наткнулся. 

Еще лет пять у меня ушло на расшифровку языка этих космических существ. Помогли мне в этом современные биологи, изучавшие геном человека. Вы, наверное, слышали, что в геноме есть много непонятных фрагментов?

— Да, — согласился Вадимов, — который не так давно читал исследования известного генетика Тарантула. Они Марка буквально поразили. Раньше считалось, что один ген может программировать только один белок. Но оказалось, что один ген может кодировать не единственный белок, а несколько, теоретически до 1000 белков, а практически в среднем три разных белка. Не менее удивительный факт: на одном и том же участке генома может быть записана информация о двух совершенно разных белках. Выяснилось, что не все гены кодируют белки, хотя некоторые из них могут принимать участие в работе клеток. Свыше 70% генома вообще не кодирует ни белки, ни какие-нибудь другие функции (на кодирование белков используется чуть более 1% генома). Зато геном человека перенасыщен «повторами» и «перевертышами», «блуждающими участками ДНК» («оказалось, что некоторые участки ДНК могут «путешествовать», меняя свое место, вытесняя друг друга»), «уснувшими» вирусами (в составе генома «содержится очень большое число повторяющихся элементов, имеющих сходство с инфекционными вирусами»), «уснувшими» бактериями («они в сумме составляют около 3% генома человека и представлены в нем примерно 300 000 копиями»), наконец, «опечатками», то есть наследуемыми мутациями и другими изменениями. При этом биологам удалось показать, что частоты возникновения точечных мутаций относительны постоянны; за 25 лет в геноме происходит в среднем 175 мутаций (в результате геном может быть рассмотрен как точные «молекулярные часы»). Картина фантастическая. Но на этом фантастика для Вадимова не заканчивалась. Например, Тарантул пишет, что отдельная молекула ДНК, входящая в каждую клетку, имеет общую длину (если ее развернуть) около 2 метров, но она упакована ядре клетки, диаметр которой составляет не больше микрона.

Марк кратко пересказал Черному, что его удивило в устройстве генома, а затем спросил. 

— Но ведь это геном, а не язык, а Вы утверждаете, что расшифровали язык этих существ.

— В том то и дело! – воскликнул Черный. – 90% процентов генома занято информацией этих существ. Они просто записывают свою информацию на нашем биологическом материале, подобно тому, как мы это делаем на бумаге или электронных носителях. Есть там и что-то, напоминающее руководства по их языку. Я чуть голову не сломал, пытаясь понять суть их коммуникации. Не могу сказать, что я понимаю в достаточной мере все, о чем они говорят, да эти существа и не говорят в нашем понимании, но все же в целом я могу теперь о них рассказать. 

Вадимов от нетерпения даже привстал. Заварив Черному кофе, он воскликнул:

— Очень интересно. (Ему на самом деле было интересно, хотя рассказ Черного напоминал научную фантастику. Впрочем, подумал Вадимов, сегодня многие философские или эзотерические учения мало чем отличаются от хорошей научной фантастики). Видя неподдельную заинтересованность Вадимова, Черный успокоился (очевидно, он все же сомневался, как будет воспринята его исповедь) и продолжал.

— Всего мне удалось различить три типа или рассы «космогуалов», так я окрестил космические существа. Один тип связан со знаками, я их назвал «семиозы», точнее мы принимаем семиозы за знаки или знаковые системы. Второй тип, как Вы, вероятно, уже догадались — это структуры мышления, я назвал их «мышлены». Третий тип, названный мной «социнами», совпадает с социальными институтами — армией, государством, церквью, семьей и прочее. 

Первыми на землю из космоса прилетели семиозы, они наиболее мелкие и подвижные. В космосе семиозы сохраняются в виде сгустка напряженной энергии-пространства. В биологии с ними можно сравнить, пожалуй, только вирусы. Как я понял, подобный сгусток энергии-пространства сложно запрограммирован, обладает своеобразной структурой, несколько напоминающей генную. Появившись на земле, семиозы внедрились в биологию обезьян и ускорили их эволюцию. Дело в том, и в это самое главное, семиозы, а также другие космогуалы питаются психоизлучениями, предпочитая главным образом такие, которые выделяются при реализации властных отношений и коллективных действий. То есть они выбрали обезьян не случайно: и властные отношения и коллективные действия у обезьян хорошо развиты, причем строятся на основе достаточно сложной сигнальной системы. Именно в это звено и встроились семиозы. В результате, как Вы правильно пишите в своих работах, на основе сигнальной системы стала формироваться знаковая, а на основе биологического сообщества обезьян — человек. Но Вы считали, что этот процесс определяют только естественно-исторические факторы, в то время как на самом деле имел место космо-биологический феномен, направляемый космогуалами. (В этом месте Вадимов подумал про себя — ах, если бы знать, что было на самом деле?). 

На подготовленную почву, то есть сформированное архаическое человечество, высадились социны, а затем и мышлены. И те и другие нуждаются уже в большем количестве психоизлучений, да и живут они в симбиозе с семиозами. Общая линия воздействия космогуалов была направлена на постоянное возрастание властных и коллективных психоизлучений. Поэтому космогуалы внушали людям прогрессивные идеи, подталкивали к изобретениям, склоняли к сохранению новшеств, то есть заставляли делать все то, что составляет основу культуры. Чтобы предельно замаскировать свое присутствие на земле, космогуалы способствовали развитию прежде всего тех трех феноменов, которые выступали для людей в форме семиозиса, мышления и социальных институтов. За счет этого цивилизация космогуалов внешне полностью сливалась с «телом» человечества.

Параллельно космогуалы создали три основные канала коммуникации, тщательно изолировав их, даже от случайного попадания туда человека, точнее осознания им подобной реальности. Это и есть то, что Фрейд называл бессознательным. В период сновидений, творческих взлетов или душевной болезни наша психика не подвластна сознанию, мы не можем контролировать протекающие в нас образы и мысли. На самом деле эти образы и мысли принадлежат не нам, а космогуалам. Это их речь и информация, проходящие через нашу психику. 

Здесь Вадимов не удержался и встрял. — Извините меня, Евгений Александрович, — сказал он. Но ведь получается, что космогуалы, так, кажется, Вы называете эти космические существа, помогли создать не только человека, но и культуру. И пусть себе работают на нас, на здоровье, им можно даже поставить памятник. Какая мне разница, кто мной управляет: я сам или некто из космоса, лишь бы на пользу делу. 

Черный даже всплеснул руками и заломил их в тоске. — Да как Вы не понимаете. Космогуалы помогают нам не только изобретать и создавать культуру, они ответственны также за войны, человеческий эгоизм, экологический кризис, рак, спид, а на очереди полная переделка человека. Почему я к Вам пришел. Не только потому, что захотел поделиться. Напротив, это опасно. Космогуалы могут заметить, узнать, что их тайна открыта. Тогда нам конец. Несколько дней тому назад я случайно перехватил и расшифровал один важный разговор двух мышленов, из которого понял, что космогуалы решили физически переделать человечество. Их больше не устраивает качество психоизлучений и поведение человека. Где-то там они ошиблись в расчетах, когда направили человечество на создание технической цивилизации, и теперь боятся, что человек сам себя погубит. В этом случае погибнут и космогуалы, точнее им придется искать очередную биологическую форму космической жизни и переселяться на другую планету. Значительно проще направить эволюцию человека по-новому пути. И я понял, космогуалы интенсивно готовятся к решению этой задачи. 

— Но что мы можем сделать? — философично спросил Вадимов. Если Вы правы, то космогуалы давно уже стали неотъемлемой сущностью нашей жизни и цивилизации. Мы с вами даже и не заметим, как превратимся во что-то иное, может быть более совершенное во всех отношениях. Потом, может быть это только проект, когда его еще реализуют.

— Но меня не устраивает, — с ожесточением и упрямо возразил Черный, — что не я определяю свою жизнь, а какие-то космические сгустки пространства-энергии. Мало ли, что им придет на ум, или что там у них вместо разума. Я человек!

— Но что такое человек? — спросил Вадимов мягко. Ведь Вы сами показываете, что космогуалы и человек — это одно и то же. Предположим, Вы правы, в данный момент я полностью принимаю Вашу логику, давайте на время не будем выяснять, что существует на самом деле. И вот спрашиваю, а что останется от человека, если, вдруг, почему-либо космогуалы решат покинуть землю? Представьте на миг, все до единого космогуалы поднялись и разом покинули землю. Вам не кажется, что люди просто погибнут. Если, конечно, то, что Вы говорите, правда. Ваш рассказ достаточно правдоподобен. Но правдоподобна и другая версия: Вы истолковали человека и культуру телеологически и биологически, то есть приписали человеческой жизни и цивилизации свехчеловеческий, космический разум и влияние. 

— Другими словами, Вы мне не верите,  — упавшим голосом сказал Черный. Он резко поднялся со стула, с отчаяньем взглянул на Вадимова и опрометью бросился из комнаты. 

Вадимов не встал со стула, он понимал, что догонять Черного бесполезно. Или тот, успокоившись, вернется сам, или больше его Вадимов не увидит.

 

2.

 

Этим вечером Вадимов долго не мог уснуть, вспоминая разговор с Черным. А если, Черный прав и его объяснение ближе к истине, чем многих других, включая Вадимова? Невольно Вадимов вспомнил последнее интервью, данное, кажется Рогову, покойным учителем Вадимова. Федор Петрович был уже давно тяжело болен рассеянным склерозом и дал свое интервью в один из периодов просветления. Вадимов разыскал журнал и нашел соответствующее место, в свое время так его поразившее.

«Со всех сторон, — говорил Федор Петрович, — я слышу: человек!.. личность!.. Вранье все это: я — сосуд с живущим, саморазвивающимся мышлением, я есть мыслящее мышление, его гипостаза и материализация, организм мысли. И ничего больше… Я все время подразумеваю одно: я есть кнехт, слуга своего мышления, а дальше есть действия мышления, моего и других, которые, в частности, общаются. В какой-то момент — мне было тогда лет двадцать — я ощутил удивительное превращение, случившееся со мной: понял, что на меня село мышление и что это есть моя ценность и моя, как человека суть».

— Поразительно, — подумал Вадимов. — «На меня село мышление». «Общаются мышления». Но ведь это почти дословно то, о чем говорил Черный. Может быть, в помутившемся сознании учителя выговаривала себя подлинная реальность? Или мышлены не считали уже нужным контролировать Федора Петровича, считая, что ему уже никто не поверит? Невольно Вадимов вспомнил и другое размышление, принадлежавшее Цветаевой. Он взял с книжной полки ее работу «Искусство при свете совести» и прочел вслух. «Робость художника перед вещью. Он забывает, что пишет не он. Слово мне Вячеслава Иванова (Москва, 1920 г. убеждал меня писать роман) — Только начните! Уже с третьей страницы вы убедитесь, что никакой свободы нет», — то есть: окажусь во власти вещей, то есть во власти демона, то есть только покорным слугой… Моя воля и есть слух, не устать слушать, пока не услышишь и не заносить ничего, чего не услышал». 

Опять то же самое. Такой художник и никакой свободы. «Власть демона»! Может быть, не демона, а космогуала?

Вспомнил Марк еще раз и работы биологов. Например, хотя прямо Тарантул не утверждает, что двухметровую ДНК кто-то специально упаковал, но «техническое» описание этой упаковки прямо-таки вынуждает нас увидеть образ некого «техника-демиурга», то ли в божественном виде, то ли, невольно полумал Вадимов, в облике космогуала. Вадимов нашел книгу Тарантула и еще раз перечел удививший его фрагмент. «Оказывается,  — пишет Тарантул, — в ядре осуществляется «насильственная» упаковка молекул ДНК. Это достигается с помощью специальных механизмов, обеспечивающих изгибание двойной спирали ДНК. Существует несколько уровней «компактизации» ДНК в клетке». 

Некоторые особенности упаковки ДНК, — разъясняет Тарантул, — изучены хорошо, а о некоторых существуют пока лишь приблизительные представления. Первый уровень компактизации заключается в накручивании нити ДНК, как нитки на катушку, на специальный комплекс ядерных белков (гистонов). Нить ДНК делает около двух оборотов вокруг одного комплекса, а затем снова около двух оборотов вокруг второго комплекса и . д. В результате образуется структура, напоминающая бусы. Отдельные бусинки в этой структуре получили название нуклеосомы. Этот уровень укладки позволяет уменьшить линейные размеры ДНК в 6-7 раз.   

На втором уровне компактизации «бусы» укладываются в спираль, состоящую из шести нуклеосом на виток. При этом линейные размеры ДНК уменьшаются в сумме до 1 мм, то есть в 25-30 раз.

Третий уровень компактизации молекул ДНК изучен еще плохо. Скорее всего, это петельная укладка фибрилл – образование петельных доменов, которые под углом отходят от основной оси хромосомы (уплотнение в 680 раз) . Их можно увидеть в обычный световой микроскоп. 

На последнем уровне компактизации ДНК происходит ее уплотнение примерно в 10000 раз».

Конечно, подумал Марк, большинство биологов будут утверждать, что эти насильственные» механизмы упаковки сложились в ходе естественной эволюции и отбора. Другой вариант – не технический, а языковой, ведь представители геномики свою задачу понимают как расшифровку языка, на котором записан геном. ДНКовый текст генома человека, пишет Тарантул, пока лишь только «считан» со сверхминиатюрного природного носителя информации – ДНК – и занесен на обычные электронные – компьютерные базы данных. При этом мы пока еще не владеем полностью «грамотой» генетического языка, скрывающего многочисленные секреты человека. Вот в чем причина, почему нельзя говорить, как это часто делают журналисты (да и мы иногда говорили ради красного словца), что геном расшифрован. Он не расшифрован, а только прочитан, или выражаясь по-научному, — секвенирован. К самой расшифровке генома ученые-генетики только приступают. На повестке дня стоит новый лозунг: «От структуры – к функциям». 

Однако, — спросил Вадимов виртуального оппонента, — как все это возможно, где научное объяснение? Его нет. Поэтому выход один – приписать природе способность к творению, к разумному конструированию биологической реальности. Последовательные ученые, не только биологи, но и, например, физики прямо так говорят: да Творец, да в природе, любой и живой и неживой, действует Разум, да, всякая природа, отчасти, разумна, да, это нам только кажется, что человек произошел эволюционным путем, а, на самом деле, такое сложное и разумное устройство (ведь, только чтобы упаковать ДНК или записать на ней сложную информацию, сколько нужно было смекалки) под силу только Творцу. Или может быть, космогуалам? На ум Марку пришла и любопытная теория Докинза. В книге Докинза «Эгоистический ген» гены трактуются как самостоятельная форма жизни, наоборот, использующая отдельные организмы и целые популяции. Вадимов нашел на полке эту книгу и еще раз под новым углом зрения перечел подчеркнутый им абзац. 

«Гены, — пишет Докинз, — не разрушаются при кроссинговере (перераспределение генов ходе зачатия.), они просто меняют партнеров и продолжают двигаться дальше. Гены, подобно алмазам, вечны, но в несколько ином плане, чем алмазы. Отдельный кристалл алмаза постоянно сохраняет неизменную атомную структуру. Молекула ДНК не обладает таким  постоянством. Жизнь каждой отдельной физической молекулы ДНК довольно коротка, составляя, возможно, несколько месяцев, и, безусловно, не больше, чем продолжительность жизни человека. Но молекула ДНК может теоретически продолжать существовать в виде копий самой себя в течение 100 млн. лет. Кроме того, подобно древним репликаторам в первичном бульоне, копии какого-то одного гена могут распространиться по всему миру. Разница лишь в том, что все современные варианты аккуратно упакованы в тела машин выживания — людей. Ген является хорошим кандидатом на роль основной единицы естественного отбора благодаря своему бессмертию». Да, подумал Марк, бессмертны. Кто бессмертные – гены или космогуалы? 

Ночью Вадимову приснился сон, в котором трудно было разделить реальность от утомительного бреда сознания. Ему снилось, что он опять едет в электричке и сходит на уже знакомой станции. Бредет по открытому полю, запорошенному первым снегом, и видит вдалеке человека, сидящего на темном каменном кубе. Вадимов уже знает, что это Виктор Зун, и что тот ждет его. Зун одет легко, в белом костюме, хотя очень зябко. Подняв голову, он говорит. «Теперь ты понял — моя смерть была не случайна. Я почти догадался о космогуалах и они, от греха подальше, подтолкнули меня под поезд. Не правда ли, занятно?»

Неожиданно Вадимов замечает, что внутри его зазвучали совершенно другие слова, что Зун стал как бы ретранслятором. Какой-то страшный механический голос, от звучания которого раскалывается голова, произносит. «Вы слишком много знаете. Это не нужно. Вы поверили Черному. Он сумасшедший. Мы его применили по назначению. Из вас Вадимов получится прекрасный коммуникатор. Мы сотрем ваше сознание. Все будут думать, что вы сошли с ума. Сошли с ума. Сошли с ума». Боль в голове Вадимова становится невыносимой, и вдруг мир взорвался и Вадимов ощутил себя разлетающимся на тысячу «Я». «Только не это, только бы не сойти с ума» — мелькнула в его угасающем сознании слабая мысль. 

Проснулся Вадимов, действительно, с сильной головной болью. Началась мигрень, от которой он страдал регулярно. 

Где-то, через год на Вадимова вышел известный врач К. Он попросил его заехать в клинику к одному больному, который во сне постоянно упоминает фамилию Вадимова. Вадимов поехал и почти не удивился, узнав в сильно исхудавшем мужчине Черного. 

 

3.

 

У Вадимова не выходила из головы фантастическая теория Черного. Он вспомнил свои исследования египетских пирамид и феномена «Ка». Безусловно, эти исследования были сугубо рациональные, но теперь Марк увидел их под необычным углом зрения. А что если египтян направляли космогуалы, невольно подумал он. Что если таким образом они хотели получить от древних египтян максимум психоизлучений? Вадимов стал вспоминать уже проделанную им работу, присматриваясь к ней заново.  

Толчком к этому исследованию был выход в свет книги нашего известного историка, египтолога Андрея Олеговича Большакова “Человек и его Двойник”. Идея Двойника человека – “Ка”, лежащая в основе египетского мироощущения как Старого царства, так и Среднего (III-II тыс. до нашей эры), поразила Марка. Египтянин той эпохи был уверен, что его жизнь может продолжаться бесконечно на том свете, в царстве мертвых (такой человек и назывался Ка), однако, при условии, что он, во-первых, запечатливает себя и события своей жизни с помощью скульптуры и других изображений, во-вторых, запасается поддержкой со стороны живущих, прежде всего в плане жертвоприношения и сакральных процедур. В этом отношении Ка, подумал Вадимов, лучше называть не двойником, а “человеком того мира”, кратко “томиром”. 

Главная проблема для Большакова, понял Марк, было понять, как томир связан с изображениями и именем человека, а также, почему изображения считались живыми, их (точнее томира) оживляли (открывали ему глаза и уста), кормили, приносили дары и прочее. Большаков был уверен, что изображение мертво; понять, считает он, почему египтяне считают его живым можно, обратившись к анализу психики, прежде всего работе памяти. Вспоминая какой-либо предмет или человека, утверждает исследователь, древний египтянин невольно воспринимал их как непосредственно данные глазу. 

Вадимов с этим был совершенно не согласен. Большаков здесь приписывает египтянам поистине младенческое сознание, ведь они, считает он, не различают образы памяти и восприятия реальных предметов, а ведь подобное различие психологи констатируют уже у детей  трех-пяти лет, даже у детей аборигенов. Одновременно древний египтянин наделяется Большаковым понятиями — копия, двойник, образ, прообраз, символическое понимание изображения, объективирование его и т. п., которые возникли не раньше античной культуры и нового времени. Все это, решил Марк, не выдерживает никакой критики. Если бы египтяне путали образы памяти и восприятия реальных предметов, они буквально шагу не могли ступить, не говоря уже о том, чтобы создать столь блестящую цивилизацию. Очевидно, требуется иное объяснение фактов, которые столь точно формулирует и предъявляет в своей книге Большаков. 

Другие исследователи, уяснил Вадимов из книги Большакова, тоже  модернизируют представления древних египтян. Например, “согласно Видеману, за которым в значительной степени следует и Большаков, Ка представляет собой часть человека, находящуюся по отношению к нему примерно в таком же положении, как слово к обозначаемому объекту или статуя к изображаемому индивиду. 

Все это заставило Марка искать другое объяснение томира. “Изображение” (а не материал, в котором оно выполнено), решил он, не может быть ни живым, ни мертвым; для египтянина статуя бога или собственное изображение – это не “художественное произведение”, как для нас, а, действительно, живое существо. Не случайно, объяснял он потом своим студентам на лекции, в беде древние люди часто обнимали изображения богов, чтобы на потерпевших перешли божественные благословение, сила и благополучие. В принципе, конечно, человек мог вызвать бога еще проще, а именно, ритуально произнося его имя, но конечно, бог, заключенный, (воплощенный, присутствующий) в живописном изображении, статуе или героях драмы более убедителен и телесно воспринимаем. 

Для решения проблемы томира Вадимов обратился к своим культурологическим работам, в которых он развел понятия “архаическая культура” и “культура древних царств”. Архаическая культура складывается на рубеже 50-30 тыс. лет до нашей эры, а культура древних царств возникает не раньше VII-V тыс. до нашей эры и продолжается до начала эпохи античности. Марк показывал, что сознание человека архаической культуры структурируется следующим представлением: он верит, что каждое живое существо имеет неумирающую душу и жилище (дом), в котором она живет, причем это жилище по обстоятельствам можно менять, например, при жизни — это тело, после смерти — захоронение или страна предков, или древо жизни. В соответствии с этим представлением архаический человек понимает смерть как бесповоротный уход души из тела, болезнь — как временное отсутствие души, сновидение — как приход в тело во время сна чужой души (или путешествие души в этот период), создание “произведений искусства” (то есть изображений людей или животных, изготовление масок, игру на музыкальных инструментах и т.д.) — как вызывание душ, чтобы воздействовать на них. На этой же смысловой основе объясняются и более сложные реалии, например, действие природных сил как действие душ (духов) ветра, воды, огня, земли и прочее; связь людей в семье и племени (они имеют общие души, которые переходят от умерших к живущим); причина рождения детей в семье (отец-жених перегоняет души умерших в тело матери-невесты).

В архаической культуре, сделал вывод Вадимов, имя человека связывалось не с его телом, а душой. Объясняя родство и внешнее сходство членов семьи наличием у них одних душ (круговоротом душ, переходящих из тел умерших в тела родившихся), архаический человек правомерно считал, что имя и душа – это одно и то же. Произнося имя, члены племени вызывали к жизни и активности душу имерека. Но душу последнего можно было вызвать и даже ее увидеть и другим способом, а именно изобразив данного человека. Правда, для этого недостаточно было создать изображение, другое необходимое условие – жертвоприношение и другие сакральные процедуры, призванные склонить душу к нужному действию – она должна войти в изображение, показаться племени. Таким образом, то, что мы сегодня называем изображением, для архаического человека  была сама душа, а создание изображения (не вообще, а с целью общения с душами) включало в себя сакральные процедуры, оживляющие изображение. Если же речь не шла об общении с душами, то изображение рассматривалось как жилище, в которое душа могла войти.  

Важнейшей предпосылкой культуры древних царств, показывал Вадимов, является переход к масштабному земледелию, формирование городов (городского образа жизни), становление систем управления и власти. Известно, что все четыре великие цивилизации (Египет, Вавилон, Индия и Китай) сложились в процессе освоения воды и прилегающей земли великих рек (строительство каналов, плотин, орошение земли и прочее), что предполагало коллективный, организованный труд многих сотен и тысяч людей. Но всему этому предшествовали переход к разделению труда, которое в архаической культуре только складывается, и городскому образу жизни. Последний является предпосылкой власти и управления, а также выработки нового мировоззрения. Именно в городе становится возможным смена архаических социальных отношений и мироощущения на новые. Дворец царя или верховного жреца в городе символизируют центры власти и управления; кварталы царской (жреческой) администрации, воинов, ремесленников, крестьян и рабов — новую социальную организацию, основанную на разделении труда и управлении; места для торговли или городского собрания репрезентируют сферу социального общения (общество), городские стены для защиты от кочевников и других врагов очерчивают новые социальные границы и целое — царство, народ.  

Осмысление истории формирования древних царств, рассказывал Марк на лекциях, показывает, что они существовали в условиях непрерывных посягательств на жизнь и свободу со стороны диких народов (кочевников) и других государств. Выживали и расцветали лишь те народы и государства, в которых, с одной стороны, удавалось жестко нормировать и регулировать поведение отдельного человека, с другой — создать «социальные мегамашины», то есть организовать социальное поведение на основе четкого разделения труда и управления. Так, в древнеегипетском царстве “фараон — воплощение божества на земле, неограниченный государь обоих Египтов, верховный владыка, господин и распорядитель над жизнью и имуществом своих подданых”. Он управляет посредством “писцов”, которые группировались в особые учреждения: “дома” или палаты, ведавшие различными отраслями управления. Управление округами и номами было организовано по образцу центрального. Регулярное войско, “стрелки”, оберегало границы и поддерживало порядок внутри. Главным занятием жителей было земледелие, процветавшее на исключительно плодородной почве долины Нила. Процветали также ремесла и внутренняя торговля. Свободные крестьяне обрабатывали землю; значительная часть продуктов их труда шла в казну и частью ссыпалась в запасные магазины на случай неурожая, частью тратилась на содержание чиновников и войска, на содержание жрецов и общественное богослужение, на возведение и поддержание различных общественных сооружений и, наконец, значительную часть фараон брал себе для своего семейства и двора.  

Но так, размышлял Вадимов, структуру хозяйства и распределения понимает современный историк. Сам же египтянин, вероятно, все видел иначе: продукты труда, считал он, создавал не столько человек, сколько боги, точнее, это был результат совместной деятельности людей и богов, и отдавал человек (крестьянин или ремесленник) часть своего труда не просто другим людям (с какой стати?), а богам или их слугам, ведь, скажем, фараон был живым богом, а жрецы посредниками между богами и людьми. 

При становлении культуры древних царств, решил Марк, происходит переосмысление того, что такое человек, а также его смерть и душа. Исходной непосредственной реальностью здесь являются боги. По отношению к ним определяется (конституируется) и человек. Так как боги, по сути, выражают идеи разделения труда и властного управления, человек должен подчиняться богам. Поскольку боги – это сама организация культуры, которая должна постоянно воспроизводиться в неизменном виде, а люди – всего лишь материал этой организации, который может меняться, боги считаются бессмертными, а люди смертными. Наконец, откуда берется человек? Его создают боги, что, кстати, вспомнил Вадимов, вполне отвечает практике данной культуры: здесь впервые появляются школы и другие формы социализации человека, например, практика расчета судьбы человека, представлявшая собой вменение ему определенного сценария прижизненного поведения. 

Как культуролог Вадимов знал, что жизнь после смерти понимается в отдельных регионах древнего мира по-разному. Наиболее драматично в Вавилоне. Достаточно трагично переживает смерть и грек гомеровской эпохи. Хотя умершие «и обладают памятью и пролетевшая жизнь стоит перед их глазами, но они лишены всякого сознания будущего и тем самым также и настоящего, определяемого будущим. Поэтому Одиссей видит умерших в подземном мире как тени, из которых ушло ожидание грядущего и тем самым жизнь… И все же, согласно гомеровским представлениям, как подчеркивает В.Отто, умерший «еще здесь». Об этом же пишет и Кассирер: «умерший все еще «существует». В отличие от архаического понимания (образы птички, дыхания, тени) душа теперь видится антропоморфно, она предстает в образе самого человека, в этом легко убедиться, рассматривая  многочисленные античные изображения душ в загробном мире. Другое отличие, душа трактуется не только как источник жизни и существо, находящееся в теле человека, но, прежде всего, как разумное существо, созданное богами (корневые связи Ка – «имя», «пища», «размножение», но также «работа», «свет», «мысль», «бог»). 

Однако каким образом, спрашивал себя Марк, древний египтяние сумел избежать общей печальной участи — лишения жизни после смерти? Ну, конечно, не все, отметил Вадимов, а только египетская элита, то есть приближенные к фараону, вельможи, крупные чиновники и богатые люди, что неоднократно подчеркивает Большаков. Другими словами, подумал Марк, сначала нужно понять, как избежал этой участи фараон, он же же, с точки зрения древних египтян, бог-солнца Ра. Здесь не было никаких проблем, поскольку на этот вопрос Вадимов ответил уже давно. 

Обожествление фараонов, показывал Марк в работах, посвященных культуре древних царств, создало для жрецов довольно сложную ситуацию, связанную с выяснением вопроса об их смерти и погребении. В качестве человека после смерти фараону полагались торжественные, но все же обычные гробница и ритуал погребения. Но как живой бог фараон вообще не мог умереть в человеческом смысле слова. Его смерть в этом последнем случае есть скорее момент в вечном цикле «смерти-очищении-возрождении». Если фараон — воплощение бога солнца Ра, то его душа после смерти должна вернуться на небо и слиться с сияющим светилом. Но как тогда поступить с телом фараона и что нужно класть в его могилу?

Разрешая эту проблему, египетские жрецы, судя по всему, построили следующее объяснение (сценарий). Да, после смерти фараона его душа, с одной стороны, идет на небо и сливается с Солнцем, но с другой — она проходит цикл очищения и возрождения под землей в царстве бога смерти Озириса (ясно, что бог может осуществлять разные деяния, присутствуя сразу во многих местах). А вот тело фараона и его захоронение  — это место, где происходит сами очищение и возрождение, и место, куда фараон-бог постоянно возвращается, чтобы общаться со своим народом, вселяя в него силы и уверенность в судьбе. 

Но тогда возникали другие вопросы (проблемы). Например, как фараон-бог поднимается на небо и спускается с него вниз в свою гробницу? В данном случае на него важно было ответить, поскольку образ фараона все же двоился: не только бог, но и человек (понятно, как бог попадает на небо, а вот, как человек?), кроме того, фараона нужно было провожать и встречать всем народом, и нельзя было ошибиться в выборе правильных действий. Другой вопрос возникал в связи с идеей, что очищение и возрождение фараона происходят в захоронении, в то время как обычно боги очищались и возрождались под землей (в лоне земли). Третий вопрос — как быть с телом фараона, ведь оно, как и всякий труп умершего человека разрушается, а бог не мог изменяться и, возвращаясь к своему народу, он должен воплощаться в то же сияющее тело. 

Первую проблему, показывал Вадимов, жрецы разрешили весьма изящно, придав захоронению фараона форму и вид горы или лестницы, вознесенных высоко в небо. Известно, что самые первые древние пирамиды напоминали собой гору или были ступенчатыми, то есть представляли собой гигантскую, четырехстороннюю лестницу, по которой, как утверждали жрецы, душа фараона поднимается на небо или спускается с него. Последовательно реализуя эту идею, фараоны строили свои пирамиды все выше и выше с тем, чтобы они касались самого неба. Но когда пирамиды, действительно, уперлись в небо, соединяя его с землей, то есть пирамиды стали космическими объектами, идея сакральной лестницы стала ослабевать. К тому же ее стала вытеснять другая концепция. С одной стороны, ближе к вершине пирамиды и на расстоянии от нее ступени переставали различаться, с другой — все большее значение приобрели расчеты объема пирамиды и каменных работ, которые велись на основе математической модели пирамиды. А я отмечал в своих работах, что для человека той эпохи математические (знаковые) модели воспринимались как сакральные сущности, сообщенные жрецам богами, сущности, определяющие божественный закон и порядок. Не мудрено, что в скором времени египетские жрецы истинной формой захоронения фараона стали считать не гору или ступенчатую пирамиду, а математическую пирамиду. 

Второе затруднение было решено не менее изящно: пирамиде был придан образ самой земли, ее лона. Египетские пирамиды строились не как дом или дворец (то есть образующими пустое пространство, где и совершается обычная жизнь), а наоборот, сплошными и из камня. Получалось, что пирамида как бы поднимается, вырастает из земли, являясь ее прямым продолжением. Кстати, древнеегипетские мифы гласили, что первоначально жизнь возникла на холме, который поднялся (вырос) в океане. В этом плане пирамида воспроизводила и подобный первохолм (гору) жизни. Слияние этих двух структур и форм (математической пирамиды, касающейся неба, и сплошного каменного холма, вырастающего из земли), в конце концов, и дало столь привычный нам гештальт пирамиды, конфигурировавшей рассмотренные здесь культурные проблемы и представления.

Наконец, третье затруднение было решено средствами медицины, химии и искусства. Труп фараона бальзамировался, а тело и лицо фараона покрывались великолепными одеждами и золотой маской. В результате жрецы могли рассчитывать на то, что, когда живой бог, спустившись с неба, пожелает воплотиться в свое тело, он найдет его столь же прекрасным, как оно было при жизни фараона, если не еще прекрасней. 

Как постоянное жилище бога и место, где происходит его очищение и возрождение, писал Марк в своем ученике по культурологии, пирамида была не только святыней, но и излучала на все египетское царство сакральную энергию. Чем больше строилось пирамид, тем более египтяне ощущали себя в окружении богов, в атмосфере их божественной поддержки и заботы. Но не забудем, и божественных требований, законов. И тем больше чувствовали они себя участниками божественных первособытий и вечности. А для человека, окруженного богами и погруженного в вечность, смерть как бы уже не существует.

Но одно дело фараон, размышлял Вадимов, а другое его приближенные, как правило, весьма могущественные и богатые люди? Вряд ли их могла удовлетворить после смерти судьба простого египтянина. И не удовлетворяла, как показывает Большаков. 

Идея послесмертного, почти райского существования томира, решил Марк, может быть названа первой в истории человечества идеей индивидуального “спасения”. На нее выходят отдельные представители египетской элиты под влиянием следующих обстоятельств. Во-первых, их не устраивала загробная жизнь, где все и навсегда кончается. Во-вторых, это, подчеркивает Большаков, были люди хотя и полностью подчиненные фараону, но одновременно активные и властные, обладающие к тому большими средствами. В-третьих, мифология и мироощущение культуры древних царств как бы подсказывали выход, чтобы преодолеть смерть. 

Действительно, боги создали человека из глины (праха), вдохнув в него жизнь.  Например, в старовавилонском мифе об Атра-хасисе описывается собрание богов, на котором было решено создать человека, чтобы избавить богов от печальной необходимости трудиться ради поддержания собственного существования. Для этого, верховный бог Энки говорит другим богам, что нужно убить одного из них, чтобы очистить остальных богов и замешать на крови убитого глину.

 

    В собранье ответили: «Так да будет!»

Ануннаки великие, вершащие судьбы.

   В день первый, седьмой и пятнадцатый

Совершил омовение (Энки).

(Бога) Ве-ила, имевшего разум,

       В собранье своем они убили».

 

То есть, сообразил Марк, человек состоит из двух составляющих – тела и антропоморфно понимаемой разумной души, манифестируемой (вызываемой) именем. Когда человек умирает, его тело пожирают демоны, а душа вынуждена отправиться в царство смерти. Это с одной стороны. С другой – известно, что изображения богов и людей существуют практически вечно, не разрушаясь. Но изображения, если в них вдохнуть жизнь, это сами боги или люди. 

Другими словами, решил Вадимов, в качестве изображения, в которое с помощью жрецов, входит человек, последний может продолжать жить и после смерти. Правда, задал сам себе вопрос Марк, а что человек будет делать на том свет без пищи, света, своих любимых слуг, жен, животных, вещей? Стоит ли тогда овчинка выделки? Да, но с помощью тех же сакрализованных изображений все это можно переправить в тот мир. Действительно, Большаков показывает, что в гробницах изображались не только сами их владельцы, но и их семья, челядь, любимые животные и предметы. Что отверзались не только уста и очи владельца гробницы, чтобы последний  мог есть и видеть, но и оживлялись все другие изображенные люди, любимые животные, источники света, пищи и другие предметы. 

В этом случае, утвердился в своей гипотезе Вадимов, предприятие обещает быть успешным. Так, вероятно, представители древнеегипетской элиты выходят на идею спасения. Но разве, засомневался Марк, при этом не нарушаются права богов и фараона? Нет, если томиры не претендуют на их власть, а они этого не делали. Кроме того, мир томиров воспроизводил обычный земной мир, где представители элиты обладали большой реальной властью в рамках своей компетенции. Только эту компетенцию они, вероятно, и забирали с собой в тот мир, не претендуя на права богов и фараона. Однако было еще одно затруднение. Кто будет поставлять пищу, ведь она съедается, кто будет  оживлять ее изображение, кто в случае чего поддержит томира? Дело в том, что египтянин просто не мыслил свою жизнь вне соответствующих институтов власти – власти фараона и жрецов. Фараон был живым и практически главным  богом, обеспечивающим связь человека с другими богами, а жрецы рассматривались как более доступные, чем фараон посредники между богами и людьми. Человек культуры древних царств, напомнил себе Вадимов, не мыслил свою жизнь и действия вне поддержки и управления со стороны богов. 

Итак, окончательно установился в своей гипотезе Марк, египтяне пришли к мысли, что необходимое условие существования в том мире – не только второе творение человека (в облике изображения), но также поддержка и обеспечение из этого мира. Насколько последняя считалась важной, подумал Вадимов, показывает кризис культуры Древнего царства, когда занятые войнами и борьбой за власть люди практически перестали обслуживать томиров. Видя это, представители египетской элиты всеми возможными и невозможными средствами старались связать живущих обязательствами загробного обслуживания своей персоны. Например, Большаков приводит обстоятельный договор со жрецами, составленный номархом Среднего царства, в котором оговариваются их обязанности в культе  его храмовых и гробничних статуй и обязательства нанимателя по оплате их службы, причем оплата производится из двух источников: одного законного – наследственного имущества номарха (“дома отца”), а другого, явно незаконного – должностного имущества (“дома князя”). В этом договоре, в частности, можно прочесть следующее: “Пусть не отменяет князь всякий будущий договора другого князя со жрецами будущими”.  

Большаков, вспомнил Марк, правда, не очень уверенно, утверждает, что Двойники были независимыми от богов и фараона. Но вряд ли это так, решил Вадимов. Томиры были независимыми в той мере, в которой сумели обеспечить себе прижизненное обслуживание, безусловно, полностью основанное на зависимости от богов и живущих людей. Как культуролог Марк понимал, что для реализации идеи индивидуального спасения, нужен был образец, освещенный обществом. Большаков показывает, что таким образцом выступил миф об Осирисе, который был убит, но потом воскрешен, причем примерно так, как оживляли томиров. Осирис “воскресает” благодаря тому, что его сын дает ему свой глаз, что эквивалентно процедуре “отверзания очей”. С конца Старого царства, когда всякий умерший стал приравниваться к Осирису, история “воскресения” этого бога стала историей “воскресения” любого человека. Согласно представлениям о загробном суде, относящимся уже ко времени Нового царства, оправданного мертвого наделяет зрением сам Осирис. В книге мертвых принадлежащей некой имярек, хозяйка изображена держащей в руке глаза и рот, которые она получила по приговору Осириса, говорящего: “Дайте ей глаза ее и рот ее. Ведь сердце ее праведно”. 

Есть еще одна проблема, подумал Вадимов. А как сами египтяне понимали, что такое томир, ведь люди не боги (фараон исключение), как же они могли быть бессмертными? Здесь Марк вспомнил Платона, говоривший в «Послезаконии», что человек мудрый, «охвативший все знания» не только не будет бояться смерти («станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе с тем блажен»), но «получит в удел обладание всеми божественными дарами». Вероятно, решил Вадимов, сходно думали и представители древнеегипетской элиты: за особые заслуги перед фараоном боги давали им пропуск в божественный мир. Это и был томир. Став томиром, человек приобщался к божественной жизни, к бессмертию и вечности. Вспомнил Марк и Пушкина.

 

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире 

Мой прах переживет и тленья убежит

 

Однако возразил себе Вадимов, все же томир – не бог, а человек. В царстве Озириса ему уготовлено особое место: он в царстве мертвых, но сам по себе, в собственном идеальном мире. Не бог, но в божественном мире, человек, но бессмертен. Безусловно, это компромисс, но разве, подумал Марк, культура – это не традиция, еще недавно бывшая всего лишь компромиссом? 

Особая проблема, показывает Большаков, была с телом умершего. С одной стороны, египтяне боялись его, поскольку труп становился добычей демонов, с другой – хотелось тело сохранить для томира. Вероятно, египтяне думали, все же самым лучшим изображением человека было бы его тело, конечно, при условии, что его можно было бы сделать вечным, как каменные изображения. В этом направлении они и пошли. Уже в Древнем царстве египтяне заливали тело умершего, делая с него форму, а позднее научились его бальзамировать и превращать в мумию. Но соседство с демонами долгое время не позволяло томиру приближаться  к собственному телу. Однако когда мир томира стал вытесняться миром богов, а изображения терять свое значение, мумия человека вступила в свои права. 

Дело в том, что социальные смуты и гибель Старого царство (и окончательно Среднего царства), воспринятые египтянами, как вселенская катастрофа, приводят к вытеснению на периферию реальности томиров.  Из-за общего обеднения страны, пишет Большаков, почти никто уже не мог создавать в своей гробнице большое количество изображений, так что обычно все ее оформление сокращалось до небольшой стелы низкого качества. Ее место занимает новый мир, который по сравнению с миром-Двойника имеет две основные особенности: он предназначен не для одного, а для всех и в нем ведущую роль начинают играть не томиры, а боги, а также демоны. Как только, замечает Большаков, — в гробнице появились изображения богов, радикально изменилось положение человека в мире-Двойнике. Рядом с богом человека можно было изобразить только в одном виде – во время молитвы, и сцены поклонения становятся в Позднее время. Маленький и уютный, совершенно свой мир-Двойник, где все было просто и ясно, соразмерно человеку, а потому спокойно и надежно, сменился на огромную загробную вселенную, населенную богами, которых нужно просить о милости, и демонами, с которыми необходимо бороться при помощи соответствующих заклинаний”

Вспоминая это свое исследование, доставившее много работы, но и удовольствия от творчества, Вадимов размышлял теперь, а не космогуалы ли направляли древних египтян, а также его самого, когда он пытался разгадать тайну «Ка». Он посмеивался над собой, отбрасывая эти мысли как несуразные, но они почему-то снова и снова к нему возвращались. В конце концов, Марк перестал сопротивляться и сказал себе, ну ладно, пусть будет так: и доказать это невозможно, но и опровергнуть нельзя. 

 

Глава третья. 

 

1.

 

Очередную встречу с Роговым Вадимову пришлось отложить. Ему позвонил директор Института и предложил поехать в командировку в Дубну. Григория Семеновича Рощина, прекрасного ученого и толкового директора (сочетание, встречающееся в нашей стране не столь часто) Вадимов искренне уважал. Они были знакомы с начала 70-х годов, когда Рощин еще жил и работал в Харькове. Познакомил их учитель Вадимова Капицкий. 

Марк, — сказал Григорий Семенович, — я знаю, ты занимаешься эзотеризмом, поэтому включил тебя в список участников конференции. Это уже вторая конференция, посвященная диалогу философов и представителей церкви. Первая была два года назад. Поезжай, посмотри.

Вадимов согласился, тем более его уже давно интересовали вопросы веры. Сам он был неверующим, но ряд его друзей в последние годы пришли в церковь. Особенно ему было непонятно, когда веру в Бога начинали разделять современные ученые и философы. Одного его хорошего знакомого, достаточно известного ученого и философа Юрия Михайловича Зельдера, в начале 80-х исключили из партии именно потому, что тот стал католиком и беседовал о католической вере с одним своим аспирантом. Об этих беседах стало известно КГБ, и результат не замедлил сказаться. 

Вадимов понимал, как к христианской вере мог прийти простой человек, неискушенный в науке или философии. Но Зельдер, знающий историю религии и антропологию, знакомый с современной методологией и философией, одной из ценностью которых являлись принципы сомнения и относительности?! Например, как в его сознании совмещаются теория Дарвина с Библией или идея воскрешения Христа с представлениями современной биологии и психологии? Сомнительно, чтобы в голове Зельдера были разные полочки, на одной из которых лежали рациональные представления, а на другой — религиозные. Но тогда, как устроено его сознание? 

По дороге в Дубну Вадимов стал вспоминать своего приятеля Кастальских. Андрей, искусствовед и авангардист был создателем известных в Москве хепенингов. Но Вадимов его вспомнил в другой связи. У Андрея значительно раньше, чем всех остальных друзей Вадимова возникла духовная неудовлетворенность, которая разрешилась в страстном желании обрести веру. Вообще Андрей был человеком увлекающимся, с обостренной чувствительностью, неудержимый в реализации своих идей фикс. Почему-то сначала его привлек буддизм, может быть из-за того, что в те года, в конце 60-х, действительно многие увлеклись буддизмом, сменившим другое восточное увлечение — иогой. 

Андрей работал в исследовательском отделе Русского музея, времени у него было навалом, поэтому он с головой погрузился в освоение буддизма. Он не только читал классические тексты Просвещенного (Будды) и многочисленные комментарии к ним, но буквально поменял свой образ жизни. Целыми днями Андрей насиловал свое сознание, вызывая у себя состояния дружественности ко всему живому, состояния просветления, пустоты и ряд других, ведущих по убеждению адептов буддизма прямиком в Нирвану. Параллельно он подавлял все те желания, которые как утверждают буддисты, привязывают человека к жизни, ввергая его в водоворот страданий. Но вечером Андрей приходил к Вадимову с бутылкой водки, пил ее один (Вадимов не пил вообще) и анализировал свои состояния. 

Через пару месяцев он стал рассказывать необычайные вещи. 

— Вчера я сижу и повторяю про себя сотый раз известное поучение Будды. «Всякая телесность не моя, это не я, не моя сущность: так должен поистине полагать тот, кто обладает познанием. Кто полагает так, тот отречется от телесности, отречется от ощущения и представления, от формы и познания. Отрекшись от этого, он освободится от желания. Уничтожив желания, достигнет искупления. Уничтожено возрождение, закончено святое дело, исполнен долг, нет более возвращения к этому миру». «Всякая телесность не моя, это не я…. и т.д.» И вдруг, рассказывает Андрей, музейная комната со склонившимися над рукописями научными сотрудниками исчезла. Вижу от горизонта до горизонта синий океан, и прямо на воде в позе лотоса сияющая исполинская фигура Будды такой красоты, что у меня от восторга остановилось дыхание. Глаза у Будды закрыты, а на губах чуть обозначена загадочная улыбка. Через минуту все пропало, и я снова сижу за своим столом с дурацким видом.

Через день Андрей пришел еще более возбужденный. Он снова видел Будду и уже целых пол часа. Дальше — больше. Вадимов, скептически относившийся к экспериментам своего увлекающегося друга, посоветовал Андрею попридержать коней. Но, куда там! Через неделю Андрей поведал следующее. 

— Понимаешь, вчера я как всегда действую по сценарию: повторяю поучение Будды, затем океан, Будда, восторг. Но потом все исчезает и ничего. В буквальном смысле: как будто ослеп, нет даже темноты, ничего нет. Состояние непонятное. Ничего не вижу, ничего не чувствую, никаких ощущений. Кошмар. Но что интересно, нет по-настоящему и страха. Одно я понял, когда вернулся за свой стол. Больше я такого не хочу. Все что угодно, только не это. Настоящая смерть при жизни. 

Вадимов засмеялся. 

— За что боролись, на и то и … Ведь это была Нирвана. Помнишь, что писал Будда. «Есть, ученики, место, где нет ни существования, ни не существования, ни верха, ни низа, ни ощущений, ни их отсутствия. Место, где погасли все представления, а формы нашли свой покой». Ты сам мне рассказывал, что последние слова Будды были, кажется: «Боритесь, ученики, всякая форма проходит». Ты попал в Нирвану, мир, где нет никаких форм и различений, а, следовательно, невозможны и чувства. Но если нет чувств, нет и жизни. Кстати, и страданий. Но сознайся Андрей, ты вовсе не хотел избавиться от своих страданий. Ты их любишь и лелеешь, ведь они твои, они позволяют тебе общаться по их поводу со мной, с друзьями, с Машей. 

Андрей, обиделся и ушел. Но отсутствовал он не долго. Через месяц пришел с новой идеей фикс — приобщиться к православию. Мы живем в России, а не в Индии, разъяснял он свое решение Вадимову, за православием тысячелетняя традиция.

Процесс пошел по второму кругу, только в православном варианте. Андрей с рвением неофита посещал службу, часами молился, до изнеможения бил поклоны, читал труды отцов церкви. А вечерами за рюмкой водки обсуждал с Вадимовым перипетии своего пути в христианство. Повторились и необычные состояния. Где-то через месяц он стал подробно рассказывать о них Вадимову.

— Сижу я вчера с Машей на кухне, ужинаем. Поднимаю голову и вижу: У Маши над головой нимб сияет. Я прямо обомлел, даже рукой дотронулся до ее лба. Она спрашивает: «Что, у меня прическа растрепалась?» А сегодня на работе вызывает меня Петров. Вхожу в его кабинет и вижу, он весь какой-то черный. Присмотрелся к нему: из-под прически рожки торчат. У меня прямо мурашки по спине пошли. 

 — Как бы у тебя крыша не пошла,- предупредил его Вадимов. Но Андрей даже не обратил внимание на его заботу. 

Через неделю он пришел какой-то странный. 

— Что с тобой? — спросил Вадимов.

— Сегодня я проснулся и не пойму, где нахожусь. С одной стороны дома: Маша ходит по квартире и собирается на работу. Но, с другой — явно на небе. Вокруг сиящие изумрудные поля, плывут розовые облака, проносятся белоснежные ангелы, звучит божественная музыка. Спрашиваю Машу. «Ты ничего не слышишь?» «Нет, отвечает она, а что?» На всякий случай я не стал ей ничего говорить. Может испугаться, еще побежит к психиатру. 

— С этого дня Андрей начал жить двойной жизнью: одновременно на земле и на небе. Внешне все было как обычно. Он ходил на работу, в магазин, приходил домой, разговаривал с женой, выполнял на службе поручения начальства. Но реально жил совсем другими событиями. Марку стало по-настоящему любопытно. Почему-то он чувствовал, что психика Андрея выдержит это необычное испытание. Хотя ведь мог и ошибиться. 

В первые дни своего преображения Андрей пребывал в постоянной эйфории. Он рассказывал, что видел ангелов и архангелов, присутствовал на службе, которой руководил сам Бог-отец, слушал музыку такой красоты, как будто бы ее сочинили тысячи Бахов. Богоматерь поразила его кроткостью и неземной чистотой. Но дальше на безоблачном небосводе появились первые облачка. 

Где-то спустя неделю Андрей почувствовал присутствие, а затем и увидел демонов. Сначала демоны наблюдали за Андреем, стоя поодаль, но потом начали его преследовать. Демоны теперь окружали его не только на земле, особенно на работе, но и на небе. Почему-то они не боялись ангелов и Бога. У Андрея возникло ясное ощущение заговора. 

Начали беспокоить Андрея и другие проблемы. Однажды он поймал себя на мысли, что его возбуждает Богоматерь, что он ее хочет. Сколько Андрей не отгонял от себя эти чувства, они упорно возвращались к нему. Но параллельно на земле он испытал  и необычные переживания. Однажды зашел в церковь. Шла служба, пел хор певчих. И вдруг Андрей увидел, что лик Христа, изображенного под сводом купола, засиял малиновым светом. Вся церковь осветилась, стала малиновой, и этот животворный свет пульсировал в такт пению. Собственно говоря, Андрей не слышал пения, звуки хора целиком трансформировались в пульсирующие потоки плотного малинового света.

В одно прекрасное утро Андрей проснулся, ощущая себя Демиургом. После завтрака он приступил к творению мира, но, не достроив его, почему-то разрушил. Весь этот день, подобно джину из восточной сказки, Андрей созидал миры и тут же с удовольствием их разрушал. К вечеру он поймал себя на мысли, что играет в куличики и уже не может разобраться в своих ощущениях: он был одновременно Демиургом и маленьким ребенком. 

Потом начались вообще непонятные вещи. Андрей стал богохульствовать. С ужасом он слышал, что называет Бога и Богоматерь нехорошими словами. Все попытки противостоять богохульству, заканчивались ничем. Его язык просто чесался и действовал самостоятельно. Со страхом Андрей ждал, что Бог тут же его покарает, но ничего не происходило. Все это привело Андрея в такое беспокойство, он так переживал, что почти перестал спать по ночам. Вадимов уже начал серьезно опасаться за его психику, но, к счастью, все обошлось. Мир, в котором пребывал Андрей, неожиданно стал тускнеть, распадаться на куски как облака на небе при сильном ветре и буквально за неделю исчез бесследно. Как после тяжелой болезни Андрей постепенно приходил в себя. С тех пор он уже не пытался обрести веру.

 

2.

 

В Дубне Вадимов выступал на секции эзотерики. Шел разговор по поводу взаимоотношений  религии и эзотеризма. 

— Вульфинг фон Рор прав, — говорил Марк, — обращая внимание на напряженные отношения  многих представителей церкви с эзотериками. За примерами здесь не надо ходить далеко. Когда Эмануэль Сведенборг, оставив научные занятия, стал рассказывать, как на самом деле устроены Господь, ангелы, небеса, ад, и при этом существенно разошелся с канонической христианской картиной (так Сведенборг подобно каббалистам не признает троичности существования Бога, зато приписывает ему человеческую телесность, отрицает наличие Сатаны, не признает воскрешение из мертвых, второе пришествие Христа и Страшный суд, утверждает возможность спасения язычников и существование брака на небесах, иначе, чем церковь объясняет явление Христа), его не только пытались объявить еретиком, но и посадить в дом для умалишенных. А вот более близкий к нам пример, Павел Флоренский, — продолжал Марк. 

Действительно, что из себя представляет учение Павла Флоренского, изложенное в его первой книге “Столп и утверждение истины”, доставившей,  как известно, Флоренскому имя и широкую известность в религиозных и философских кругах. Рассказ автора о своем “живом религиозном опыте”, как он пишет о том в обращении к читателю (и здесь сразу вспоминается “Исповедь” св. Августина) или философское учение? Но может быть, это учение эзотерическое и, поэтому для ортодоксальных православных мыслителей отчасти еретическое? Известно, ведь, что, с одной стороны, поклонники Павла Флоренского в православной церкви ведут борьбу за его канонизацию, но с другой – составилась партия “против”, как сказал один из ее представителей: “Кто такой Флоренский? – Пышный букет нераспустившихся ересей!” Что это за православие, где отношения верующего с Богом опосредуются Софией-Премудростью. 

— Подобные примеры можно умножать, — поддержал Вадимова председатель секции, профессор Ходужий, — причем не только на почве христианства, но и других мировых религий. Яркий пример – судьба ал-Халладжа, принадлежавшего к ранним суфям, но сегодня мы бы уверенно записали его как мистика и эзотерика. Вот что по этому поводу пишет Евгений Бертельс. В 921 г. против ал-Халладжа начато было судебное дело, тянувшееся семь месяцев. Он был приговорен к смертной казни, и 26 марта 922 г. его сначала изувечили, избили плетьми, распяли, а потом обезглавили, а тело сожгли. Главной причиной осуждения было его учение о «единении с Богом». Халладж, признавая непостижимость Божественной сущности, учил о существовании внутри Божества несотворенного Божественного духа (рух натика), духа-слова, который может соединиться с сотворенным духом ищущего единения аскета, причем происходит своего рода частичное воплощение. Так, аскет становится святым (вали) и живым и личным свидетелем реального бытия Бога. В момент такого единения Халладж сказал о себе знаменитое изречение: «Я — творческая истина». 

Халладж, — пояснил Ходужий, — в своем учении действительно вступает в резкое противоречие с рядом догматов ислама. Правоверный ислам не допускает прямого общения человека, хотя бы даже и пророка, с Богом. Всякое общение этого рода мыслится как осуществляемое через ангелов. 

— Однако, — продолжал свое выступление Марк, — все не так однозначно. Да, с одной стороны, конфликт. А с другой — мы видим, что тот же суфизм был органично включен в ислам, что примерно в это же время исихазм вошел в православие, что на основе эзотерического учения Готамы Будды сложился Буддизм как мировая религия. Конечно, подобный синтез эзотеризма и религии давался нелегко, потребовал десятилетий напряженной работы и драматических столкновений, но все же он произошел. Вспомним хтя бы историю исихазма.  

— Да, да, – опять поддержал Вадимова Ходужий, специализировавшийся как раз на исихазме. — Живя в Константинополе и бывая на Афоне, который был центром византийского средневекового монашества, Варлаам был смущен воззрениями и способом подвижничества византийских исихастов, этих безмолвников и молчальников, отличавшихся замкнутой созерцательностью, проводивших время в молитве и умном делании, и совершенно отрешившихся от интересов мира и промышлявших исключительно о спасении. Такой тип подвижничества, неизвестный западному монашеству, живущему в мире и для мира, показался Варлааму не только странным, но и заслуживающим осуждения. Но представитель западного иночества еще более был смущен, когда один из простодушных афонских калогеров в безыскусной форме сообщил ему, что иноки, посредством особого способа аскетической настроенности, удостаиваются телесными очами видеть свет Божественный и созерцать природу Божию. Уверен, они говорили, как некоторые суфии, что видят самого Господа, а не просто «природу» Творца.

Как известно, по просьбе афонских иноков в их защиту против Варлаама выступил Григорий Палама. В спор вмешались и другие лица: Палама нашел себе сочувствие у вселенского патриарха Филофея, царицы Анны и ее сына Иоанна Палеолога, у царедворца, а позднее императора Иоанна Кантакузина и, конечно, в среде византийских, особенно афонских безмолвников, а Варлаам имел сторонников в лице богослова и философа Григория Акиндина и историка Никифора Григоры. Таким образом, составились две партии – варлаамитов и паламитов, — и спор разгорелся с большой силой.

Итог этого спора, — закончил Ходужий, — известен. Учение Варлаама как еретическое вызвало осуждение церкви. По поводу него созывались соборы в 1341, 1347, 1351, 1352 и 1368. На этих соборах учение Паламы и его сторонников было признанно согласным с учением церкви, а Варлаам и его ученики анафематствованы.  

— Но и Варлаама, — заметил Вадимов, — можно понять. Возможно ли спасение только для себя и себя одного, закрыв глаза на страдания мира, возможно ли видеть Господа телесными очами, если он тайна и вообще трансцендентален? Столкнувшись с подобными же проблемами, идеологи суфизма, с одной стороны, тоже настаивают на тесной связи суфизма и ислама, но, с другой – утверждают, что суфии, хотя и идут к Аллаху не столбовой дорогой, но не только не отворачиваются от мира, а напротив, именно суфизм помогает жить в миру правильно и праведно; кроме того, достигув Бога, суфий не становится Им (как утверждал ал-Халладж) и не может его видеть (как Его согласно мусульманской традиции лицезрел с расстояния «двух луков или ближе» пророк Мухаммад, поднявшийся на небо).   

Если, — продолжал Марк, — эзотерические учения могут органично включаться в религиозные воззрения, а часто даже теоретически обосновывать их, то почему тогда законодатели мировых конфессий с таким подозрением относятся к эзотерикам? Или может быть, — спросил он, — не ко всем, а только к тем «гениям эзотеризма», которые создают учения, уж очень противоречащие основному религиозному мироощущению, так сказать, разрушающие его? И другое недоумение. Если подвизающийся на эзотерическом пути хочет прийти к Творцу всего, то, как он может убедиться в достижении своей цели и мечты, если, действительно, в самом конце своего пути не лицезрел Господа непосредственно? Мало ли какие состояния просветления и благости переживает исихаст или суфий, какие образы его посещают (Как писал Симеон Новый Богослов «самое главное не вдаться бесовскому наваждению и тщеславию, как делают многие, которым кажется будто они зрят в этом занятии райские картины»); может быть, действительно — это все прельщения и навеяно Сатаной, а не присутствие Бога? Вот если я увидел Господа своими глазами – другое дело, я уверен, что Он есть, существует. 

Для меня, говорил Вадимов, эзотеризм связан, прежде всего, с личностью, а последняя с креативностью, с самостоятельным поведением человека, с возможностью самому конституировать свою жизнь. Личностный и креативный аспект человеческого существования подчеркивал Рудольф Штейнер еще задолго до того, как он стал эзотериком. Личность становится эзотерической, когда человек открывает подлинный мир и начинает жить по-новому. Зная, что существует подлинный мир, эзотерик уже не может жить, как прежде, но дальнейший сценарий развития событий зависит от  сил и устремлений человека, подвизающегося на эзотерическом пути. Одни эзотерики удовлетворяются только знанием подлинной реальности, другие пытаются пройти в новый мир, третьи, убедившись, что со своим старым багажом, обрести подлинную реальность невозможно, даже идут на кардинальную перестройку своей личности

Завязался спор, являются ли эзотерики обычными людьми или это отклонение от нормы в ту или иную сторону. На это Вадимов сказал так.

— Нельзя понимать все дело так, что эзотерики сразу рождаются эзотериками. Рождаются они нормальными людьми, мало чем отличающимися от нас с вами. Но в силу мечтательности, устремленности к идеальной жизни, «исторического нетерпения», как выразился один исследователь, возможно, и несколько обостренной чувственности, такой человек рано или поздно начинает ощущать некую другую реальность, очень привлекательную и заманчивую (хотя, с моей точки зрения, — добавил Вадимов, — этот товарищ сам эту реальность конституирует в соответствии со своими идеалами и устремлениями). Но чтобы маячащая и чаемая реальность состоялась, обрела твердую почву, стала более непосредственной, чем обычная жизнь, оказывается, нужна напряженная многолетняя работа: осознание своих идеалов и экзистенций, отказ от форм жизни и привычек, им не соответствующих, культивирование новых способов жизни, отвечающих эти идеалам, и многое другое, включая идеи подлинной реальности и переделки себя в случае третьей стратегии. 

— Ну, ладно, согласился Ходужий. – Мы поняли, что Вы называете эзотеризмом. Но чем, на ваш взгляд, эзотерика отличается от религии? 

— Эзотерические учения нельзя отнести к религии, — ответил Марк, — хотя в ряде  них речь идет о Творце? В эзотеризме я предлагаю различить один важный тип, который сами эзотерики нередко понимают как религию. Действительно, если эзотерик считает, что именно Бог является подлинной реальностью, то почему, спрашивается, это не религиозная вера? Однако все зависит от того, как Бог понимается. В эзотерических учениях, если утверждается существование Бога как подлинной реальности, последний всегда трактуется природосообразно, как духовная природа. 

Свой тезис Вадимов проиллюстрировал на материале «Розы мира».

— Даниил Андреев, говорил Марк, — показывает, что Бог не всемогущ, а ограничен. Чем? Собственной природой, которая выступает именно как Природа, т. е. имеет неизменные, вечные законы. Таких законов, по меньшей мере, четыре. Первый закон — это закон «творения» (Бог Андреева не может не творить монады, то есть живые существа), второй закон — это поддержание принципа «свободы воли» (его тоже нельзя нарушить, хотя христианский Бог его нарушал и не раз), третий закон — это закон «жизни каждой монады». В соответствии с ним каждая богосотворенная монада проходит определенный жизненный цикл, путь: приобретает материальное облачение, сходит («спускается», как говорит Андреев) в планету или другое космическое тело, участвует в ее жизни, развивается и просветляется, переходя из одних слоев планеты в другие («восхождение» вверх), и, наконец, возвращается просветленной к Богу. 

Конкретно, — пояснил Вадимов, — на нашей планете человеческие монады — «неделимые бессмертные духовные единицы, высшие «Я» людей» при спуске последовательно приобретают все более плотное «одеяние». Сначала они облекаются в наитончайший материальный энергетический покров, далее из материальности пятимерных пространств создают свой «шельт», затем — астральное тело. И, наконец, четвертый закон, который можно назвать законом «борьбы» светлых сил с темными: подчиняясь ему, Люцифер и демонические силы стараются захватить и разрушить миры, которые создаются Провиденциальными силами. Зло, считает Андреев, не от Бога, а от Дьявола. Хотя Природа – божественна (это сам Бог и его Творчество), но это именно та Природа, в которой действуют четыре вечных бездушных закона. Но вот что интересно, — обратился Марк к участникам обсуждения, — согласился бы христианский Бог вечно следовать этим законам?  

Но не будем забывать, — заметил Марк, — что не менее часто в эзотерических учениях непосредственной реальностью выступает не Бог, а как эзотерический мир, неизменный в своих свойствах. Например, у Рудольфа Штейнера – это духовный мир, в котором, кстати, действует Иисус Христос (он «страж порога», помогающий человеку войти в подлинную реальность); у Шри Ауробиндо – эволюция сознания и материи; у Будды – Нирвана и т. д. и т. п.  Есть, — продолжал Вадимов, — и другие различия. 

Религиозное спасение, — продолжал Вадимов, — предполагает соборное усилие, обращение к Богу (как бы он ни понимался), признание невозможности кардинального изменения своей души (творит и изменяет душу только Господь). Если эзотерическая реальность понимается как подлинный мир, как духовная природа (частный случай, как мы говорили, особо понимаемый Бог), то религиозная реальность – это Господь, трактуемый как субъект (сверхсубъект); утверждая, что человек создан по образу и подобию Бога, церковь, фактически указывает на субъектность Творца всего. Как субъект Господь — тайна и любовь и много других вполне человеческих действий (он помогает, поддерживает, управляет, наказывает, прощает и т д. и т. п.). Как субъект Господь представляет собой не только порядок и закон, но и свободное действие и даже, иногда, непонятный человеку поступок (см., например, «Утешение философией», написанное  перед смертью в тюрьме Северином Боэцием (ок. 480 – 524/526 г.), где последний обсуждает, почему Бог по отношению к Боэцию допускает несправедливость).    

Если в религиозной традиции человек спасается не один, а вместе с верующим народом (соборно) и существует общий путь, на котором помогает церковь, верующие, священные книги, то в эзотерической культуре спасение – дело самого подвизающегося на пути, никто ему не может помочь, он бросается в воду и или переплывет море или утонет. Конечно, учитель и община помогают, поддерживают эзотерика, но все равно пройти в подлинную реальность он может только сам; недаром в буддизме всех достигших нирваны называют Буддами. 

Наконец, в рамках религии человек приходит к Богу, сохраняя свою личность, а в эзотеризме, проходя в подлинную реальность, он превращается в другое существо. Например, Шри Ауробиндо Гхош считает, что эзотерический человек («гностическое существо») так же далеко отстоит от обычного, как обычный человек от обезьяны.

Дальше Вадимов стал обсуждать, как происходило схождение религии и эзотеризма в исламе.

— Аллах, — сказал он, — все же существенно отличается от христианской Троицы. Ислам принципиально расходится с христианством в понимании Бога, не приемля христианского догмата троицы, считая его уступкой многобожию. Основа ислама в утверждении, что Бог не только Един, но и Единственен. В связи с этим, исламское вероучение отрицает идею воплощения. Иисус по вере мусульман, не Божественное лицо, а только избранный пророк и посланник Божий (как Авраам, Моисей и Мухаммад). В Коране, — процитировал Марк, — сказано: «Он – Аллах, нет божества, кроме Него, царь, святой, мирный, верный, охранитель, великий, могучий, превознесенный…Аллах – един, Аллах вечный, не родил и не был рожден, и не был ему равным ни один! …Хвала же Господу твоему, Господу величия, превыше Он того, что они Ему приписывают.» С точки зрения мусульман, Аллаха нельзя понимать антропоморфно (Бог – не тело и не располагается в пространстве), Он – творец всего,  истина (знание), воля и могущество.  

В любой религии, — продолжал Вадимов, — при ее формирования намечаются два пути к Богу: обычный в рамках социальных институтов, например, церкви, предполагающий обычную жизнь с ее трудами и заботами, и индивидуальный, избранный, требующий от человека посвятить свою жизнь, главным образом, спасению души. Во втором случае подвизающийся считает, что он должен оставить обычную жизнь и сосредоточится на работе, приводящей наикратчайшим путем к Богу. Это и есть идеал спасения, на который последовательно и бескомпромиссно выходят, безусловно, немногие. При становлении суфизма одной из причин, предопределившей выбор пути спасения, выступило то обстоятельство, что правящая верхушка мусульманской общины перестала соблюдать Корана и обычаи, сложившиеся еще при пророке Махаммаде. 

Вадимов утверждал, что именно личность запустила процесс становления суфизма, что первые суфии, как и первые философы и эзотерики на Западе, были теми странными людьми, которые действовали и видели не как все и пытались сами выстраивать свою жизнь. Правда, полностью на почве ислама и веры в Аллаха. Читая биографии великих суфиев, сказал он, невозможно не прийти к выводу – они были яркие личности. Именно из таких людей выходили захиды и абиды – первые суфии. 

— Но что значит прямой путь к Богу? – спросил Ходужий. 

— Чаще всего, — ответил Марк, — это убеждение, что несовершенный с точки зрения Корана и хадисов человек должен проделать с собой работу, чтобы приблизиться к идеалу, стать как Мухаммад и другие пророки. Реже, что при этом подвижник, его уже вполне можно назвать «мистиком», должен приблизиться к Аллаху, почувствовать Бога, ведь только в этом случае, считали мистики, можно удостовериться, что Он есть и любит тебя.  Элемент мистики, — пояснил он, как показывает Бертельс, —  яснее всего сказывается у знаменитой первой женщины-подвижницы по имени Рабиа ал-Адавиа. Она родилась между 713-718 гг. и умерла в Басре в 801 г. Происходила из весьма бедной семьи, в раннем детстве была выкрадена и продана в рабство. Однако святость ее жизни дала ей возможность вернуть себе свободу. После ряда лет, проведенных в отшельничестве в пустыне, она пришла в Басру, где около нее собралась значительная группа единомышленников. Интересны сохраненные нам источниками молитвы-импровизации ее, как, например:

«О Господи, звезды светят, сомкнулись очи людей, закрыли цари врата свои… Всякий влюбленный уединился со своей возлюбленной, а я теперь одна с Тобою. О Господи, если я служу Тебе из страха перед адом, то спали меня в нем, а если служу я Тебе в надежде на рай, изгони меня из него. Если же служу я Тебе ради Тебя самого, то не скрой от меня своей вечной красы».

Свое отношение к Богу она определяла именно как любовь (махабба): «Так охватила меня любовь к Богу, что не осталось у меня ничего, чем я могла бы любить кого-либо, кроме Него!»…Цель любви Рабии — свидание, соединение с Богом. Как она себе это соединение мыслила, установить сейчас трудно. Весьма вероятно, что речь у нее идет о посмертном свидании, а не о тау-хиде позднейших мистиков. Однако, пишет Бертельс,  если следующее приписываемое ей изречение действительно ей принадлежит, то какие-то представления о возможности прижизненного слияния с Богом у нее быть могли: «Я перестала существовать и вышла из себя самой. Я соединилась с Богом и целиком отдалась ему».

— За несколько столетий, — продолжал Вадимов, — суфии нащупали и отработали своеобразную «духовную технологию», позволяющую с их точки зрения приводить себя в соответствии с идеалом Мухаммада, а также (это касается только мистиков) вступать в контакт с Высшей Реальностью. Эта технология выращивалась сначала усилиями и подвигом жизни отдельных суфиев, потом рефлексировалась с целью передачи другим подвижникам, наконец, стандартизировалась, если можно так выразиться, с разными вариациями в суфийский общинах. Духовная технология включала в себя три основные элемента: идею самого пути, стоянок и состояний. Стоянки понимались не столько как остановки (это одно из значений, не самое главное), сколько как характеристики духовной работы на определенном этапе пути к Господу. Наконец, состояния позволяли проверять движение и работу на правильность. 

Марк привел один из вариантов подобной суфийской духовной технологии.  

— Началом пути, первой стоянкой обычно считается тауба («покаяние»), т.е. решимость порвать с обычным формальным отношением к шариату и отдаться самоусовершенствованию. Это акт духовного обращения, имеющий для путника исключительное значение. Если в шариате тауба означает сознание греха, раскаяние, желание не повторять этого греха, то в суфийском понимании понятие это углубляется. Изменяется ориентировка человека, наступает полное обращение его помыслов к Богу…

Вторым этапом многие авторитеты признают вара («осмотрительность»). Наиболее характерная черта этого этапа — крайняя скрупулезность в различении дозволенного (халал) и запретного (харам)…

Эта осмотрительность естественно ведет к третьему этапу, называемому «зухд» («воздержанность»). Здесь тоже возможны разные оттенки: можно воздерживаться от греха, от излишка, от всего, что удаляет от Бога, от всего преходящего. В X в. понятие зухд от отказа от хорошего платья, жилища, пищи, женщин расширяется до отказа от всякого желания и всяческого душевного движения, что уже ведет к упомянутому таваккул, о котором мы скажем подробнее далее.

Четвертый этап — факр («нищета»). Первоначально это добровольное обречение себя на нужду, обет нищеты, отказ от земных благ, вытекающий как следствие из последовательно проведенного воздержания. Но в дальнейшем и это понятие спиритуализируется. В свете приписанного Пророку изречения: «Нищета — моя гордость», факр уже понимается не только как материальная бедность, а как сознание своей нищеты перед Богом, т.е. сознание неимения ничего своего, что не проистекало бы от Бога, до психических состояний включительно. 

Но поскольку зухд и факр связаны с переживаниями, для человека неприятными, из них вытекает пятый этап — сабр («терпение») — основная добродетель суфия. Этот термин имеет множество различных определений, суть которых сводится к покорному приятию всего, что трудно переносимо. Как говорит Джунайд, «терпение — проглатывание горечи без выражения неудовольствия». Сабр в высших своих проявлениях приводит к безразличию, спокойному приятию как ниспосланной благодати, так и испытаний… 

Шестой этап — таваккул («упование на Бога»). Его начальная стадия состоит в том, что человек отбрасывает от себя всякие заботы о завтрашнем дне, довольствуясь текущим мгновением и уповая на то, что Бог и завтра так же позаботится о нем, как он позаботился о нем сегодня… Как мы уже отметили, макамы — состояния устойчивые, достигаемые путем неустанных стараний путника, определенных предпринимаемых им упражнений. Но от внимания суфийских психологов не ускользнуло другое явление душевной жизни — кратковременные настроения, своего рода порывы, налетающие на путника во время прохождения им пути. Эти состояния они обозначили термином «хал» (мн. ч. ахвал), буквально — «состояние, данный момент, преходящее, изменчивое». Хал, в противоположность макаму, собственными усилиями путника достигнут быть не может. Это — божественная милость, ниспосылаемая свыше и исчезающая так же мгновенно, как возникла… Это:1) курб («близость») — такое состояние, при котором человек ощущает себя как бы стоящим в непосредственной близости к Богу, ощущает устремленные на него взоры Божества; 2) махабба («любовь») — волна горячей любви к Богу, подателю всех благ (ср. молитвы Рабии); 3) хауф («страх») — припадок ужаса, сознания греховности и неспособности хотя бы в малейшей мере выполнить свои обязанности перед Богом; 4) раджа («надежда») — проблеск утешения при мысли о милосердии и всепрощении Бога; 5) шаук («страсть») и 6) унс («дружба») — явления, схожие с любовью, но отличающиеся по характеру и интенсивности; 7) итманина («душевное спокойствие») — состояние блаженной уверенности в милости Бога; 8) мушахада («созерцание») — состояние, в котором человек не только ощущает близость Бога, но как бы и видит Его; 9) йакин («уверенность») — высшая степень сознания реальности духовного мира, ничем непоколебимая.

— Если каждый суфий – личность, как Вы утверждаете, и идет своим путем, то почему технология? – спросил один из участников обсуждения. 

— Ну, во-первых, — ответил Вадимов, — все они были мусульманами, верили в Аллаха, выросли на Коране и хадисах. Во-вторых, огромную роль в формировании суфизма сыграли секты, кружки, школы, движения, которые иногда даже становились господствующими в социальной жизни. В-третьих, постепенно складывается практика обучения, ориентированная на передачу эзотерического опыта и суфийских представлений от учителя к ученику, исключающая самостоятельное понимание. В контексте подобного образования и организации жизни индивидуальный опыт отдельного суфия не мог не трансформироваться в социальную технологию. 

Тем не менее, — согласился Марк, — выдающиеся суфии периодически не могли не расходиться с каноническими основоположениями ислама. Являясь личностями, они осмысляли Высшую реальность и путь к ней в соответствии со своими идеалами и устремлениями. Вот всего два примера, — сказал Вадимов, — среди множества других — творчество Васила и Ал-Халладжа. Бертельс показывает, что, развивая свое учение, Васил пришел к полному отрицанию предопределения. Учение его основано на представлении об абсолютной справедливости Бога. Если Бог действительно справедлив, а сомневаться в этом нельзя, так как Коран постоянно подчеркивает это, то как же он мог бы карать человека за те дела, которые сам приказал ему совершить? Таким образом, хотя внешние обстоятельства и события и ниспосланы Богом, но действия человека — продукт его собственной воли. Здесь, несомненно, сказывается знакомство Васила с различными христианскими учениями. Оно сказывается также и в его учении об атрибутах. Устанавливая чистый монизм, Васил не может принять атрибуты Божества, существующие параллельно Его субстанции. Но так как он не может и отрицать их по причине упоминания их в Коране, то он приходит к компромиссному решению: атрибуты — только форма проявления, или своего рода «модальность» субстанции. Это учение непосредственно соприкасается с христианским учением о «лицах» Божества.

По мнению Бертельса, онтология Халладжа обнаруживает явное знакомство его с греческой философией и в основных чертах сводится к следующему. Бог, по его учению, трансцендентен. До начала творения Он беседовал сам с собой, созерцая величие своей субстанции. Так возникла Любовь. Первая манифестация Любви в Абсолюте и определила множественность Его атрибутов и имен. Бог желает созерцать свою Любовь. Он обращает взоры в Предвечность и извлекает оттуда Свое подобие, несущее все Его атрибуты и имена. Это подобие — прачеловек, Адам. Формула «Он — это он» и выражает в сжатом виде всю эту концепцию. Когда Бог приказал Иблису склониться перед Адамом, это был формальный приказ, не веление, иначе Иблис не мог бы не склониться. Таким образом, Бог хочет, чтобы грех был сотворен людьми, но не исходил от них. Сознание этого противоречия — испытание Богом человека. Это противоречие Халладж принимал во всей его силе, и потому-то его и обуревала жажда мученичества. В речах, которые он вел на площадях Багдада в последние годы своей проповеди, он прямо взывал к слушателям, умоляя их помочь ему пострадать. Не означает ли это, что Холладж ощущал себя мессией или даже Христом на почве ислама.      

Заканчивая свое выступление, Вадимов обратил внимание слушателей еще на один момент. 

— Для многих суфиев, — сказал он, — само движение к Аллаху и связанные с этим переживания (состояния) становились самоцелью, образом жизни; в этих процессах и реализовалась их личность. В этом случае суфий стремился не столько приблизиться к Творцу, сколько про-живать состояния, вызванные приближением к Нему. Становление подобной, смещенной относительно основной цели спасения, реальности было облегчено, точнее, впервые стало возможным после включения в практику суфизма искусства, прежде всего музыки и танца.  

На правах председателя Ходужий добавил.

— По мнению Массиньона мусульманская духовная традиция так и никогда не оправилась после трагической гибели ал-Халладжа, поскольку была прервана практика, которая зиждилась на сугубо личном и непосредственном мистическом переживании. 

— Это верно, согласился Марк, — но только отчасти. В такой культуре, которую представлял собой ислам (более широко Восток), творчество личности, расходящееся с общим движением, не могло не создавать колоссальные напряжения. И мы видим, что самые разные учителя и школы начинают работать, чтобы согласовать суфизм с исламом, включить суфиев в общее духовное движение, обогатить на основе суфизма сам ислам. Ведь, с одной стороны, суфии никогда не отрицали свою мусульманскую принадлежность, а с другой – кто, как не они, шли к Богу наиболее прямым путем и могли передать свой опыт остальным мусульманам. Как мы знаем, усилия ряда выдающихся суфией, работавших над синтезом  ислама и суфизма, во многом завершаются творчеством ал-Газали. Он вводит в правоверие ряд мистических элементов, заимствованных из суфизма. Можно сказать, что эксперимент этот ему удался полностью, и что после него сохранилось лишь очень мало представителей самого ригористического правоверия, не пожелавших в той или иной мере последовать за ним. С другой стороны, он подвергает проверке все положения суфизма, выясняет, что из них может быть согласовано с сунной, а что с ней несовместимо, и строит целую умеренную суфийскую систему, в которой элементы иррациональные, экстатические сведены к минимуму и главное внимание уделено внешней обрядовой стороне. 

Если теперь, — уже окончательно завершил свое выступление Марк, — вернуться к дилемме, сформулированной в начале статьи, то ее решение очевидно. Религия отрицает только те эзотерические учения и доктрины, которые или еще не проработаны и не приведены в соответствие с религиозными  основоположениями  или же делать это не имеет смысла, поскольку расхождения между эзотерической и религиозной картинами (мироощущением) очень велики. Например, практически невозможно включить Сведенборга в каноническое христианское учение. 

 

3.

 

На конференции Вадимов встретил и Зельдера, тот был заявлен на другой секции. По просьбе присутствовавшего на конференции главного редактора журнала «Философские науки» Вадимов с Зельдером устроили дискуссию. На ней присутствовали и другие участники конференции. Хотя Вадимов и Зельдер были давно знакомы друг с другом, для журнала и магнитофона они разыграли настоящую полемику, соблюдая положенную для этого случая форму и дистанцию. Впрочем, не играли, а были достаточно искренни, ведь тема беседы их интересовала по-настоящему. Марк даже не ожидал, что Зельдер отнесется к его вопросам столь серьезно. Зельдеру вопросы и соображения Вадимова показались настолько наивными, что он где-то перешел грань вежливости. Но Вадимова это устраивало, наконец-то хоть один человек прямо отвечает на его недоумения, пусть и немного в обидной форме. 

— Юрий Михайлович, — начал Вадимов диалог. Вы как раз тот человек, с которым мне давно хотелось побеседовать. Я всегда знал Вас как прекрасного ученого и приятного человека, но только позднее услышал, что Вы человек верующий, причем приняли одним из первых не православную, а католическую веру. Насколько я знаю, в те годы Вас даже исключили за это из партии и несколько раз вызывали в КГБ. Но, может быть, моя информация неточная? 

— Хотел бы надеяться, — ответил Зельдер, — что она была точна в той части, в какой относится ко мне как ученому и человеку. Что касается веры, то к ней относятся слова Иисуса: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей «перейди отсюда туда», и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас». Если мерить в этих категориях, то моя вера ничтожна мала. Впрочем, один хороший священник утешил меня, сказав, что многие горы сдвигают, сами того не замечая. Во всяком случае, я в любой момент готов свидетельствовать о своей вере, ибо дело не в малой степени моей веры, а в ее содержании, которое изложено в общем для католиков и православных «символе веры», принятой на никейском и константинопольском соборах. Я отнюдь не из первых, кто, принадлежа русской культуре, принял католичество. С 1977 г. я вхожу в общину отца Абрикосова, основанную им в 1910 г. Из партии меня, действительно, исключили — в 1984 г. Это было хорошим избавлением от двусмысленной ситуации. В КГБ по этому поводу вызывали один раз в 1983 г. Вызывавший меня в Лефортово подполковник Губинский, не вынуждал меня к нежелательным признаниям, хотя я отрицал очевидные для него факты. 

Вадимов решил несколько расширить тему. Он сказал.

— Мне кажется, что мы живем не просто в интересное время, в смутное время, но и в такое время, когда приходится отвечать на вызовы — того же времени, духа, каких-то других, часто неясных нам сил. Приходится проверять и свою интеллигентность, порядочность, просто человеческие качества. Приходится выстаивать, справляться с отсутствием ясной перспективы жизни, выдерживать одиночество, нередко рассчитывать только на свои силы. Вы мне, конечно, можете возразить, что так было всегда у людей определенного сорта, и раньше даже чаще, чем сегодня. 

Но Зельдер с Вадимовым не согласился.

— Мне было, — сказал он, — гораздо страшнее в советское время, когда любой сколько-нибудь публичный шаг был компромиссом, грозящим погубить душу, когда почти каждого из нас улавливали в стукачи. Вот когда надо было особенно проверять свою «интеллигентность, просто порядочность». Мог ли просто порядочный человек не протестовать открыто? Или мы, не протестовавшие открыто, не имеем права считать себя порядочными людьми? Мы почти ежедневно здоровались со стукачами, палачами и не смели показать им, что мы про них думаем. Вы действительно скажете, что в советские годы мы имели ясную перспективу, а сегодня ее утеряли? Да, наша жизнь была стабильна и запрограммирована. Но ясной перспективой это может считать только раб, освоивший интеллигентную фразеологию и готовый отказаться от обретенной свободы ради куска дурной, но практически бесплатной колбасы. Конечно, время ставит вызовы — мы обрели ту необходимую свободу, когда можем и должны на них ответить. Радуйтесь этому, а не предавайтесь ностальгии по пребыванию на земле Египетской, в доме рабства. Надеюсь, что аллюзия на первую заповедь Вам достаточно понятна. 

Но Марк решил пояснить, что он имел в виду, и лишь затем перейти к вопросам веры.

— И тем не менее, заметил Вадимов, я думаю, сегодня ситуация особая. Если раньше я и моя семья боялись атомной войны, КГБ, лагерей, переживали свою униженность перед властью или необходимость кривить душой, то сегодня я боюсь за безопасность своей дочери и жены, боюсь, как бы Россия не распалась на маленькие и большие Карабахи, боюсь, что мое научное творчество мало кому сегодня нужно. Может быть, само количество страхов не уменьшилось (это, возможно, константная величина для крепко напуганных людей), но их характер явно изменился. Однако, один страх, во всяком случае для меня, как был, так и остался: страх, ну может быть не совсем страх, а беспокойство, что с точки зрения, как говорят, Вечности, я живу не так, как должно. Мне кажется, что я живу по совести, ну, искренне стараюсь так жить, однако ведь я человек неверующий, и некрещенный, а люди верующие все время твердят, что душа неверующего и некрещенного человека предназначена к погибели. Епископ Феофан в книге «Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться» пишет, что у тех, которые получив благодать, не дали ей действовать в себе, а заморили, на суде Божеском сначала отнимут дар благодати, а потом ввергнут их в тьму кромешную. Еще он ссылается на притчу о рабе, зарывшем в землю данное ему серебро. Мне, как Вы понимаете, не хотелось бы идти в «тьму кромешную». 

— Приятно, — с легкой иронией заметил Зельдер, — что Вы на досуге читаете Священное писание. Беспокойство Ваше вполне обосновано и оно даже полезно для души, если оно означает признание некоей абсолютной внеситуационной точки отсчета для самооценки. Что касается предназначенности той или иной души к погибели, то так может выражаться кальвинист, но никак не католик или православный. Первое обещание царства небесного Иисус дал, безусловно, некрещенному разбойнику, распятому вместе с ним на Голгофе. Я не знаю, что Вы имеете в виду, говоря, что «верующие твердят». То, что по-вашему «твердят», возможно и верующие люди, не имеет ничего общего с учением Церкви о спасении. Разумеется, если человек не дает действовать в себе благодати, то он будет осужден. Но если эта благодать не проявляется в его добрых делах, то она не помогает ему спастись. Праведник Иов не был окрещен, как и праотец Авраам, а о язычниках, соблюдающих праведность, можно прочесть многое, например, «слава и честь и мир всякому делающему доброе». Вопрос лишь в том, уверены ли Вы в собственной способности вести праведную жизнь без помощи Бога и его Церкви? Не слишком ли Вы самонадеянны в своей самодостаточности? 

— Возможно, хотя самонадеянность не моя стихия. И все же конечно, в божью благодать я не верю, тем более в ад. Здесь я целиком на стороне Николая Бердяева, который говорил, что Бог не может быть мстительным, он только Добро, Свет, Понимание, Свобода. Действительно, зачем оглядываться на других: «иди своей дорогой». Но, с другой стороны, мы живем не в лесу, а в обществе, среди людей и с людьми, и почему бы к ним не прислушаться? Верующие люди имеют религиозный опыт, а я – нет, и разве они больше заблуждаются, чем я? Вот почему, хотя я и не верю в Бога и благодать, все же допускаю, пусть хотя бы как чисто теоретическую возможность — и существование Бога и благодати и гибель моей вечной души. Другое дело, что я не боюсь вдруг узнать когда-нибудь и где-нибудь (здесь или Там), что я был не прав, что Бог есть. Ведь я никого не обманывал: ни других, ни себя, я действительно не верю в Бога, не имею религиозного опыта, не мог же я говорить, что Бог есть только потому, что так думают другие люди. 

— Вы не верите в благодать? — переспросил Зельдер. Значит ли это, что Вы не верите в возможность ее получить или Вы в ней не нуждаетесь? В первом случае, если Вы искренни, Вы со вниманием и надеждой будете прислушиваться к благой вести о том, что благодать Вам обещана. Во втором случае Вы просто самонадеянный глупец. Вы правы, утверждая, что Бог не мстителен. Это говорит о том, какая-то интуиция о Боге Вам присуща. Но все же не уподобляйтесь тому еврею из анекдота, который много лет подряд жаловался Богу на свои неудачи и просил ниспослать ему лотерейный выигрыш. Наконец, терпение Бога лопнуло и он потребовал: «Хаим, ты хоть один лотерейный билет купи, дай мне шанс». И еще. Вы наверняка знаете каверзный вопрос о всемогуществе бога: «Может ли бог создать камень, который сам не сможет поднять?» Ответ таков: «Бог создал такой камень. Это человек, которого бог не может спасти без его согласия». 

Так вот. Либо все Ваши вопрошания о благодати, о тьме кромешной — только сотрясение воздуха, чтобы покрасоваться перед слушателями, а затем декларировать Ваш отказ от Бога и Его благодатной помощи. Либо Вы хотите дать Богу шанс и тогда надо не дискутировать на эти темы, а искать свой путь к спасению. Вопрос о личном спасении можно всерьез обсуждать только в богословском контексте, заранее приняв, что это и есть цель жизни человека. Без этой предпосылки все это профанация, ибо нельзя всерьез вести разговор о предмете, который для одного из собеседников не существует. 

— Положим, — отступил Вадимов, — отчасти Вы правы. Но только отчасти, поскольку для меня вопрос о спасении все же существует. Но очевидно, этот «предмет» понимается мною иначе, чем вами. Было бы проще, если бы я воспитывался в рамках одной культуры и конфессии, скажем иудейской или православной. Но ведь мы росли на обломках культуры и в атмосфере атеизма. Поэтому для меня равноценны: христианство и протестантизм, религиозный путь спасения или, скажем, эзотерический. Я равно не верю и одновременно сочувствую, как общечеловеческой идее, христианскому Богу и Будде или, скажем, исихастской идее фаворского света, или необыкновенной реальности, приходящей к Кришнамурти. Я рассуждаю так: почему я должен верить тому человеку и не верить этому, оба имеют религиозный или эзотерический опыт, которого я не имею, в этом смысле оба, очевидно, владеют религиозной истиной. Иногда говорят так: ты живешь в России, следовательно, должен идти в православие, поскольку это традиция российская. Ну, во-первых, я ничего не должен, во-вторых, есть и другие достойные примеры в России, например, Чаадаев, Лунин, да вот и Вы почему-то выбрали не православие, а католичество. 

— Пытаться овладеть истиной, — язвительно заметил Зельдер, — столь же нехорошо и неприлично, как женщиной. И ту и другую можно только познать. Ваш вопрос ответа не имеет, ибо он был безграмотен вдрызг, несмотря на Ваши занятия культурологией. Нельзя противопоставлять христианство и протестантизм (это часть христианства), идею христианского Бога и идею фаворского света (исихазм — православное учение). Что такое идея Бога, я не могу себе представить. Во всяком случае, это — не Бог. Возможно, Вы имеете в виду Вашу идею о Боге. Тогда в чем она состоит? Понятие «должен» к христианскому выбору неприемлемо. Здесь действует не закон, а свобода. Когда Вы пытаетесь говорить о религиозных взглядах, надо уметь отличать церковное мнение от ходячих предрассудков. Больше всего меня умиляет принцип Ваших рассуждений: все, чего я не знаю, в одинаковой мере истинно. Если бы еще Вы были провинциальной барышней из чеховских рассказов! А Вы ведь немолодой философ, мнящий себя профессионалом. И эту мешанину Вы хотите меня заставить распутывать. Не совестно ли Вам? 

— Вы знаете, нет, — с улыбкой ответил Вадимов. Но теперь, если не возражаете, я попробую о той же самой проблеме поговорить как человек, «мнящий», что он профессионально занимается философией. Уже много лет я размышляю над религиозными и эзотерическими вопросами, в частности, примериваю эти одежды на себя. И каждый раз убеждаюсь в невозможности такого опыта. И вот почему. Возьмем, например, представление о Боге. Бог — это идея и реальность. Как реальность Бог мне не дан, а делать вид, что он мне дан — зачем? Напротив, как идея Бог дан, я эту идею понимаю, понимаю ее необходимость для многих людей, необходимость появления этой идеи в историческом плане и прочее. Но как идея, идея Бога ничем не лучше и не хуже других идей — Нирваны, Духовного мира Рудольфа Штейнера, Реальности Кришнамурти, Дао и т. д. и т. п. То есть идея Бога — это идея наряду с другими. 

Более того, если считать, как Н. Бердяев, а я именно так и считаю, что нет объектов (реальности) самих по себе, а есть объективация, т. е. проецирование, полагание во вне как объекта нашей активности, наших способов работы и представлений, то в этом случае нет как реальности не только Бога, но и Нирваны, Дао, Духовного мира и т. д. Все это разные опыты человечества, представленные в виде объектов, как реальность. Зачем? А затем, что так человек сознает, так ему легче понимать себя и мир, легче действовать. 

Конечно, и я, как всякий нормальный человек, принимаю какую-то реальность. Так, мне кажется, что существует не Бог, а Человек, Человечество, Культура, Природа или Космос. Но как философ, я знаю, что это тоже объективации и, следовательно, не реальность. Но, с другой стороны, если вообще принимать идею реальности, то нужно сказать (принимая идею объективации), что каждой идее соответствует своя реальность, однако, то, что для одного человека будет реальностью, для другого — всего лишь идеей, а иногда и просто заблуждением. В этом смысле как реальность есть Бог и Нирвана, и Дао, и Человечество, и божественный Космос и т. д. Короче, идею Бога я понимаю и принимаю, а реальность эта мне не дана. 

Более того, я знаю, опять же как философ и психолог, что если человек принял некоторую идею и главное — страстно желает ощутить, войти в реальность, отвечающую этой идее, то при определенных условиях (смена образа жизни, работа над собой, устремленность к желаемой цели и т. д.) он обретает желаемое. В том смысле обретает, что абсолютно уверен, что общается с Богом, погружается в Нирвану, растворяется в Дао, переживает события Духовного мира и прочнее. И поскольку абсолютно все находятся в этой ситуации, т. е. верят в какую-то реальность, а также поскольку мы не боги и, следовательно, не имеем некоторой абсолютной, объективной позиции внешнего наблюдателя, знающего истину, постольку нет способа удостовериться — правы мы или нет, действительно ли мы общаемся с Богом или это просто иллюзия нашего сознания. А раз нет такого способа, то иллюзия это или сама реальность — неважно, это одно и то же. Главным в этом случае становится наш опыт, а он именно таков — наша встреча с Богом, или погружение в Нирвану, или… 

Зельдер от нетерпения даже привстал с места.

— Бога нельзя понимать как идею! — с возмущением воскликнул он. Его нельзя мыслить как несуществующего. Об этом написал еще св. Ансельм Кентерберийский. Про бытологический довод Вам следовало все же знать, если Вы претендуете на философский профессионализм. 

— Не претендую. — смягчая энергию Зельдера, ответил Вадимов. И как ни в чем не бывало, продолжал.

— Однако я хотел поговорить именно с Вами еще и потому, что хотел понять, как может современный ученый и философ верить в Бога. Поясню свои недоумения. Привычка к историческому и культурологическому объяснению делает лично для меня невозможным принять в качестве одной из предпосылок исторической эволюции — Бога или какую-нибудь другую трансцендентальную сущность. Зачем полагать заранее существование некоторого разума, сознания, идеи Творения, Любви, если все это нужно вывести, показать, как это возникло в культуре и истории, в опыте людей. И пока мне все это удавалось сделать, я сумел как-то объяснить и формирование науки, и формирование искусства и даже какие-то моменты эзотерического и религиозного сознания. А что я не сумел объяснить, объяснят другие. 

Но, конечно, я понимаю, что жизнь не сводится к научному объяснению, что вера нужна не для научных объяснений, а именно чтобы жить, чтобы преодолеть страх смерти, почувствовать почву под ногами, жить духовно и т. д. и т. п. Но если я философ и ученый, то почему бы мне не попытаться решить все эти проблемы, стоя на почве философии и науки? Кажется, Мишель Фуко писал, что современная эпоха началась с того момента, когда человек начал решать все свои проблемы, разбираться в себе самом только с помощью мышления. Я, правда, так не считаю, я думаю, что не меньшее значение имеет жизненный опыт человека, но, действительно, с указанными выше вечными проблемами я справляюсь с помощью своего мышления, но, естественно, реагирующего и на опыт моей жизни. 

Есть ли у меня трансцендентальный опыт? Ну, мне кажется, какой-то есть — это опыт творчества, любви, отдельных сновидений, исключительных по силе переживаний музыки, некоторых размышлений. Однако осознание этого опыта не ведет меня к необходимости принятия, например, идеи Бога. Но предположим не я, а другой ученый принял эту идею и реальность. Как в его голове совмещаются два разных способа мышления — научно-философский и религиозный. У меня лично они не совмещаются, а у Вас прекрасно сосуществуют. Конечно, я знаю рассуждения типа: Бог создал мир, а далее мир развивается по законам природы или «познавая природу, мы лучше постигаем замысел Бога». Но ведь это — всего лишь шов, соединяющий две разноприродных «материи», два дискурса, всего лишь компромисс, позволяющий человеку не распасться на две половины. Но, кстати, объективации это не мешает, объективации все равно. Полагать во вне как объективно существующее, как реальность можно и целостную личность, и амбивалентную, и гомогенное сознание и негомогенное. Поэтому можно объективировать и Бога и Природу одновременно. Другими словами, может быть все дело в типе личности и сознания — я, к примеру, стремлюсь к целостности и однородности мышления и сознания, а Вы, скажем, к тому, чтобы себя реализовать полнее и в науке, и в философии, и в религии, поскольку в Вашей Душе все это есть. 

Но Зельдер очевидно не хотел принимать академическую манеру обсуждения вопросов, затрагивающих его личность и веру.

— Если у Вас имеются дурные привычки, скажем, к историческому и культурологическому объяснению, — сказал он сердито, — то поскорее избавьтесь от них. До добра они Вас не доведут. А, говоря всерьез, если Вы заранее культуру ставите над богом, рассматриваете Священное писание только как культурный текст, то Вы безнадежны. Вы, фактически, априори ввели предпосылку, с которой я согласиться не могу. Какая же беседа между нами тогда возможна? Как Вы, «профессиональный философ», противопоставляете идею и реальность? А Платон — дурак, что ли? В христианском монотеизме бог есть «тот кто есть», именно это выражает Его имя Яхве, а «идея бога» — это нелепый мыслительный конструкт. 

Научно-философский и религиозный способ мышления в Вашей бедной голове не совмещаются по очень простой причине. О втором Вы не имеете ни малейшего понятия, т. е. совмещать Вам нечего. А у человека, живущего и в том и в другом, они не просто совмещаются, но взаимно усиливают друг друга. Примеров здесь не так мало: св. Фома Аквинский, св. Альберт Великий, Б. Паскаль, Коперник, А. Швейцер, П. Тейяр де, Шарден… никакой это не компромисс и не шов, а взаимное воспоминание. Именно перечисленные выше и с ними Ваш покорный слуга обладаем целостностью, а Вы только к этому стремитесь, выбрав заведомо не ведущий к цели путь — вырезания одной половины личности. Вы рассуждаете о религии как евнух о женщинах: знает, что они привлекательны, но ощутить это не может. И никто ему объяснить не сумеет. 

 Вадимов решил, что настало время пойти с козыря — обсудить проблему теодицеи.

— А как Вы решаете проблему Зла, — спросил он, — и что именно понимаете, говоря о Боге. Бердяев, например, споткнулся на этих проблемах. Так как для него Бог и Зло несовместимы, он пришел к выводу, что наш мир без Бога, что он заброшен Богом, отдан во власть Сатаны. Далее, поскольку для него как современно мыслящего человека были неприемлемы натуралистические антропоморфные представления о Боге, он редуцировал Бога к идеям Свободы, Света, Любви и т. д. Но ведь когда мы, например, представляем Бога как Любовь или полноту Бытия, то спрашивается, что здесь остается от религиозной идеи. Тогда и я верю в Бога, поскольку верю в идеи Красоты, Любви, Свободы, Света. Но, с другой стороны, я прекрасно знаю, что в Бога я не верю. 

— Проблема существования зла, — ответил Зельдер, — задолго до Бердяева волновала Лейбница и многих других как проблема Теодицеи — оправдания Бога. Не хотите ли Вы, чтобы я между делом решил еще проблему Теодицеи? Почитайте-ка сначала литературу по этому вопросу. Прочтете — приходите. 

Вадимов сделал вид, что не обращает внимания на очередной выпад своего оппонента, и как ни в чем ни бывало продолжал, возвращаясь к вопросу о спасении. 

— Выше я говорил о своем беспокойстве относительно того, правильно ли я живу. Для религиозного человека правильно жить — это значит осуществить правильный выбор (к Богу), это жизнь в соответствии с его учением, наконец, как заповедовал Христос — помощь близким, людям. И я по-своему стараюсь жить правильно. Для меня правильно жить, значит жить по совести и жить духовно. В России интеллигенция любит это слово, любит поговорить о духовности и в этом понятии, на мой взгляд, много выспреннего, утопического, уводящего от реальной жизни. И все же заменить желаемый идеал жизни другим словом трудно. Да, хотелось бы жить по совести и духовно. Осознавая собственные представления о духовности, я бы сформулировал следующие четыре положения. 

Во-первых, я стараюсь помочь другим людям, избегать зла в разных его формах, если могу, стараюсь противостоять ему. 

Во-вторых, я понимаю, что моя жизнь только частично принадлежит мне, что она входит в жизнь в более широком понимании: продолжается, простирается в жизни моих близких, детей, друзей, в прошлом и в будущем. Для меня, например, общение с Аристотелем или Альбертом Швейцером не менее реальная и значимая вещь, чем общение с моими ныне здравствующими друзьями или с Вами. Кстати, по-моему, чтобы так общаться с Аристотелем или, Швейцером нужны душевные способности, сходные с теми, которые нужны для веры в Бога. 

В-третьих, духовная жизнь предполагает, на мой взгляд, серьезное отношение к проблемам жизни и смерти, добра и зла, назначения человека и многих других. Для меня жизнь с этими проблемами — естественное состояние: если бы я не смог над ними размышлять, то вряд ли смог бы жить. 

В-четвертых, я стараюсь быть открытым для нового опыта, причем даже такого, который может опрокинуть мои фундаментальные убеждения. Здесь я рассуждаю так: поскольку я стараюсь жить по совести, я спокойно ожидаю и принимаю любой опыт. Да, я не верю в Бога, но если мне удастся пережить религиозный опыт и почувствовать Бога, почему я должен этого бояться и отвергать новую для меня реальность; тем лучше, значит, есть жизнь вечная и моя личность вечно будет жить. Но если я этого опыта не буду иметь, то опять же со мной все в порядке, я стараюсь жить по совести и духовно.

Пожалуй, для меня в идею духовности еще входит убеждение, что разные духовные пути (религиозный, эзотерический, атеистический и т. д.) — эквиваленты. Не в том смысле, что они все ведут в одно место (да и что бы это было за место?), а все работают на культуру и Человека, на правильную жизнь той личности, которая идет духовным путем. Вот почему  я сочувствую тому, о чем говорил Сократ на суде: «Не следует ожидать ничего плохого от смерти, и уж если что принимать за верное, так это то, что с человеком хорошим не бывает ничего плохого ни при жизни, ни после смерти и что боги не перестают заботиться о его делах». От человека неверующего может быть это странно слышать; но мне действительно кажется, что не следует ожидать ничего плохого от смерти, что наше достоинство — в честной и духовной жизни, в стремлении к такой жизни (а что получается, это другой вопрос, и часто не нам судить). Как с уверенностью нельзя сказать, что Бог есть, так и то, что его нет. 

Слушая аргументы и размышления Вадимова, Зельдер явно взял себя в руки и уже доброжелательно, но по-прежнему твердо сказал.

— Мне кажется, я понял основания Вашего недоумения по поводу возможности сочетать научный и религиозный взгляды на мир. Вы исходите из двух посылок. Во-первых, считаете, что наука возникла и развивается на основе кантовско-щедро- витянского мировоззрения о деятельности, объективации, априорных категориях и т. п. Во-вторых, думаете, что кантовско-щедровитянский взгляд на мир несовместим с религиозными представлениями иудее-христианского позитивизма, а именно с признанием мира как разумно и свободно сотворенного из ничего, признанием абсолютной ценности истинности и глубокой онтологической связи истины и добра и пр. Исходя из этих посылок, Вы делаете корректный вывод о том, что наука несовместима с религией ни в своем историческом развитии, ни в сознании конкретного человека. Беда только в том, что первая из посылок является ложной и поэтому Ваш силлогизм некорректен. Скажу более осторожно — я эту посылку отвергаю, и поэтому для меня не только нет никакого противоречия между наукой и религией, но есть убежденность, что вне монотеистического контекста наука не могла зародиться, и не может полнокровно развиваться. Поясню.

Современная наука возникла отнюдь не на пустом месте, на излете эпохи Возрождения, но выросла из крепких средневековых корней. Здравомыслящий ученый не стоит на тех позициях, на которые его зовут Кант и Шедровицкий. Ученый верит, что мир рационален (а это ведет к мысли о разумности Творца) и потому в основных чертах познаваем, но не настолько регулярен, чтобы все явления можно было бы дедуцировать из необходимых принципов. Последнее означает, что мир мог быть сотворен только свободной волей, не запрограммированный заранее логическими или физическими законами. Нормальный ученый полагает также, что он имеет собственное мнение о фактах науки, что никто не диктует ему его гипотезы и заключения, а он обязан лишь считаться с фактами и логикой. Фактически это означает, что ученый считает самого себя не природно обусловленным созданием, но свободной личностью. Тем самым он, не всегда это осознавая, принимает религиозное (а не натуралистическое) воззрение на самого себя. На религиозном языке это выражается так: человек создан по образу и подобию Бога, т. е. обладает самостоятельными разумом и волей.  Именно представление о разумности Творца, а не идея Московского методологического кружка, вдохновляло Коперника и Галилея, Ньютона и Декарта. А их средневековые предшественники Орем, Буридан и другие отчетливо осознавали религиозную подоплеку научного знания. 

Когда ученый ставит себе целью подтвердить материалистически-позитивистскую идеологию или эзотерическую идеологию гностических учений, он, как правило, приходит в тупик и теряет ориентиры рационализма. Вы эти ориентиры тоже утратили в своих рассуждениях, для Вас они всего лишь результат культурно-исторического развития. Для меня рационализм в науке — это свидетельство величия Творца и потому имеет ценность абсолютную. Мне в голову не придет ставить на одну доску рационализм с мистическим эзотеризмом, а христианский мистицизм не боится рациональных проверок и не прячется по темным углам. 

Я должен перед Вами извиниться в одном. Вместо того чтобы осуждать Вас за привычку к культурологическому подходу, мне следовало заметить, что у Вас эта привычка недостаточно развита, ибо Вам не пришло в голову, что Ваш собеседник не признает постулаты Вашей культуры в качестве общеобязательных. Вы пытались вести со мной беседу так, как будто мы находимся на методологическом семинаре. Именно этому я упорно сопротивлялся. Я надеюсь, что последние мои разъяснения показали хотя бы то, что Вас волнует мнимое противоречие. Боюсь только, что заявленное Вами мнение обо мне как о человеке приятном, я сильно поколебал. 

Надеюсь, Вы отчетливо понимаете, что моя непримиримость направлена исключительно на высказываемые Вами суждения и нисколько не уменьшает моих дружеских чувств к Вам. 

— Прекрасно понимаю и еще с большим основанием считаю Вас хорошим, и не просто хорошим, но мужественным человеком, — сказал Вадимов. 

Он чувствовал, что все уже устали, да и тема по первому кругу была обсуждена. Поэтому Вадимов предложил закончить беседу, дружески поблагодарив Зельдера.

 

4.

 

Возвращался из Дубны Вадимов на электричке. За окном была осень, но в вагоне уже топили. Вадимова разморило, и он стал дремать. Начинался и все время прерывался какой-то сон. Наконец, Вадимов увидел себя, стоящим на краю гладкой детской горки. Он садится и едет вниз. Неожиданно горка кончается, внизу обрыв, и Вадимов начинает падать. Мелькают деревья, разноцветные листья, все сливается в пестрый ковер. Ковер постепенно темнеет, становится совершенно черным, и неожиданно Вадимов понимает, что он уже не на земле, а беззвучно, с огромной скоростью летит в космическом пространстве. Вадимов отмечает, но его не удивляет, что он без скафандра и нормально дышит.

Огромный зал далекой планеты. Амфитеатром расположены сверкающие кабины. В одной из них Вадимов. Хотя говорят на незнакомом языке, он все понимает. На ярко освещенной сцене Виктор Зун. Голос в голове Вадимова звучит ровно, ясно, без эмоций. 

— Перед вами последний информатор с планеты «Земля». Планета находится в секторе Х10, отсюда примерно 2000 световых лет. За планетой ведется периодическое наблюдение в течение миллиона лет. Примерно 500 тысяч лет тому назад на планете возникла особая форма жизни; современные жители Земли называют ее социальной. 

Социальная жизнь находится в симбиозе с биологической. Последнюю образуют сообщества эволюционировавших животных, называемых людьми. Социальную форму жизни определяют четыре основные процесса: симбиоз с биологической формой жизни, семиозис, социальные институты, воспроизводство деятельности и биологической формы жизни. 

В своем развитии Земля прошла три основные этапа. На первом социальный организм только формировался. Необходимость синхронизировать развитие биологической и социальной форм жизни разрешается таким образом, что человеку «внушаются» представления о душах живых существ. Души, которых открывают люди и с которыми они общаются — это и есть самая ранняя форма симбиоза. Более поздняя и развитая форма симбиоза — представление о бессмертных богах. Уточняем, представление о душах и богах не прямое внушение, а естественный результат синхронного развития социальной и биологической форм жизни. 

На втором этапе складывается еще одна форма жизни – индивидуально-личностная. Она представляет собой симбиоз жизни отдельного человека и социального организма. Присвоив социальные формы жизни, научившись действовать самостоятельно, человек приобретает новое существование: он становится личностью. Но возникает конфликт социальной и личностной форм жизни. Человеку кажется, что он может жить и действовать самостоятельно, руководствуясь только собственными желаниями и разумом. Конфликт частично разрешается за счет манифестации идеи совершенной личности, называемой Христом. Ориентация на Христа, как идеал человека позволяет синхронизировать социальную, биологическую и личностную формы жизни. 

На третьем этапе синхронизация осуществляется другими способами: складывается наука, техника, идеология, искусство. Тем не менее, в ХХ столетии по земному исчислению нарастает не только конфликт трех основных форм жизни, но складывается сверхкритическая ситуация. Скорость развития социального организма на Земле скачком возрастает и принимает направление, угрожающее самой жизни. Именно поэтому информатор вынужден был срочно прервать наблюдение и вернуться, чтобы лично доложить ситуацию. Желающие могут задать ему вопросы. 

Вадимов слышит в своей голове вопрос. 

— Известно, что по галактическому соглашению мы не имеем права вмешиваться в жизнь других планет. Только наблюдать. Но здесь присутствует представитель Земли. Допустимо ли это? 

Вадимов вдруг понимает, что речь идет о нем.

— Все в порядке, — звучит ровный голос. Человек с Земли или достаточно развит, чтобы воздержаться от опрометчивых действий, или истолкует все происходящее как свой сон или фантазию. Откуда он знает подлинную реальность? Она неизвестна и нам. Возможно, все это нам сейчас только снится. Великое открытие прошлого века — обнаружение относительности подлинной реальности: по закону Кельвина любая реальность может быть истолкована и реально воспринята несколькими равноценными способами — как реально существующее, как виртуальная реальность, как сновидение, как фантазия, как произведение космического искусства и т.д.

Вадимов настолько удивился, что на миг отвлекся от происходящего. Но этого было достаточно, чтобы очнуться в вагоне электрички, уже подъезжающей к Москве.

 

Глава четвертая

 

1.

 

И на сей раз Рогов начал не с вопросов, относящихся к исследованиям природы смерти. Он попросил сначала рассказать об учении Вадимова, центральным понятием которого являлось представление о реальности. Действительно, создание этого учения предшествовало изучению феномена смерти. 

— Прежде всего, — сказал Вадимов, — нужно различить три основные употребления термина «реальность». Когда я говорю о том, что существует на самом деле, точнее, как мы понимаем существование, то употребляю выражение «подлинная реальность». Например, для современной естественной науки (физики, химии, биологии и т.п.) существует природа с ее законами. То есть для нее природа и есть подлинная реальность. Но для верующего подлинная реальность — это Бог. Для буддиста — Нирвана. 

Если, однако, речь идет о реальностях нашего сознания, например, сновидениях, или музыке, или фантазиях, дальше можете продолжить сами, то я употребляю другое выражение — психические реальности, или кратко псиреальности. Наконец, каждый человек имеет свое личное ощущение последней реальности, то есть того, что существует для него безусловно. Такую псиреальность я называю непосредственной или фундаментальной. Например, хотя для ученого подлинная реальность — это природа, но тот или иной ученый может быть одновременно христианином или буддистом. В последнем случае он будет ощущать Бога или Нирвану как безусловно существующее, именно это я и называю фундаментальной реальностью этого человека. 

— Нельзя ли профессор, — спросил Рогов, — объяснить, зачем понадобилось вводить понятие реальности и как Вы пришли к нему. 

— Я сам думал над этим вопросом. Началось, пожалуй, с исследования сновидений. Уже на этом этапе я понял, что переживание событий во сне подчиняется определенной логике, конечно, не формальной, а логике сновидений. Позднее я перешел к исследованию художественного видения и показал, что в разных культурах художник и вслед за ним обычный человек видели по-разному. 

— Да, я читал эту Вашу книгу, — заметил Рогов. Любопытно, хотя местами для меня сложновато.

— Изучая особенности видения в разных культурах, — продолжал Вадимов, — я стал использовать понятие «художественной реальности», подчеркивая, что с ней связана логика художественных событий и художественное восприятие произведений искусств. Постепенно я обобщил понятие реальности, распространив его на любые реальности, а не только художественную, а также на психику отдельного человека, в последнем случае появляется идея псиреальности. 

— Не является ли в таком случае, — спросил Рогов, — представление о псиреальностях просто обобщением теории сновидений?

— Нет, и вот почему. Недостаточно было распространить ряд идей, полученных при анализе сновидений на другие психические феномены, например, игру, общение, мышление и т. д. Важно было сменить позицию, выделить новую единицу — собственно реальность. Когда я стал работать с целыми реальностями, сравнивать их между собой, классифицировать, устанавливать между ними отношения, стало складываться новое видение психики. Теперь я напомню основные свойства псиреальности.

Важной особенностью псиреальности является взаимосвязь событий — это основа и психической установки и готовности. В любой псиреальности события не случайны, они принадлежат данной реальности и подчиняются определенной логике. Например, в реальности сновидений события могут быть как обычные, так и фантастические, и следовать они могут в любой последовательности. Напротив, в реальности определенного научного предмета рассматриваются только естественные события, а следуют они в определенной, законосообразной последовательности (скажем, сжатие газа ведет к повышению его температуры и давления). В реальностях искусства события и их последовательность удовлетворяют природе вида искусства, жанра, стиля, различным художественным критериям. В реальностях игры события и их последовательность заданы правилами, обычаями, традициями. В псиреальности становятся возможными предвосхищение деятельности, новая ее организация, приготовление психики к будущим состояниям. Псиреальности формируются под влиянием социокультурных, в частности, семиотических факторов, задают определенные события и психические процессы, взаимодействуют друг с другом.

— Мне не понятно, — сказал Рогов, — как связано учение о психических реальностей с теории сновидений, или они не связаны? 

— Ваш вопрос непростой, — согласился Вадимов, — но попробую ответить. В любой псиреальности события возникают при реализации программ человека. Но реализация этих программ протекает в разных условиях. Здесь есть два основные случая. В одном события псиреальности реализуются, как только кристаллизовалась программа, в другом — хотя программа актуализуется, активность человека блокируется, поскольку нет условий для ее осуществления. То есть здесь имеет место тот же механизм, что и в случае сновидений. 

— Если общение или искусство подобно сновидениям позволяют изживать блокированные программы, то вероятно, у них есть что-то общее? – продолжать спрашивать Рогов.

— Вы правы. Для всех этих «сфер» психики характерна своеобразная изоляция психики от текущих ощущений и впечатлений, наплывающих на человека. Так во время сна глаза закрыты, чувствительность слуха снижена, мышечная система отключена. При восприятии произведений искусств функцию «изоляции» обеспечивают способности внимания и сосредоточенности. Кроме того, в этих сферах происходит полное или частичное отключение сознания, поэтому отсутствует рассудочный контроль. В результате возникает определенная свобода в конструировании событий. Указанные здесь условия позволяют строить любые события, необходимые для реализации блокированных программ, в результате чего они распадаются.

— Правильно ли я Вас понял, Марк Вадимович, — спросил Рогов, что общение, соответственно, искусство, размышления относятся к области бессознательного?

— Прекрасный вопрос. Отчасти Вы правы. Но только отчасти. Хотя процессы реализации блокированных программ играют исключительно важную роль для психического здоровья человека, они, действительно, обычно не осознаются. Лишь иногда человек может «подглядеть» автоматическую работу своей психики. Например, я Вам рассказывал, что во время сновидений психика может работать одновременно в двух режимах: реализации блокированных программ, что и образует событийный ряд сновидений, и осознания их в определенной реальности (она принадлежит к ослабленному сном бодрственному состоянию психики). Однако в отличие от сновидений общение и другие сферы психики специализируются не только на изживании блокированных желаний. Как правило, у них собственные задачи и функции. Например, искусство направлено на создание художественных реальностей, позволяющих человеку реализовать свои идеалы и мечты, забегать в прошлое или будущее, эстетически преображать действительность и т.п. 

— У меня возник еще один вопрос. Что происходит, если человек не имеет условий для реализации блокированных программ, например, несколько дней плохо или недостаточно спит, не может общаться на волнующие его темы и т.д.? Может быть галлюцинации, о которых пишет проф. Вейн, объясняются именно этим? 

— Несомненно, — согласился Вадимов. — Очевидно, в этом случае в психике накапливаются нереализованные программы. С определенного момента они начинают определять все основные события, сознаваемые человеком. Например, если человеку не дают видеть сновидения, будят его, как только он начинает видеть сон, испытуемый быстро устает, становится раздражительным, затем входит в фазу устойчивых галлюцинаций («пробой» сновидений, выход их в сознание) и, наконец, оказывается на грани тяжелого психического расстройства. Но даже, если человек просто но успевает выспаться, сновидения под видом посторонних событий выходят в сознание; в результате человек не только бодрствует, но и «спит наяву», естественно не осознавая этого. У него возникают посторонние мысли, впечатления, образы, переплетающиеся со всем тем, что есть в обычном восприятии.

Подводя итог, — продолжал Марк, — можно сказать, что наша психическая жизнедеятельность протекает на двух основных горизонтах: первичном и вторичном. Внутри вторичного горизонта условия реализации блокированных программ различаются,  в частности, в зависимости от биологических возможностей (каналы биологического сна, зрения, слуха, тактильных ощущений), а также характера психических событий. Области вторичного горизонта с разными условиями реализации программ блокированной деятельности я в своих работах назвал «сферами психики». Мне удалось выделить следующие основные сферы психики: сновидения, художественные переживания, игровые переживания, переживания в общении и переживания в мышлении (на их основе могут формироваться и более сложные, например, сфера переживаний своей личности). Если активность человека блокируется, то в одной из сфер психики, как правило, находятся условия для реализации ее программ, т.е. психика выстраивает события, ведущие к распаду этих программ. 

Хотя во всех сферах, кроме сновидений, основная деятельность имеет собственные цели (в искусстве — это эстетические переживания, в общении — реализация личности, в мышлении — получение знаний), побочным продуктом осуществления этих целей является реализация блокированных программ. С определенного момента получение этого побочного продукта может стать и часто становится ведущим процессом, т. е. превращается в относительно самостоятельную цель. Другими словами, именно сферы психики с определенного периода развития человека становятся каналами реализации блокированных программ.

Видя, что Рогов что-то хочет спросить, Вадимов остановился. 

— Псиреальности имеют все люди? – на самом деле задал вопрос его собеседник. 

— Все люди нашей цивилизации, — ответил Вадимов, — начиная с подросткового возраста. Наблюдения показывают, что психические реальности формируются не сразу. Так, совсем маленький ребенок практически не имеет разных психических реальностей. У него, так сказать, одна «прареальность», где переплетаются и не различаются факты сновидений и обычных визуальных впечатлений, игры и деятельности. Маленький ребенок пытается взять в руки и съесть нарисованное яблоко, легко превращает палочку в лошадку и бутылочку из-под молока в молоток. Не появляются псиреальности и у дошкольников, хотя он уже четко различает родителей и себя, сновидения и визуальные впечатления бодрственной жизни, обычную деятельность и игру и т.д. Дошкольник много может сказать о самом себе и даже в определенной мере осознавать и оценивать свои желания и возможности.

Псиреальности начинают складываться только с принятием младшим школьником требований к самостоятельному поведению и реальной необходимости в таком поведении в школьной и внешкольной жизни. Если раньше родитель и взрослый подсказывали ребенку, что делать в новой для него или необычной ситуации, как себя вести, что можно хотеть, а что нельзя, поддерживали ребенка в трудные моменты жизни, управляли им, то с появлением требований к самостоятельности, ребенок (точнее уже подросток) должен сам себе подсказывать, разрешать или запрещать, поддерживать себя, направлять и т.п. 

— То есть Вы хотите сказать, — с некоторым удивлением заметил Рогов, — что псиреальности появляются вместе с личностью?

— Вы совершенно правы, Рогов. Приходите к нам на методологический семинар. Да, необходимое условие выработки самостоятельного поведения — обнаружение, открытие подростком своего Я, личности, что неотделимо от формирования им «образа себя». Формируя этот образ, подросток приписывает Я определенные качества: я такой-то, я жил, буду жить, я видел себя во сне и т.д. По сути, Я человека парадоксально: это тот, кто советует, направляет, управляет, поддерживает, и тот, кому адресованы эти советы, управляющие воздействия, поддержка. А другое необходимое условие самостоятельного поведении — как раз формирование псиреальностей. Действительно, выработка самостоятельного поведения предполагает планирование и предвосхищение будущих действий и переживаний, смену одних способов деятельности и форм поведения на другие, причем подросток сам должен это сделать. Несколько упрощая, можно сказать, что псиреальности — это проекции самостоятельного поведения на внешний и внутренний мир, а Я — осмысление самостоятельного поведения в качестве субъекта. 

— Я и личность — это одно и то же или нет? — спросил Рогов.

— Опять хороший вопрос. В нашей культуре они часто отождествляются. На мой взгляд, нужно различать два понимания нашего Я. Первое, возникшее на заре человечества: Я как обозначение нашей персоны, Я в отличие от другого или других. Уже маленький ребенок говорит: «я сам». Второе понимание – Я как осознание личности; впервые подобное понимание складывается в средние века, но наиболее характерно оно для культуры нового времени. В «Исповеди» святой Августин мучительно вопрошает: я знаю, как нужно жить, но живу иначе, в грехе; я ухожу от Бога, желая идти к нему; и все это я сам.

В теоретическом плане можно считать, что личность складывается, когда деятельность человека распространяется на самого себя, когда человек пытается сам выстраивать свою жизнь. Логически очевидно, и наблюдения это подтверждают, что объектом самостоятельного поведения (у кого раньше, у кого позже) может стать сам человек, его самостоятельное поведение. Этому способствуют наблюдения за собственным поведением (рефлексия), обнаружение в нем противоречий или странностей, неудовлетворенность своей жизнью, желание изменить ее, стремление к совершенствованию и т.д. Распространение самостоятельного поведения на само это поведение ведет к расщеплению Я на насколько относительно самостоятельных Я: Я «идеальное» (каким я должен быть и хочу быть) и Я «реальное» (эмпирически наблюдаемое), Я рефлексируемое и Я рефлексирующее, Я «волящее», «действующее» и Я «сопротивляющееся» («инертное»), «противоположные» Я и т.п. На основе «взаимоотношений» этих Я и самоопределения человека относительно них (с каким Я личность солидаризуется, а какое отвергает или не замечает), складывается и особая реальность — «Я-реальность» или попросту личность, играющая в жизни современного человека исключительно важную роль. Развитая личность в нашей культуре, как правило, регулирует свое самостоятельное поведение именно на основе «Я-реальности». 

— Нельзя ли пример,  – попросил Рогов.

— Пожалуйста. Например, человек должен осуществить ценностный выбор между двумя несовместимыми альтернативами — остаться честным и порядочным, но потерять свое место или же добиться положения ценою компромисса со своей совестью. Выбирая, человек актуализирует в «Я-реальности» два своих противоположных Я: «я остаюсь честным человеком и из этого следует то-то и то-то » живу в ладу со своей совестью, меня уважают друзья» и т.д. и «я добился положения, но перестал уважать самого себя, потерял старых друзей» и т.п. Борьба этих двух Я, к которой подключаются и другие Я личности, прежде всего Я «идеальное» и «волящее», и есть главный момент самоопределения человека, склоняющегося, в конце концов, к одной из альтернатив. Но, естественно, бывают случаи, когда человек в подобных ситуациях не может самоопределиться и мечется от одного Я к другому.

— Неужели мы так сложно устроены? – спросил Рогов. — Напоминаем шизофреника, в голове  которого ведут борьбу две личности. 

— Что Вы, — с улыбкой возразил Вадимов. — Это еще не сложно, на самом деле все сложнее. Помимо «Я-реальности», где иногда сталкиваются не две, а двадцать две личности, важную роль в жизни современного человека играют еще 3 типа псиреальностей: «непосредственные», «производные», «условные», а также «контрреальности».

Как Вы помните, непосредственные псиреальности осознаются человеком как то, что существует на самом деле, безусловно. «Производные» псиреальности (сновидения, фантазии, миры искусства, игры и т.д.) — условны, существуют в особом смысле, их события относятся к человеку только через план осознания. Например, то, что приснилось человеку, принимается им, если он верит в сны, и отвергается, если не верит. Бог же ни в каких случаях не может быть отвергнут религиозным сознанием, это значило бы отвергнуть само бытие. Производные психические реальности получают свое значение, смысл от непосредственных и поэтому существуют во многом как бы для них. 

— А как связаны производные реальности с непосредственной?- Спросил Рогов.

— Именно непосредственные псиреальности поддерживают всю «пирамиду» производных реальностей. Подобно тому, как смерть Кащея Бессмертного находилась на кончике иглы, скрытой в яйце, которое было в утке, спрятанной в сундуке, висевшем на дубе. Пока непосредственные психические реальности «в порядке», человек полон сил и энергии, активен и бодр. Если же по какой-либо причине такие реальности выходят из строя, парализуются, все для него теряет смысл.

Наконец, две реальности находятся в контротношениях (т.е. это контрреальности), если при одновременной их актуализации в некоторой жизненной ситуации сталкиваются противоположные мотивы, другими словами, реализация мотивов в одной реальности блокирует деятельность в другой, и наоборот (например, как это имело место в рассмотренном выше случае личностного самоопределения человека). Борьба контрреальностей приводит не только к постоянной блокировке деятельности, но и нередко порождает у человека разнообразные проблемы и резкие противоположные колебания в поведении и настроении. 

— Хотелось бы проверить все это? – сказал Рогов. — Хотя Вы и объясняли мне, что в гуманитарной науке другие критерии научной строгости, все же хочется убедиться, «пощупать руками». Согласен, мое физическое образование дает знать о себе.

Вадимов замялся. Рогов уловил это и, пользуясь моментом, попросил.

— Профессор Вы что-то скрываете, точнее я чувствую, мой вопрос заставил Вас о чем-то вспомнить. Расскажите, если это не секрет. 

 

2.

 

— Как Вам сказать, — тянул, что было ему мало свойственно, Вадимов. — Ну, да уж ладно, что там, поделюсь. Дело в том, что под давлением слушателей, желающих «пощупать руками» то, что в принципе нельзя пощупать, я вспомнил работу американского физиолога и эзотерика Джона К.Лилли в «Центре циклона». Он описывает факты, полученные в специальных экспериментах, когда человек принимал наркотик (например, ЛСД), или изолировались основные источники восприятия. Для этого человек надевал на голову изоляционную маску и погружался в ванну с морской водой, где он свободно плавал во взвешенном состоянии. Еще нужно было, чтобы температура воды совпадала с температурой тела. 

Из протоколов экспериментов Лилли, видно, что человек попадает в особый мир, воспринимаемый им абсолютно реально (как в глубоком сновидении или наяву). В этом мире реализуются его знания, визуальные образы, фантазии, относящиеся к разным областям и пластам его жизни. Если сначала Лилли просто проник в узоры мраморной плиты своего стола, то затем оказался у трона самого Бога, окруженного ангельскими хорами, херувимами и серафимами, и участвовал вместе с ними в ритуальной процессии прославления Бога. То он воссоздавал живой образ своего отца, проецируя на него не менее живые лица предков и свое собственное лицо, то уносился в глубь тысячелетий, чтобы встретиться там с вымершими животными. Не затрудняло Лилли и движение в будущее: он увидел, каким он будет в девяносто лет, весь в морщинах, очень старый и высохший, видел себя больным и неприятным, но и прекрасным. 

Интересно, что когда во время второго эксперимента Лилли рассказал врачу о своих наблюдениях, тот заявил: «О, вы галлюцинируете». В ответ Лилли сформулировал следующий важный принцип: «В сфере ума то, что считаешь истинным, — истинно или становится истинным в пределах, которые предстоит определить на опыте. Эти пределы являются  убеждениями, которые предстоит переступить». С точки зрения этого принципа истина соотносится с меняющимся опытом человека, разделяющего истину, верящего в нее. Более того, эта истина при определенных условиях может быть дана как чувственная реальность и, следовательно, с ней можно иметь контакт. 

Вспомнив эти эксперименты, я подумал. Если Лилли прав, то можно отправиться в собственный внутренний мир, погрузиться в него, посмотреть, что там, и вернуться назад. Почему бы, спросил я себя, не совершить такую вылазку. Не ради любопытства, а с чисто исследовательской целью. Вообще-то я принципиальный противник экспериментирования над собой, но в данном случае решил отступить от правил. Из той же книги я знал, что если хочешь попасть в нужную реальность, необходимо настроиться на соответствующие темы и переживания. Лилли использовал для этих целей определенную музыку, картины, размышления. Но поскольку я весь тот период жил проблемами своей концепции психических реальностей, просто ни о чем другом не мог думать, то решил, что мне нет нужды в специальной настройке. 

Вечером с некоторым опасением приготовил ванну с раствором сильно концентрированной морской соли, довел температуру воды до 36-37 градусов, погрузился в воду и надел специально подобранные светонепроницаемые очки. Надо заметить, Вы поймете дальше, почему я об этом говорю, почти целый день я сидел за компьютером.

Сначала я просто привыкал к темноте и необычным ощущениям. Я постарался расслабиться и ни о чем не думать. В конце концов, это почти удалось. Наплывала сонливость, появились летучие обрывки сновидений, но я знал, что засыпать нельзя, как пишут все эзотерики, мозг должен быть сенситивным, открытым. Тем не менее, была фаза, когда я не был уверен, сплю или нет. И вдруг, как бы очнулся.

Нахожусь в каком-то пустом незнакомом помещении. Иду прямо по коридору. Передо мною комната с необычным покрытием, похоже на матовые экраны на всю стену, пол и потолок такие же. В центре стол с удивительным, явно сверхсовременным, компьютером. Включаю его. Открывается «окно» с надписью по-английски: «Виртуальное пространство», и ниже мелким шрифтом — «если хотите войти, нажмите «Enter». Нажимаю. Появляется «окно» директорий. С удивлением читаю по-английски: «Вадимов: сновидения, память, общения, переживания произведений искусств, фантазии, подлинная реальность, производные реальности» и т.д. не меньше двадцати позиций.

Рука сама собой ставит курсор на сновидения. Нажимаю «мышь». Все исчезает — комната, компьютер, передо мной гигантский зал с прозрачным небосводом, за которым, если смотреть вверх, видится другой мир. Сам я как бы утроился: и здесь в этом зале, и вверху в другом мире, он оказывается обычным нашим, и наблюдаю за своими двойниками в обоих мирах. Чувствую, как у меня в обычном мире возникает какое-то желание. Вполне конкретное, но назвать его не могу. Так сказать, образец любого конкретного желания. Вижу, что и осуществить его не могу, так как это желание противоречит установкам моего сознания. 

Неожиданно понимаю, что мой двойник в зале тоже охвачен этим желанием. Делает шаг вперед к пульту, быстро нажимает какие-то кнопки. Пространство вокруг начинает меняться, густеть, темнеет, потом снова светлеет, и вот передо мной как вторым двойником совершенно новый мир. Чувствую с радостью: я совершенно свободен, я творец, могу осуществить свое желание. Начинаю, как бог, творить события и одновременно проживаю их. Состояние необычайное, будто лечу на крыльях. Желание постепенно уходит, истончается, а с ним и подъем духа. Все, конец, я снова в зале. Замечаю у себя на запястье светящуюся надпись «exit» (выход). Нажимаю ее, и оказываюсь снова в компьютерной комнате перед дисплеем. 

На сей раз я поставил курсор на «личность». Снова в зале. К моему удивлению я не один: еще, по меньшей мере, человек десять моих двойников. Один поражает духовной красотой и совершенством, с трудом оторвал от него взгляд. Зато другой весь черный, больной, страшно смотреть. Есть парочка противоположных Вадимовых, но льнут друг к другу. А вот Вадимов – страстный, яростный, кажется прекрасным животным. 

Но в верхнем, обычном мире я один. Хочу понять, что со мной и не могу, чувствую какую-то неудовлетворенность. В это время в зале внизу Вадимовы начинают двигаться, как будто танцуют: то сближаются, то расходятся, то сливаются в объятьях. Между ними напряженное светящееся поле, кое-где проскакивают даже синие разряды. На душе, не знаю почему, становится невыносимо, делаю движение навстречу, кажется совершенному Вадимову, но возможно, я ошибаюсь. И в тот момент, как я касаюсь его, все исчезает, и я опять в компьютерной комнате.

Долго стоял в нерешительности, почему-то не хочется возвращаться в зал, он явно стал действовать мне на нервы. Но все же ставлю курсор на надпись «непосредственная реальность». Опять виртуальный зал, но теперь вместо пола алмазная платформа, висящая в абсолютной пустоте. Смотрю на нее, и все начинает двоиться. То платформа, то какой-то туман, то полная пустота. Через некоторое время начинаю понимать, что платформа — не платформа, а мое тело и я сам стою в себе. Мне настолько, не понравились эти ощущения, что я быстро нажимаю «выход». Постоял перед компьютером, погладил дисплей и пошел назад по коридору. Как я пришел в себя, уже не помню. Лежу в ванне, и здорово замерз. 

 

3.

 

Вадимов помолчал и затем добавил.

— Теперь Вы понимаете, почему я не хотел рассказывать? Ведь ничего не узнал. Было ощущение, что со мною кто-то сыграл в игру, правила которой мне неизвестны. С другой стороны, все это можно истолковать, как визуализацию моих представлений о псиреальности. Ну, а форма была случайной, ведь я перед этим целый день сидел перед экраном. 

— Так что же, — спросил Рогов, — Вашу теорию нельзя проверить?

— Почему же. Как и любую теорию ее можно испытать на прочность, точнее на способность объяснять непонятные феномены. В качестве таковых я выбрал интересные психологические эксперименты, проведенные учениками Леонтьева – Столиным, Логвиненко, Петренко, Пузырей, а также еще раньше, если не ошибаюсь, в 1940 г. Компанейским. Они повторили ряд известных классических опытов зарубежных психологов и поставили свои оригинальные опыты. Все эти исследователи работали с псевдоскопами и инвертоскопами. Это такие оптические устройства, которые позволяют создавать у испытуемых на сетчатке обращенные, зеркальные или перевернутые «вверх ногами» изображения объекта. При этом не только искажаются предметы и пространство: близкое становится далеким и наоборот, изменяется расположение предметов в пространстве относительно друг друга, верх находится внизу, а низ — вверху (т.е. мир для испытуемого видится перевернутым). Что не менее существенно, нарушается зрительная реальность, возникают зрительные иллюзии и различные зрительные эффекты. Так, некоторые предметы не искажались вообще (хотя теоретически должны были бы искажаться), другие искажались только частично, третьи не узнавались и воспринимались как совершенно другие предметы. В свое время я довольно внимательно анализировал этот материал и поэтому запомнил несколько примеров. Могу Вам кратко рассказать о них. 

Рогов кивнул головой, показывая, что он весь во внимании.

— В эксперименте Компанейского, — рассказывал Марк, — наблюдатель смотрит в псевдоскоп на человеческое лицо. Благодаря оптическим трансформациям испытуемый должен был бы видеть обратный рельеф лица с провалившимся носом, вогнутыми глазами и т.д., но он видит обычное лицо без каких бы то ни было изменений. Если же лицо этого человека оплести жгутами, скрученными из папиросной бумаги, оставив окошки, то в «окно» будут видны неправильной формы пузыри, нос провалится, от человеческого лица не останется ничего, что бы его напоминало. 

В опытах Столина и Петренко перед испытуемым становится миска с подкрашенной жидкостью. В псевдоскопе форма миски и жидкости виделись измененными — жидкость оказывалась сверху вывернутой поверхности и воспринималась она теперь то как желе, то как пластмасса, то как студень, то как металл. Изменились и другие характеристики, например, разные цвета миски и воды сливались в один — металлический. В дневниках западного исследователя Стрэттона, одним из первых надевшим на глаза инвертоскоп (первый раз Стрэттон не снимал прибор, кажется, трое суток, а второй — восемь), отмечалось, что он не мог в большинстве случаев узнать местность, которая в обычных условиях была ему хорошо знакома. 

Крайне интересны, — продолжал Вадимов, — эксперименты с инвертоскопом, демонстрирующие самопроизвольное изменение изображения, когда оно соединяется с другими изображениями или включается в систему предметно-пространственной ориентации (верх, низ, справа, слева, соотнесение с элементами комнаты и т.п.). Например, испытуемый известного западного психолога Келера смотрит на предмет и видит его, как и положено, перевернутым «вверх ногами». Но если он прикасается к предмету, тот сразу же «переворачивается», т.е. кажется правильно ориентированным в пространстве. Еще пример: нить с грузом, взятая в руки, переворачивается в пространстве с головы на ноги и видится правильно; одновременно становится адекватным и восприятие более удаленных предметов. В другом эксперименте Келера перевернутая свеча возвращалась в нормальное состояние (фитилем вверх), как только ее зажигали. 

В опытах, по-моему, Логвиненко испытуемая также видела в темноте горящую свечу в нормальном положении. Но если в поле зрения входило человеческое лицо, изображение переворачивалось. Когда лицо исчезало, изображение свечи снова казалось правильно ориентированным. В другой раз та же испытуемая долго смотрела на фоне неба на полотенце, висящее на веревке. Постепенно она потеряла ощущение, что оно висит «вверх ногами», зато увидела полотенце твердым и стоящим. Но стоило испытуемой охватить взором всю картину в целом, как полотенце перевернулось, стало мягким и повисло. 

Хотя эти факты визуального восприятия четко зафиксированы, — перешел Марк к следующей части своего разъяснения, — но объяснения их нет. Вот я и решил испытать свою теорию на этом случае. Почему, спросил я себя, в эксперименте Компанейского лицо человека, видимого в псевдоскоп, не искажалось, несмотря на искаженные, противоречащие человеческому образу визуальные данные?  Вряд ли глаз человека не фиксирует искаженный образ лица. Вероятно, фиксирует, но этот образ вступает в противоречие с нормальным образом человеческого лица, принадлежащим хорошо известной всем визуальной реальности (она формируется не только в ходе общения с живыми людьми, но и средствами искусства — рисунок лица, портретная живопись, фото, кино, телевидение, описание лиц людей в художественной литературе и т.д.). Борьба двух визуальных реальностей — нормальной и «деформированной» (хотя сами по себе ее события вполне жизненны) заканчивается поражением второй и, следовательно, восприятие, связанное с ней, решительно блокируется психикой (точнее блокируются программы деятельности, определяющие такое видение). Но взамен психика реализует нормальную реальность (т.е. человек видит неискаженное лицо), хотя визуальный материал поддерживает ее весьма незначительно. Обратите внимание, Рогов, еще меньше поддерживают видение схематические рисунки лиц, тем не менее, мы узнаем лицо. Очевидно, знаковые замещения приучают глаз опираться в своей деятельности буквально на незначительные структурные фрагменты (следы, схемы)  визуального материала. 

Когда же лицо испытуемого обматывалось жгутами папиросной бумаги, борьба нормальной и «деформированной» реальностей заканчивалась победой именно «деформированной» реальности. И думаю, вот почему. С одной стороны, жгуты существенно сокращали те небольшие островки визуального материала (форма лица и его элементов, цвет, фактура кожи, волос и т.д.), которые все-таки поддерживали нормальную визуальную реальность; с другой — жгуты как предмет мертвый, чуждый образу человека, утверждали, усиливали события «деформированной» реальности. В результате блокируется видение, отвечающее нормальной реальности, зато реализуется реальность «деформированная».

Теперь, — продолжал свой дискурс Марк, — почему в экспериментах с инвертоскопом зажженная свеча виделась нормально ориентированной в пространстве, в то время как погасшая — перевернутой (аналогично, почему перевертывался груз, взятый в руки и т.д.). Пока свеча не горела, визуальная реальность была одна, вполне отвечающая визуальным данным (ведь в жизни свеча на самом деле может быть перевернута «вверх ногами»). Однако когда свеча была зажжена, актуализованная ранее визуальная реальность пришла в противоречие с нормальной визуальной реальностью, в которой пламя всегда ориентировано вверх, а не вниз (относительно схемы тела человека или расположения стен, потолка и пола комнаты). Далее срабатывал тот же механизм блокировки более «слабой» визуальной реальности и актуализации нормальной реальности, хотя она только частично была подкреплена визуальными впечатлениями.

— Но как, — спросил Рогов, — человек восстанавливает нормальную ориентацию в пространстве, если он носил инвертоскоп много дней? Я где-то читал об этом.

— Да, — подтвердил Марк, — ваша информация верная. В начале эксперимента и поведение, и восприятие испытуемых полностью дезорганизовано (без посторонней помощи испытуемые не могут даже ходить и есть) и понятно почему. Сталкиваются, борются между собой, по меньшей мере, три психические реальности: деформированная (перевернутая) картина видимого мира, нормальная картина мира и «Я-реальность» (восприятие самого себя, своего тела и т.д.). Леонтьев в одной из последних своих работ называл последнюю картину «амодальной». При столкновении этих трех реальностей возникают различные визуальные эффекты, наподобие тех, о которых я здесь Вам рассказал. 

Однако после нескольких дней эксперимента испытуемый научается ориентироваться в новом искаженном мире, т.е. он перестраивает свои ориентировочные действия, с одной стороны, удовлетворяя новым визуальным впечатлением, с другой — соотнося эти действия со схемой своего тела и амодальной картиной мира. Но полностью испытуемые осваиваются в новом мире, перестают замечать его странности и правильно в нем ориентируются только после того, как им удается перекодировать, переосмыслить видимый, искаженный мир. 

Психологический механизм здесь, вероятно, следующий. Пока не сформировалась новая ориентация человека в искаженном мире, пока испытуемый не научился ходить, есть, брать предметы, не соотнес новые визуальные впечатления со старыми представлениями, его нормальные реальности не могли быть реализованы при поступлении искаженных инвертоскопом чувственных данных. Но по мере формирования деятельности, позволяющей испытуемому ориентироваться в искаженном мире, деятельности, привычной в плане ранее сложившейся нормальной жизнедеятельности, старые реальности нормального видения начинают заявлять о себе, поскольку восстанавливающаяся жизнедеятельность предполагает реализацию именно нормальных реальностей. В то же время зрительные данные противоречат этим нормальным реальностям. Взаимодействие этих зрительных данных с событиями нормальных реальностей, в конце концов, разрешается в построении особой новой реальности, удовлетворяющей как искаженным зрительным данным, так и зрительным впечатлениям от нормальных реальностей. Но одновременно нормальное видение может быть задействовано и в старом визуальном материале (не искаженном инвертоскопом), это обнаруживается после окончания эксперимента. Испытуемый, снявший инвертоскоп, сразу видит обычный, неискаженный мир, ему не нужно снова учиться видеть мир правильно; подобно тому, как не нужно переучиваться на обычное видение после того, как мы долго смотрели на художественные картины. Таким образом, мне кажется, что я сумел объяснить все эти необычные искажения зрительного восприятия. 

— И как на это среагировали психологи? — спросил Рогов, которого явно заинтересовали эксперименты и объяснение, предложенное Вадимовым.

— Да, никак. То ли для них это не объяснение, то ли просто не поняли. Я склоняюсь больше к первой версии. Для себя же уяснил еще одну важную вещь. Обратите внимание, сначала мир для испытуемых полностью рушится, затем после привыкания и обучения восстанавливается. Другими словами, непосредственная реальность (ведь восприятие мира определяется именно непосредственной реальностью) определяет всю нашу координацию действий, то, как мы видим и чувствуем. Нам кажется, что наши ощущения и восприятия зависят прежде всего от органов чувств, но оказывается их определяют непосредственная реальность и опирающаяся на нее пирамида производных реальностей человека. Инвертоскопы и псевдоскопы перерезают связи между этой пирамидой и сложившейся чувственностью, поэтому испытуемые оказываются в мире хаоса. Хаос уступает место порядку и гармонии лишь после того, как складывается новая реальность и новые способы координации действий, позволяющие искаженный чувственный материал ввести в старую непосредственную реальность. 

После некоторого обдумывания Рогов спросил.

— Вы хотите сказать, что мы видим не глазами, а головой или всей личностью? И достаточно в том, что Вы называете пирамидой реальности, сломаться какому-то звену, как это будет сказываться на том, что мы видим.

— Рогов еще раз приглашаю Вас на свой семинар. У Вас явно способности. Именно так. Мы видим, кстати, и слышим, и ощущаем, не органами чувств, а с помощью органов чувств, главное же, как раз в том, как устроены наши реальности. Помните, как видели пациенты Григоряна? Не так, как видим мы. Они видели все с точки зрения своей деформированной реальности. Основной вопрос, возникший у меня в этом пункте, был следующий: а нельзя ли понять, как складывается эта связь реальностей с чувственностью, что на нее влияет. Но наше время Рогов уже давно кончилось, поэтому продолжение в следующий раз.

Проводив Рогова, Вадимов пошел погулять. Погода была пасмурной, солнце едва проглядывало сквозь серую мглу многоярусных, рваных облаков. Казалось, оно клубилось. Ассоциативно Вадимов вспомнил одно свое сновидение пятнадцатилетней давности. В то время он находился на Урале в командировке. На следующий день в шесть утра обещали солнечное затмение. Вадимов не хотел его пропустить и поэтому спал беспокойно. Все время просыпался. В пять утра вышел на улицу и с удовлетворением убедился, что небо чистое. Лег с твердым желанием дождаться начала затмения, но, увы, тут же заснул. 

Приснилось Вадимову, что он лежит на постели и слышит крики. Вадимов понял — начинается затмение. Он быстро встал и вышел из дома. Оказался на огромном поле. Отовсюду бегут люди и что-то кричат. Многие протягивают вверх руки и указывают на солнце. А солнце не красное, а серое, клубящееся. Почему-то оно совсем близко от земли, как большой воздушный шар. Но главное, Вадимов вдруг понимает, что солнце — это живое существо, оно дышит, пульсирует, и в такт его дыханию в груди Вадимова вздымаются волны радости. Вадимов тоже бежит вместе с другими людьми к солнцу. Оно все ближе и ближе к нему, уже почти под ним. Вадимов видит, что за полупрозрачной кожей солнца проглядывают, расширяются и опадают какие-то темные органы, и от их вниз на людей льются животворящие лучи. Вадимов что-то кричит… и просыпается с радостным светлым чувством. Будильник показывает пол восьмого, и когда Вадимов выходит на улицу, он видит, что небо основательно затянуто облаками. Даже если бы Вадимов проснулся во время, пол часа тому назад, затмение ему не суждено было увидеть.

Другой бы человек, подумал Вадимов, усмотрел в этом сне явный знак, может быть даже послание небес. Но не Марк. Возможно потому, что к этому времени он приступил к исследованию эзотерических учений. Разбираться в странных эзотерических представлениях Вадимов стал, фактически, по нужде. Очень близкий ему человек ушел в эзотеризм с головой и так оттуда и не вышел; врачи ставили вялотекущую шизофрению. Вадимов счел своим долгом понять, что же произошло, а для этого пришлось изучать, что такое эзотеризм как таковой. И как ни странно, параллельно он вышел на решение вопроса о том, как складывается у человека непосредственная реальность. Именно с обсуждения этой темы Вадимов и хотел начать очередную встречу с Роговым.

 

4.

 

Рогов был очень настырный человек. Его явно не удовлетворили разъяснения Вадимова об эзотеризме. Поэтому в очередную их встречу, Рогов попросил Марка вернуться к этой теме. 

— Ну что ж, пожалуй, — согласился Вадимов. Мой анализ показал, начал Марк,  что, пройдя эзотерический путь, человек настолько перестраивает свою психику и телесность, настолько меняется, что существенно начинает отличаться от всех других людей. Например, для него внешнее и внутреннее совпадают (его внутренние эзотерические переживания и образы оживают в виде впечатлений внешнего мира). У эзотерика отсутствуют (оказываются элиминированными) все желания и устремления, не отвечающие эзотерическому учению. Он произвольно может входить в пограничные состояния сознания и т.д. 

— Все это крайне интересно, — сказал Рогов, но я не понимаю, мне не на что опереться. Вот если бы какой-нибудь пример.

— Можно и пример, — согласился Вадимов. — Давайте я Вам расскажу об эзотерическом учении Рудольфа Штейнера. Штейнер утверждает, что эзотерический путь — это переход человека из обычного мира в мир духовный, из обычного состояния в необычное, духовное. Этот переход, разъясняет Штейнер, есть сложнейший процесс перерождения, трансформации, обновления человеческого существа. 

Например, при переходе из обычного мира в духовный человек часто застревает на стадии самореализации своего Я, эго, личности. Мир вокруг такого человека становится простым отражением его личности, ее желаний, ее реальностей, и все это удерживает человека на одном месте, поскольку доставляет ему удовольствие, блаженство. Такую стадию, говорит Штейнер, необходимо преодолеть, нужно добиться независимости духовного мира от собственной личности. Только тогда можно говорить о вхождении в духовный мир, о возникновении новых духовных органов, сил, нового Я. 

— А что собой представляет духовный мир?

— Особенности духовного мира мне лично стали понятными, при чтении ступеней эзотерического восхождения. Штейнер пишет буквально следующее (Вадимов взял с полки книгу Штейнера «Очерк Тайноведения», нашел нужное место и прочел): 

«… Отдельные ступени высшего познания в духе описанного здесь процесса посвящения могут быть обозначены следующим образом: 

1. Изучение духовной науки, при которой человек пользуется сначала способностью суждения, приобретенной в физически-чувственном мире. 2. Достижение имагинативного познания. З. Чтение сокровенного письма (отвечающее инспирации). 4. Работа над камнем мудрых (отвечающая интуиции). 5. Познание соотношений между микрокосмом и макрокосмом. 6. Слияние с макрокосмом. 7. Блаженство в Боге».

— Продумывая этот текст, — продолжал Вадимов, — я вышел на одну интересную гипотезу. А именно, духовный мир устроен так, чтобы соответствовать высшим реальностям самого Штейнера, его идеалам и учению. Жизненная, нравственная цель Штейнера — соединение с Богом, как раз этим заканчивается эзотерическое восхождение. Для Штейнера характерно активное, реформаторское отношение к миру, этому соответствует шестая ступень. Ему свойственно самопознание и эзотерическая жизнь, — оба эти момента нашли отражение в предложенной им программе. 

Получается, Геннадий Иванович, что духовный, невидимый мир, который Штейнер описывает как объективный, всеобщий для людей, фактически является отражением духовной (внутренней и внешней) жизни Рудольфа Штейнера, отражением, которому придан статус всеобщего бытия. Но, одновременно, духовный мир — это и зеркало культуры, как она преломляется в сознании и жизни Штейнера, Культуры, как идеальной жизни, соединяющей такие полюса как Мир, Человек и Бог, восприятие мира и активное отношение к нему, Я (микрокосм) и Мир (макрокосм), обычный земной мир и мир эзотерический. Но в данном случае, конечно, я заговорил как философ.

Рогов удивился.

— У Вас получается, что Штейнер выдумал духовный мир, причем приписал ему строение, зеркально отражающее устройство его собственной души. Не так ли, однако, действует и душевнобольной? 

— Не спешите с выводами. Да, духовный мир Штейнера, как Вы удачно выразились, зеркально отображает идеальные представления и ценности Рудольфа Штейнера. Но из этого не следует, что Штейнер душевнобольной. В отличие от сумасшедшего он действует сознательно и концептуально. Он не путает разных реальностей и не навязывает свое видение другим людям. Кроме того, Штейнер уверен, что духовный мир он открывает, познает. Он никогда бы не согласился с вашим и отчасти моим утверждением о том, что духовный мир сконструирован им самим как бы «по собственному образу и подобию».

Вадимов немного подумал и продолжал. 

— Есть еще одно свидетельство, подтверждающее мою мысль о родстве духовного, невидимого мира с внутренним миром самого Штейнера. Описывая особенности и этапы эзотерического восхождения и познания, Штейнер много страниц посвящает обсуждению вопроса о том, какими духовными качествами должен обладать человек, идущий по эзотерическому пути. Такого человека, говорит Штейнер, подстерегают опасности двоякого рода: он может принять иллюзию за действительность и сбиться с духовного, нравственного пути. И вот что интересно, в качестве противоядия Штейнер предлагает укреплять и культивировать духовность прежде всего в обычной, земной  жизни. Он считает, что духовность складывается в этом мире и дальше продолжается и развертывается в мире невидимом, духовном. 

Наконец, мою гипотезу подтверждает еще одно, в некотором смысле замечательное, представление Штейнера о «двойнике» человека или «страже порога» духовного мира. Штейнер утверждает, что когда человек вступает в духовный, невидимый мир, первого, кого он встречает — это он сам, и к этой встрече нужно быть готовым во всеоружии духовных сил и способностей. Очевидно, Штейнер считает, что каждый человек уже имеет духовное начало, однако, увидеть его объективно, как оно существует на самом деле (со всеми его недостатками) в обычной жизни не может. Этому в обычном мире препятствуют чувство самосохранения (самореализация), слабое самопознание, стыд. 

В то же время необходимое условие вхождения в духовный мир, по Штейнеру — осознание своего духовного начала, души со всеми ее недостатками, включая демонические (происходящие, как считает Штейнер, прямо от Люцифера). Если же этого не произойдет, духовный мир будет зависеть от самого человека, выступать точной его проекцией, хотя он, считает Штейнер, должен быть независимым от человека и его устремлений. Кроме того, в этом случае человек, вступающий в духовный мир, обречен на ошибки и иллюзии. И лишь тот, кто еще в обычной жизни идет по правильному духовному пути, осознает свои духовные недостатки (в частности, свою «карму»), кто знакомится с духовным  учением и путями развития мира, будет готовым, говорит Штейнер, встретиться со своим двойником, т.е. с самим собой, со своим духовным началом. 

Таким образом, — подытожил Марк, — получается, что человек входит в духовный мир, предварительно познавая и формируя самого себя. Он попадaет в высший мир, тaк сказать, через окно своего Я. Поэтому, вполне естественно, что духовный мир является проекцией его Я, хотя Штейнер утверждaет обрaтное, то есть независимость духовного мира от человека. Кстати, человеку, вошедшему в духовный мир, предстоит встреча еще с одним стражем порога — «великим стражем». Этим «великим стражем порога» является Христос, как «великий земной прообраз человека». 

Видя, что Рогов делает героические усилия, чтобы понять, и не всегда преуспевает в этом, Вадимов предложил ему сделать перерыв, отдохнуть и выпить кофе.

— У меня, — после перерыва сказал Рогов, — давно вертится принципиальный вопрос — кaк Штейнер и другие эзотерики достигают такой трансформации своей психики, что их внутренняя жизнь начинает воспринимaться как самостоятельный, эзотерический мир? 

— Что ж, Ваш вопрос закономерный. Я много думал по этому поводу, и вот к каким выводам пришел. Ключ к пониманию этого феномена дает опыт буддизма. Известно, что Буддa и его ученики, проходя путь от обычной жизни с ее страданиями к Нирване, обращаются за помощью к Йоге. Исследователь буддизма Г.Ольденберг весьма точно описывает суть этой техники, используемой в буддизме. Лучше его не скажешь, поэтому я с вашего разрешения процитирую Ольденберга. 

Вадимов нашел книгу Ольденберга «Будда, его жизнь, учение и община», открыл соответствующее место и начал читать.

— «Предварительною, ведущей к победе ступенью считает буддизм постоянное упражнение в представляющих общее достояние всей индийской религиозной жизни упражнениях  внутреннего погружения, в которых благочестивый человек отвращается от внешнего мира с его пестрым рaзнообразием форм, чтобы в тишине собственного Я вдали от скорби и радости предвоспринимать прекращение тленности. То, чем  является для других религий молитва, представляет для буддизма благочестивое самопогружение. 

Когда туча бьет в барабан с высот, 

Когдa дождь шумит через птичий путь 

И монах в тиши погружен в себя, 

Заключен в свой грот, — больше счастья нет: 

У ручья сидит средь цветов лесных, 

Чем украсил лес пестрый свой венок, 

И монах блажен, погружен в себя: 

Больше этого в мире счастья нет». 

«Отчасти, очевидно, шла речь о простом упражнении в интенсивнейшей, свободной от патологичеких элементов концентрации представления и чувствования. Уже выше мы  коснулись погружения в настроение дружества по отношению ко всем существaм, которое возбуждали в себе, неподвижно сидя в лесу, и которому приписывали магическую силу, укрощающую всякую злобу в людях и зверях. Другого рода погружение было погружение в «нечистоту», чтобы проникнуться мыслью о телесности и нечистоте всякого телесного существования, помещались на кладбище и, оставаясь, подолгу здесь, сосредоточивали внимание на трупах и скелетах в различных стадиях гниения и разложения, и думали при этом: «поистине и мое тело имеет такую природу и стремится к этой цели; оно не свободно от этого»… 

Большее значение для духовной жизни учеников Будды, чем подобного родa явления, имеют «четыре ступени самопогружения». Мы имеем право признать в них состояния экстаза, встречающегося нередко и на почве западной религиозной жизни. Но только организм индуса расположен к нему в гораздо большей степени, чем организм западного человека. Это долго длящееся состояние отрешения от всего земного, во время которого чувствительность к внешним влияниям уничтожается или сводится до минимума, а душа парит в небесном блаженстве. В тихой комнате, еще чаще в лесу садились на земле «со скрещенными ногами, выпрямив тело, лицо окружив бодрственными помышлениями». Таким образом долгое время пребывали в совершенной неподвижности и освобождались  по порядку от мешающих элементов «похоти и злых раздражений», «обсуждения и взвешивания», «радостного возбуждения». Наконец, должно было прекращаться и дыхание, т.е. в действительности, разумеется, сводиться до неощущаемой степени. Тогдa становился дух «собранным, очищенным, просветленным, очищенным от грязи, освобожденным от всего пагубного, гибким и искусным, крепким и непоколебимым». Получалось радостное сознание восхищения из  глубин горестного существования в светлые свободные сферы. В этом состоянии пробуждалось чувство прозорливого познания ходa мирового процесса. Как христианская мечтательность в моменты экстаза раскрывала для себя тайну мироздaния, так и здесь думали видеть прошлое собственного Я в бесчисленные периоды переселения душ. Думали узнавать через вселенную существа, как они умирают и вновь возрождаются. Думали проникать в чужие мысли. Этому состоянию самопогружения приписывалось также обладание чудесными силами, способностью раздроблять собственное Я. 

С экстазами стaвятся далее в связь, — обыкновенно как предварительные к ним ступени, как средствa овладеть ими, — другие духовные упражнения, относительно которых едва ли можно не согласиться, что здесь шло дело о самовнушении. В уединенном, защищенном от всяких помех месте устраивали круглую поверхность однообразного, лучше всего красного цвета. Вместо нее могла быть применена также водная поверхность, огненный круг — например, зажженный костер, рассматриваемый сквозь круглое отверстие, — и т.п. Исключительно одаренные индивидуумы не нуждаются в этих подготовках; вместо окрашенного круга для них, например, довольно обыкновенного пахотного поля. Затем садились перед соответствующим объектом и рассматривали его то с открытыми, то с закрытыми глазами до тех пор, пока не начинали видеть его образ одинаково ясно при закрытых и открытых глазах. Когда размышляющий овладевал таким образом «внутренним рефлексом», он покидал это место, уходил в свою келью и продолжал там свое созерцание. Место первоначального рефлекса, передававшего объект верно со всеми его случайными несовершенствами, занимал затем «последовательный рефлекс», сравниваемый с впечатлением от гладкой раковины или зеркала, лунного диска, проступающего сквозь тучи, или белой птицы, которые выделяются на фоне темной облачной ночи и однако кажутся бесцветными и бесформенными. В этом состоянии — оно считалось доступным лишь для немногих — дух чувствовал себя освобожденным от всех стеснений и способным воспарить в высшие сферы самопогружения.

Наконец, еще иначе достигaемая форма созерцания исходила от чисто рассудочного постепенного отвлечения от множественности мира явлений, чтобы затем превратиться в свободное от мира неподвижное созерцание все более и более лишенных всякого конкретного содержания абстракций. «Подобно тому, как этот дом Мигараматы лишен слонов и рогатого скота, жеребцов и кобыл, лишен серебра и золота, лишен толпы мужей и жен, и не пуст только в одном отношении, именно не лишен монахов, так же, Ананда, отвлекается монах от представления «человек» и мыслит исключительно о представлении «лес»… Далее видит он, что в его представлениях нaступила пустота по отношению к представлению «деревня» и пустота наступила по отношению к представлению «человек»; не наступило пустоты только по отношению к представлению «лес». Затем, отвлекается он и от представления «лес», так что достигает представления «земля» с опущением всего разнообразия земной поверхности. Затем, отсюда поднимается дух подобным же образом далее к представлению «пространственная бесконечность», «умственная бесконечность», «ничто не существует» и т.д., шаг за шагом приближаясь к искуплению. В конце этой лестницы ставится обыкновенно состояние «прекращения представления и ощущения», описываемое как напоминающее смерть оцепенение, — очевидно, каталепсической природы. Монаха, который, сидя у подножия дерева, восхитился в подобное состояние, видят пастухи и землепашцы; они говорят: «Замечательно! Странно! Этот монах умер сидя, сожжем его тело». Они покрывают его соломой, дровами, навозом и зaжигают огонь. Но он, когда наступает следующее утро, целым и невредимым просыпается от самопогружения». 

Простите за столь длинную цитату, — сказал Вадимов. — Теперь я прокомментирую. Внешне техника йоги вроде бы не связана с учением Будды. Но если внимательно присмотреться к тем состояниям, которые достигаются с ее помощью, то нетрудно заметить, что эта техника является просто необходимым звеном учения. Действительно, с помощью йоги Будда и его ученики получали возможность, во-первых, освобождать свою душу от всех земных желаний (через прямое оттеснение, угнетение соответствующих психических структур или путем переосмысления). Во-вторых, настраивaть (программировать) себя на состояния, отвечающие тем реальностям, которые вели в Нирвану. 

Здесь можно даже говорить о своеобразной «психотехнической системе». Так, одни ее приемы (концентрация представлений и чувствований, замещение визуaльных видов внутренними визуальными обрaзaми, отвлечение от возбуждающих и отвлекaющих чувств и мыслей) служили выработке особых способностей, позволяющих aктуализовать и даже визуализовать внутренние представления и реальности. Другие приемы (нaпример, погружение в «нечистоту» или освобождение по порядку от «мешающих» элементов душевной жизни) помогали переосмыслить и свернуть все психические потребности и роaльности, вызывающие земные желания, удерживающие человека в обычной жизни. Третьи приемы (вызывание специальных представлений и состояний — «просветления», «чистоты», «собранности», пространственной и умственной «бесконечности», «несуществования» и другие) позволяли развить и укрепить как раз те стороны души и реальности сознания, которые удовлетворяли учению Будды. 

Таким образом, — суммировал Марк, — общая стратегия йоги такова: свертывaние тех реальностей и представлений, которые не отвечали эзотерическому учению, напротив, развитие способностей, способствующих aктуализации эзотерических реальностей, визуализация эзотерических реальностей и представлений. Венец всей подготовки — достижение Нирваны. Можно предположить, что в конце успешной подготовки, которую, стоит подчеркнуть, достигали лишь немногие одаренные индивиды — гении эзотеризма, у человека оказывaлись размонтированы (подaвлены) все реальности, кроме одной. Эта реaльность наиболее адекватно описывается как раз идеей Нирваны, т.е. в ней переживаются (к этому времени развиты и соответствующие способности) состояния несуществовaния, полной, свободы, пустоты. Внешне же переживание этой реальности никак не фиксируется, и со стороны Нирвана выглядит как временная смерть. 

— Может быть, это и на самом деле смерть? — спросил Рогов.

— Нет. Например, Будда достиг Нирваны задолго до своей физической смерти. Согласен, для обычной жизни человек, достигший Нирваны, как бы умирает. Но в биологическом смысле он живет. Здесь, действительно реализуется идея Будды — еще при жизни человек уходит от страданий, впрочем, как и от жизни как таковой в обычном понимании. Таким образом, учение Будды — это не только умозрение, доктрина, но и практика жизни, эзотерический обрaз жизни, помогающий оспособить, оестествить, натурализовать это умозрение и доктрину в душе и теле человека. Следовательно, достигается и сам идеал — искупление, поскольку он не только понимается и принимается умом, но и пере-живается, проживается как непосредственная реальность всей жизнью и чувствами. 

Короче, Геннадий Иванович, уже буддисты научились свертывать реальности сознания, работающие на внешний чувственно-физический мир, и взамен формировать другие реальности, черпающие свой материaл из души самого человека. Когда мы говорим «из души», то выражаемся не совсем точно, речь в данном случае идет о тех психических образованиях, том опыте человека, которые в нем сложились и осознаются лишь частично. Йоги продемонстрировали, что этот опыт и психические образовaния (которые сaми меняются под влиянием психотехники) могут наподобие внешнего мирa поставлять сознанию впечатления и образы. И не просто поставлять, а образовать для человека полноценный и богатейший мир, где он может бесконечно стрaнствовать и искать, где он живет. У этого внутреннего мира (его и считают «эзотерическим»), ставшего для йога (или буддиста) миром как таковым, есть важные качества, которые отсутствуют у мира обычного. 

— Какие же? – С нетерпением спросил Рогов. – Это самое главное. Если они правильно указаны, можно понять, чем эзотерик отличается от других людей. 

— Первое качество таково: — ответил Марк, — эзотерический мир возник на основе внутреннего мира и опыта самого человека. Поэтому эзотерический мир ограничен этим опытом и абсолютно естественен для человека, ведь все события и ситуации этого мира, все его реальности имеют естественную основу и аналоги в жизни данного человека. Образно говоря, человек, вошедший в эзотерический мир, «летит в самого себя»‘, «путешествует по своим собственным реальностям», «погружается в собственный опыт». Второе качество — эзотерический мир в отличие от обычного поддается контролируемому преобразовaнию. С помощью психотехники и духовной работы он изменяется в направлении того идеала, который задает исповедуемaя человеком эзотерическая доктрина. Поэтому выдающиеся адепты и пионеры эзотерического движения в конечном счете часто достигают таких реальностей (Бога, Нирваны, Духовного мира и т.п.), которые полностью отвечают эзотерическому учению. Они действительно живут в мирах (предварительно создав их), которые соответствуют их идеалам. 

— Я уверен, — сказал Рогов, — что у нашего читателя может возникнуть такой же вопрос, как и у меня. Чем все-таки эзотерики отличаются от сумасшедших или, напротив, гениев. 

— Эзотерики, — ответил Марк, — как и обычные люди, признают социальную конвенцию, не отрицают других реальностей (у других людей), действуют в обычной жизни с учетом всей сложности культурной ситуации. Короче, эзотерики ничем не отличаются от обычных, например, религиозных людей. Кроме того, ведь тот же вопрос можно задать любому человеку: чем он отличается от сумасшедшего, почему так упорно придерживается общих для всех взглядов и представлений. Дaже тогда, когда они явно ведут к гибели его самого или всего человечества; ведь, не потому же, что «на миру и смерть красна». 

Конечно, — как бы сам себя убеждал Вадимов, — обычный человек пользуется всеми благими общей, культурной жизни, зато эзотерик живет в идеальном мире, плоды которого для него в тысячу рaз слаще всех земных благ. Например, известный гений эзотеризма Шри Ауробиндо Гхош, хaрактеризуя одну из стадий своей духовной трансформации, пишет, что бессмертие не является уже только вопросом веры, a нормальным само-сознанием. 

— Мало ли что я могу сознавать. А может быть это просто галлюцинации? – возразил Рогов.

— Думаю, — ответил Марк, — Шри Ауробиндо не сомневается в этом, в частности, потому, что просто описывает свой собственный опыт. Все, указанные Шри Ауробиндо, стaдии и реальности, он прошел сaм, в собственной духовной эволюции; в ходе ее он полностью разрешил основные, волновавшие его, вечные проблемы бытия, жизни и смерти; он реально переживает Бога, космическую бесконечность, экстатическую любовь, блаженство и прочее и прочее. Важно, — подчеркнул Вадимов, — что Шри Ауробиндо не просто создал эзотерическое учение (знание, умозрение), а в собственной жизни реализует его. Он перестрaивает не только свой ум и сознание, но и все существо. Используя технику йоги и собственные психотехнические находки, Шри Ауробиндо, с одной стороны, элиминирует (уничтожает в себе) те реальности, которые не отвечают его учению (например, ненужные желания, эгоистические устремления, мешающие представления), с другой — ценностно и чувственно натурально культивирует, развивает, укрепляет те «высшие реальности», которые его учению отвечают. Судя по литературе и автобиографическим данным, к концу своей земной жизни он полностью перестраивает и гомогенизирует свое сознание, чувства, эмоционально-волевую сферы. Все эти компоненты психики полностью отвечают теперь его учению, а следовaтельно, Шри Ауробиндо заканчивает свою жизнь, в соответствующих высших реальностях: растворяется и сливается с Божеством и Космосом, наслаждается своей Душой, переживает Бесконечность, Красоту, Свет, Силу, Любовь, Восторг.

У меня лично, — добавил Марк, — нет сомнений, что Шри Ауробиндо прошел весь этот путь и успешно, так же как Будда — свой, и Христос — свой. Но вопрос в том, нужно ли этот путь проходить другим людям и есть ли у обычного человека способности пройти такой путь (или даже чaсть его)? Ведь в конце концов Шри Ауробиндо реализовал в своей жизни и учении свои собственные ценности и идеaлы, свою личность, культурные традиции Индии и Востока. Его жизнь хоть и достойнa удивления и восхищения, однако, не идеaл для многих, а решения, которые он предлагает, всего лишь решения мыслителя (хотя и необычного), несвободного ни от своей культуры, ни от своей личности. 

— Вот, вот, — воскликнул Рогов, — их достижения для культуры и человечества не имеют никакого смысла. Это их личное хобби.

— Не скажите, — возразил Вадимов. — В некотором отношении, жизнь Шри Ауробиндо и Штейнера показательны. Вслед за Буддой и Христом они продемонстрировали возможность такого самосовершенствования, которое полностью отвечает эзотерическому мировоззрению и идеалам, созданным этими мыслителями. Взяв в молодости и в зрелые годы многое из культуры (и Восточной и Западной), глубоко и своеобразно все это осмыслив, Шри Ауробиндо и Штейнер во второй половине своей жизни создaли на основе этого общекультурного бaгажа собственное уникальное бытие. И хотя это бытие — не что иное, как эзотерическая реализация в индивидууме самой культуры, но подобная индивидуальная реализация культуры становится достоянием культуры и остальных людей. Ведь эзотерики публично излагают свои учения и создают школы, слух о которых расходится далеко. 

— Какой итог можно подвести для нашего читателя? – спросил Рогов.

— Может быть такой. Эзотеризм демонстрирует, что человек при достаточных усилиях и кардинальной смене образа жизни в состоянии изменить свою психику и телесность, приведя их в соответствие с определенным знанием (учением). Эзотерики доказали, что человек может переделать себя сам, причем кардинально. Тем не менее, эзотерический путь — это не произвольное творение нового человека, а трансформация психики и телесности в соответствии с ее же возможностями. Подобную трансформацию в состоянии проделать лишь отдельные уникальные люди, для которых характерно: неукорененность в обычной жизни, всепоглощающая любовь к идеальным ценностям и идеальному миру, достаточно сильная, можно даже сказать, стальная воля.

 

5.

 

В воскресенье вечером Вадимов с женой пошел на презентацию новой выставки. Народу было не так уж и много. Бродя среди картин среднего качества, Вадимов неожиданно столкнулся с молодым человеком и обомлел. Перед ним стоял Виктор Зун. Вадимову пришлось взять себя в руки, чтобы сообразить, что этого не может быть. Но стоящий перед ним человек был как две капли воды похож на молодого Зуна, каким его запомнил Вадимов по окончании университета. Чистый двойник. Вадимов подозвал Наташу и незаметно показал ей двойника Зуна. Она признала, что, да, очень похож, впрочем, заметила Наташа, она не так хорошо знала Зуна, чтобы выступать экспертом. Весь оставшийся вечер Вадимов кружил вокруг «лжезуна», так что молодой человек стал с подозрением поглядывать на пожилого господина с седой бородой, явно за ним следившего или даже преследующего. Сходство было поразительным, причем не только в облике, но и в манере двигаться, улыбаться, говорить. На выставке «лжезун» был с какой-то девушкой.

Ночью Вадимову снился сон, начавшийся уже почти традиционно. Он едет куда-то на электричке, сходит на незнакомой станции и бредет через поле, запороженное первым снегом. Вадимов знает, что Зун его уже ждет, и что их разговор будет продолжен.

Подняв голову Зун говорит со слабой улыбкой:

— Марк, а ведь это был, действительно, я, ты не ошибся, — и опережая изумленный вопрос Вадимова, поясняет, — здесь тоже можно выбрать эзотерический путь. Сначала я просто путешествовал по различным мирам. Но потом понял, что один из этих миров должен быть наш обычный мир, из которого я пришел. И в него можно вернуться, как вернулся Орфей из царства Аида.

Некоторое время, — продолжал Зун, — мне потребовалось, чтобы утвердиться в этой идее. К тому же я встретил здесь одного человека, который смог обрести этот живой мир. Я начал думать и работать над собой.

— Каким образом? — невольно вырвалось у Вадимова, крайне заинтригованного таким поворотом событий. И почти не удивился, услышав ответ.

— Я стал культивировать в себе желание жизни и любви, стремился к переживаниям и, наоборот, подавлял все те желания, которые обычны Здесь: абсолютной тишины, бесчувствия, необъятной пустоты, ощущение безвременности, вечности и др. Извини, Марк, но тебе это трудно понять, как еще живому.

— И больше ничего, — спросил Вадимов Зуна.

— Нет, конечно. Пришлось кардинально сменить образ жизни; опять не то сказал, оговорился, сменить образ смерти, чтобы направить свою эволюцию к подлинному живому миру. Вместо претерпевания или истончения, или смертного слияния я употребил свои усилия на деятельность и переживания, одновременно создавая для них материал и объекты. Ведь здесь ничего нет, пришлось, как пауку, эманировать и объективировать все из себя. Опять же, Марк, объяснить это живому практически не возможно.

Но в результате, — продолжал Зун, зябко поеживаясь, — я через пять лет достиг подлинной реальности, т.е. оказался в этом мире. Еще какое-то время мне потребовалось, чтобы научиться жить в новом своем состоянии. И вот полная победа. Я смог встретиться с тобой на выставке. Ты своей реакцией подтвердил: я действительно вернулся в этот мир. Уж, извини, что я на выставке сделал вид, как будто тебя не знаю. Сам понимаешь (Вадимов согласился).

Сознаюсь, иногда мне казалось, что это только сон, что может быть, мне только кажется, что я обрел подлинную реальность и вернулся к жизни.

— Но ведь ты умер! Извини, Виктор. Точнее, я хочу спросить, можешь ли ты произвольно, когда захочешь, возвращаться назад, туда, подобно буддисту, который по собственному желанию возвращается из Нирваны в этот мир.

— Естественно, могу, — ответил Зун, — но для меня теперь это не важно. Я обрел подлинную реальность.

«Стоило так мучаться, — подумал Вадимов. — Сначала кидаться под поезд, потом тратить такие усилия, чтобы вернуться назад. И в качестве кого? Может быть призрака?» Но вслух он сказал:

— Как же так. Если ты здесь, в нашем мире, хотя ты умер, то получается наш мир как сон или же наоборот, смерть — это тоже форма жизни. Кажется, дзенбуддисты об этом размышляли.

Пытаясь разобраться в парадоксе существования, Вадимов глубоко задумался, а когда вернулся к беседе с Зуном, то увидел перед собой пустое поле. Подождав немного, Вадимов пошел к станции и сел в проходящую электричку. Скоро он заснул, прислонившись к окну. Проснулся Вадимов утром в своей кровати.

Наташа прокомментировала его сон так:

— Ты, Марк, переутомляешься. Опять, обрати внимание, не узнал ничего нового. Подумаешь, инверсия миров. Если можно обрести подлинную реальность и стать практически бессмертным, то почему нельзя проделать обратный путь. Логически — это просто, а что там на самом деле, как ты всегда говоришь, никому кроме Бога не известно.

Вадимов был вынужден согласиться. Он, действительно, очень много работал последнюю неделю. Помимо обычных обязанностей в Институте философии и лекций в университете прошла конференция, посвященная Мольеру, на которой Марк выступал. Конференция была очень бурная, спорили до хрипоты, причем не только молодежь, но и маститые ученые. 

Всю эту неделю Вадимов много работал, ложился поздно и поэтому не высыпался. На следующий день после конференции он все же решил поспать всласть. Но как назло, проснулся рано, в свои обычные 7 утра. Однако Вадимов не вставал, надеясь, что заснет снова. И действительно, часа через два задремал. Проснулся от прикосновения руки. Над ним стоял Черный и манил к себе. 

Вадимов оделся и пошел за Черным по длинному коридору. Они вошли в большой зал, напоминающий диспетчерскую по управлению космическими полетами, и сели за стол перед экраном огромного дисплея. 

— Марк Евгеньевич, — сказал Черный, — не хотите ли взглянуть на свое позавчерашнее выступление на конференции с точки зрения космогуалов?

Вадимов кивнул, ничему не удивляясь: ни вопросу Черного, ни самому факту его чудесного появления. 

Черный включил экран, и Вадимов увидел уходящее в бесконечную даль черное пространство, где слабо мерцали несколько плоских облаков, отдаленно напомнивших Вадимову фотографии НЛО. Черный стал комментировать.

«Я воспользовался тем, что космогуалы используют наше сознание как центры связи и общения. Почему бы, подумал я, не проникнуть через собственное сознание в то, что соответствует сознанию космогуалов? Мне удалось нащупать и создать психотехнику, позволяющую проникать в сознание космогуалов и одновременно маскировать от них такое проникновение. Затем я создал прибор, перед которым мы сидим, визуализирующий человеческое сознание. 

Сейчас Вы видите начало позавчерашнего дня. Космогуалы ждут гостей из космоса.

— А где они? — спросил Вадимов, — осматривая на экране, как он теперь понял, комическое пространство. 

— Да вот, сплюснутые, светящиеся облака. 

Неожиданно облака стали светиться интенсивнее и плавно устремились к одному месту. В воображаемой точке схода их движения возник ослепительный до боли источник света, из которого стали выплывать все новые и новые облака. 

— Это гости из космоса, — пояснил Черный, сам захваченный этим зрелищем. 

— А с какой целью они прибыли на землю? — спросил Вадимов Черного. 

— Как я понял, какая-то встреча, вроде нашего международного симпозиума, но приуроченная к вашей конференции. Космогуалы воспользовались ей, чтобы убить сразу двух зайцев — на фоне вашего диалога обсудить свои вопросы и угостить прибывших космогуалов изысканным обедом. 

— Вы хотите сказать, что блюда этого изысканного обеда будут приготовлены из наших психоизлучений? — уточнил Вадимов, вспомнив с легким содроганием, чем питаются космогуалы. 

— Совершенно верно. Но смотрите, они встретились.

К этому моменту светящиеся облака достигли друг друга и образовали колосальную, на глаз колометров 10-15 в поперечнике сферу, которая стала окрашиваться всеми цветами радуги. Зрелище было фантастическое. 

— Вы знаете, что сейчас происходит? — спросил Черный и, не дожидаясь ответа Вадимова, пояснил. — Уже началось ваше выступление. Приглядитесь, вон те светящиеся нити, прошивающие во всех направлениях сферу, — это семиозы. А красноватые пульсирующие существа, похожие на гигантских амеб — мышлены. Стенки сферы образованы социнами. 

— Но что они делают, — невольно спросил Вадимов, — стараясь догадаться, какой будет ответ. 

— Приходится сказать, что они обмениваются информацией и вкушают «земную» пищу.

— Им все равно, о чем мы спорим, или они как-то участвуют в диалоге? — задал Вадимов очередной вопрос.

— Нет не все равно. Как я понял, космогуалы давно уже участвуют в наших беседах и общении, причем не только с целью поддержания канала связи. Они вполне заинтересованно направляют наши мышление и речь.

— В каком направлении и зачем?

— По-моему, им доставляет удовольствие, когда мы создаем новые интерпретации, затем интерпретации интерпретаций, опровергаем друг друга, короче, делаем то, о чем, как основной реальности современности, пишут постмодернисты. Мне кажется даже, что  постмодернисты выражают интересы космогуалов. Постмодернистские концепции — это описание в человеческом языке тех игр, в которые, воздействуя на наше сознание, увлеченно играют космогуалы.

Неожиданно Вадимов увидел, как сфера накаляется и становится ослепительно белой. На экран уже трудно было смотреть. Сейчас будет взрыв, подумал Вадимов. И точно, яркая вспышка заставила Вадимова закрыть глаза. Когда же он открыл их, то увидел старые обои собственной комнаты. Вадимов понял, что проснулся. Давно, надо бы сделать ремонт, подумал Марк, и сменить обои. 

 

Глава пятая. 

 

1.

 

Встретились они с Роговым только через год. За это время журнал опубликовал серию статей о творчестве философов и ученых, среди которых не последнее место занимали интервью и беседа с Вадимовым. Но Рогов позвонил еще раз и попросил встретиться, чтобы как он выразился, довести дело до конца. Давая согласие, Вадимов, подумал, а есть ли в познании конец, особенно философском. Но он понимал, что Рогова интересует тема смерти, которую они так и не успели обсудить.

Однако начал Рогов не с этой темы, а с чисто философской, о существовании мира, который описывает ученый или философ.

— Марк Евгеньевич, — сказал он при встрече, — продумывая наши беседы, я пришел к выводу, что Вы не верите в существование мира. У вас получается, что каждый мыслитель, неважно кто он, философ, ученый или эзотерик, приписывал действительности такое строение, которое позволяло ему оправдать свои идеалы, ценности и очередные этапы собственной эволюции.

— Совершенно верно, — подтвердил Вадимов, —  Вы, Геннадий Иванович, поняли меня правильно.

— Но в этом случае, — продолжал Рогов, — возникает естественный вопрос: существует ли на самом деле мир, природа, Бог или человек. Может быть, это все фикции? Но тогда и другие понятия — это фикции мыслителей. Может быть, никаких идей, о которых говорит  Платон, не существует. Это фикция Платона. А материя и форма — вымысел Аристотеля. И природа с ее законами — фикция современных физиков. Может быть, и мы с Вами не существуем, поскольку являемся фикцией современных психологов, социологов, медиков.

— Браво, — с удовольствием сказал Марк. Один ноль в вашу пользу. За это время Вы явно продвинулись вперед. Дело в том, Геннадий Иванович, что Вы мыслите совершенно правильно. А  это главное. Другое дело, что не учитываете кое-какие обстоятельства.

— Какие же? — с вызовом спросил Рогов, очевидно, дома тщательно продумавший все аргументы «за» и «против».

— Видите ли, заданный Вами вопрос стоит перед всей современной философией. Это вопрос о существовании и реальности, вопрос, который, слава Богу, приходится решать заново.

— Почему, слава Богу, заново? — не удержался Рогов.

— А потому, что старое решение, о существовании объективной реальности, причем в единственном числе, давно себя исчерпало. Но мы продолжаем им пользоваться. В результате напрасные усилия и сплошные парадоксы. Вы спрашиваете какие? Да самые разные. 

Если объективная реальность — это природа, понимаемая физикалистски, то не удается объяснить происхождение культуры, человека, вообще духа. Если, принять, как это сделали неокантеанцы, разделение наук на науки о природе и науки о духе, то дальше идет бесплодный спор представителей естественно-научного и гуманитарного идеалов познания. Если существует только физическая реальность, то приходится отвергать и Бога, и реальность эзотериков и многое другое. Если признать разные реальности, то, спрашивается, как быть с истиной и общезначимостью, и так далее и тому подобное, всего не перечислишь. Теперь вопрос о существовании.

В некотором смысле для каждого существует то, во что он верит. И это, так сказать, приватное существование имеет такое же право на существование (получается каламбур) как и другие приватные существования. Сегодня так устроена культура. Если, скажем, я верю в существование псиреальностей, а Вы в идеи Платона, а еще некто в Бога — на здоровье. У нас с Вами равные права. Но помимо прав, есть и другая сторона вопроса. 

Когда-то, это когда-то сохраняло свое значение еще в XIX и прошлом веке, вопрос о существование решался достаточно просто — в рамках философии и естественной науки. Начиная с ХVII столетия считалось, что существует природа с ее вечными законами, например, законы тяготения, и хотя их открыли только в XVII столетии, считается, что они действовали и миллионы лет тому назад и будут действовать еще много миллионов и даже миллиардов лет. Правда, физикалистский взгляд на мир «споткнулся» при изучении истории, культуры, духовных явлений. Подвести их под естественно-научный взгляд не удается до сих пор. Но, тем не менее, в философском и особенно в практическом плане идея природы торжествовала. И знаете почему?

— Вероятно, потому, — ответил Рогов, — что подтверждалась практикой (успехами инженерии и техники), которая, как сказал классик, критерий истины. — 

— Вы совершенно правы. В конце концов, пароходы, самолеты и ракеты рассчитываются, исходя из законов природы. Подчиняясь этим законам, они двигаются и летают. Итак, инженерия и техника, обратите внимание, сформировавшиеся только в ХVIII-XIX столетии, подтверждают существование природы с ее вечными законами.

Но начиная с конца XIX столетия и особенно со второй половины ХХ столетия ситуация изменилась. Во-первых, те же самые права, как и естествознание, получили науки гуманитарные и социальные, а они, заметьте, ориентируются не на инженерию и технику. Эти науки основываются на других практиках — понимания, общения, образования, политического действия, реабилитационных и социальных действиях и т.п. Легко заметить, что эти практики все разные. Возьмите, к примеру, образование. Есть образование светское, религиозное, эзотерическое, гуманитарное, техническое и т.п. Даже в нашей стране действуют несколько Вальфдорских школ.

Во-вторых, Геннадий Иванович, и философия не является единой,  указывая на разную реальность. Уже Вильям Дильтей сокрушался, говоря, что одной из причин скептицизма является анархия философских систем. Многообразие этих систем, с точки зрения Дильтея, находится в полном противоречии с притязанием каждой из них на общезначимость.

В-третьих, постепенно признается, что не только наука может адекватно описывать действительность, но и другие области человеческого духа, например, философия, искусство, религия, эзотеризм. Более того, мы сегодня признаем и возможность частных взглядов на мир, тоже как достаточно правомерных. Без этого, например, трудно было бы серьезно относиться к философским или эзотерическим учениям.

Ситуация осложняется, на мой взгляд, и новым отношением к искусству. Раньше мы считали, что искусство, да и другие символические языки, — это всего лишь мимезис, то есть подражание действительности, отражение ее. Теперь же понимаем: дело сложнее. Искусство или проектирование не только отражают действительность, но и участвует в ее порождении. И пользователь этих символических средств может полноценно жить в соответствующих символических мирах.

— Не хотите ли Вы сказать, — спросил Рогов после короткого размышления, — что мир распался на тысячу осколков, и мы потеряли критерии общезначимости?

— Не осколков, а самостоятельных реальностей, самостоятельных миров. И мы, действительно, потеряли критерии общезначимости и истинности. На самом деле ситуация еще сложнее, поскольку современный человек научился одно и то же истолковывать многими разными способами. В результате уже ни в чем нельзя быть уверенным.

— Я этого не понимаю, — сказал Рогов. — Вот Вы передо мной. Как Вас не истолковывай, от этого Вы не перестанете быть Марком Вадимовым.

— Не скажите, — засмеялся Вадимов. — Вспомните мольеровского Дон Жуана. Сегодня разные исследователи этот вроде бы один образ истолковывают, причем вполне убедительно и доказательно, по-разному, иногда, даже, прямо противоположно. Существует десятка три совершенно разных версий Дон Жуана. А серия офортов Гойи «Капричиос», как показывает искусствовед Прокофьев, насчитывает почти две сотни интерпретаций.   

Однако вернемся, Геннадий Иванович, к вашему вопросу — что же существует в общезначимом смысле. Как Вы могли понять, я утверждаю, что сегодня, говоря о существовании, философы имеют в виду или физическую реальность, опирающуюся на технику, или различные частные реальности (религиозную, эзотерическую, культурную, вплоть до приватной, которую создает отдельный человек). В первом случае можно говорить об общезначимости и объективном существовании, во втором — нельзя, поскольку мы не имеем единой практики.

— Но разве мы не говорим об экономических и социальных законах? — спросил Рогов. — Может быть, здесь можно нащупать общее основание?

— Бухгалтерия — точная дисциплина, но экономика нет. Обратите внимание, сколько сегодня различных экономических доктрин, причем, очевидно, что их реализация упирается уже не в экономические факторы, а политические и культурные.

Другое дело, Геннадий Иванович, Вы правы в одном: государство и его институты, если конечно, они консолидируются, а такое периодически случается и в мирное и особенно в военное время, создают пространство требований, напоминающих природные. Я имею в виду ситуацию, когда государство формирует ясные цели и условия развития и в состоянии их обеспечить. В этом случае на отрезке реализации принятых программ мы можем говорить о своеобразных социально-экономических законах. Кстати, к этому же случаю относится и действие рыночных механизмов, без поддержки государства и его институтов рынок существовать не может.

Теперь посмотрим, что мы имеем. По сути, три больших сферы: природу, понимаемую физикалистски, социальную природу, о законах которой можно говорить только условно, поскольку они проявляются в рамках деятельности государства и его институтов, и множество разных форм существования, вплоть до приватных.

— Ну и что, разве для этих трех сфер нельзя установить общие законы, нащупать объективную реальность, которой они все принадлежат? — спросил Рогов.

— Думаю, что без ущерба для их «здоровья» нельзя. Теорий, претендующих на решение этой задачи, сколько угодно, но реально это еще никому не удалось. И дело здесь не в масштабе таланта мыслителя, а в другом. Похоже, что взаимодействие между этими тремя сферами столь сложно, что с точки зрения познания более правильно считать их как бы самостоятельными, не связанными. Может оказаться, что они и реально не связаны, т.е. человечество не создало еще практики, в которой бы такие связи реально складывались, проявлялись и контролировались.

— Не понимаю, — сказал Рогов, — разве естественные науки и техника не работают на человека и государство. Вот вам связь и прозрачная.

— Но ведь они работают и против человека и государства. Не мне вам, журналисту говорить об экономическом кризисе, росте населения на планете, раке и спиде, средствах массового уничтожения — все эти и многие другие негативные тенденции не в последнюю очередь обусловлены развитием точных наук, инженерии и техники. В философии техники уже почти общим местом стало представление о том, что техника в широком смысле слова, т.е. включающая современную технологию, является неконтролируемой стихией, все больше захватывающей человека и культуру. Сегодня вполне серьезно ставится задача — освобождения от власти техники. Ряд исследователей говорят, что если мы снова не обретем над техникой контроль, то погибнем. Вы говорили о такой связи?

Или другой пример. Кажется, что отдельный человек, живя в культуре, ориентирован на государство и общество. Как бы не так. Точнее, поправлюсь, одни люди ориентированы и пекутся о благе целого, а другие — нет. И, кстати, отчасти они не виноваты, просто разделяют такие ценности нашей цивилизации как успех, творчество, личность, комфорт, использование природы. Однако эти ценности не столько работают на культуру, сколько против культуры и общества. Все рассуждают так: «Почему, спрашивается, я должен отказаться от автомобиля, быстрой езды или, как ученый, от клонирования, если это интересно, а, кроме того, это мое личное право».

Наконец, и государство сплошь и рядом действует против человека, общества или природы. Короче, указанные три сферы — природа, социум и отдельные формы жизни (индивидуально-личные, культурные, общественные) или вообще не связаны между собой или, если и связаны, то слабо или неорганично, или негармонично. О какой же общезначимости или объективной действительности сегодня можно говорить? Наша цивилизация напоминает не дружную команду гребцов, а лебедя, рака и щуку.

— Неужели, все так безнадежно? — спросил Рогов. 

— А мы с вами на что, — с улыбкой заметил Вадимов. — Назначение разумных людей, возвышать голос, бить в колокол, указывать путь. Другое дело, пойдут по указанной дороге или нет! Наша задача — выполнить свой долг. А другие пусть выполняют свой.

К тому же кое-что можно сделать. Прежде всего, нужно адекватно осознать ситуацию и не пытаться действовать традиционными способами. В частности, не стараться изо всех сил снова найти единую истину и общую для всех реальность. Сюда же относится необходимость отрефлексировать основные самостоятельные позиции, реальности и практики. Необходимо попытаться наладить между ними коммуникацию и диалог. Конечно, в этом случае придется понять, что нас объединяет и разделяет, иначе такую коммуникацию не наладишь. Чтобы преодолеть хаос, о котором говорил Дильтей, нужно в явной форме отрефлектировать особенности современного мышления и дискурса. При этом должны быть соблюдены такие общие условия, которые позволяют мыслить и вести дискурс другим, то есть не посягают на их территорию. Вы спрашиваете, как это возможно? Например, если будут артикулироваться и, так сказать, публиковаться особенности своего мышления и дискурса и выявляться их границы. Для этого придется преодолевать «натурализм мышления», то есть веру в то, что содержание мысли совпадает с самой действительностью.

— Это было бы неплохо, — заметил Рогов, — но согласятся ли другие участники коммуникации с вашими выводами?

— Опять Вы правы. Создание адекватной современной ситуации коммуникации самый больной вопрос. Думаю, здесь нужно ориентироваться на саму коммуникацию, на те ее признаки и контексты, которые основные участники диалога начинают признавать. С моей точки зрения, в современной культуре наиболее значительными и признанными являются четыре контекста: научной и технической рациональности, персоналистический контекст, определяемый влиянием и ценностями личности, групповой контекст, например, научная или художественная школа, коллектив, сообщество, наконец, контекст культуры. Если рефлексия и упорядочивание будут вестись с этих позиций, то, мне кажется, мы сможем понять друг друга и договориться. 

Важны, Геннадий Иванович, и направления поисков. Хотя сейчас указанные три сферы человеческого духа разошлись, но, думаю, так будет не всегда. Культура рано или поздно снова самоорганизуется в целостный организм, однако, не без наших с вами усилий. При этом нужно помнить, что всем нам придется пойти на уступки, меняться и развиваться. Например, новоевропейская личность, вынуждена будет ограничить свою самость и эгоизм, и в значительной мере сменить свои ценности. Традиционные ценности должны будут отойти на задний план, на передний, вероятно, выйдут другие — ответственность перед следующими поколениями, забота о жизни и здоровье, природосообразное поведение, установка на понимание других культур и т.п. 

Соответственно, и инженерная практика должна претерпеть метаморфоз. Человек будет учиться так обращаться с природой, чтобы не только использовать ее силы и энергию, но и минимизировать негативные последствия технической деятельности, поддерживать ряд ее параметров, рассматривать природу не только и не столько как объект своей деятельности, сколько как среду обитания, тонкий живой организм, в который включен и сам человек. Наконец, и социальная система в лице государства и ее институтов должна больше развернуться к человеку и культуре.

— Новая утопия? — не удержался Рогов. — Было гладко на бумаге, да забыли про овраги. А куда вы денете миллиарды новых людей, а что делать, если к прогрессу подключаются многочисленные развивающиеся страны Азии, Африки и Южной Америки, да и стандарты жизни и комфорта постоянно растут; что-то незаметно, чтобы они снижались.

— Не утопия, а жизненная необходимость, — спокойно ответил Вадимов. Проблема в другом. Успеет ли человечество осознать гибельность своего нынешнего пути и перестроиться на ходу. Пока, к сожалению, деструктивные и разрушающие действия человека на порядок опережают его конструктивные усилия и адаптационные возможности.

— Вы, говорите, человечество, как будто это единый и к тому же разумный субъект. Непохоже, что человечество — это единое целое, способное на что-то разумное.

— Два ноль в вашу пользу, Геннадий Иванович. Вы совершенно правы, пока еще человечество — это не единое целое и не субъект социального действия. Может быть, оно им и не станет никогда. Но может быть, это произойдет под давлением обстоятельств. Однако и в первом случае, есть надежда. Вспомните конец античной цивилизации. Казалось, все конец, полный хаос и распад культуры. Но рождается новая культура, средневековая и новый человек — христианин. И что интересно, начиналось все в лоне античного общества, с отдельных индивидов.

— Которых распинали на крестах, ведь вы имеете в виду ранних христиан?

— Да, — ответил Марк. — Именно распинали, правда, позднее. Но главное верно, в недрах старой культуры появляются очаги новой. И ведут к этому не действия единого человечества, а инициативы отдельных индивидов, пионеров, подвижников. Затем складываются движения, группы единомышленников, единоверцев. Иногда движение за новые формы жизни может стать массовым. Но может, конечно, и не стать. 

 

2.

 

Гуляя вечером в небольшой роще между домами, Вадимов невольно вспомнил последнюю встречу с Роговым, и его мысли по ассоциации перенеслись на самого себя. Студентом Вадимов тоже верил в природу и ее вечные законы. Никак иначе и нельзя было представить себе существование, выйдя из советской средней школы.

Первая трещина в подобном умозрении возникла, когда Вадимов, студент второго курса университета познакомился со своим будущим учителем Федором Петровичем и стал посещать его семинары. Одной из особенностей философской школы, которую Вадимов прошел, была высочайшая культура мыслительной работы, включавшая в себя в качестве важного звена — рефлексию собственного мышления. Последовательная рефлексия приводила к тому, что критическому анализу подвергались все понятия, даже фундаментальные, в частности представления о существовании. 

Но не только рефлексия размывала представления Вадимова о природе. Философская школа, в которой он учился и работал, утверждала, что наши представления о мире являются объективациями, т.е. превращенными формами, мыслительной деятельности, что сущее — это деятельность. Если же спрашивали, не является ли сама деятельность особой природой, подчиняющейся законам, то ответы были разные. Сам Федор Петрович утверждал, что ничего кроме деятельности не существует, и что можно говорить о ее законах — воспроизводства, развития, комплексирования, семиотического свертывания и других. Но Вадимов, в конце концов, пришел к мысли, что если деятельность и имеет законы, то они не похожи на законы первой природы.

Так или иначе, но к концу 60-х годов Вадимов уже не верил, что природа с ее законами — единственная реальность. Однако позднее, через несколько лет, он понял, что деятельность и семиозис — тоже определенные понятия, возникшие в определенный исторический период. Сдвижка его научных интересов привела его к идее культуры и, когда его спрашивали о том, что существует, он говорил — культура и Социум. Деятельность и семиозис — это часть культуры и Социума, те их структуры, которые воспроизводятся и развиваются.

Но Марк не был бы учеником Федора Петровича, если бы вскоре не подверг рефлексии и распредмечиванию понятия культуры и Социума. Таким образом, заколебалось последнее основание. Вадимов спросил себя, а какую собственно роль играют сдвижки смыслов при очередном шаге рефлексии и что собственно происходит со старыми представлениями. Разве представление о природе перестало для Вадимова существовать после того, как он понял, что природа — это понятие и что оно вводилось по-разному. Одним образом понятие природы задавалось в античной культуре: там это были просто знания, непротиворечиво описывающие всевозможные естественные изменения. Другим образом — в средние века, где различалась природа сотворенная Богом, природа творящая, в которой Бог скрывается, и природа для человека. Третьим образом понятие природы задается в ХVII веке: это наше физикалистское понимание природы. 

Нет, понятие природы продолжало существовать, только Вадимов понимал теперь, о какой природе пишет или говорит тот или иной ученый, а также, что каждое понимание природы имеет свои границы. Скажем, понятие природы, используемое современными физиками, кардинально отличается от античного или средневекового, а также, если говорят о социальной природе, то имеют в виду какие-то другие представления. В этом смысле существуют все три представления о природе — античное, средневековое и новоевропейское, причем последнее в разных вариантах — первая природа, вторая природа, духовная, социальная природа, природа психики и т.д. Но существуют эти понятия в разных исторических и культурных контекстах. Тогда получается, что природа существует не сама по себе, а как культурно-историческое явление. Далее, поскольку именно Марк выделял все эти понятия о природе, то и он сам становился равноправным участником существования понятия природы. А через понятие и определенного интеллигибельного аспекта существования самой природы.

Утвердившись в подобных взглядах, Вадимов с большим трудом объяснял теперь, когда его спрашивали, что же существует, что есть реальность. С одной стороны, говорил он своим студентам, реальность — это социальная жизнь, культурный и психический опыт «здесь и сейчас» в их конкретике. В этом смысле всегда есть твердое основание для мышления человека. Но с другой стороны, реальность задается нашими понятиями и языком, которые представляют собой культурно-исторические феномены. Они возникли в определенной культуре для решения определенных проблем как практических, так и интеллектуальных. В качестве понятийной и языковой основы реальность многослойна и множественна, парадоксально сама в себе отражается и выражается. 

Например, понимание природы как реальности предполагает, что мы видим природу сквозь призму разных ее понятий и  представлений. Во-первых, с точки зрения социального опыта. Например, сегодня мы поняли, что сведение природы к «первой природе», описываемой в естественных науках, ограничено и порождает ряд сложных социальных проблем. Во-вторых, мы действительно видим природу сквозь призму естественных наук, на этом основаны инженерия, конструирование машин и механизмов. В-третьих, мы понимаем природу как «сотворенную» и «творящую», но не при участии Бога, а человека, если учитываем нашу собственную техническую деятельность. В-четвертых, глядим на природу с эстетической или космической точки зрения и в этом случае говорим, что природа прекрасный живой организм и т.д. и т.п. И вот это сложное видение, где отражаются друг в друге и взаимодействуют разные понятия природы, где идет наша собственная работа по уяснению того, что такое природа, воплощается нами, или, говоря философским языком, объективируется в «устройстве» природы. Следовательно, природа как реальность устроена в соответствие с этим видением, т.е. конкретным социальным опытом и понятиями природы. 

Вадимов подумал, что в этом месте Рогов обязательно задал бы вопрос, а как связаны понятия природы с конкретным социальным опытом, направленным на природу. И вряд ли бы Вадимов смог сейчас удовлетворительно ответить на этот вопрос. Он бы только предостерег Геннадия Ивановича от поспешного отождествления реальности природы с реальностью вообще. Ведь кроме понятия природы есть много и других — деятельность, семиозис, социум, культура и другие. И все они вносят свой вклад в современное ощущение реальности. 

В одном Марк не заблуждался. Его понимание существования и реальности подходило не для всех. Например, для многих философов это было слишком сложное объяснение действительности, еще сложнее оно выглядело для физика или социолога, и лишь для культуролога или методолога оно могло быть приемлемым, да и то не для всех. Но такова судьба, подумал Вадимов, всех новых идей: они вступают в конкуренцию с другими новыми идеями и выигрывают, если оказываются удачными и адекватными времени. Вадимов был готов к такому развитию событий, но и к тому, что его заход мог оказаться не лучшим.

Проводив Рогова, Вадимов решил еще немного погулять. Он сел на скамейку и стал фантазировать. Представил себя Богом, творящим реальность. Перед Марком две возможности: создать мир, который будет эволюционировать в неизвестном направлении, причем будут эволюционировать и сами законы эволюции, или же другая возможность — заложить в реальность все потенциальные качества мира, которые последовательно со временем будут лишь выявляться. Спрашивается, какой вариант выбрать. Первый — опасный, так глядишь, возникнет мир, в котором не будет место Богу, второй — очень сложный, даже Бог не мог всего предусмотреть, в этом случае будешь замышлять реальность вечно. Вадимов-Демиург задумался. На скамейку подсел мужчина, отдаленно напоминающий Зуна. «Виктор мне начинает уже мерещиться», подумал Марк, собираясь подняться и идти домой. В это время мужчина заговорил: «А кто Вам сказал, что реальность создал Бог и что вообще Богу принадлежит пальма первенства?»

Вадимов настолько удивился, что забыл даже обдумать осведомленность мужчины касательно мыслей, которые по идее должен был знать один Вадимов. 

— Как же, — сказал он, — ведь Библия, в ней же сказано, что Бог… 

Мужчина близко наклонился к Вадимову и доверительно зашептал.

— Не верьте, это плагиат. Мир был создан задолго до того. А Он лишь приписал эти заслуги себе. Но художники и писатели давно уже догадались, что истинный творец не Бог, а Князь мира сего. Вспомните, например, офорты Гойи, игру Паганини или доктора Фаустуса. Это первое, что приходит на ум, и таких примеров не счесть.

— Что же тогда Бог? — забормотал Вадимов, как бы против своей воли.

— Ну, — небрежно ответил мужчина, — Он только созерцатель, только говорун, только прохожий в этом мире. А творец, демиург — Сатана. Все муки творчества от него. И уверяю Вас реальность потому так обманчива и тут же ускользает, превращается в ничто, что это эманация духа нашего Князя. На взгляд — монолит, а ткнешь пальцем, провалишься вместе с рукой — одна труха. Это Боженька все пытается изобразить реальность в виде алмазного монумента, размером в космос, а реальность — это так, виртуальный фантом, ничто, миф. И главное, знаете, хи-хи, люди думают, что могут реальность познать, обрести, так называемую объективную истину. Ну, до чего смешно. Вместо реальности наш Князь им все время подсовывает, хи-хи…

Мужчине стало так смешно, что он все никак не мог договорить, что же вместо реальности подсовывает «наш Князь» Вадимов рассердился и хотел сказать: прекратите хихикать, скажите, наконец, что же он подсовывает, но вместо этого вдруг сам начал как-то странно хихикать и постепенно понял, что это сон и какой-то дурной. Усилием воли Марк выбрался из сна и, открыв глаза, сообразил, что он задремал на скамейке. Рядом заливался белый шпиц и его отрывистый лай напоминал смех мужчины во сне. Было зябко, и Вадимов быстро пошел домой, чтобы не простудиться.

 

3.

 

Беседа о существовании и реальности заставила Вадимова вспомнить последние годы своего учителя и сравнить его с другим известным философом Мирадом Машвили, кстати, другом Федора Петровича. В одном из своих последних выступлений на психологическом факультете МГУ Федор Петрович сделал неожиданное признание. Он сказал, что давно уже исчерпал содержание своей работы, слишком отождествился со своим делом и поэтому не имеет сил и энергии для продолжения начатого. «Я, сказал Капицкий, считаю себя счастливившим человеком, я достиг своей цели и теперь мне надо спокойно и тихо умереть. Я устал от этой жизни». Эта странная констатация очень удивила Вадимова: в такое признание трудно было поверить, вспоминая учителя в молодости. В те далекие студенческие годы Вадимова его учитель был необычайно работоспособен и энергичен, яркий полемист, непрерывно порождавший новые мысли и идеи. 

Как такое может быть? — подумал Вадимов. Исчерпанность содержания, отсутствие сил и энергии, разве это — возраст, 61 год и разве, например, Машвили, который всего на два года младше Федора Петровича не поражал в последние годы удивительной работоспособностью и творческой плодовитостью? Конечно, можно было все списать на здоровье, но Вадимов чувствовал, что возможно другое объяснение случившегося. Не являлись ли симптомы, о которых говорил Федор Петрович, скорее следствием жизненной доктрины, чем нездоровья?

Вадимов вспомнил, как Машвили на одной из лекций говорил, что всякая философия должна строиться таким образом, чтобы она оставляла место для неизвестной философии. По Машвили заниматься философией означало не быть завершенным, он подчеркивал, что, философствуя, человек каждый раз рождается заново, что это путь человека, непрерывный процесс. А что значит заниматься философией для Федора Петровича? — спросил себя Вадимов. Насколько он знал своего учителя — это означало исследовать, ставить проблемы, решать задачи, строить теории, объяснять мир, предписывать другим специалистам. Но все эти действия, сообразил Марк, особенно при естественно-научной ориентации могут, действительно, стать конечными, закончиться. Предписывать другим специалистам иногда только и возможно, если придерживаться ясного и простого понимания мира, например, как деятельности или мыследеятельности, если из этого понимания, как это и было у Федора Петровича, возникал компактный и организованный набор схем и категорий. Полнота таких схем и категорий, достигнутая уже в начале 70-х годов, — вероятно, естественный результат подобных методологических установок.

Но был, подумал Вадимов, еще один момент — ценностной. Уже Платон и Аристотель писали, что философия  — это то, что совершается ради Блага. Конечно, каждый философ понимает Благо по-своему. Например, для Аристотеля Благо — это Разум, порядок в мышлении и мире, созерцание божественных вещей, мышление о мышлении. Для Машвили Благо — это духовный христианский путь, делание себя человеком, самосознание и утверждение своей личности, своего Я. Вадимов на память помнил два высказывания Машвили, относящиеся к этим представлениям: а именно, что предназначение человека состоит в том, чтобы исполнится по образу и подобию Божьему, а также что человек снова и снова создается в истории с участием его самого, то есть человек есть такое существо, возникновение которого непрерывно возобновляется, причем в каждом индивидууме. 

Однако для Федора Петровича Благо имело совсем другое значение – это порядок в мышлении специалистов, упорядочение  их деятельности через предписание и знание. Отсюда установка на логику, на методологию, понимаемую как интеллектуальное нормирование. Соединение такого понимания Блага плюс трактовка методологической работы как исследование естественно-научного толка и вело к минимизации (полноте) схем и категорий, к видению мира прозрачным, деятельно-упорядоченным, к отрицанию личности и культуры, как их понимают в гуманитарных науках. Для личности в теории деятельности Капицкого не оказалось место вообще, а культура трактовалась как один из механизмов воспроизводства структур деятельности. Когда, подытожил рассуждение Вадимов, удалось в деятельностном ключе объяснить мир и построить при этом компактный набор предписаний для специалистов, стало казаться, что задача методологии решена и делать больше нечего. 

Вадимов вспоминал дальше. Его всегда поражало отношение Федора Петровича к людям. С одной стороны, влюбленность в своих учеников и поддержка самых разных, часто довольно мало знакомых людей, с другой — дидактичность, жесткость, даже использование людей и друзей. Капицкий захватывал в свою орбиту многих людей или сразу отталкивал их от себя. Создавая сильное энергетическое и экзистенциальное поле, он давал людям энергию, заставлял все видеть иначе, воодушевлял. Обратная сторона дела, на которую указал один из первых учеников Федора Петровича, Виктор Лефегр — захваченные в орбиту Капицкого люди часто становились частичными, несамостоятельными в мышлении и оценках. Но, естественно, не все. Прочти во всех случаях влюбленность и поддержка своих учеников, длящаяся больше или меньше, в конце концов сменялась их изгнанием из альма матер, яростным отрицанием. Участникам семинаров Капицкого хорошо была известна оценка, даваемая изгоняемым ученикам: «Ты перестал мыслить и больше никогда не сможешь это делать хорошо». Впрочем, оценки Федора Петровича часто менялись на противоположные. 

Капицкий постоянно ставил своих друзей и учеников в ситуации, чтобы проверить, на что человек способен. Машвили однажды  раздраженно сказал ему: «Не надо искушать Бога, как и людей тоже не надо, нельзя искушать, не надо их специально ставить в ситуацию, чтобы посмотреть, что такое человек и как себя покажет, это грех — делать такие вещи». Но Федор Петрович продолжал экспериментировать с людьми, иногда даже манипулировал ими. Как-то в споре с Вадимовым он сказал: «Наша интеллигенция — мягкотелая, гнилая и беспринципная, с ней кашу не сваришь. Дело можно делать только с командой пусть и не интеллигентных, но последовательных людей. Этот мир меня не устраивает, я должен его изменить».

Вадимов вспомнил еще, что Капицкий в свое время подписал письмо с протестом против дела Даниэля и Синявского и был за это исключен из партии. Опубликовав затем статью в «Литературной газете», он вынужден был также уйти с работы. Кстати, один из немногих Федор Петрович в этой ситуации вел себя мужественно, не каялся, а напротив, еще в те застойные годы требовал гласности. Но вот вопрос, подумал Вадимов, почему он подписал письмо? Большинство подписавших делали это по нравственным соображениям. Поступок же Капицкого определялся, как помнится Вадимову, другими мотивами. Это был смелый, мужественный поступок, но определялся он скорее ненавистью к социалистическому обществу, а также соображениями политики. Подобно тому, как Федор Петрович советовал Вадимову вступить в середине 60-х годов в партию, чтобы, как он говорил, «воспользоваться возможностью влиять на ход событий», он сам подписал письмо, не желая упускать возможности повлиять. 

Вадимов невольно стал сравнивать личность Машвили и Капицкого. Машвили был философ экзистенциального толка, понимающий свою жизнь как духовный путь, сознающий себя в лоне христианской культуры, продумывающий идеи Христа, Человека, Истины. Он постоянно работал над своим духовным началом. В работе о Прусте Машвили писал что «путь», если брать это слово с большой буквы, это путь, по которому человек выходит из какой то темноты: из темноты своей жизни, из темноты существующих обычаев, из темноты своего Я и должен пойти туда, куда светит указующая стрела его уникального личного опыта. По Машвили вся жизнь в каком-то смысле состоит в том, способен ли человек раскрутить то, что с ним на самом деле случилось, и что за история вырастает из его предназначения.

Напротив, Федор Петрович рационалист до мозга костей, человек отрицающий духовный и трансцендентальный опыт, чуждый идей христианской культуры и пути. Возможно, поэтому он так держался за школу, полностью отождествил себя с методологией, не раз и не два подчеркивал свою значимость для истории. Когда к концу 60-х годов теория деятельности была построена, и его соратники из Московского логического кружка разошлись, Капицкий оказался перед выбором. Или выйти «из подполья», стать философом открытой культуры или продолжать культивировать эзотерическую методологию, но уже с другими людьми.

Он выбрал второй путь, еще энергичнее начал вносить порядок в мышление других людей, строить замкнутый микрокосм методологии, которая с этого момента стала ассоциироваться только с его именем и идеями. Вся эта титаническая работа по переделке мышления других людей и строительству методологического храма (сначала в виде семинаров, затем организации многочисленных оргдеятельностных игр) требовала от Капицкого огромной энергии и усилий. Федор Петрович жил и работал на износ, по сути не получая никакой энергии извне, от своих друзей и учеников. Ведь организация, семинар, игры, подумал Марк, — это не духовная общность, в них нет любви, нет бескорыстной отдачи, зато царит дух соревнования, борьбы, смелых экспериментов над другими людьми. В такой атмосфере только берут, но известен христианский принцип — чем больше берешь от других, тем меньше получаешь, чем больше отдаешь, чем больше получишь. Может быть, поэтому, решил Вадимов, когда телесные силы Федора Петровича оказались исчерпаны, а задачи и содержание были исчерпаны еще раньше, наступил кризис личности, осознаваемый как отсутствие сил и энергии, утеря смысла работы и творчества.

 

4.

 

И в очередную встречу они с Роговым не добрались до темы смерти. Когда они начали работать, Марк заметил, что тема о существовании, которую они обсуждали в прошлый раз, тесно связана с пониманием истории.

— Каким образом? — спросил Рогов.

— Вероятно, история неотъемлемая сторона социальной и культурной жизни. Все течет, все меняется в культуре и Социуме, меняются условия жизни, сменяются поколения, в результате и возникает история.

Рогов заинтересовался и попросил подробнее остановиться на вопросе понимания истории.

— Если не вдаваться в тонкости, — сказал Вадимов, — то существуют всего основные  концепции истории, древняя, немецкий исследователь Хюбнер называет ее «архе» и современная. Архе (буквально переводится как исток, начало, основание)- это представление о том, что будущее через настоящее уходит в прошлое. Наше же понимание истории противоположное — мы считаем, что история течет из прошлого в будущее. Для древних самым ценным был тот момент в далеком прошлом, когда боги создали мир и человека и установили для людей законы. Поэтому подлинная реальность древних — это прошлое, его они все время воспроизводили в своих мистериях и образе жизни. Например, когда культуролог Элиаде обсуждает, что такое миф, он пишет, что речь идет не о празднике воспоминания мифических событий, но об их повторении. Действующие лица мифов становятся участниками сегодняшнего дня, современниками. Это означает также, что человек живет уже не в хронологическом, а в изначальном времени, когда событие случилось впервые. Изведать снова это время, воспроизводить его как можно чаще, быть инструментом драмы божественного произведения, встречать сверхъестественное и изучать снова его творческое учение — это желание, проходящее красной нитью через все ритуальные воспроизведения мифов.

Для новоевропейского человека, — продолжал Марк, — история воспринимается иначе. Подлинной ценностью обладают настоящее и будущее, а прошлое уже прошло, его нет. Даже идея золотого века, это все же мечта о будущем, построенная по образу прекрасного прошлого. Самый сложный вопрос, как связаны между собой прошлое, настоящее и будущее и что это такое, по сути. Одни настаивают на причинно-следственных отношениях, т.е. считают, что прошлое есть причина настоящего, соответственно, настоящее — причина будущего. Другие доказывают, что этого быть не может, и предлагают иные объяснения истории. 

Однако во всех этих объяснениях исторический процесс связывается с идеями эволюции и развития, понимаемые, конечно, различными школами историографии по-разному. Тем не менее, я вряд ли ошибусь, — сказал Марк, — если скажу, что большинство современных историков рассматривают исторический процесс как непрерывный и обусловленный (т.е. предшествующие исторические состояния понимаются как определяющие последующие). С точки зрения представлений той философской школы, из которой я вышел, — добавил он, — история как архе схватывает механизм воспроизводства культуры или попросту значение традиций, а современное представление истории учитывает как значение традиций, так и значении исторических новаций, изменений. В понятиях исторической эволюции или развития присутствуют оба эти момента.

— А Вы, — спросил Рогов, — сторонник понимания как развития или как эволюции?

— Ни того и ни другого. Я сторонник культурологического объяснения истории. В культурологии история рассматривается в форме процессов изменения, протекающих в сменящих друг друга культурах. Поэтому приходится различать стадии однородного развития внутри культуры и резкие изменения исторических процессов при смене культур. На мой взгляд, история дискретна, так как одна культура уступает место другой. Кроме того, история — органична и организмична, поскольку представляет собой способ существования социальной жизни, а социальная жизнь — своеобразный организм. Наконец, история постепенно становится телеологичной, ведь ее все больше определяют сознательные усилия человека. Когда Бердяев говорил, что история должна закончиться и ей на смену придет метаистория, то это можно понимать так, что наступит время, когда сознательные усилия человечества, действительно, будут определять его судьбу и, следовательно, ход истории.

— Но как все эти идеи влияют на представление о реальности? — спросил Рогов.

— Ответить на ваш вопрос нелегко. Понимание истории, — сказал, немного помолчав, Вадимов, —  помогают нам конфигурировать, синтезировать различные аспекты и планы реальности, так сказать, цементируют разнородные ее части. Другой способ конфигурирования — философско-методологическое осмысление реальности. Третий — культурно-семиотическое осмысление. Оба последних момента, возможно, вы заметили. Я обсуждал реальность, используя представления методологии и культурологии. 

С философско-методологической точки зрения история представляет собой определенный способ конституирования жизни, а именно за счет связывания ее с предыдущими и последующими состояниями. Вы спрашиваете, чем при этом историк руководствуется? Самыми разными соображениями, но важно, что он так выделяет и истолковывает прошлое, настоящее и будущее, чтобы они становились для него значимыми. Например, выделение золотого века или божественного происхождения людей в античности позволяли грекам ощутить ценность своего текущего существования и открывали перспективу для будущего. Помещая себя в историю, человек тем самым придает значение своим действиям и поступкам. Он рассчитывает, что не только будет существовать в будущем, но что это будущее будет значимым для него. 

В этом смысле история составляет основание для любой социально значимой реальности. Для человека история — это не только место (арена) социальных событий, но ценностное пространство его собственной жизни. На этом беседа и Роговым закончилась, и они расстались до следующего раза. 

Занимаясь историческими исследованиями, Вадимов иногда мечтал о том, как было бы интересно побывать в Древней Греции или средневековой Франции. Тут же, однако, он ловил себя на мысли, что это вряд ли что-нибудь дало в научном отношении. Простое наблюдение чужой жизни мало продуктивно, да и многое ли в ней поймешь, не зная языка. Тем не менее, мысли о посещении прошлого периодически посещали Вадимова. 

После беседы с Роговым о проблемах истории Вадимов почему-то вспомнил Черного. Вечером он долго не мог заснуть, а когда это произошло, Черный был тут как тут. Дело происходило в какой-то, очевидно научной, лаборатории. Черный был в белом халате, а Вадимов лежал на специально оборудованной койке, опутанный многочисленными трубками. К его голове были прикреплены сверкающие датчики, соединенные разноцветными проводами с приборами, стоявшими на столах рядом. Черный инструктировал Вадимова

— Марк Евгеньевич, еще раз напоминаю. По вашей просьбе мы попытаемся воспользоваться каналами связи космогуалов, чтобы проникнуть в историческое время. Как Вы помните, один из таких каналов — сновидения. Космогуалы не только общаются с помощью наших снов, но и для каких-то своих целей записывают все сновидения, начиная с того момента, как они прилетели на землю. Этим мы и воспользуемся, проникнув через ваш сон сначала в «компьютерную», точнее геномную память космогуалов, а оттуда — в сны и сознание людей, живших в прошлые эпохи. По сути, я создал машину времени, и Вы будете первым ее испытателем. Для начала я смогу связать Вас с сознанием всего трех людей. По моим расчетам Вы попадете в окрестности какого-нибудь необычного чужого сна, то есть будете переживать не только сон жившего в прошлом человека, но и события дня, связанные с этим сном. Психологически будет казаться, что Вы просто на сутки вселились в данного человека, стали им. Другими словами, вы реально проживете три дня, как их прожили в прошлом три разных человека, разделенные во времени тысячелетиями. 

Этот материал ценен и для меня. Я его использую для проникновения в замыслы космогуалов. 

Вадимов кивнул головой, давая понять, что он все понял и готов. 

Черный включил приборы, велел Вадимову закрыть глаза и расслабиться. Последнее, что слышал Вадимов было знаменитое — «Поехали».

Очнулся Вадимов в полной темноте. Он чувствовал дурноту. Ему казалось, что он бесконечно падает. Потом Вадимов стал приходить в себя, точнее постепенно начал осознавать, что он Уш и давно сидит у костра. 

 

Наступил вечер, а молодой сильный охотник племени Сиву по имени Уш все еще сидел у костра. Женщины и дети уже спали, когда Уш заполз в хижину и лег спать, завернувшись в большую волчью шкуру. Во сне к нему пришли души северных оленей. Мужщины-олени топтали копытами мох и желтую сухую траву, дружно опускали и поднимали головы с тяжелыми рогами, и глаза их таинственно светились. Потом самая большая женщина-олень превратилась в красивую стройную девушку, которую Уш несколько раз видел издалека в соседнем племени. Девушка отошла метров на 50, встала в эротическую позу, а Уш стал стрелять в ее лоно из лука. Ему было страшно. 

Утром Уш пошел к шаману. Старый шаман взял убитую на заре утку, выслушал Уша и задумался. Казалось, он дремлет. Затем он повел Уша в пещеру духов. Взяв охру, шаман нарисовал на стене красивого оленя с большими рогами и положил перед духом белого голубя. Поговорив с духом оленя, он отослал его назад в дом предков (для этого шаман замазал рисунок на стене белой краской). Ушу шаман сказал так.

— Души оленей пришли к тебе этой ночью. Это хорошо. Олени недалеко, два дня перехода. Готовься к большой охоте и сообщи другим охотникам. Охота будет удачной. После охоты будет твоя свадьба с девушкой Син из дружественного нам племени. Накапливай свое семя жизни, чтобы пришел мальчик. В первую брачную ночь я сам помогу перегнать душу твоего прадеда, великого охотника в тело Син. Твоя охота на нее пройдет хорошо. Вырастет великий охотник, им будет твой сын. Иди же и готовься к двум охотам, наточи свои каменные стрелы, приготовь свою громовую стрелу. 

 

Неожиданно все исчезло. Вадимов очнулся, он — Апиль-Адат, шумер. 

 

Вавилонский купец Апиль-Адат кряхтя взобрался на свою деревянную привезенную с северного края света кровать. В последние годы его дела и здоровье пошатнулись. Он был еще богат, но сосед напротив, редко посещавший храмы, уже не смотрел на него подобострастно. Апиль-Адат помолился личному богу и богине, поправил на шее амулеты против злых духов и погрузился в сон. 

Ему приснился богатый базар. Он азартно, как в молодости, торговался с двумя купцами из Индии и остался с барышем. Но когда запряженные быками повозки с товаром прибыли на двор его дома, Апиль-Адата встретили писцы царя. Они забрали треть всего для живого бога. Барыша больше не было, но Апиль-Адат все же пошел в храм, чтобы отдать богам причитающуюся им десятую часть. На месте храма почему-то была площадь, выложенная обозженным кирпичем. На ее середине ползал мальчик. Апиль-Адат знал, что это его сын, которого они с личным богом зачали всего месяц назад. Апиля-Адата не удивляло, что его сын так быстро родился и рос.

Утром Апиль-Адат пошел в храм. Храм был на месте, сверкая красивым глазурованным кирпичем. После службы Апиль-Адат сверился по глиняной книге «Шурпа», не забыл ли он помолиться и отдать должное кому-нибудь из богов. «Боги неба, боги Вавилона, боги квартала, боги торговли, личные боги, личные духи,  — бормотал Апиль-Адат, перекладывая тяжелые глиняные страницы. — «Кажется, никого не забыл».

Апиль-Адат прошел на задний двор храма к знакомому жрецу, поклонился, положил перед ним на землю небольшой слиток серебра и попросил истолковать, о чем ему говорили боги во сне. Жрец выслушал сон, закрыл глаза и заговорил голосом бога. «Идущий вслед месяц будет для тебя плохим. Боги оставят тебя. Ты останешься в накладе, если будешь торговать. Бог сказал, чтобы ты отдал треть товара царю». Жрец помолчал, затем продолжал. «Бог говорит, что если будет сын, отдай его в наш храм. Мы сделаем его жрецом. Теперь ступай с миром, да останешься ты с богами, да приумножишь свое имущество».

Придя домой, Апиль-Адат сел писать письмо своему личному богу. Жрец — это хорошо, но вернее обратиться напрямую к личному богу. В последние годы в голову Апиля-Адата стали закрадываться мысли, которых он пугался. Ему казалось, что боги забыли о людях, а жрецы думают больше о себе и своем имуществе. Апиль-Адат взял палочку и, обращаясь мысленно к личному богу, стал писать на сырой глиняной плитке.

«Богу, отцу моему, скажи! Так говорит Апиль-Адат, раб твой. Что же ты мною пренебрегаешь? Кто тебе даст другого такого, как я? Напиши богу Мардуку, любящему тебя: прегрешения мои пусть он отпустит. Да увижу я твой лик, стопы твои облобызаю. И на семью мою, на больших и малых взгляни. Ради них пожалей меня. Помощь твоя пусть меня достигнет».

Заканчивая письмо, Апиль-Адат вздохнул и вспомнил поговорки, которые его покойный отец, наверняка счел бы кощунственными: «Ты ведь стоишь на земле, замыслы бога далече», «Научишь ли бога ходить за собой, как собаку», «Что хорошо богу, всегда плохо его рабу, человеку». Чтобы прогнать дурные мысли-духи, Апиль-Адат пошел работать и велел слуге отвести в храм серого осла. Все равно, подумал Апиль-Адит, он уже плохо тянет, но много ест.

 

Теперь Вадимов жил в средние века, и звали его Якоб.

 

Помолившись, Якоб хотел было уже лечь в свою старую кровать, но призадумался. Не было, как обычно, просветления и успокоения от правильно прожитого дня. Да и день был необычный — столько впечатлений. Проснулся он очень рано, еще только рассветало. Приснился Якобу сон, яркий, в красках, как на новой иконе. 

Явился к нему в поле белоснежный ангел, взял за руку и так легко, легко поднял в синее небо на облако; смотрит Якоб вниз на свой дом, хозяйство, приход, зеленые луга и не страшно ему, только сердце замирает. 

К чему бы это, подумал Якоб, проснувшись, какой-то знак, надо спросить у священника. Только сделал он кое-какие дела по хозяйству, а тут уж зазвонили к утренней службе. Священника, отца Бернанда, в приходе уважали, побаивались и, пожалуй, любили: он держал при церкви таверну, варил отменное пиво и так читал проповеди, что то слеза прошибала, то мороз по спине пробегал. Однажды плакала вся церковь, кроме купца из другого прихода. Да и как не плакать: грех каждого — общее дело, когда кто-то спотыкается на праведном пути (а кто же не без греха), поддерживает весь приход, но и осуждают при случае дружно.

Слушая проповедь отца Бернанда, Якоб как всегда с умилением смотрел на святые мощи епископа Гоара, исцелившего слепую от рождения Гертруду из соседней деревни. Святой Гоар, если ему хорошо помолиться, не жалея сил, никогда не оставляет без помощи. Зато и крестьяне его берегут. Тут как-то в прошлом году один беглец укрылся от погони у святыни, так прихожане с оружием в руках его защищали: разве можно терпеть, чтобы их святому причинили бесчестие. Правда, однажды, вспомнил Якоб, и святому досталось. Было это, пожалуй, лет десять тому назад. Два месяца ни одного дождика, ни капли с неба, все выгорело. И что только не делали: с утра до вечера молились, молебен служили, даже голую девочку к речке водили. Якоб прекрасно помнит, как ее с помощью прутьев обрызгали водой и назад в деревню она всю дорогу, почитай верст десять, как и положено, пятилась подобно раку. Но все равно — не помогло. Вот тогда-то и досталось святому Гоару. Отец Бернанд вынес из алтаря мощи и посыпал их терниями, а все прихожане громко проклинали Гоара, сорвали с мощей покрывало и кричали: «Ты забыл нас и спишь. Когда же ты избавишь своих рабов от засухи!» После этого через три дня и дождь пошел.

Утром Якоб не решился рассказать отцу Бернанду о своем сне, но после обедни степенно подошел к нему. Бернанд, как всегда, живо выслушал и, подумав, сказал: «Бывают сны от переполненного желудка или суетности, бывают сны несерьезные, от плотских желаний и игры духа, но бывают и откровения. Твой сон явно благочестивый, отец наш небесный за труды наши и рвение посылает нашему приходу знак, отслужим же, сын мой, молебен и справим праздник».

После молебна все прихожане собрались на церковном дворе — начался праздник. Выпив отменного пива отца Бернанда, группа благочестивых пожилых прихожан собралась вокруг Якоба. Естественно, зашел разговор о видениях, ниспосланных богом. Сосед Якоба Боксхирн рассказал, как во время горячки созерцал Христа, восседающего среди множества людей в день Страшного суда. Когда Боксхирн к нему приблизился, Христос возгласил, что он заслуживает смерти и ада, так как не подавал милостыни беднякам. С тех пор, сказал Боксхирн, я не обхожу ни одного бедного и убогого. 

Якоб и сам вспомнил, как, заболев холерой, почти умирая, видел, что его душа покинула тело, выпорхнув из него наподобие маленькой птички. Только после горячей молитвы, которую Якоб прочел из последних своих сил, душа вернулась назад в тело, и Якоб стал выздоравливать. Но сильнее всего потряс всех рассказ отца Бернанда, видевшего еще в семинарии картины ада. Однажды заснув, отец Бернанд был разбужен ангелом, который сопроводил его в ад и показал страдания грешников. Там он увидел, как мучают тела душ, жгут и рвут их щипцами, плавят в горнах, пожирают чудовища. Якобу от этого рассказа, почему-то, особенно запомнилось чудовище с двумя ногами и парой крыльев, с длинной шеей, железным клювом и железными когтями. Оно сидело на замерзшем болоте и заглатывало, не спеша, души грешников. Затем души в виде помета мерзкого вида извергались на лед и, снова ожив, становились пищей. 

«Господи, спаси наши души», — истово воскликнул Якоб и, перекрестившись, отправился спать.

 

Проснулся Вадимов в своей кровати и естественно в свое время. На дворе заканчивался ХХ век. Вадимов вспоминал и заново переживал приснившийся ему яркий трехчастный сон. Было полное ощущение, что он на самом деле путешествовал во времени и прожил три полноценных дня, воплотившись в трех разных людей прошлого. Тем не менее, Вадимов вынужден был признать что, в научном отношении он не узнал ничего нового. Например, особенности средневекового сознания и быта Вадимов явно заимствовал из книг известного российского медиевиста Арона Яковлевича Гуревича, семинары которого Вадимов иногда посещал. Сон лишь придал исследованиям Гуревича художественное правдоподобие и конкретность. Впрочем, подумал Марк, это не так уж мало. 

 

Глава шестая

 

1.

 

Рогов спросил Вадимова, что послужило конкретным поводом для написания его статей о смерти.

— Тема смерти, — ответил Вадимов, — является классической для философии, ее обсуждает еще Сократ, принимая в конце своей жизни на суде судьбоносное для себя и, отчасти, всей будущей европейской философии решение.

— Естественно, — продолжал Вадимов, — и меня природа смерти весьма интересовала, но непосредственным поводом еще раз начать думать о смерти явилось чтение замечательных лекций Мирада Машвили о Прусте. Мирад Константинович в этих лекциях трактует жизненную задачу Пруста и свою собственную эзотерически, как «задачу, которую древние называли «спасением». При этом он прямо связывает «спасение» с тем, что великий Платон обозначал как возможность философу «блаженно закончить свои дни», то есть обрести бессмертие и божественное состояние души. 

Для меня, — продолжал Марк, — после чтения Машвили главный вопрос был такой: что это за традиция мысли и жизни, упорно воспроизводящаяся в течении более двух с половиной тысяч лет, и в каком смысле в наше время точных наук о человеке и инженерии имеет смысл говорить о бессмертии? Кажется, что скорее уж можно понять Николая Федорова или Брюсова, веривших в практическое воскрешение умерших. Последний, например, писал, что смерть и воскресение суть естественные феномены, которые наука обязана исследовать и которые она в силах выяснить. Что воскрешение есть возможная задача прикладной науки, которую она в праве себе поставить.

— Но разве ученые могут верить в бессмертие? — задал несколько наивный вопрос Рогов.

— Существует, — ответил Вадимов, — известное противоречие между рациональным, естественно-научным представлением о смерти, которое вроде бы каждый день должно  демонстрировать невозможность потустороннего мира и вечной жизни, и широкой верой людей в таковые. По некоторым социологическим исследованиям до шестидесяти процентов населения верит в существование загробного мира и тех или иных сакральных сил. 

— Что же, — спросил Рогов, — не устраивает противников финальности нашего бытия. Они что отвергают данные наук?

— Дело в том, — пояснил Вадимов, — что в экзистенциальном плане феномен смерти — это не просто признание исчезновения, «лишенности» индивидуальной жизни человека. Одновременно это вопрос о послесмертном существовании и о том, как можно преодолеть страх перед смертью, как сделать смерть осмысленным и может быть даже творческим моментом жизни. Причем в каждое время эти проблемы решаются по-разному. Тут один мой известный верующий друг, философ и ученый, Зельдер, о котором я Вам рассказывал, выступил в печати с целой серией статей о Вере и христианском спасении. А мой другой, уже неверующий друг философ спрашивает его с изумлением: «Неужели ты серьезно веришь в вечную жизнь?» «Да! — с пафосом, — ответил Зельдер, — не только верю, но постоянно благодарю бога за это изумительное ощущение — вечности своего личного бытия». Другими словами, современные мыслители так и не разрешили проблему, волнующую почти каждого на определенном этапе жизни: а что там, за той чертой? Помните, у Шекспира в «Гамлете»:

 

Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть!

         И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;

Какие сны приснятся в смертном сне…

 

— Мне, — сказал Рогов,  — всегда казалось, что смерть — это естественное биологическое состояние человека. Поэтому, переживай — не переживай, придет время — и все мы умрем.

— На первый взгляд, — согласился Вадимов это так и есть. Кажется, что страх перед смертью был всегда, что это неотъемлемое свойство человека. Но современные исследования показывают, что настоящий страх перед смертью и ее переживания возникли не ранее второго тысячелетия до нашей эры. А следовательно, смерть, очевидно, вовсе не биологический и совсем не естественный феномен. Точнее, не только биологический.

— Мне это не понятно, — сказал Рогов. — Разве до второго тысячелетия люди не боялись умирать?

— Бояться умирать и бояться смерти — это не одно и то же, — сказал Вадимов. — В архаической культуре смерть понималась как уход души из тела в страну предков. Вот почему, Геннадий Иванович, архаический человек не боится смерти. Это всего лишь смена места существования, в принципе «образ жизни» души после смерти не меняется. Архаический человек кладет в могилу все что душе нужно для полноценной и радостной жизни: еду, оружие, украшения, позднее (богатые люди) любимую жену, коня и т. д. 

— Получается, — понял Рогов, что архаический человек ощущал себя бессмертным. Но когда же тогда он утерял эту замечательную способность?

— В следующей культуре древних царств, когда сложились большие государства — Древний Египет, Вавилон, Индия. Если архаический человек думал, что после смерти его душа просто переселяется в страну мертвых, где, по сути, все так же, как и в этой жизни, то люди следующей культурной эпохи стали считать, что загробная жизнь существенно отличается от земной. Хотя человек продолжает жить, точнее его душа, но образ жизни души резко меняется, причем, как правило, в худшую сторону. В культуре древних царств смерть понимается как жизнь после смерти, имеющая определенное качество. Лучше всего живут Боги, они имеют все (власть, имущество и т. п.) и их образ жизни вообще не меняется. Это древние и называют бессмертием. А люди — смертны, и послесмертная жизнь их ужасна. Вот, например (цитирую по памяти) как в «Эпосе о Гильгамеше» описан загробный мир, куда после смерти попадают души людей, они идут:

 

«В дом мрака, в жилище Иркаллы,

             В дом, откуда вошедший никогда не выходит,

        В путь, по которому не выйти обратно,

     В дом, где живущие лишаются света,

       Где их пища — прах и еда их — глина,

       А одеты, как птицы, одеждою крыльев,

        И света не видят, но во тьме обитают,

  А засовы и двери покрыты пылью!

 

— Как в тюрьме, — заметил Рогов. — Отсюда и пошел страх смерти?

— Отчасти. Хотя послесмертная жизнь, как мы видим, существенно отличается от обычной, человек той культуры относился к этому стоически, принимая такое положение дел как естественный план своего существования, подобно тому, как мы сегодня говорим «такова жизнь». С одной стороны, он продолжает мыслить свою смерть в той же антропологической модели, то есть как переход души из одного мира в другой. С другой — считает, что смена в худшую сторону образа жизни души после смерти закономерна и оправдана, поскольку так решили боги, которые (боги смерти) и после земной жизни его не покидают.

 — Но почему, — спросил Рогов, — человека не возмущал заведенный богами порядок?

— Такова была культура, — объяснил Вадимов. — Спорить с богами или подозревать их в несправедливости — так мыслить человек просто не мог. Человек культуры древних царств уверен, что мир и порядок поддерживается судьбою, богами, жертвой, законом. Их живое олицетворение — фигура царя или верховного жреца, они связывают этот земной мир с миром божественным; царь и жрецы поддерживают закон, регулируют жертвоприношения. До тех пор, пока богам приносится жертва, соблюдаются установленные законы, оказываются почести царю и жрецам, беспрекословно подчиняются им — мир существует, если же хотя бы одно из этих звеньев разрывается, мир угрожающе накреняется

В рамках подобного мироощущения человеку не приходило в голову сомневаться в том, что боги правильно устроили мир, причем именно этот же божественный сценарий предусматривал, что боги бессмертны, а люди смертны и лишаются всего после того, как душа покидает тело. Что по этому поводу было горевать, разве человек переживает по поводу плохой погоды, а ведь боги для людей той культуры были даже более могущественны и независимы от человека, чем погода для современного. 

Но есть еще одно обстоятельство, объясняющее отсутствие настоящих переживаний будущего небытия. Дело в том, что человек той эпохи не воспринимал себя отдельной личностью. Он жил совместной жизнью со своим народом и в этом совместном бытии, как показывает Хюбнер, человек той эпохи находит корни своей жизни. Как единичное, как индивид и Я он ничего собой не представлял. Как часть целого — рода и народа, которые никогда не умирают, отдельный человек, отчасти, вообще не мог помыслить своей индивидуальной смерти.

Тем не менее, примерно ко второму, первому тысячелетию до нашей эры человек начинает достаточно остро переживать свою смерть. Это было связано, прежде всего, с формированием того, что можно назвать индивидуальностью или личностью древнего человека. 

— Разве каждый человек — не индивидуальность, не личность? — спросил с удивлением Рогов.

— Конечно, нет, — ответил Вадимов. — Но я понимаю, что говорю непонятные вещи. Поясню. В период расцвета культуры древних царств поведение обычного человека было полностью детерминировано. Но к концу второго, началу первого тысячелетия до н.э. (это период упадка культуры древних царств) отмечается ослабление веры. Начиная с этого времени случается все больше бунтов, царских переворотов, частые войны тоже могли все поменять, наконец, кое-что зависело и от самого человека. Одни были удачливее, другие — нет, одни — трудолюбивее, другие — не очень, кто-то становился фаворитом, богачем, а другой разорялся. Однако мироощущение человека еще долго остается прежним, и именно это рождает сложные проблемы и коллизии.

Человек видит, что мир рушится, он пытается это осмыслить и не может. Ведь за порядок в мире отвечают боги, но они делают что-то непонятное. Распространенными становятся мотивы сомнения и горечи. Человек эпохи заката культуры древних царств не понимает, почему боги перестали выполнять свои обязанности, хотя человек делает все, что положено. Зато много других людей, прямо нарушающих божественные заветы и законы, живут припеваючи. В конце концов, человек делает следующий горький вывод:

 

Что хорошо человеку — преступленье пред богом,

Что для него отвратительно — хорошо его богу!

Кто волю богов в небесах узнает? 

 

Вот до чего, Геннадий Иванович, договаривается растерявшийся человек второго, первого тысячелетия до н.э.: «что хорошо человеку, всегда плохо его богу». Для предыдущих эпох это было прямое кощунство, отрицание богов. Но в этот период человек уже не может рассчитывать на богов, мироздание рушится, он остается один на один с собой. А это, вероятно, — одно из условий рождения индивидуальности и личности человека. Если человек не может опираться на богов, он начинает искать опору в себе (в своей душе). Иначе говоря, начинает складываться индивидуальность или личность человека. 

— Но почему все-таки, — спросил Рогов, — человек начинает бояться смерти, переживать ее?

— А потому, что он теперь один. Боги, даже боги смерти оставили его. Смерть есть лишение всего и одновременно вечное существование. Как тут не испугаться. К рассматриваемому периоду человек осознает себя в двух антропологических моделях: древней модели души и новой модели личности. В первой модели смерть — это переход из одного мира в другой и лишение жизни, во второй — острые переживания личностью состояния лишенности. Именно сознавание смерти в двух этих разных антропологических моделях и порождает страх перед смертью и драматические ее переживания. В той структуре личности, которую мы рассмотрели, исчезновение жизни может восприниматься только одним способом — как страдание, боль, страх. 

— Но как, — спросил Рогов, — люди снова пришли к идее бессмертия?

— Возможно, в античной культуре все началось с Пифагора. Пифагор учил, что есть три типа существ: «смертные люди, бессмертные боги и существа подобные Пифагору». Пифагорейцы и позднее Платон стали утверждать, что человек подобно античным героям, ведя особый образ жизни — героический (эзотерический), может «блаженно закончить свою жизнь», т.е. преодолеть саму смерть, стать бессмертным. И именно в этом цель жизни мудрых (философов). На пути к бессмертию необходимо было, однако, совершить своеобразные подвиги: не только вести аскетический образ жизни, но и, как это ни странно, познавать природу, числа и чертежи.

Однако первый позитивный шаг на пути к преодолению страха смерти и новому ее пониманию делает Сократ. Заканчивая свое выступление на суде, он говорит, что быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. И далее Сократ доказывает, что смерть, действительно, есть благо: или как сладкий вечный сон или как удивительное общение, сравнимое, пожалуй, только с «блаженством». После смерти Сократ надеется встретиться с замечательными умершими мужами Греции, которых там не убивают за поиски мудрости, «потому что помимо всего прочего тамошние люди блаженнее здешних еще и тем, что остаются все время бессмертными». 

Второй шаг, предпринимаемый на суде Сократом — не менее существенный: он отбрасывает архаическую анимистическую модель человека, утверждая бессмертность личности. Сократ говорит, что не следует ожидать ничего дурного от смерти, и уж если что принимать за верное, так это то, что с человеком хорошим не бывает ничего дурного ни при жизни, ни после смерти и что боги не перестают заботиться о его делах». По Сократу «хороший человек» — это человек, стяжающий мудрость, и поэтому бессмертный, о котором боги заботятся даже после смерти. 

— Можно ли считать, Сократа изобретателем бессмертия? — спросил Рогов. 

— Не думаю. Идея преодоления смерти, развитая в настоящую эзотерическую концепцию, по-моему, принадлежит Платону. Платон утверждает, что существует подлинный мир идей и богов, а цель человеческой жизни состоит в том, чтобы душа припомнила свое божественное существование в мире идей. Если смертный пойдет по этому пути, он спасется, став бессмертным («единым», «мудрым» и «блаженным»). Такой человек, писал Платон в “Послезаконии”, даже восполнив смертью удел своей жизни, на смертном одре не будет, как теперь иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе блажен”.

Платон, — продолжал Марк, — является также одним из первых мыслителей, который способствовал становлению личности, причем платоновская личность ведет не только философский, но и эзотерический образ жизни. Действительно, по Платону именно философ идет по правильному пути, он сознательно строит свою жизнь, вынашивая «духовные плоды», стремясь к прекрасному, благу и бессмертию. Одно из условий такой работы —  продумывание своей жизни и переосмысление и изменение ее. В «Государстве» Платон описывает перипетии душ в загробном мире. Вроде бы судьба человека должна полностью определяться богами загробного мира, однако, выбор судьбы (жребия) трактуется Платоном как вполне закономерный, обусловленный тем, как человек жил прежде, в предыдущем цикле. Зависит  этот выбор и от личности, оказывается, что отдельные выдающиеся люди способны поменять свою судьбу. Я помню этот фрагмент наизусть. Вот он.

«После этих слов прорицателя, — пишет Платон, — сразу же подошел тот, кому достался первый жребий, он взял себе жизнь могущественного тирана (выше богиня судьбы Лахесис, бросавшая в толпу душ жребии, сказала: «Добродетель не есть достояние кого-либо одного, почитая или не почитая ее, каждый приобщается к ней больше или меньше. Это – вина избирающего, бог не виновен»). Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для него участь – пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда же он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, богов – все что угодно, кроме себя самого…Случайно самой последней из всех выпал жребий идти душе Одиссея. Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец, она насилу нашла ее, где-то валявшуюся, все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, с радостью взяла себе». 

Здесь, — пояснил Вадимов, — только Одиссей может считаться личностью и эзотериком. Он, продумав и пережив  прежнюю жизнь, кардинально меняет свою судьбу; меняет, в смысле – творит. 

— Что же все-таки сделал Платон? – спросил Рогов. 

— Сменил антропологическую модель человека. Для Платона человек, который хочет блаженно закончить свои дни, то есть стать бессмертным, должен всю жизнь работать над собой, чтобы проявить свою божественную природу. Иначе говоря, человек — это эзотерическое существо, его божественная сущность проявляется в работе над собой, в совершенствовании, в направлении себя по такому пути, который ведет в божественный мир. Человек как потенциальный бог, как раскрывающийся бог, как путь в божественный мир, как духовная работа. В этом случае, утверждает Платон, смерть — благо, но не потому, что — это сон или рай, а потому, что для духовного человека смерти не существует. Важно и то, что по Платону духовная работа, нацеленная на достижение бессмертия — это работа культурная (занятие философией, наукой, искусством, превращение этого мира в подобие мира подлинного). 

— Но разве, — спросил Рогов, — решение Платона не является утопическим, поскольку предполагает обожествление человека? 

— Но какое это имеет значение, — не согласился Вадимов.

— Важно другое — человек реально перестает бояться смерти, перед ним открывается бесконечная и вдохновляющая жизненная перспектива обретения бессмертия, он реально улучшает себя и работает на культуру. Не правда ли, великолепное решение! Но есть конечно, по меньшей мере, три необходимых условия: вера в существование богов и подлинной реальности, а также установка на эзотерическую работу.

 

2.

 

— В Новое время, — продолжал Вадимов, — ситуация повторилась: человек снова, может быть еще более остро, переживает смерть и боится ее. И что интересно, опять одно из главных обстоятельств — осознание и переживание жизни человека в двух разных по природе антропологических моделях. Одну модель обычно называют «моделью новоевропейской личности», в ее рамках человек значительно сильнее переживает лишенность жизни как собственное состояние. Другую модель можно назвать «моделью естественно-научного человека», поскольку в Новое время человек видится и понимается также и на основе знаний и теорий естественных наук (биологии, физиологии, психологии). 

С точки зрения второй модели смерть есть полное лишение, даже исчезновение, в первой модели такое исчезновение воспринимается как своеобразное убийство, мучение, насилие над живой личностью. Сразу нужно подчеркнуть, что новоевропейская личность, конечно, существенно отличается от древнего человека. Последний понимал свою свободу, да и саму жизнь только в рамках миропорядка, установленного богами, этим же были ограничены его разум и желания. Новоевропейская личность сняла и переработала в себе древнего человека, античную личность, с ее ориентацией на мышление и мифологическое творчество, средневековую соборную личность, для которой образцом человека выступал Христос, и, наконец, ренессансную личность, посягавшую на роль Бога или, во всяком случае, херувима. Новоевропейская личность осознает себя центром мира, понимает свою жизнь и состояния, как принадлежащие только ей, свои разум и свободу, как направляемые только ею самой, видит свою жизнь, как текущую из прошлого в будущее и т. д. и т. п. 

— Я всегда думал, — заметил Рогов, — что наш рациональный век и наука помогают преодолеть всяческие страхи и, в частности, страх перед смертью. А у Вас получается наоборот.

— Именно так. Я уверен, что современный узел переживания смерти завязан еще туже, чем это было три тысячи лет тому назад. Во-первых, потому, что современная модель новоевропейской личности, правда, не на совсем ясных основаниях, включает в себя естественно-научную модель человека. Во-вторых, современный человек, более чем древний склонен жить условными, так сказать «виртуальными соображениями», к этому его постоянно приучают телевидение, кино, театр, художественная литература, собственные размышления и фантазии. Переживание же своего послесмертного существования — одна из любимых тем современного человека. 

— Тогда нужно вернуться к Платону и Сократу, — предположил Рогов.

— Вы спрашиваете, можно ли опять развязать узел переживаний смерти эзотерическим способом? Одно из направлений решения этой вечной проблемы, действительно, эзотерическое. Создатели и адепты многих современных эзотерических учений утверждают, что в эзотерических мирах (реальностях) человек бессмертен, что он практически переживает и ощущает вечность. 

В классическом варианте эзотеризма действительно реализуется, причём на индивидуальной основе идея спасения (не в христианском, а в эзотерическом понимании), именно это может у кого-то вызвать удивление, а иногда и зависть. Но тут же приходит сомнение: спаслись, но какой ценой? Цена — отказ от обычных желаний, активности, от участия в обычной жизни; спаслись, но одни, спаслись, а жизнь вокруг не стала лучше. Правда, это всего лишь одна линия развития эзотерических идей. Другая  линия идет от Платона. 

Платон, как я вам объяснял, понимает задачу эзотерического спасения иначе: не избавление от обычной жизни и бытия, а обретение вечной жизни, т.е. достижение бессмертия, причем не только на небе, но и здесь на земле в обычной жизни. Второе отличие, Платон по-другому понимает путь к эзотерическому спасению — не отказ от желаний, а максимальная духовная и культурная работа в этом мире. Для Платона это было занятие философией и наукой, для других эзотериков также и творчество в широком смысле. В том же ключе решает проблему смерти Мирад Машвили, воспроизводя при этом не только античную, но и традицию русской философии. Тем не менее, многих эзотерическое решение проблемы смерти вряд ли устроит, поскольку для них может быть в принципе чуждо эзотерическое мироощущение или чужд данный конкретный вариант эзотеризма. 

— Что же делать? — спросил Рогов.

— Прежде всего, вряд ли сегодня можно найти одно решение, устраивающее всех, кстати, и решение Платона устроило не каждого. Мирад Машвили подсказывает здесь сильный ход. Мы считаем, пишет он, что Христа распяли, и его агония случилась. А мистическое ощущение — это ощущение себя присутствующим во всем мире, во всех событиях мира; они случаются тогда, когда я присутствую. И поэтому распятие Христа принадлежит человеческой истории в той мере, в какой оно есть длящееся или неслучившееся событие, внутри которого мы не должны спать. Это событие длится вечно. 

Лично я, — продолжал Марк, — понимаю это, в частности, так, что все волнующие меня проблемы и решения нельзя взять готовыми со стороны, как чьи-то, пусть даже гениальные прозрения; к ним нужно прийти самому, прийти в работе, причем, возможно, и не один раз. Так же и проблема смерти, каждый человек в течение своей сознательной жизни должен решать ее сам и не раз. 

— Наши читатели Вас не поймут, — сказал Рогов. Во-первых, они скажут, что вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, Вы им предлагаете размышлять о смерти. Во-вторых,  все же нужно какое-то решение. 

— Ну,  можно указать коридор, в котором располагаются современные решения этой, касающегося каждого, проблемы. Дело в том, что смерть подобно другим современным экзистенциальным феноменам, не может быть рассмотрена в том же ключе, в котором мы изучаем природные явления. Ее нельзя мыслить как натуральный объект, как некоторую сущность, имеющую такие-то и такие-то характеристики. Безусловно, мы постоянно влипаем в свои представления, начинаем их мыслить и переживать как натуральные объекты, нам кажется, что смерть всегда была и всегда одна. Этот взгляд, точнее привычка нашего сознания неправильны, смерть вообще не природный объект, смерть всегда видится сквозь «очки культуры», всегда истолковывается сознанием и в определенном языке. Таким образом, современное понимание смерти предполагает ее «распредмечивание», преодоление натурального восприятия. Что, конечно, предполагает напряженную интеллектуальную работу. И не только интеллектуальную, но и работу жизни. 

— В каком направлении, — спросил Рогов, — может строиться подобная работа? 

— Здесь, вероятно, есть два разных аспекта: критический и конструктивный. Критическое осмысление явления смерти, но повторяю осмысление самостоятельное, а не как готовое знание, может, например, показать, что лишенность и исчезновение связаны не только со старением и физической смертью. Мы можем так понимать и строить свою жизнь, что она постоянно будет усекаться и страдать, мы можем сделать свою жизнь просто невозможной еще при жизни и цветущем физическом здоровье. Далее наша жизнь уничтожается и исчезает, если мы не можем себя реализовать, поэтому, кстати, многие люди, дожившие до глубокого преклонного возраста, панически боятся смерти, ощущая, что их жизнь пролетела как сон, и они совсем еще не жили. Но и продолжение жизни за определенным порогом (когда уже полностью иссякли силы и энергия или мучат тяжелые болезни, или совесть и т. п.) может быстро подтачивать жизнь, сделать ее невозможной, а смерть желанной. Короче, и жизнь и смерть можно увидеть и пережить по-разному. 

Не менее существенно, как мы строим свою жизнь и понимаем себя, и, в частности, включаем ли мы смерть в свою жизнь, то есть обдумываем ли мы ее и свою жизнь, работаем ли мы над ними. Если, например, я полностью себя реализую, живу Культурой и Вечным (как бы Вечность ни понимать — как тайну, Бога, духовную жизнь), поддерживаю свое здоровье до тех пор, пока полноценно живу и себя реализую, то смерть как лишение жизни для меня просто не существует. Мне нечего бояться: живя Вечным, я бессмертен, полностью себя реализовав при жизни, мне нечего там, после смерти делать, сохранив и исчерпав до конца свое здоровье, я уйду безболезненно и спокойно. При этом я должен понимать себя не только как конечное и поэтому смертное существо, но и как часть, момент Целого (Культуры, Духа, божественной или космической жизни, Реальности и т. п.), как творца собственной жизни, как полностью присутствующего в вечно длящихся и неслучившихся событиях Жизни. 

Однако, — заметил Вадимов, — это мои размышления о жизни и смерти, мой опыт. А каждый должен приобрести свои, пройдя нелегкий путь. Только так можно надеяться спокойно выдержать взгляд этой таинственной миледи с косой и жить со смертью, не боясь ее. 

На этом закончилась очередная беседа Вадимова с Роговым.

 

3.

 

Вадимову снился сон, что он едет на работу. Подойдя к двери своей лаборатории, он видит Черного. Тот одет с иголочки, что Вадимова удивляет. Черный заходит с Вадимовым в лабораторию как старый знакомый и сразу начинает говорить. 

Из его взволнованного рассказа Вадимов понимает, что Черный узнал очень важный секрет космогуалов. Оказывается еще до появления древних царств — Египта, Шумера, Индии, Китая, где-то 30-20 тыс. лет до н.э. космогуалы обнаружили, что они так воздействуют на генную систему людей, что человек начинает жить все дольше и дольше, некоторые люди доживали уже до 500-700 и более лет, зато появляются на свет люди все реже. По подсчетам космогуалов получалось так, что в будущем человек обретет бессмертие, но женщины практически перестанут рожать детей. Такой оборот событий космогуалов явно не устраивал, им нужен был прирост народонаселения, только так они могли постоянно увеличивать поток психоизлучений, которыми питались. 

Тогда космогуалы изобретают что-то вроде ограничителя возраста, позволяющего людям жить в среднем не более ста лет. Ограничитель представляет собой некую структуру сознания, внедряемую в психику детей в первые 5-7 лет. Эта структура ориентирует человека на свое эго и на объективацию. Другими словами, привязанность к своему Я и стремление познать объективное строение мира — ставит предел жизни человека на земле.

Чтобы избавиться от долгожителей космогуалы, знавшие тектонические законы, вызвали на земле всемирный потоп. В его водах погибло большинство долгожителей, остались лишь те, кто по разным причинам жили по сравнению с долгожителями мало, не более 50-100 лет. Эти люди, с подачи космогуалов, подобно Ною, услышали или воочию увидели во сне, весть о потопе и подготовились к нему. Временное сокращение населения на планете, конечно, ударило и по космогуалам, но они благополучно пережили резное падение плотности психоизлучений, поскольку, готовясь к потопу, накопили в течение нескольких тысячелетий значительные резервные запасы человеческих психоизлучений.

Из рассказа Черного Вадимов понял, что в конце первого тысячелетия до нашей эры появились два человека, вплотную приблизившихся к разгадке тайны космогуалов. На Востоке это был Будда, на Западе — Платон. Платон утверждал, что человек может стать бессмертным, если, во-первых, преодолеет свой эгоизм, для этого он должен познать себя и совершенствоваться, во-вторых, если поймет, что нет вещей и объектов, а есть идеи. Но Платон не смог сделать последнего шага — разобъективировать сами идеи. 

Будда пошел другим путем, он вообще отказался играть по правилам, которые космогуалы навязали людям. Его открытие Нирванны представляло собой способ обретения бессмертия при условии, что сама жизнь переставала быть ценностью. Человеку становилось безразлично абсолютно все. Состояние Нирванны выводило человека из под власти космогуалов, как впрочем, и самого бытия.

В следующей фазе сна Марк пережил необычайный подъем духа. Теперь он знал, как стать бессмертным. Оказывается, Вадимов уже давно шел к бессмертию. Разве он не работал над собой, стараясь преодолеть свой эгоизм, разве Марк всю сознательную профессиональную жизнь не боролся с объективизмом, показывая, что не существует раз и навсегда устроенного мира. Всякий объект — это всего лишь объективация нашей активности. Мы приписываем миру то строение, которое отвечает активности, а та, в свою очередь обусловлена историческим временем и культурой.

Неожиданно сюжет сна изменился. Вадимов идет к Зуну по заснеженному полю. Довольно холодно. Холодно и Зуну, он сидит, ссутулившись, обхватив себя руками. От всей фигуры Зуна исходит печаль. Марк вдруг остро начинает понимать, как Зун одинок. Поверх этой мысли всплывает вопрос: как же так, ведь Зун бессмертен, но он несчастен. Вадимов подходит к Зуну, трогает его рукой за плечо. От его прикосновения Зун рассыпается в прах. Пепел Зуна медленно летит по морозному воздуху и плавно оседает на белом снегу. Вадимов в оцепенении смотрит на слегка почерневший снег. Сюжет сна опять меняется. 

Вадимов в своей московской квартире. В ослепительном прозрении он понимает, что последнее препятствие на его пути к бессмертию — это само желание стать бессмертным. Именно эта идея фикс не позволяет ему освободиться от ограничителя возраста. Нужно отбросить желание вечной жизни, подавить его, лихорадочно думает Вадимов. Но тут же, во сне он ловит себя на противоречии. На пути к бессмертию стоит желание бессмертия, но если отказаться от этого желания, зачем тогда жить вечно? Вадимов изо всех сил пытается разобраться, преодолеть этот парадокс и… просыпается.

Странно, думает Вадимов, удерживая, чтобы не забыть приснившийся и такой интересный сон. На самом деле я никогда не стремился жить вечно. Скорее я боялся смерти, не хотел умирать, но жить всегда… Достаточно было немного подумать на тему вечной жизни, как становилось понятно — это пустая мечта. Обычный человек не смог бы жить не только вечно, но и первую тысячу лет. Все будут умирать, а он нет, по сути останется один. Один со своей памятью, с горькими воспоминаниями об ушедших близких людях, без надежды, что когда-нибудь наступит покой.

А если он будет постоянно обновляться, чтобы адаптироваться к быстро текущему времени, то ему придется отбросить все свои воспоминания, вновь и вновь отказываться от себя, вечно с собой расправляться. Иначе говоря, умертвлять свою душу. Но тогда зачем все это? Стоит ли овчинка выделки? — подумал Вадимов.

К тому же идея вечной жизни — идея эгоистическая. Я спасаюсь, а мои близкие и любимые, а другие люди? Тогда, рассуждал Вадимов, вопрос в другом — как не бояться смерти, как ее достойно встретить. Мы не боимся смерти по двум основным причинам: или не успели себя реализовать, или не можем помыслить свое полное исчезновение.

В первом случае понятно, что делать, нужно сознательно включать идею смерти в свою жизнь, исходить из того, что жизнь конечна, и поэтому ее нужно планировать. А так как мы не знаем заранее, когда наша жизнь оборвется, то нужно стараться каждый свой день жить полноценно, в идеале на пределе своих сил и возможностей. А что делать во втором случае? 

Почему, задал себе вопрос Вадимов, мы не можем принять идею своего исчезновения как естественный ход событий. Скажем, сейчас за окном идет снег, он белый, а ворона на старой березе черная. Все это не хорошо и не плохо. Так есть. Почему мы и собственную смерть не можем воспринять в естественной модальности — так есть, боги бессмертны, а люди смертны.

Что значит для человека помыслить свое исчезновение навсегда? — рассуждал дальше Вадимов. Не осознавать ничего, не присутствовать в мире, не общаться ни с кем, ничего не переживать, не, не, не. Но ведь когда мы спим, мы тоже не, не, не. Ничего подобного, — возразил себе Вадимов. Сплю я не вечно, а от силы 10-12 часов в сутки. К тому же сон мы воспринимаем как очищение, восстановление, а не как исчезновение. Интересно, что многие люди как бы вычеркивают сон из бытия, соединяя непрерывной линией только разорванные периоды бодрствования.

В отличие от сна смерть — это так сказать отрицательное бытие, именно не, не, не, при том, что я есть. Хотя я существую, но я не осознаю, не чувствую, не переживаю, не действую. Однако, что значит, я есть, причем вечно, где я существую? В моем воображении, в знании, — вынужден был признать Вадимов. В знании и воображении мы живем вечно, а реально очень малый срок. Но что значит реально? Кто знает сколько я еще проживу — пять лет, десять, сто или вечно? Опять, это всего лишь знание, коллективный опыт людей к которому я почему то присоединяюсь. Могу и не присоединяться. Или не могу? 

Но если присоединяюсь, если принимаю силлогизм «люди смертны, Сократ человек, следовательно, Сократ смертен», то должен понимать, что когда я умру, то меня не будет и, следовательно, мое бытие ни в положительной ни в отрицательной форме существовать не может. Не будет меня в будущем никаким образом, поэтому и бояться нечего. Но будут, сказал себе Вадимов, мои близкие, другие люди, человечество. И мне, живущему здесь и сейчас не безразлично, как они будут жить. Если я человек, то должен быть проникнут заботой о качестве будущей жизни.

Страх перед смертью, перед исчезновением, продолжал думать Вадимов, это ловушка нашего сознания. Привыкнув жить в знании и воображении, которые вневременны, мы продолжаем жить и тогда, когда нас уже нет. Это парадокс, но закономерный, обусловленный семиотической природой человеческого сознания. Вырваться из этого капкана — не просто, если невозможно вообще. Цена освобождения — отказ от личности. Да, я могу реально жить вечно, если поверю, что есть Бог, как вечная жизнь и любовь, и я после смерти с ним сольюсь. То есть откажусь от себя, от своей личности. Слившись с Богом, сорастворяясь в нем, я не смогу уже сохранить свое я. Или все же смогу? Однако, сказал Вадимов, в Бога я не верю.

Но если для меня после смерти бытия нет, то к чему тогда готовиться? Что значит достойно встретить смерть? — спросил себя Вадимов. Не означает ли это продумать и пережить свою жизнь и смерть и, главное, перевести отношение к смерти в план реальных дел. Но есть ли большая разница между окончанием жизни и любым ее моментом? Не меньше ли чем подготовка к смерти необходимо мужество, чтобы достойно выдерживать обычную жизнь с ее уклонением от задуманного, с мечтами и идеалами, которые не осуществились. К тому же понимая и зная, что происходит в мире и с миром, или значительно ближе в твоей семье. Разве меньше нужно мужества, чтобы не впадать в отчаяние, верить, выполнять свой долг, идти своим путем. Ради чего? Ну хотя бы, ради себя, близких, других людей.

Страх перед смертью, еще раз уточнил Вадимов, это попытка продлить жизнь за ее пределами, попытка, парализующая саму жизнь, сокращающая ее. Да, но жалко расставаться с мечтой, подумал Вадимов. Мечта так сладка. И сам себе ответил: жалко, нет, не жалко. Лучше полноценно жить здесь, быть «бессмертным» в жизни, чем не жить, а только готовиться к вечной жизни, которая, вероятнее всего, никогда не наступит. Свободный человек и свободный дух живут везде, где захотят. Они залетают на многие десятилетия в будущее или отправляются в далекое прошлое. Общаются с существами с других планет, отделенных от нас тысячами световых лет, или плачут по поводу детской сказки. Конечно, все это происходит в мысли, в воображении, но не такова ли вообще жизнь? 

Когда, подумал Вадимов, я обнимаю и целую Наташу, в моем воображении и мысли встают мадонны и прекрасные женщины мирового искусства, я переживаю родственность, легко переношусь в прошлое, когда Наташа была еще совсем юной. Где это все существует? В знании и в воображении, но и во мне, в моих ощущениях, ладонях и губах. Так и в духовной жизни. Где я общаюсь с Платоном или Аристотелем, как посещаю будущее или другие планеты, каким образом сливаюсь со вселенной? Все это совершается в знании и воображении и в реальной духовной жизни. Это и есть практическое бессмертие, но именно Здесь. И эта жизнь вечная, если не только ради меня, но и ради моих близких, других людей, ради будущего и прошлого. Да, и прошлого, без которого нет будущего. 

Однако решил Марк, пора вставать и приниматься за работу. 

 

Глава седьмая. 

 

1.

 

Прошло еще два года, Марк Вадимов работал над книгой, посвященной исследованию мышления. Он получил небольшой грант Российского Гуманитарного Научного Фонда, что ускорило его давнее желание обобщить и завершить свои исследования. Впрочем, как всегда в таких случаях одними обобщениями дело не ограничилось. Параллельно в течение этих двух лет Марк Вадимов заново переосмыслил концепции мышления, созданные крупными философами. Немало времени Марк потратил также на критику концепции мышления своего учителя Капицкого. 

Работа Марка Вадимова над мышлением, надо сразу сказать, любимой темой его научной и философской работы, совпала в жизни Вадимова с трудной полосой. Марк несколько месяцев лежал в больнице, ему сделали две операции, после которых примерно на пол года исчезли почти все эмоции. Вадимов объяснял это тем, что операции вызвали растянутый во времени болевой шок; события после них холодно фиксировались сознанием, не вызывая ни радости, ни огорчений, положенных в таких случаях. Жить в такой реальности, без чувств и эмоций было тяжело. 

Другое обстоятельство, сильно затрудняющее работу, было связано с определенной потерей вкуса к жизни. Почему это произошло, Вадимов затруднялся ответить. Он лишь догадывался, что вступил в новую стадию своей жизни, где старые мотивы и стимулы исчерпали себя, зато опять заявили права на его душу демоны механистичности и обыденности, столь характерные для современности. Впрочем, спрашивал себя Вадимов, когда это, в какие времена жизнь была праздничной и разнообразной? “Нечего на зеркало пенять, коль…”. Поэтому весь этот период Вадимов размышлял не только над мышлением, он искал новых опор в жизни.

После выхода книги о мышлении ему опять позвонил Рогов с просьбой рассказать читателям о поисках Вадимова в этой сложной для простого человека области знания. Марк согласился, помня о хороших вопросах Рогова, которые помогали ему лучше понять самого себя. 

Рогов, как и обычно, напросился в выходной день. Заварив и настояв чай, они начали беседу.

— Марк Евгеньевич, расскажите, нашим читателям, почему Вы заинтересовались мышлением, – начал свои вопросы Рогов.

— Темой мышления, — ответил Вадимов, — меня заразил Капицкий. Когда еще студентом второго курса университета я познакомился со своим будущим учителем и начал ходить в расположенный недалеко от метро Сокол домашний семинар, Капицкий  поставил перед мной первую научную задачу — проанализировать формирование античного математического мышления, конкретно, знаменитые “Начала” Евклида. Потом  уже сам  на материале истории механики я стал исследовать формирование и особенности естественно-научного мышления, еще позднее становление мышления в гуманитарных науках, и относительно недавно, каких-нибудь семь — пять лет тому назад я обратился к изучению юридического и эзотерического мышления.  

— А почему самого Капицкого это интересовало? – спросил Рогов

— Вот послушайте, что в своих воспоминаниях пишет Капицкий. (Марк достал с полки книгу своего учителя и нашел нужное место). «В начале 1952 года я твердо решил, что основной областью моих занятий  — на первое десятилетие во всяком случае, а может быть и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении… Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть их гибель, вообще перестройку всех социальных структур…И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос  — опять-таки для себя – очень резко: сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств…Путь к дальнейшему развитию России идет прежде всего через восстановление, или воссоздание культуры – новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в 1952 году, я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России… Интеллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе”…Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы».

 Для тридцатилетнего Капицкого, — продолжал Вадимов, — изучение мышления было идеей фикс. Он мечтал о создании Института мышления, был убежден и с успехом внушал это другим членам семинара, что правильное мышление — успешный залог решения всех проблем, тот рычаг, давя на который можно перевернуть существующий мир. Не секрет, Капицкий собирался сделать именно это. Как-то в середине 70-х он мне сказал, хотя к этому времени я уже отдалился от учителя: “Лично меня этот мир не устраивает, я хочу его переделать. Для этого нужна методологическая школа и дисциплинированная команда, и я их создам, что же касается современных интеллигентов — с ними кашу не сваришь”. Говоря об интеллигентах Капицкий, конечно, имел в виду не обычное словоупотребление, а официальных философов и вообще интеллектуалов; всей этой братии Капицкий противопоставлял свою школу. При этом Капицкий считал, что мышление нельзя трансцендировать обычным философским способом, как это делали до него, начиная от Аристотеля до Канта, мышление нужно изучить эмпирически, точными научными методами, начиная с простейших форм. 

— Впечатляет и сильно, — заметил Рогов. – Но и как-то не верится в реализуемость этих замыслов.

— Это еще что, — согласился Марк. — Надо сказать, продолжал он, — что в последние годы жизни в сознании тяжело заболевшего Капицкого, идея мышления приобрела, пожалуй, мистическую окраску. Только так я могу объяснить поразительные признания Капицкого, сделанные им, кажется, в самом последнем интервью. Капицкий утверждал, что он — всего лишь слуга мышления, субстрат, через которое мышление себя реализует и развивается, что вообще он лично ощущает мышление не как собственную способность, а как платоновского наездника, крепко усевшегося на Капицкого-человека и управляющего им. И в этом, настаивал Капицкий, как раз и заключается счастье мыслителя, а не в какой-то там самореализации личности, которая, возможно, не более чем фантом нашего сознания. 

Но с другой стороны, — добавил Марк, — и это я старался показать на Чтениях, посвященных памяти Капицкого (они проходят каждый год в день его рождения 23 февраля), мой учитель был яркой личностью. Именно личность Капицкого предопределила многие особенности мышления не только его самого, но и моих коллег в «героический период» деятельности нашей школы в 60-х, начале 70-х годах. Я уверен, что общалось и мыслило не какое-то там севшее на Капицкого мышление, а семинаристы школы, вместе и по отдельности. 

Одновременно, сознался Вадимов, — я не могу не признать, что понимаю, чувствую, о чем так парадоксально и вызывающе говорил Капицкий. Да, действительно, и я иногда ловлю себя на мысли (или, может быть, ощущении), что мыслю не я, а кто-то другой, даже не человек, а нечто космическое, надиндивидуальное. Однако значительно чаще я переживаю яркие ощущения реализации собственной личности, собственного мышления. Но ощущения есть ощущения, заключил Вадимов, и было бы странным переживаниям, пусть даже и столь необычным, приписывать не только реальность, но и прямо-таки персонифицировать их, наподобие того, как это делает в «Розе Мира» Даниил Андреев не только с собственными ощущениями, но и мыслями (идеями).

— Но ведь, Вы Марк Евгеньевич, были учеником Капицкого и, следовательно, разделяли его идеи,  – задал очередной вопрос Рогов

— Да, а в те далекие годы, когда я только начал заниматься методологией, идея учителя о роли мышления казалась мне очевидной. Более того, в своей жизни я не раз убеждался в ее справедливости. Как много ученых, по моим наблюдениям, растратили или растрачивают свою жизнь на решение неразрешимых или устаревших, несовременных задач. Не меньше ученых пытаются решать проблемы заведомо неадекватными методами. Подтверждали концепцию Капицкого также и другие крупнейшие философы. Следуя импульсу, Вадимов взял с полки  Декарта прочел Рогову выделенный карандашом фрагмент. 

«И, право, — пишет Декарт, — мне кажется удивительным нрав большинства людей: они весьма старательно изучают свойства растений, движение звезд, превращение металлов и предметы подобных наук, но почти никто и не помышляет о хорошем уме (bona mens) или об этой всеобъемлющей Мудрости, между тем как все другие занятия ценны не столько сами по себе, сколько потому, что они оказывают ей некоторые услуги… Следовательно, тот, кто серьезно стремится к познанию истины, не должен избирать какую-нибудь одну науку, — ибо все они находятся во взаимной связи и зависимости одна от другой, — а должен заботиться лишь об увеличении естественного света разума и не для разрешения тех или иных школьных трудностей, а для того, чтобы его ум мог указывать воле выбор действий в житейских случайностей». 

Напомнил Вадимов Рогову и то, что Мишель Фуко в одной из своих работ писал, что после XVII столетия человек стал разрешать все свои основные проблемы на основе мышления. 

— Учитывая, что Вы написали книгу о мышлении, ваша позиция не изменилась? – спросил Рогов. 

— Не совсем, ответил Марк. — Занявшись психологией и реконструкцией творчества ученых, да и просто из наблюдений за поступками людей, я все чаще вынужден был соглашаться с оппонентами, утверждавшими, что человек мыслит, руководствуясь не только логикой или разумом. Мысль и рассуждения людей ведет какая-то более значительная сила, причем часто маскирующая себя именно рациональными соображениями. Эта сила — личность человека и опыт жизни. Я сам часто ловлю себя на ощущении, что действую в каких-то житейских ситуациях не столько потому, что это разумно, сколько потому, что “хочется”. Как в том анекдоте: нельзя, но если очень хочется… 

И как часто, — продолжал Вадимов, — свой неразумный поступок мы оправдываем внешне вполне разумными соображениями. Причем в маскировке истинных намерений человеческое сознание оказалось настоящим виртуозом. Какие только обходные пути оно ни придумывает: это надо потому, что поможет кому-то, оттого, что такова жизнь, потому, что за этим стоят высшие ценности, а на самом-то деле куда, как проще — мне очень хочется. Но тогда, возможно, Капицкий не прав, приписывая мышлению такую значительную роль? Или одни критерии для науки, а другие для обычной жизни? Но разве, спрашивал я себя, ученый, когда мыслит, откладывает в сторону свою личность или перестает учитывать накопленный в жизни опыт? Вряд ли. Во всем этом, очевидно, необходимо было разобраться. 

 

2.

 

— Существует мнение, — продолжил свои вопросы Рогов, — что интересом к мышлению Капицкого заразил его старший товарищ по философскому факультету МГУ известный логик Александр Зинокьев. 

— Да, действительно, — согласился Марк, —  Александр оказал на Капицкого огромное влияние. Более того, Капицкий несколько раз говорил, что Зинокьев является его учителем, однако ясности в этом вопросе у меня все же нет. Зинокьев, будучи аспирантом философского факультета МГУ, организовал семинар, куда стали ходить студенты Капицкий, Кит Алексеев, Машвили, Грудин и кто-то еще. Именно на этом семинаре обсуждались идеи кандидатской диссертации Зинокьева и сама концепция изучения мышления, сначала в творчестве Маркса, а затем исследования мышления в точных науках. Говорили, что в тот период Капицкий почти боготворил Зинокьева. Потом была знаменитая конференция, где студентам семинара Зинокьева предложили выступить с критикой по отношению к некоторым положениям марксистской философии, и они наивно поверили, что это возможно. После выступлений последовали  соответствующие оргвыводы: постарались провалить защиту Зинокьева, закрыть его семинар, отчислить с факультета некоторых студентов, посещавших семинар. Защита кандидатской диссертации Зинокьева была ярким событием того времени, она проходила при необычайном стечении народа, а выступление соискателя было столь убедительным, что диссертационный совет не решился проголосовать против, но лишь перенес защиту. Но и во второй раз завалить диссертацию не удалось. Однако после защиты отношения между учителем и учеником стали портиться. 

Капицкий объяснял это мне так. Во-первых, Зинокьев предложил резко поменять тематику: вместо идей, разрабатываемых на их семинаре, заняться разработкой математической логики, которая в этот период только набирала силу. Но сам Капицкий стоял за развитие содержательно-генетической логики. Во-вторых, Зинокьева в наказание за его поведение в этот период не печатали, а Капицкому удалось опубликовать несколько принципиальных статей, из которых, правда, ему пришлось убрать ссылки на Зинокьева (что было железным условием публикации). Обе эти причины, по мнению Капицкого, и обусловили окончательный разрыв, причем на много лет. Как говорил мне Капицкий: “Зинокьев думал, что трамвай без него не поедет, но он поехал…”. Вот тогда-то Капицкий собрал свой первый семинар. Потом был второй на квартире Капицкого, как раз на него я стал ходить, потом третий, четвертый, пятый уже без меня. 

— Я слышал от одного из учеников Капицкого, — сказал Рогов, — что тот в числе своих учителей называл не только Зинокьева, но и Выготского. 

— Выготского? Да, с годами я все больше убеждался, что были и другие, не менее значительные влияния, чем Зинокьева, например, со стороны работ Льва Семеновича Выготского. Судя по моим изысканиям, семиотические идеи, да и сама идея языкового мышления были с некоторыми переосмыслениями заимствованы Капицким у создателя советской психологии. Капицкий не только пропагандировал работы Выготского, но и восхищался его яркой личностью, не исключая успеха Выготского среди женщин. И все же, я бы не стал назвать Выготского учителем Капицкого. 

— Как я понял Марк Евгеньевич, Вы только начали рассказывать о Зинокьеве. Где Вы с ним познакомились?

— В Сухуме, — ответил Вадимов с улыбкой, вспоминая необычные обстоятельства своего знакомства с Зинокьевым. Расскажу подробнее, это очень характеризует и Зинокьева и время застоя. Разрыв Зинокьева с Капицким, по-моему, длился больше 15 лет, лишь в конце 60-х годов именно в Сухуме на первой объединительной конференции по социологии они формально помирились. Но фактически так больше и не сошлись — двум медведям в одной берлоге тесно.    

На этой конференции я по-настоящему познакомился с Зинокьевым. До этого я видел Зинокьева мельком несколько раз и поразили меня два момента. Зинокьев был одет с иголочки — выглаженные брючки, все подогнано по моде, но вместо лица — настоящая маска, что за ней скрывалось, понять трудно. В Сухуми я прилетел за день до открытия конференции вместе с Олегом Кенисаретским, в то время любимым учеником Капицкого и, действительно, одним из талантливейших методологов, и от нечего делать мы пошли в знаменитый сухумский обезьяний питомник. Гуляя среди живого ландшафта, встретили Зинокьева, окруженного дамским обществом, почтительно внимающим метру. Это, пожалуй, был единственный небольшой период, когда Зинокьев вписался в официальную науку: он был профессором, членом ВАК, автором двух мало кому понятных книг по многозначной логике. Увидев Зинокьева в таком обществе и зная, как он относится к официальным ученым, Кенисаретский произнес, как оказалось назавтра, пророческую фразу: “не миновать, обыграет Александр Алексеевич на конференции какой-нибудь  сюжет с питомником”.

На следующий день с некоторой помпой открылась конференция. Значимость ей придавала борьба социологов с официальным “диаматом-истматом”; казалось, вот-вот, и победа будет за социологами. На сцену небольшого зала, мест на триста поставили десятка два стульев, куда пригласили начальство и членов первой советской социологической ассоциации, Я уже забыл их фамилии. По программе четвертый доклад — “Модели в социологии” делал Кенисаретский, следующий Зинокьев, потом я. Выйдя на сцену, Зинокьев, не оборачиваясь, ткнул рукой назад в исписанную формулами доску и сказал.  

— Вот здесь Кенисаретский долго рассуждал о моделях. На самом же деле, все просто: модель — это объект, используемый вместо другого объекта. Например, возьмем в качестве моделируемого объекта сидящих здесь на сцене членов уважаемой социологической ассоциации, а в качестве модели семейство обезьян из здешнего питомника.  В обезьяньей семье есть самец с красным задом, а вокруг него суетятся самочки, самочки. И здесь в социологической ассоциации есть председатель, Степанянс, а вокруг него суетятся члены ассоциации. 

И пошло и поехало. В течение пяти минут,  не больше, Зинокьев саркастически и, нужно признать весьма остроумно, упражнялся в данной аналогии, потом неожиданно закончил выступление и быстро вернулся на свое место. Захваченный театральным действом зал буквально умирал от смеха. Рядом со мной сидел Борис Сазонтьев. 

— Что происходит, — спросил он меня с изумлением, — ведь Зинокьев издевается над социологами, почему же они смеются? 

Вадимов с улыбкой вспомнил, как ему было трудно начинать свой доклад после представления, устроенного Зинокьевым. Он даже вынужден был сказать, что вряд ли стоило ехать из Москвы столь далеко, чтобы поупражняться в сомнительном остроумии.  

— К обеду, — продолжал Марк, — до основных участников конференции дошло, что издевательство над членами социологической ассоциации является оскорблением и для них самих. Последовала бурная реакция. Зинокьев, который как раз помирился с Капицким, пришел в его номер и с удивлением сказал: 

— Юра (так звали Капицкого друзья), почему они так на меня ополчились, что я такого особенного сказал, чего они сами не знают?

— После обеда Зинокьев напился, хотя до этого держался много лет, и, никому ничего не говоря, улетел в Москву. Вскоре его вывели из ВАКа. Вы спрашиваете, почему? Через секцию логики ее председателем, академиком Федоскиным проталкивалась очень слабая докторская диссертация. Попала она и на отзыв Зиновьева, который начертал на  рукописи “БСК”. Во время обсуждения на секции Федоскин спросил: 

— Александ Алексеевич, что обозначает эта аббревиатура БСК. 

Не моргнув глазом, Зинокьев ответил 

— Бред сивой кобылы. 

— Ну что Вы, — стал возражать председатель, заинтересованный в прохождении диссертации. — Тут есть свежие мысли, например, о роли оператора преобразований. 

На что Зинокьев, глядя прямо в глаза Федоскину, с раздражением сказал: 

— Ну а Вы то, что, коллега, понимаете в современной логике”. 

— На этом эпизоде и закончилась карьера Зинокьева в ВАК. Потом, как вам известно, Зинокьев опубликовал на Западе свой сатирический роман «Сияющие высоты» и почти одновременно подал заявление о выезде из страны. Довольно долго он сидел на чемоданах, не зная, куда его отправят: на запад или на восток, в места более отдаленные. Говорили, что по его вопросу несколько раз собирались заседания политбюро, все никак не могли решить. Но все же отпустили на запад, вероятно, решив, что так визгу будет меньше.

• В каком смысле? — Спросил Рогов. 
• Ну, прямо по анекдоту тех времен; Хрущева как-то спросили: «Можно ли остричь щетину у свиньи? Можно, — ответил Хрущев, — но не нужно, визгу не оберешься». 

Известно, что на западе Зенокьев перестал заниматься логикой и полностью переключился на написание сатирических и политический книг. Вскоре с ним произошла еще одна метаморфоза — из ярого противника советского строя он неожиданно стал сторонником коммунизма. Последнее превращение относится уже к настоящему времени. Зинокьев в 1999 году вернулся в Россию. В Институте Европы я случайно слышал его доклад о мировом заговоре и России как последнем оплоте свободы. По поводу заговорщиков Зинокьев говорил неясно: международные трансантлантические финансовые и информационные корпорации и империи, а также некий безликий субъект, замысливший тонкими современными методами, опираясь на СМИ, Интернет и собственные желания ничего не подозревающих людей, захватить власть и поработить народы.   

Если Капицкий, — продолжал Марк, — всегда мечтал о создании методологической школы и, по сути, создал ее, то Зинокьев, напротив, подчеркивал, что «он сам себе государство» и не приемлет любые формы организации, к которым стремился Капицкий. В интервью, данном в 1991 году журналу «Кентавр», Зинокьев в свойственной ему шутовской манере описывает разрыв с Капицким следующим образом. Меня настолько поразили эти откровения, что я запомнил их почти наизусть. 

— Человеческие объединения, — говорил Зинокьев, — можно разделить на две группы: единства (братства) и организации (или партии, секты, мафии и т.п.). И какое-то время такое братство у нас было. Но тебя Капицкий обуял дух вождизма, а не учительства. У тебя нет данных быть учителем, и потому ты ищешь замену в вождизме, а для вождя нужна организация. В единстве человек полностью сохраняет свою личность: это есть объединение личностей. В организации человек отчуждает имеющиеся у него крохи личности в личностное начало целого и предоставляет это личностное ее начало руководитель. 

— Думаю, по поводу учительства, — сказал Вадимов, — Зинокьев ошибается. Капицкий был прекрасным учителем. Он делал главное — заражал своих учеников интересом к мышлению и творчеству. Более того, когда ученик начинал делать свои первые, еще неуверенные шаги в методологии, Капицкий изо всех сил поддерживал его, иногда даже приписывал ему результаты, которые фактически получались в коллективной работе семинара. Наконец, Капицкий демонстрировал своим ученикам живые образцы мышления, а также необходимые в любой научной работе технические приемы. Я до сих пор был благодарен учителю, показавшему мне, тогда еще зеленому студенту, как надо писать научные тезисы и статьи. По сути, первые двое моих научных тезисов были  написаны с помощью Капицкого. 

И, тем не менее, — задумчиво добавил Марк, — в чем-то Зинокьев был прав, особенно по поводу передачи личностных прав в пользу целого и руководителя. В связи с этим я вспоминаю, как в конце 60-х годов другой любимый ученик Капицкого, Виктор Лефегр потребовал устроить общее собрание семинара и обсудить его заявление. На этом собрании Лефегр утверждал, что Капицкий присваивает себе результаты коллективной работы, поскольку быстрее всех публикуется, что члены семинара, передавая Капицкому функции руководителя семинара, становятся ущербными и частичными; короче, поэтому нужно в корне изменить характер работы семинара. Лефегра не поддержали, и он ушел из семинара. Позже я понял, что Капицкий всегда изгонял тем или иным способом из семинара даже своих любимых учеников, если они начинали идти своим путем и не скрывали этого. 

Кстати, в отношении к формам коллективной работы с Зинокьевым был солидарен и Машвили. Незадолго перед своей смертью он поделился воспоминаниями о том, как они начинали методологию и как он отбивался от Капицкого, предлагавшего совместные организационные формы работы. Хотите, я вам прочту два фрагмента из этого прекрасного интервью. 

Вадимов нашел журнал и открыл нужную страницу.

— Мы были людьми, — пишет Машвили, — лишенными информации, источников, лишенными связей и преемственности культуры, тока мирового, лишенными возможностью пользоваться преимуществами кооперации, когда ты пользуешься тем, что делают другие, когда дополнительный эффект совместимости, кооперированности дан концентрировано, в доступном тебе месте и мгновенно может быть распространен на любые множества людей, открытых для мысли. Этого всего нет, понимаете? И для нас логическая сторона «Капитала» — если обратить на нее внимание, а мы обратили — была просто материалом мысли, который нам дан как образец интеллектуальной работы. Это не марксизм, это текст личной мысли Маркса, текст мыслителя по имени Маркс. Я лично прошел не через марксизм, а через отпечаток, наложенный на меня личной мыслью Маркса. 

И я сказал Юре: если ты хочешь, чтобы между нами сохранились дружеские отношения, чтобы мы могли обмениваться какими-то мыслями, которые будут взаимно интересными, то не втягивай меня, не ожидай от меня какого-либо участия в какой-либо организованной деятельности. Я не могу маршировать ни в каком ряду, ни в первом, ни в последнем, ни посередине батальона, и весь этот церемониал общей организованной деятельности абсолютно противоречит моей сути, радикально противоречит тому, как я осознаю себя философом. Не мое это дело. Я философ, никакой я не методолог. Я не переношу никакой дисциплины, в том числе во спасение. 

Вадимов задумался. Почему Машвили связывает методологическую позицию с организованной деятельностью, а философскую с индивидуальной свободой? Вряд ли существует подобная корреляция. Вот он Вадимов — и методолог и философ, но в юности был больше склонен к организованной деятельности, а сейчас меньше, практически это его не интересует вообще. Другое дело, что Машвили всегда понимал занятие философией как экзистенциальное дело и духовный путь, а Капицкий как интеллектуальное занятие и переделку мира. Машвили в жизни выше всего ценил свободу и дружбу, а Капицкий коллективную жизнь (коллективную мыследеятельность) и собственные организационные деяния. 

И от них обоих отличался Зинокьев, он всегда был “одиноким волком”, настороженно следящим за событиями, чтобы во время резко сменить тропу, по которому мчался. Первый раз Зинокьев бросился в сторону еще подростком в период коллективизации. Второй раз перед самой войной, когда узнал, что его могут забрать за упоминание всуе имени Сталина; тогда Зинокьев бросил первый курс МГУ и уехал на дальний восток, чтобы там пойти в Армию и затеряться в ней. Четвертый — когда два раза бежал из фашистского плена (он был летчиком и его самолет в начале войны был сбит над захваченной территории). Пятый раз, когда занялся математической логикой. Шестой — когда уехал на Запад. Седьмой, восьмой, девятый — на Западе. Ну а сегодня еще раз Зинокьев резко меняет курс, возвращаясь в Россию. 

Конечно, Вадимов понимал, что из особенностей личности и жизненного пути нельзя вывести идей и концепций, но все же какая-то связь между личностью и ее творчеством существует. Он уж забыл, кто это сказал: «каков человек — такова и его философия». Ну да, это афоризм, но в каждом афоризме — крупинка истины. Не являются ли для своего времени фигуры Зинокьева, Капицкого и Машвили, как сегодня пишут, знаковыми? И если да, то, какие культурные тенденции они выражали? Безусловно, все три мыслителя — масштабные личности, а масштабность задавалась переходным временем. Заканчивалась эпоха сталинизма, начиналась бюрократического социализма. Сталинизм — это планетарные, героические и трагические ритмы и события; молодой бюрократический социализм демонстрировал надежду и одновременно, являя разные лики, маскировал свою противоречивую сущность. Умному и активному человеку жить в подобное переходное время было одновременно и трудно и легко. Трудно, потому, что приходилось терпеть и преодолевать свое время, легко — поскольку само время несло и давало энергию. Все это общие моменты. А различия, подумал Вадимов, ведь в них самое главное? 

Фигура Капицкого очень напоминала нового Штольца, облагороженного занятиями гегельянской и марксистской философией и романтическим интеллектуализмом типа «Бури и натиска». Зинокьев — тип предельно советский, этакий антипод коллективного советского человека, личность полностью окуклившаяся, вол, бодающийся с советским бюрократическим монстром. Машвили — проводник на русской почве экзистенциальной французской и одновременно грузинской, региональной культур. Вообще понять и почувствовать эти личности и их творчество, подумал Вадимов, очень трудно вне российской и советской почвы. А разве сейчас, перейдя в настоящее, размышлял Вадимов, мы ушли с этой почвы, и жить стало легче?

— Извините, — сказал Марк Рогову, — задумался, уж очень интересная фигура Зинокьев. 

 

3.

 

Через месяц в руки Вадимову попался 4 номер журнала «Личность. Культура. Общество» с большим интервью Зинокьева. “Не поймите это как хвастовство, — говорит Зинокьев в интервью главному редактору журнала Реднику, — я считаю, что в эволюционном процессе не все люди растут и развиваются, появляются точки роста. И через эти точки роста “прорастает” и народ, и вся страна. Я про себя могу сказать, что я — точка роста России. Не будет официального признания Зинокьева в России – не будет России! Другую точку роста такого рода я не вижу. Это дело случая. Срежут меня, другой подобный индивид в России вряд ли появится”. 

И это при том, подумал Марк, что Зинокьев вроде бы всегда выступал против официальной науки и официальной власти. Горбачева он прямо называет предателем. «Как могла прийти в голову мысль, — пишет Зинокьев, — что Генеральный секретарь ЦК КПСС станет предателем N 1? Это было немыслимо. И на Западе никто в это не верил вплоть до прихода Горбачева к власти. Никто на Западе не рассчитывал на такой крах коммунизма”. «Эльцин – продолжает Зинокьев, — простой продолжатель дела Горбачева. 

И “Путнизм” быстро разочаровал Зинокьева. Путин, говорит он, “может истребить и прогнать всех ельцинских людей, но “ельцинизм” он “прогнать” не сможет. Его историческая миссия состоит в том, чтобы легитимизировать результаты антикоммунистического переворота в гобачевские и ельцинские годы… пройдет время, и о Путине будут говорить, что это Ельцин сегодня”. 

Кто же тогда официально признает Зинокьева, если он против всех властей? – размышлял Вадимов  

Миф Зиновьева, продолжал думать Марк, связан с именами наших известных философов и методологов – Капицкого, Машвили, Грубина. Считается, что Зинокьев был общим их учителем. Вот, например, что говорит Редник Зинокьеву. “Впервые неофициальную информацию о Вас я услышал не на философском факультете, где учился спустя 30 лет после окончания Вами факультета, а от Капицкого, участвуя в его методологических семинарах. Он постоянно на Вас ссылался. Вы его, наверное, знали хорошо. Он в те годы считал Вас признанным лидером, главным создателем Московского логического кружка, считал, что Вы были его душой, внесли очень важные идеи и, самое главное, перевернули представление о методологии науки. Именно от Вас он ведет историю своей профессиональной деятельности”.   

В ответ Зинокьев говорит: «И Грубин, и Машвили, и Капицкий были в некотором роде моими учениками. Они все «вышли» из моей кандидатской диссертации». “Дело в том, что потом, конечно, наши пути разошлись…С таким человеком, как Ельенков, хотя мы с ним дружили, мы были глубинные враги. А что касается Грубина, Машвили и Капицкого, то все они не могли продолжать дальнейшую работу со мной, поскольку у них не было для этого способностей и желания”.  

В интервью, обратил внимание Марк, Зинокьев называет себя ученым, логиком и, на чем он особенно настаивает, социологом. “Я изначально был социологом, даже еще не имея достаточного образования, выступая просто как заинтересованный человек, “интуитивный социолог”. И остался социологом до сих пор. А остальное (скажем логика и методология) появилось потом как средство решения поставленных задач”. И скромно добавляет. “Посмотрите, я логик и социолог, причем логик – дай Бог всякому”. Если социологию, говорит Зинокьев, “построить по-настоящему научно, то есть с учетом требований логики и методологии науки в моем понимании, то общая социология станет точной наукой. И социологическое прогнозирование станет таким же точным, как посылка космических кораблей”. 

Однако Вадимов знал, что научное сообщество считает Зинокьева только логиком, не воспринимая серьезно его социологические штудии и открытые им социологические  законы. В интервью Зинокьев в очередной раз заявлял, что марксизм является наиболее развитой в современной цивилизации формой социальной жизни, значительно более совершенной, чем капитализм. И одновременно, поймал его на противоречии Марк, марксизм почему-то погиб в результате предательства и козней капиталистов типа Маргарет Тэтчер. “Коммунистический строй в России, — говорил Зинокьев, — не изжил себя, он был молодой, только начал взрослеть, и его убили. Искусственно разрушили. Я как социолог утверждаю, что по уровню социальной организации он выше всего того, что есть на Западе… Тэтчер была самым умным политическим деятелем на Западе в тот период. Она возглавила весь этот процесс разгрома Советского Союза силами самих советских людей”. “Я, как ученый, по прошествии многих лет пришел к такому выводу, что с разгромом русского коммунизма Россия навечно утратила перспективу стать великой, ведущей державой. Я думаю, что советский период был вершиной русской истории, и на такую высоту Россия больше не поднимется”. 

Загадка, однако, в том, подумал Вадимов, что в интервью Зинокьев рассказывает о себе как об антикоммунисте (“я открыто, — говорит он, — отвергал марксизм”), сравнивая жизнь в Советском Союзе с тюрьмой. “Оказавшись на Лубянке, — рассказывает Зинокьев, — я впервые спал на отдельной кровати и ел досыта. Как же мы жили на гражданке, если…тюрьма показалась раем!”. Что же в этом случае означают слова Зинокьева: «Сначала объектом моего исследования был молодой цветущий коммунизм. Потом он был разгромлен, и появилось то, что мы имеем сейчас. Я не принял то, что появилось…Как теоретик, я исходил из того, что советский коммунизм, молодой и жизнеспособный, что он пришел навечно».       

Проще всего, предположил Марк, было бы все эти противоречия и загадки списать за счет старости: ведь Зинокьеву пошел девятый десяток (“Я никогда не рассчитывал, — пишет он с удивлением, — что доживу до такого возраста”). Но Зинокьев, возразил себе Вадимов, совсем не похож на человека, которому отказал разум, напротив, для своего возраста он абсолютно сохранен. Объяснение, подумал Марк, вероятно, нужно искать в личности и времени (в окружении и обстоятельствах) и наметил, как исследователь,  такую последовательность. Выдающиеся способности юного Зинокьева (он был, что называется сегодня, вундеркинд – за минуту мог запомнить страницу текста, молниеносно перемножал в уме даже шестизначные числа), тяжелый труд и быт советского времени, которые с лихвой хлебнул будущий социолог, увлечение книгами романтической и утопической направленности (Лермонтов, М.Горький, Кнут Гамсун, Гюго, Сенкевич, Томас Мор, Кампанелла, Эжен Сю, Этьен Кабе и другие), среда, “где, по словам Зиновьева, было очень критическое отношение к Сталину: анекдоты, рассказы, насмешки”, война, которая окончательно сформировала личность Зинокьева и, по его собственному свидетельству, «была лучшим временем жизни», наконец, становление Зинокьева как мыслителя, ученого и, отчасти, эзотерика.       

В целом, решил Вадимов, Зинокьев формировался как маргинальная личность с анархическими наклонностями. Социальные маргиналы или, как их называет Касьянова, аутсайдеры — это люди не просто «выпавшие из устойчивых социальных структур», но вынужденные поэтому опираться на собственную личность, жить, как писал Глеб Успенский, «своим умом» и при этом «своего по части убеждений и нравственности у них ничего нет. Это, утверждала Касьянова, совершенно пустой сосуд, который может быть наполнен чем угодно. Опора социальных маргиналов на собственную личность, жизнь «своим умом», показывал Марк в одной своей статье, с одной стороны, ставило их (в плане собственного мироощущения) вровень с социумом, делало соизмеримыми с культурой (маргинал самого себя манифестировал как культуру), с другой — влекло в стан критиков и революционеров. Действительно, писал Марк, кто, как не маргиналы, остро чувствуют социальную несправедливость, и кто, как не они, склонны к решительным действиям, направленным на изменение социальной системы? Именно из маргиналов в XIX, начале ХХ вв. выходят как разночинцы и интеллигенция, так и революционеры разных мастей. 

Если, размышлял Вадимов, по части убеждений молодой Зинокьев как раз не был обделен (он свои взгляды не только сознательно строил, но и старался реализовать в жизнь), то по части нравственности формула Глеба Успенского, пожалуй, к Зинокьеву вполне подходит. И соизмеримость свою культуре Зинокьев сформулировал очень рано. В 1939 году, когда он сидел на Лубянке и был готов ко всему, Зинокьев сформулировал свою жизненную установку так: “я есть суверенное государство из одного человека, я буду вырабатывать свою собственную идеологию, свои собственные моральные, эстетические принципы… За все эти годы я ни на шаг не отступил в сторону от этой своей установки”.    

Интервью Зинокьева показывает, что утвердиться в такой, почти эзотерической,  жизненной установке ему помогли, с одной стороны, именно маргинальность, с другой – самовоспитание и война. Уже первое испытание (арест и следствие на Лубянке) Зинокьев преодолел нетрадиционно: он не стал играть по правилам системы, которую Зинокьев интуитивно хорошо понимал. Его объяснения для следователя были алогичны и непонятны, его действия (он просто сбежал и больше уже не появлялся в местах, где его знали) не укладывались в стандартное поведение людей того времени. И в дальнейшем Зинокьев всегда действовал как маргинал, не “по правилам”: пошел в армию без призыва, сбежал из кавалерийского полка, переходил из одной части в другую, подкупал писарей и прочее. Как ни странно, это его не раз спасало. В связи с этим Марк вспомнил две истории. Одну он слышал от Капицкого, другую от Налилова.     

Тесть Капицкого от второго брака в 1936 г. был комендантом Кремля. Всех его сотрудников уже забрали, и он каждый день со страхом ждал собственного ареста. Однажды, придя на работу, он увидел, что за его огромным столом сидят несколько человек. Приближаясь к своему месту, он понял, что это пришли за ним, но сначала его должны осудить публично (таков в этот небольшой период был порядок). Не дойдя двух шагов до своего стола, комендант Кремля, вдруг, неожиданно для самого себя скинул шапку, бросил ее оземь, и со словами “Ах, черт побери”, повернулся и ушел домой (и больше на работу не выходил). Его поведение настолько выпадало из системы, что к удивлению самого коменданта Кремля его не тронули. Так он и просидел дома, никуда не выходя, до самой войны, а в 1941 о нем вспомнили, призвали и поставили командовать полком.         

История с Налиловым не менее любопытна и характерна. В конце войны он сидел в лагерях, умирая от голода и болезней. Налилов понял, что, если не сделает что-то экстраординарное, то его дни сочтены. Игнорируя всякую логику и опыт лагерной жизни, он подает заявление, обвиняя руководство лагеря в нарушении правил и законов. Вы думаете, его тут же расстреляли? Нет, расстреляли начальника лагеря. Почему? Вообще-то случайно. Дело в том, что в этот год лагеря не выполнили план работ. Берия посылает комиссию, чтобы выяснить причины. Комиссия едет по лагерям, легко находит причину, она лежит на поверхности – план не выполнили, поскольку от болезней и голода погибли тысячи и тысячи заключенных. В острастку принимаются меры. В частности, в лагере, где умирал Налилов, находят его жалобу на коменданта. Последнего для урока расстреливают, а Налилова переводят в больничку. Это и спасло ему жизнь.       

Не меньшее значение в формировании личности Зинокьева, сделал вывод Марк, читая интервью, сыграли война и самовоспитание. Именно война способствовала таким его качествам, как склонность к риску, стремление жить масштабными событиями, презрение к интеллигентским переживаниям, своеобразный офицерский аристократизм. “Самое трудное во время войны, — рассказывает Зинокьев, — для меня было скрываться. Я все время бегал от органов… Страха не было. Видите ли, я еще в детстве начал заниматься самовоспитанием и научился преодолевать страх. После этого у меня в жизни не было поступков, которые я совершал под влиянием страха. В начале войны мне приходилось участвовать в таких операциях, когда нужно было буквально штыком закалывать диверсантов. И никакого страха я не испытывал. И при боевых вылетах скорее переживал состояние подъема. Что же касается «органов», то тут было, скорее, ощущение приключения, игры что ли. В гражданской, невоенной жизни я никогда не боялся высказывать немаркситские суждения, пошел на публикацию книги, за которую ожидал ареста… За годы войны я окреп физически… И духовно от всего освободился. Авиация – это нечто подобное гусарскому полку в старой русской армии. К тому же война давала колоссальный материал для наблюдения. Во время войны я очень много занимался литературным трудом». 

Правда, поправил себя Марк, все эти необычные качества личности Зинокьева, которыми можно и восхищаться, уживались с другими, вполне российскими, например, пьянством и завистью к коллегам. Послевоенные годы, вспоминает Зинокьев, “были годами жуткого пьянства. Как я потом писал, русское пьянство – это не медицинское явление, а своего рода религия. Пьянство давало общение. Легче было, когда выпьешь, переносить бытовые трудности, жизнь виделась в другом свете, казалась не такой серой. Но пьянство не мешало”. Много раз Зинокьев бросал пить, но это не получалось. Потом вышло, и он не пил 15 лет. Сорвался после того, как в Сухуми на него обиделись социологи, которых Зинокьев на конференции в течение целых пяти минут сравнивал с обезьянами из сухумского питомника.

Сложнее, подумал Вадимов, понять владеющее нашим героем чувство зависти, перетекающее в манифестацию своей исключительной значимости. Кажется, доктор наук, профессор, автор многих научных и научно-публицистических книг, известный логик и ученый, причем пострадавший от советской власти. Все есть, полная чаша. Так нет, Зинокьева буквально снедает и разрушает зависть – к бывшим ученикам, коллегам по профессии, диссидентам. Например, Редник спрашивает его об отношении к Сахарову и Солженицину. Вот что отвечает Зинокьев. “Первое, что сделал Сахаров, — дал Западу такое поганое интервью, как ни одни советские секретные письма меня не поливали…я не церемонился, когда приходилось высказываться о диссидентах и об их концепциях…Я считал Солженицина посредственным писателем, что он раздут как орудие “холодной” войны. Я считал и считаю Сахарова с социологической точки зрения полным ничтожеством”. 

Поразили Марка и высказывания Зинокьева о бывших учениках и коллегах. “И то, что я сделал, позволило мне в этой науке занять такое положение, на какое мои ученики никак не тянули. Они все были скорее имитаторами науки, чем учеными в строгом смысле слова”…Тысячи, десятки тысяч посредственностей работают в методологии и в социологии, а фундаментальные идеи не понимают…Я в логике приобрел уже мировую известность, а это вызвало злобную реакцию в моей среде…В логической среде, как и во всей отечественной философии и науки, сложилась своего рода мафия, в которую я не “вписывался”…социологи меня не любят. Они чувствуют, что моя ориентация несет угрозу их статусу и благополучию… Я работал и в сфере аппарата логики…Я опередил всех их более чем на 30 лет…Сейчас “переоткрываются” многие мои работы без ссылок на них. 

И все это, отметил Вадимов, на фоне самооценки, которой может позавидовать Хлестаков. “Я считал себя суверенным государством из одного человека и ни к кому не примыкал. Я ощущал себя миссионером: меня спрашивают, я отвечаю, меня просят рассказать что-то, я говорю…Я пробился исключительно за счет своего творчества. Меня не поддерживали правительства и секретные службы. Были люди, которые  “Зияющие высоты” перечитывали по 20 раз и больше. Люди, которые мне говорили, что после моих книг они ничего другого читать не могут… Все то, что происходило в России в последние 15 лет, было предсказуемо с помощью моей теории, и я это делал…Не будет официального признания Зиновьева в России – не будет России”.

Марк стал размышлять, как Зинокьев установил себя в научном отношении. Два основных подхода, вероятно, оказали влияние на его мышление: марксизм и творчески переосмысленный логический позитивизм. Марксизм давал установку на изучение общества с целью его изменения, ориентировал на методологию, основанную на научных законах мышления. Правда, эти научные методы, считал Зинокьев, получаются не в ходе исследования мышления (так он думал только в начале своей научной карьеры, когда писал кандидатскую диссертацию и общался с Капицким, Машвили, Грудиным), а конструируются на основе норм научного языка. Здесь работал второй подход. С точки зрения Зиновьева, структуру мышления задают нормы языка, примерно также как структуру естественнонаучной мысли – математика. Вообще, будучи сильным математиком (во время экспериментов он щелкал как семечки математические задачи даже в барокамере, подвешенный вверх ногами), Зинокьев одновременно не был свободен от математической предвзятости. Логика в его понимании – это и есть своеобразная математика для социологии как точной науки.         

“Для меня, — пишет Зиновьев, — научно то, что удовлетворяет критериям логики…В моем понимании задача логики – обработка языка. Нужен следующий этап. В рамках моей комплексной логики, на этой основе я разрабатываю онтологический понятийный аппарат, то есть серию понятий, относящихся к пространству, времени, движению, развитию, эволюции и так далее. Логика используется для этого, но тут создается новый дополнительный аппарат. Раннее разработанный аппарат используется для обработки методов получения знаний. Весь этот аппарат используется в социологии. Но не непосредственно. Требуется еще один посредник, а именно – нужно построить особую дисциплину на грани логики и социологии (логическую социологию), в которой надо разработать конкретную методологию социальных исследований. И с этими методами приступать к решению конкретных социологических задач”.

Таким образом, сделал вывод Вадимов, методология Зиновьева напоминает двухэтажное строение: “верхний этаж” – построение норм научного языка, “нижний” – методов получения социологических знаний, между ними, “посредник” – логическая социология. Здесь легко разглядеть, с одной стороны, кантианскую программу (описание априорных категорий времени, пространства и других; трактовка логики как “чистой аналитики” и своеобразной “философской математики”), с другой – марксистски переосмысленную программу Бэкона-Декарта (то есть убеждение, что на основе правильных методов можно перестроить существующее общество), с третьей стороны, вероятно, чисто зиновьевскую идею о том, что правильные методы – это спроецированные на конкретный материал, примененные к конкретным случаям нормы, установленные в логике.     

Но вряд ли, подумал Марк, анализ понятий можно свести к обработке языка. Еще менее очевидно, что построение новых понятий и знаний, например, социологических, есть реализация на конкретном материале сложившихся понятийных построений. Социальная реальность конституируется не только за счет нового языка и схем (это только одно из необходимых условий), но и как реальный опыт социальной жизни, с соответствующими социальными изобретениями, негативными и позитивными последствиями, их осознанием, консолидацией и борьбой социальных акторов, формированием различных подсистем культуры (социальных институтов, власти, хозяйства и экономики, общества, сообществ, личности). 

К тому же, напомнил себе Марк, методология и социологическая концепция Зинокьева, действительно, не были серьезно восприняты научным сообществом. Да и сам Зинокьев подрывает доверие к своим теориям, утверждая, что и не нужно никакой особой методологии, а главное это прямо прорваться к социологическим законам. “Тайна, — говорит в интервью Зинокьев, — в нашей способности открывать социальные законы, наблюдая очевидные, очень простые вещи. Ум требуется для того, чтобы обнаружить роль этих простых вещей и привести это в систему…Все основные идеи, касающиеся современного состояния мира, и Запада, и России и касающиеся будущего, можно построить ясным, простым языком…Информация, факты буквально под ногами, только умей увидеть это, умей увидеть, что на самом деле миром управляют не какие-то социологические титаны, а ничтожества. 

Наконец, продолжал Вадимов виртуальную полемику с Зинокьевым, что это за научные законы, например: “если у социального индивида есть потребность совершить какое-то действие, связанное с нарушением норм права и морали, и если он убежден в том, что он останется неразоблаченным, он это действие совершает” или “с разгромом русского коммунизма Россия навечно утратила перспективу стать великой, ведущей державой». Первый “закон” – простое наблюдение, которое подведено под индуктивное обобщение, второй – не на чем не основанное убеждение самого Зинокьева.      

Некоторый свет на понимание научной и не только научной позиции Зинокьева, решил Марк, проливают его высказывания о том, что он никогда не следовал традиции, а подобно Декарту черпал только из себя. Я отвергаю, говорит Зинокьев, все, “что сочинили другие”, я демонстративно подчеркивал то, “что иду своим путем”. Но, во-первых, Декарт, возразил Вадимов, на самом деле прекрасно знал философскую традицию, во-вторых, его заявления соответствовали исторической задаче – блокировать традиционные неэффективные формы мышления. На взгляд же Марка, у Зинокьева была другая проблема – реализовать себя как пророка, как носителя истины, показать, что другие – заблуждаются. 

Подобное, отчасти эзотерическое мироощущение, подумал Вадимов, вероятно, сложилось у Зинокьева не сразу, а под влиянием обстоятельств. Действительно, еще в довоенное время, но главным образом в период войны Зинокьев сформировался как борец и личность сомасштабная власти, государству, правителям. “Если уж восставать, — вспоминает он  о своем публичном довоенном выступлении против культа Сталина (за это его и арестовали), — то не против каких-то там мелких чиновников, а восставать против самого большого, против бога. Я рано стал атеистом и высшим существом представлял себе именно Сталина…Я до смерти Сталина был антисталинистом. Почти в открытую вел антисталинскую пропаганду”. 

Тем не менее, отметил Марк, Зинокьев вел борьбу и с простыми чиновниками, коллегами по работе, даже своими учениками, скорее уже из принципа и сложившегося характера. Более того, когда исчезала возможность бороться с теми, с кем Зинокьев недавно боролся, он начинал бороться с их противниками. 

В интервью Зинокьев рассказывает, что его приняли на работу в Институт философии и в партию “как антисталиниста с целью борьбы против сталинизма, можете себе представить?”. Но Капицкий рассказал Вадимову другую историю. “Умер Сталин, началась десталинизация. На одном из собраний в Институте философии, где случайно присутствовал Зинокьев, докладчик рьяно разоблачал культ личности “гениального отца всех народов”. Неожиданно, Зинокьев громко бросил через зал: “Шавка хватает мертвого льва!” Услышав это, директор Института, последовательный сталинист, бросился в отдел кадров и спросил: “Какие ставки свободны?”. Ему ответили: “Ставка машинистки”. “Зачислить на эту ставку Зинокьева” – приказал директор. И первые пол года, пока не освободилась должность младшего научного сотрудника, Зинокьев числился машинисткой.     

Итак, резюмировал Вадимов, всегда, когда исчезала возможность бороться с одними, Зинокьев начинал бороться с их противниками. Исчезла возможность бороться с Советами, Зинокьев начал борьбу с Западом. Я, говорит он, “уже не хотел “бить лежачего”. Запад все более обнаруживал себя как смертельный враг моей страны, моего народа…Россия моя страна, и она неповторима, другой такой страны на свете нет. Вы знаете даже свобода слова есть”. Получается, съиронизировал Вадимов, настоящий патриот и даже более того — единственный спаситель России; вспомним: “Не будет официального признания Зинокьева в России – не будет России!”. 

Но может быть, остановил себя Марк, все не совсем так? Может быть, на Западе Зинокьев переживал депрессию (“Я долгое время, — вспоминает Зинокьев, — находился в состоянии очень глубокой депрессии”), поскольку больше не мог себя реализовать как личность, как борец. Да, его слушали, приглашали читать лекции, но разве это сравнишь с жизнью на грани, с ощущением своей избранности и гениальности? Остроту жизни, конечно, вносили козни КГБ (или то, что казалось таковыми). “На меня на Западе, — рассказывает Зиновьев, — было два покушения, две попытки похищения…Очень своеобразные были покушения. Это было отравление бактериологическим оружием… это было советское бактериологическое оружие, запрещенное, снятое с вооружения». 

Все же согласимся, размышлял Вадимов, жизнь на Западе не могла наполнить жизнь такой личности. Правда, Александр Алексеевич все время сигнализировал советским властям: я не враг, если вы последуете моим рекомендациям, то сможете преодолеть все кризисы. “Я, — рассказывает Зинокьев, — не подсказывал, а просто давал характеристику системы, и даже рассчитывал, что там присутствовали советские агенты. И я потом их встречал уже в Москве, я знал этих людей. Ко мне один из них потом подошел и сказал: “Какие же мы были идиоты, что Вас не послушали”. Я специально некоторые вещи в своих лекциях открыто проговаривал, рассчитывая на то, что это будет принято во внимание в России. Я все-таки оставался русским человеком, даже советским. Никакого внимания”.   

Другое дело, думал Марк, колоссальные возможности, открывшиеся с началом перестройки. Вот где Зинокьев, наконец, увидел возможность реализовать себя в полной мере. Можно спасти Россию и весь мир, воплотить в жизнь свои идеи и методологию. Для этого, правда, нужно вернуться в Россию (это удалось относительно быстро), нужно официальное признание властей (с этим уже шло туго), нужен собственный учебно-научный центр, где будет создана школа Александра Зинокьева, нужна команда, в которой Зинокьеву было бы “адекватное его силам место”, наконец, нужно общественное движение (“духовное братство”), с которым бы рано или поздно стало считаться правительство. Чем же будет руководствоваться это братство и молодежь, пошедшая за Зинокьевым? – спросил себя Вадимов. И ответил так. С одной стороны, новой идеологией, заставляющей идти на жертвы и борьбу, с другой – зиновьевскими методами социальной борьбы, типа “как иголкой убить слона”.      

“Сейчас Россия, — завершал свое интервью Зинокьев, — имеет возможность развить такой интеллектуальный, духовный и моральный потенциал у себя, имя которые, она не даст раздавить себя никаким внешним силам. Это связано с образованием, выработкой моральных критериев, выработкой у достаточно большой части людей готовности пойти на любые жертвы, историческим терпением. Другого шанса я не вижу. Я много занимался проблемой войны нового типа, современной мировой войны, разработкой таких методов, которые можно обозначить выражением «как иголкой убить слона», то есть как успешно бороться с противником, который превосходит тебя в десятки раз…Нужны обучение молодежи, пропаганда, воспитание. Достаточно большой группы, которая повлияла бы на менталитет других, и чтобы она со временем стала оказывать влияние и на политическую стратегию властей…А это зависит от того, какой тип гражданского общества мы создадим, какой тип идеологии…ключ ко всему этому – новая идеология…То что марксизм пытался сделать и что на длительный период ему удалось. Нужно нечто подобное, но лучше, более адекватное нашей реальности. Нужны новые институты. То, над чем я работал всю жизнь, может стать основой для такой идеологии. Она должна охватить основные проблемы человеческого бытия – что такое человек, что такое сознание, познание, что такое социум и так далее. Я хочу обратить внимание на то, что западный мир не является неуязвимым. Он уязвим. Надо просто узнать его слабые места…Нам надо открыть такую форму братства, совершенно неуязвимую, потому что с этим будут бороться  и бороться жестко. Нужно стать неуязвимым. Тогда историческая альтернатива будет».  

Конечно, подумал Марк, зная чем закончилось построение коммунизма в России и какими неуязвимыми были первые большевики, все эти заявления Зинокьева можно принять за пародию и фарс. Но, возразил Вадимов себе, Зинокьев более чем серьезен. Ему уже много лет, и он спешит сказать и сделать самое главное. К счастью для России Зиновьев плохой организатор (он в этом признается сам: “Но я не организатор, я это не могу сделать”), его идеи противоречивы и декларативны, а лекции собирают больше любопытствующих, чем серьезных людей. 

 

4.

 

Размышления Вадимова прервал звонок. Марк подумал, что это пришла Наташа, но на пороге стоял незнакомый мужчина. Впрочем, через несколько секунд Вадимов узнал его — Черный! Он опять сильно изменился, Вадимов не мог понять, что с ним произошло, но явно перед ним стоял другой человек, пожалуй, более спокойный и уверенный в себе. 

— Проходите, Евгений Александрович, рад Вас видеть, — сказал Марк, проводя Черного в комнату. — Где Вы пропадали, и как поживают космогуалы? 

Черный сразу принял игру и ответил.

— Они передавали Вам привет и сказали, что на днях навестят. Так что ждите гостей. 

Заварив кофе, Вадимов стал с интересом слушать Черного, и сам рассказал ему над чем сейчас работает. Особенно Черного заинтересовали фигуры основателей методологии. 

— Знаете, Марк, — сказал он, — я сильно продвинулся в языке космогуалов и подобрался к их главному центру связи. Могу теперь точно подтвердить то, о чем я раньше только догадывался. Космогуалы персонально пасут некоторых людей, например, таких как названные вами философы Капицкий или Зинокьев, да и Вас, думаю, не забывают. Вы  обладаете настолько мощным интеллектом, что представляете для космогуалов лакомый кусочек. Мышление и воображение больших ученых, писателей, артистов, политиков это для космогуалов, особенно мышленов, — сильный и привлекательный источник психической энергии. Подключаясь к таким источникам, космогуалы не только восполняют свои силы, но и получают своеобразное эстетическое наслаждение. Подобно тому, как нам не все равно, что вкушать и в какой обстановке, так и космогуалам. 

Я понял, продолжал Черный, что к ярким и талантливым личностям еще в детстве прикрепляются мышлены-наставники, которые не только питаются выделяемыми психоизлучениями, но и направляют развитие этих выдающихся людей в нужном для космогуалов направлении. Я уверен, что ангелы хранители, о которых говорит церковь – это и есть мышлены-наставники. Помните у Лермонтова:

 

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез.

И звук его песни в душе молодой

Остался без слов, но живой…

 

Ангелы-хранители (подобно личным святым) выполняют крайне любопытные функции: с одной стороны, они являются проводниками воли Бога (а я уверен — волю космогуалов), передавая человеческому разуму божественные предначертания, его дух; с другой — это своеобразная средневековая фигура рефлексии. Действительно, ангел-хранитель может сознавать все поступки человека (видит его насквозь), причем это не просто бездумное отражение деятельности человека (как в зеркале), а божественное, разумное видение, работающее на развитие человека как духовного существа.

Когда же эти своеобразные доноры космогуалов умирают, мышлены срочно ищут других или же поддерживают у последователей и друзей усопших мысли и переживания по поводу их кумиров. В мире людей создаются школы, возникают легенды, пишутся книги и воспоминания, живые общаются с мертвыми, и на всей этой вкусной почве психоизлучений процветают  мышлены. 

— Евгений Александрович, — задал вопрос Вадимов, — но почему космогуалы допускают свое разоблачение? Вот ведь, например, Зинокьев уже говорит о мировом заговоре и близко подошел к мысли о чем-то или о ком-то вроде космогуалов. Да и я ведь уже готов, конечно, с вашего согласия, сообщить о космогуалах публично, пусть хотя бы в форме предположения или, например, в жанре философского романа, мне тут пришла в голову идея — написать такой роман; на самом деле, я даже его пишу. 

— Не нужно этого делать, — забеспокоился Черный. — Не буду делать вид — конечно, я их боюсь, но не это главное. Сейчас я регулярно прослушиваю космогуалов, держу, так сказать, руку на пульсе, но трудно сказать, как они прореагируют, если узнают о том, что их инкогнито раскрыто. А по поводу, как Вы говорите, собственного разоблачения, то у меня постепенно складывается впечатление, что они это делают сознательно. Для какой цели? Мне кажется, что так космогуалы нас изучают. Смотрят, как мы реагируем на мысль о том, что есть кто-то, направляющий человечество — ну там Бог, Высший разум, НЛО, наконец,  космогуалы. 

Пришла Наташа. Марк проводил Черного до метро, и вернувшись, пересказал жене добытую Черным информацию. Вспомнили, как  познакомились с Черным, и все его странные идеи. Вадимов уже давно перестал размышлять о том, существуют ли на самом деле космогуалы. С точки зрения разума, знания о космогуалах выглядели всего лишь как одна из современных эзотерических версий мировых событий. Вадимов принимал игру в космогуалов, все больше проникаясь логикой их жизни, и уже не замечал ничего странного. Он как бы сроднился с миром космогуалов и часто ловил себя на ощущении реальности их существования. 

Заснув, Марк увидел двухчастный сон. Как бы выполняя обещание, вестником которого явился Черный, к нему в гости пришли космогуалы. Вадимов обращался к неопределенному существу, темный образ которого колебался перед ним. Космогуалы объяснили Вадимову, что сделали его орудием исследования общественного сознания людей. Что они не возражают, если Вадимов расскажет о космогуалах все. 

— Неужели вы не боитесь? — спросил Вадимов темное существо. — Ведь люди могут отказаться вам подчиняться. 

— Но как, — дошли до Марка не слова, а скорее мыслеформы, посланные существом, — люди смогут от нас освободиться? Где мы, что мы? Мы фантомы, мы ваши мысли и образы, от нас, как шутят гении, можно освободиться только вместе с головой. Мы ваши сновидения, фантазии и психозы. Мы сопровождаем вас и ночью и днем. Не вы ли сами Вадимов в своей теории сновидений доказывали, что даже днем, бодрствуя, человек часто спит наяву, досматривает свои сны. А в любом сне присутствуем мы, космогуалы, глубинные процессы ваших мыслей направляют мышлены, а общественную деятельность — социны. Мы везде и негде. Не бойтесь, Вадимов, рассказывайте о нас. Мало ли мыслителей сошло с ума, мало ли сегодня фантазий, похожих на правду. Люди давно уже потеряли ориентировку во всех этих реальностях. Но они слушают, возбуждаются, реагируют — именно это нам и надо. Для разных целей. Кстати, и для безопасности вас самих. 

Еще темное существо объяснило Вадимову, что два государства — Россия и США выбраны как полигон для наиболее интенсивных испытаний. Здесь космогуалы за последнее столетие осуществили все свои основные крупные проекты. Одним из последних как раз является проект, который Вадимов весьма удачно назвал «разоблачением». Его суть в незаметном внушении идей и концепций, предвещающих пришествие космогуалов, но конечно, вестники космогуалов опознают их в превращенной форме. Космогуалы указали Вадимову даже последнее место, где они проводили испытание проекта «разоблачение» — это был ХХ Всемирный философский конгресс в Бостоне, проходивший в прошлом 1998 году. 

Неожиданно темное существо начало уходить куда-то в бок и вдруг растаяло, а перед Вадимовым стоял вполне живой Виктор Зун. Марк  вспомнил, что видел его последний раз во сне, в поле, прикоснулся к нему, и Зун на глазах рассыпался в прах. Но сейчас они продолжали разговор, который (это Марк знал) длился уже давно. 

— Я помню, — говорил Вадимов, — что тебе удалось вернуться в нашу реальность, и ты можешь теперь свободно переходить из одного мира в другие.

— Да, — ответил Зун, — сейчас я здесь, но могу вернуться назад, в тот мир, где я оказался после смерти. Впрочем, для меня теперь все реальности подлинные, и одновременно нигде бы я не хотел оставаться долго.

— А нельзя ли, — спросил Вадимов, правда, совершенно не веривший в физическое бессмертие, — связаться с Капицким или Машвили? 

— Почему нет, — сказал Зун, — но не уверен, что общение с ними будет для тебя приятным занятием. Дело в том, что в том мире люди зависят от живых, от их отношения к умершим. Если вы помните об ушедших, думаете о них, обсуждаете их поступки и идеи, то жизнь людей в том мире продолжается. Да, ты правильно понял, в том мире жизнь идет не сама по себе, она зависит от направления и содержания вашего внимания.

— А если о человеке совершенно забыли и никогда не вспоминают? — спросил Вадимов.

— Тогда человек в том мире находится как бы анабиозе, своеобразном сне, до тех пор пока его не коснутся чьи-то воспоминания или мысли. А Капицкого я уже встречал, я с ним был хорошо знаком. Но он сильно изменился, ты бы его, вероятно, не узнал. 

Может быть, потому он так изменился, мелькнуло в голове Вадимова, что последователи Капицкого думают о нем не так, как учителю хотелось бы?

Как бы подтверждая догадку Вадимова, Виктор продолжал. 

— Мне показалось, что Капицкий был недоволен своим существованием. Он говорил мне, что его не понимают, а идеи извращаются, и лично ты, Марк, ведешь против него чуть ли не подрывную работу. Капицкий при этом говорил про какой-то 25 кадр, но я не понял, о чем идет речь. Меня, говорил Капицкий, уносит во времени не туда, куда я иду. Зун пояснил для Вадимова, что именно так ощущают свою жизнь люди того мира: им кажется, что их несет река времени. Когда живущие думают о них правильно и интенсивно, течение времени несет их туда, куда они устремляются сами. В противном случае они испытывают страдания, удаляясь от вожделенных миров и событий.

— Виктор, — попросил Вадимов, — попробуй встретиться с Капицким и передай ему от меня это послание. Вадимов взял с письменного стола запечатанный конверт и протянул его Зуну.

Когда Марк проснулся, он долго пытался сообразить, что именно он написал в послании. Засмеявшись, Вадимов встал и пошел делать зарядку. Но весь день сохранялось ощущение, что он послал письмо Капицкому, и тот ему обязательно ответит. На следующий день в институте Вадимов встретил свою приятельницу Наташу Автонолову, которая всегда с интересом слушала его рассказы о космогуалах. Последний сон ее просто поразил. Дело в том, что Наташа, в отличие от Марка ездила на конгресс в Бостон и выступала там с большим докладом. 

— Ты знаешь, — сказала она с некоторым удивлением, — я тут составила для статьи в «Вопросы философии» неполный список российских докладов, тезисы которых были опубликованы в материалах конгресса. И знаешь, что меня удивило? От названий основных российских докладов веет каким-то неземным, космическим духом. Теперь после твоего рассказа, я бы сказала — духом космогуалов. 

Наташа достала из сумки несколько листков бумаги, поискала и стала читать названия докладов и сообщений. 

— «Нелинейная пульсирующая эволюция», «Синергийность, понимаемая как «со-энергийность имманетных и трансцендентальных потенций личности», «Качественно новая концепция человека, основанная на «планетано-космическом феномене пульсирующего бессмертия личности» и являющая «теоретическую мощь русской школы космизма», «Новая глобальная концепция творчества», «Идеи холизма в масштабе планетарных взаимосвязей», «История первых лет советской власти в свете идей Апокалипсиса», «Концепция вакуумной пульсирующей метареальности», «Понятие дневного и ночного сознания как главных форм человеческого познания мира», «Новые идеи космологии, построенной на идее соотношения реального мира (он реализуется в гравитационном поле и изучается теоретической физикой) и трансцендентального мира (непреходящего и безэнергийного)», «Духовная сущность философии, направленной, начиная с античности, на подготовку Христа, а затем — на постижение действий Бога в мире», «Опасности смены биосферного человека «пост-человеком».

Вадимов согласился. — Да, действительно, похоже на мысли, внушенные космогуалами. — Про себя же он, вдруг, подумал о 25 кадре, который упоминал Зун. Где-то он читал об этом, причем именно в связи с Капицким. Но только к вечеру Марк вспомнил, где он об этом читал. Речь шла о реакции на его методологическую программу, относительно недавно опубликованную в журнале «Вопросах методологии». Тогда редакция поместила в начале статьи Вадимова врезку, обведенную рамочкой, написанную, вероятно, совместно вдовой Капицкого, Галиной Даниловой и главным редактором журнала Соломоном Хрольченко. Дома Вадимов нашел статью и перечел врезку. «Колебания относительно публикации статьи, — писал аноним, — вызвана не тем, что редакция не разделяет ни точки зрения автора, ни способов аргументации, а тем, что автор, скорее всего бессознательно, использует хорошо известный прием  — т.н. «двадцать пятый кадр»: наряду с суждениями, предъявляемыми с открытым забралом, автор использует словосочетания двойной модальной отнесенности, создавая «закадровые» коннотации, неявный подтекстовый смысл, что в принципе не характерно для текстопорождения методологического типа». 

Вадимов прекрасно помнил, как он изумился странной фантазии, посетившей Хрольченко и Галину, с которыми у него вообще-то были дружеские, теплые отношения. Но сейчас в его голове развернулся целый веер предположений. Может быть, это Капицкий с того света внушил Соломону этот злосчастный 25 кадр. Но возможно, ей это внушили космогуалы. Однако может быть, забытая врезка спровоцировала у Вадимова подобный сюжет сновидений. Наконец, не исключено, что все это тонкая игра мышленов, так же как, впрочем, космогуалы — игра больного воображения Черного и богатой фантазии самого Вадимова. Вадимов понимал, что лучше всего подвесить все эти версии, чем прямолинейно пытаться нащупать единственно правильную реальность. Подлинная реальность, подумал Вадимов, вероятно, в том, чтобы можно было найти место всем этим версиям, имея возможность игры на этом поле и не теряя реальную почву под ногами в плане практической жизни. 

 

5.

 

Рогов тяжело заболел, говорили, что раком, поэтому их беседы прекратились. Но Марк уже не мог остановиться, он как бы еще раз заново прожил те несколько лет, когда главным его занятием было исследование мышления. 

Как познать сущность какого-то явления? В данном случае Вадимов хотел понять сущность мышления. Этот вопрос был поставлен и напряженно обсуждался еще в античности. С тех пор попытки ответить на него в философии не прекращались никогда. Капицкий вслед за Марксом считал, что познать сущность явления можно, реконструируя его происхождение и развитие. В одном случае реконструкция представляла собой имитацию логики сборки явления, в другом его исторического развития. Точнее реконструировалась, так называемая, логическая история, фактически тоже сборка, но выдаваемая за генезис (развитие) явления. Объясняя необходимость генетической реконструкции как метода познания сущности явления, Вадимов как-то придумал кулинарную аналогию, которая очень понравилась учителю. 

Выступая с докладом о происхождении «Начал» Эвклида, Вадимов пояснял метод реконструкции следующим образом. Представим себе, говорил он слушателям семинара, что на землю прилетели марсиане, которые хотят понять сущность пасхального кулича, который они видят за праздничным столом. Марсиане могут описать строение кулича и даже поэкспериментировать с ним, например, разломить на части, выковырять изюм и прочее. Правильный ли они сделают вывод, что кулич — это рыхлая субстанция с вкраплениями изюма? С точки зрения человека, неправильный, ведь марсиане акцентировали внимание на совершенно случайных свойствах. 

Теперь, предположим, марсиане увидели, как пекарь готовит кулич, и что затем с ним делают. Они видят, что сначала пекарь берет воду, муку, яйца, соль, сахар, дрожжи, специи. Все это он тщательно смешивает, в результате получается тесто, совершенно непохожее на отдельные ингредиенты. Потом тесто ставят в теплое место. Оно подходит, подымается. Затем пекарь лепит из теста кулич и ставит его в печь. Кулич печется, тесто превращается в сдобу. Наконец, марсиане видят, как люди едят кулич. Дальше Вадимов задавал риторический вопрос, а не напоминает ли сущность изучаемого явления процесс создания кулича и его употребление. Только в случае познания изготовление заменяется генезисом. 

С точки зрения Капицкого, чтобы понять сущность сложных социальных явлений, например, человеческого мышления, нужно реконструировать, как это явление возникло, какие этапы в своем развитии оно прошло, как его используют. Здесь логика создания вещи заменяется логикой развития, причем развитие понимается, отчасти, в искусственном, отчасти, в естественном залоге. С одной стороны, развитие изучаемого явления понимается как процесс изобретения людьми знаков и других средств деятельности, с другой — как естественноисторический процесс изменения, усложнения и перестройки деятельности, обусловленный объективными, независящими от человека факторами. 

В рамках подобного изучения явления одной из главных задач было определение его основных, сущностных характеристик или, как говорил Зинокьев, выявление «клеточки явления». Капицкий относил решение этой задачи к проблеме происхождения; чтобы объяснить происхождение некоторого явления, утверждал он, необходимо реконструировать, когда и каким образом изучаемое явление впервые сформировалось. На этот счет, как понял Марк, в науке сложились три основные точки зрения. 

Одну отстаивал его близкий друг Виктор Помин, утверждавший, что люди мыслили всегда, причем раньше даже лучше, духовнее и глубже, чем сейчас. Виктор был уверен и доказывал это со всей серьезностью и страстью эзотерика, что в седой древности человечество владело истиной и верой в единого Бога. Однако потом, после погружения Атлантиды это знание было утеряно и лишь отдельные избранные и продвинутые выдающиеся личности — гении и эзотерики владели этим уже тайным знанием, передавая его только тем, кому они доверяли. 

В истолковании тайного знания, говорил Виктор, сугубо рассудочный и отвлеченный подход бессилен. Он может привести к опасным заблуждениям. Единое Учение о Едином Боге есть страшное, нестерпимо тягостное бремя для слабых умов. Потому-то, доказывал Виктор, возник «институт эзотеризма», предназначенный помочь страждущим и подвизающимся на эзотерическом пути усвоить хотя бы частичку тайной доктрины. Благодаря этому институту, пояснял Помин в споре с Марком, никакая истина не может проникнуть в сознание человека, пока он не готов к ее восприятию. 

Никто иной, как Аристотель, говорил Виктор, спровоцировал у «слабых умов» глубочайшие искажения своего учения и соскальзывание европейского сознания на экзотерическую (научную) позицию. Сам же Аристотель, по мнению Виктора, разделял чтение в Лицее утренних эзотерических лекций перед избранной аудиторией и вечерние публичные экзотерические уроки. Первые имели прямую связь с тайной наукой древних, которая объяснялась одним посвященным. Здесь же был ключ и к пониманию публичных лекций. Аристотель предупреждал: «знайте, что мои обнародованные чтения могут быть почитаемы за необнародованные, ибо их могут понять только те, кто слушали о них пояснения».

— Что же у тебя получается, — возражал в одной из задушевных бесед своему другу Марк. — Выходит, что в древности мыслили лучше, чем позднее. Значит, в культуре происходил не прогресс, а регресс мышления. Или как? 

— Что считать настоящим мышлением, — отстаивал и разъяснял свою позицию Виктор. — Для тебя это рациональное знание, рассуждения, «расколдовывание мира», как писал Макс Вебер, раскрытие тайны бытия. Для меня же, — это интуиция, приобщение, личный эзотерический опыт. Эзотерический подход позволяет видеть в могучих древних цивилизациях Египта, Востока и Америки следы цивилизации атлантов, передавшей через посвященных высшие знания в форме «сокровенного учения» о Едином Боге. Его универсальным овеществленным символом, равно как архетипом самого эзотерического мышления, выступает Пирамида. 

Я долго думал о ее смысле. В «пирамидальном» мышлении и многоплановой символике прежде всего прозревается гармония трех фундаментальных ипостасей Пирамиды. Это главный храм Невидимого Верховного Божества (Единого Бога), и символ «фениксоподобных» древних мистерий, мистериального посвящения и, наконец, олицетворение универсального языка и высшего тайного знания, открывающего путь к бессмертию. Вопреки экзотерическому, слабо аргументированному представлению о пирамиде как месте погребения фараонов, эзотерическое понимание открывает ее главное духовное предназначение. Оно состоит в том, чтобы, безмолвно храня все знания, от которых зависит эволюция человечества, быть «проповедью в камне» и вечно служить целям инициирования искателей мудрости — целям самой эзотерической традиции. 

Что же касается регресса мышления, то ты прав. И вот яркое подтверждение тому. Когда археологи раскопали дворцы и глиняные библиотеки древних шумеров и прочли их книги, то буквально были в шоке. Оказалось, что шумеры за три тысячи лет до нашей эры умели решать уравнения с двумя и тремя неизвестными. Приведу пример, я его помню наизусть. В одной глиняной тетради такая задача: 

«Два поля — 60 гар (гар — это мера площади). Одно поле над другим выдается на 20 гар. Узнай поля. (Затем идет решение). Разломи 60 и 20 пополам. 30 и 10 видишь. Сложи 30 и 10, получишь 40. Это первое поле. Вычти из 30 число 10. Это второе поле». 

Чтобы было понятнее, переведу условие данной задачи и ее решение на язык алгебраической символики. 

 

Х + У = 60   X — У = 20    X = ?  У = ? 

 

60 : 2 = 30  20 : 2 = 10  30 + 10 = 40  30 — 10 = 20

X = 40   У = 20

 

И заметь, решение совершенно правильное. А ведь считается, что древние шумеры не знали алгебры, которая якобы была изобретена только через три с половиной тысячи лет. Уверен, не изобретена арабами, а переоткрыта. Атланты владели не только алгеброй и геометрией, но и высшей математикой и даже такими математическими счислениями, к которым мы еще не скоро придем. 

— Но кто же, — спросил Вадимов, — прекрасно знавший эти факты, — научил самих атлантов? Может быть Прометей, как об этом говорится в греческих мифах? Не кажется ли тебе, что проблема так просто не решается. 

— Это у вас, — возразил Виктор Марку, — чтобы знать, обязательно требуется обучение и тысячелетия развития. Чуткое сердце, настроенное на высокие духовные вибрации, без особых усилий распознает голоса посвященных. Диалог мудрости легко сметает пространственно-временные границы, будучи сопричастным вечности. Атланты, конечно, были сопричастны вечности, а в вечности — не только алгебра и вся математика, но и религиозная мудрость. В свете вечности становится все более очевидным, что все религиозные формулировки есть разновидности одной и той же истины, более или менее искаженной. 

Хотя, конечно, Вадимов не был согласен со своим другом, но он во время страстной речи Помина искренне им любовался. Виктор был великолепен в своей эзотерической убежденности.

Вторая точка зрения на происхождение мышления состояла в том, что оно, во всяком случае, в той форме, в какой мы мышление знаем, возникло относительно поздно, не ранее античной культуры, а до этого человек или мыслил иначе или не мыслил вообще. Как правило, для доказательства этой концепции ученые апеллировали к первобытному или детскому мышлению, которые, по их мнению, сохраняли структурное сходство с архаическим мышлением. Читая Леви-Брюля, Вадимов вспомнил, что тот утверждал, что первобытное мышление «дологично», поскольку не стремится подобно нашему западному мышлению избегать противоречий. При этом Леви-Брюль, кажется, подчеркивал, что описанные им различия в мышлении ни в коей мере не означают, будто первобытный человек менее умен, чем современный. 

Чтобы подкрепить свою память, Вадимов взял с полки работу Леви-Брюля «Первобытное мышление» и нашел нужное место. «Почему, — спрашивал известный антрополог, — первобытное мышление обнаруживает такое безразличие — или можно даже сказать неприязнь — к дискурсивному мышлению, рассуждению и рефлексии, в то время как для нас это естественные, почти непрерывные занятия человеческого ума? Это не объясняется ни неспособностью, ни неумением, поскольку те авторы, которые обратили наше внимание на эту особенность мышления первобытных людей, подчеркивают, что среди них имеются «умы, точно так же способные к научному мышлению, как и ум европейца», и мы увидели, что австралийские и меланезийские дети не хуже французских или английских детей выучивают то, чему их учат миссионеры. Это не является также результатом глубокого интеллектуального безразличия, слабости или крайнего утомления, поскольку те же самые туземцы, которые испытывают непреодолимые трудности при малейшей небходимости абстрактно мыслить и которые как будто никогда не задумываются, оказываются, наоборот, наблюдательными, умными, искусными и даже проницательными, когда что-либо их интересует».

Да, но о каком уме в данном случае говорит Леви-Брюль, подумал Вадимов, и не обучали ли миссионеры детей именно мыслить? Вероятно, ум практический, помогающий человеку ориентироваться и действовать в привычных для него жизненных условиях, и ум научный, предполагающий дискурсию, рассуждения и рефлексию, вещи различные. Верно и то, что обучение и образование направлены как раз на формирование мышления. В связи с этим Вадимов вспомнил интересные исследования Льва Семеновича Выготского, который никак не мог разобраться с природой и источниками детского мышления. Несколько лет тому назад, анализируя известную работу Выготского «Мышление и речь», Вадимов обратил внимание на противоречия, которые в ней встречаются. Марк нашел свою статью и нужные места в ней. 

С одной стороны, Выготский подчеркивает, что мышление не сводимо к речи, что оно связано с решениями задач и с понятийной работой, что генетические корни мышления и речи не совпадают. С другой стороны,  Выготский предлагает изучать мышление фактически как речь, ставя в центр рассмотрения слово и его значение, а также разные формы речи — эгоцентрическую, внутреннюю, внешнюю. «Если это так, — пишет Выготский, — то, очевидно, что метод исследования интересующей нас проблемы, не может быть иным, чем методом семантического анализа, метод анализа смысловой стороны речи, метод изучения словесного значения». Тогда получается, отмечает Вадимов в статье, что мышление совпадает с речью. Правда Выготский постулирует, что «значение в равной степени может рассматриваться и как явление речевое по своей природе, и как явление, относящееся к области мышления» и поэтому есть все основания рассматривать значение слова «как единство мышления и речи». Но отсюда ведь не следует, возражал Вадимов, что мышление совпадает с речью, и что поэтому мы можем его анализировать как речь или язык. Кроме того, утверждал Марк, сам этот постулат в свете современной гуманитарной науки (языкознания и семиотики) совершенно неверен.

Второе противоречие, отмеченное Вадимовым в статье, было такое. С одной стороны, Выготский показывает, что характерное для дошкольного возраста (вплоть до подросткового) мышление в комплексах резко отличается от мышления в понятиях, что даже «псевдопонятие» (по внешней форме похоже на настоящее понятие) является комплексом. С другой — он утверждает, что комплексное мышление незаметно переходит в понятийное. Однако отмечал Вадимов, Выготский сам убедительно доказывает, что этого никак быть не может, что понятия взрослых (и научные в том числе) имеют другое строение, подчиняются другой логике, в частности, они представляют собой систему, короче, они резко отличаются от комплексов и псевдопонятий.

Объясняя причины этих противоречий, Вадимов показывал, что сведение мышления к речи и затем к значениям слов позволило Выготскому реализовать в отношении мышления естественно-научный подход и биологическое понимание развития, а также утверждать, что мышление формируется у детей чуть ли не с двухлетнего возраста. Нельзя сказать, писал Вадимов в статье, что Выготский был полностью удовлетворен своим решением, напротив, он пытается провести особое рассуждение, стараясь доказать, во-первых, возможность трансформации речевой функции в мыслительную, во-вторых, так сближать комплексы-псевдопонятия с понятийным мышлением, чтобы казалось, что вот-вот одно перетечет в другое. С этой целью он, например, утверждает, что эгоцентрическая речь у ребенка очень легко становится мышлением в собственном смысле этого слова, что благодаря коммуникативной функции речи (взаимопониманию) слова становятся понятиями, а речь — мышлением, что в связи с тем, что речь ребенка развивается не свободно, не спонтанно, а под давлением организованной речи и значений взрослых, псевдопонятия сближаются с понятиями. Но не одно из этих утверждений, утверждал Вадимов, заканчивая статью, — не доказывает, что речь может стать мышлением, а псевдопонятие развиться в понятие.

Третий взгляд на происхождение мышления был противоположен предыдущему. Его сторонники утверждают, что мышление существовало всегда, во всяком случае, с тех пор как возник человек, а различия форм мышления проистекают лишь из-за вариаций условий и материала мыслительного процесса. В подтверждение своей концепции они ссылаются на разные факты и имена. Вадимов вспомнил, как на одной международной конференции профессор Майк Корибнер из Вашингтона в качестве авторитета по этому вопросу апеллировал к взглядам Леви-Стросса. 

Леви-Стросс, утверждал Майк, решительно отвергает представление о существовании низших и высших уровней умственного развития, считая принципы работы разума одинаковыми во всех культурах и во все исторические времена. Ссылаясь на Леви-Стросса, Майк доказывал, что  первобытная и современная научная системы мышления являются просто различными стратегиями, при помощи которых человек рационально постигает природу. Обе стратегии направлены на получение объективного знания о мире; обе они упорядочивают, классифицируют и систематизируют информацию; обе создают логически последовательные системы. 

Отвечая на вопрос Вадимова, «в чем же тогда состоит различие между ними?» — Майк ответил примерно так. Леви-Стросс показывает, что основное различие заключается в используемом материале, например, тех признаках, на основе которых создаются категории. Примитивные системы классификаций основаны на непосредственно видимых и ощущаемых качествах объектов, тогда как современная наука в большей мере опирается на сущностные свойства явлений. Завершая свое выступление, Майк сказал:  Леви-Стросс показал, что несмотря на бесконечное разнообразие в разных культурах форм и способов мышления, существуют универсальные структуры и операции ума. 

Вадимов еще раз мысленно просмотрел все три точки зрения на происхождение мышления и решил, что он ближе всего ко второй. Однако и остальные две, вероятно, имели какой-то смысл, только нужно было понять какой. Во всяком случае, у Марка был собственный материал исследований архаической и первобытной культуры, позволявший выработать отношение ко всем трем позициям. 

 

6.

 

Вечером, прогуливаясь в измайловском парке, Вадимов вспоминал историю своего друга Виктора Помина, большого мастера карате (он обладал черным поясом и пятым даном) и эзотерика. Впервые Марк увидел его, тогда еще аспиранта первого года, в институте им. Гнесиных. Несколько лет Вадимов вел в этом институте семинар, называвшийся несколько вычурно — «Проблемы теоретического музыкознания в связи с общими проблемами искусства». Вадимов с удовольствием подумал, что большинство его семинаристов давно уже стали кандидатами и докторами наук. Виктор был самый старательный член его семинара, кажется, в течение трех лет он не пропустил ни одного занятия. Но потом неожиданно куда-то исчез. Когда Марк встретил его в Консерватории, где он работал младшим научным сотрудником, одновременно заканчивая диссертацию, и спросил, почему тот перестал посещать занятия в семинаре, Виктор ответил: «Эмоции задушили». Потом добавил: «Я ушел в карате».

Через год или два, Вадимов уже не помнил точно, он вспомнил об увлечении Виктора. Дело в том, что Марк решил укрепить в физическом отношении своего 12-летнего хилого сына акселеранта, который часто простужался и болел. Он позвонил Виктору и попросил его позаниматься с сыном карате, чтобы укрепить последнего и вообще придать сыну мужества. Виктор согласился, но предложил заниматься карате и отцу, чтобы, как он объяснил, было с кого брать пример. Так Марк стал ходить на занятия по карате. Через полтора года сын не выдержал и бросил занятия, а Вадимов продолжал заниматься с Виктором, хотя Марку было уже за тридцать. 

Хотя к этому времени Виктор Помин защитил диссертацию по теоретическому музыкознанию, душа его целиком была отдана карате. Он  сменил две школы карате в поисках подходящего учителя и стиля. Наконец, остановился на стиле кёкусинкай, который стал осваивать с присущей ему систематичностью и энергией. Марк тоже ходил в эту школу, но занимался меньше, скорее как любитель. У Вадимова, вероятно по наследству от матери, была язва желудка; обострения часто выбивали Марка из колеи, не позволяя ему овладеть большими высотами восточных единоборств. Тем не менее, Марк окреп, овладел техникой, делал ката, а духа Вадимову было не занимать. Виктор же упорно трудился, последовательно набирая степени мастерства.

Потом наступили времена гонения на карате, почему-то считалось, что занятия восточными единоборствами навязывают советскому человеку чуждую идеологию. Школы были запрещены и распущены, только отдельные каратисты не прекратили занятий. К их числу принадлежали Виктор с Марком. Где только они ни занимались: на случайных квартирах, в каких-то пыльных подвалах, в лесу, даже зимой. Иногда везло. Как-то Вадимов договорился в Институте физкультуры прочесть борцам лекции по эзотеризму. Вместо платы их с Виктором пускали в борцовский зал, закрывая глаза на то, что они занимаются карате. После тренировки Виктор с Марком шли в сауну и потом отдыхали, потягивая чай, настоянный на травах. Виктор был большой мастер в изготовлении таких чаев. 

С возрождением карате Виктор вместе с Александром Фанюшкиным создал самую большую в стране контактную школу. К этому времени он был уже настоящим мастером, хотя имел только коричневый пояс. Но вскоре заработал и черный, который был ему вручен в Лондоне главой международной организации карате-Кёкусинкай. За эти годы на глазах Вадимова Виктор из простого парня, в общем-то с обычными способностями, физически развитого средне, превратился в мощного красивого мужчину, поражавшего окружающих силой и мастерством. Обязан этому он был только своему труду и воле, но также и культуре мышления. В развитии и совершенствовании мышления, надеялся Вадимов, некоторая заслуга принадлежала и Марку. Виктор не только подготовил организационную основу для создание школы, но и написал в сотрудничестве с Фанюшкиным ряд методических пособий и книг по карате. Благодаря его усилиям в этой области, российская школа карате Кёкусинкай стала одной из ведущих, причем не только в России, но в мире. Приобрела она и свое неповторимое лицо, неразрывно связанное с личностью Виктора. 

К эзотеризму Виктор подошел постепенно и естественно. Уже сама идеология карате, тесно связанная с дзенбуддизмом, способствовала этому. Не меньшее значение сыграла личность Виктора. Он брал одну высоту за другой. Достигнув высших степеней мастерства в карате, научился стрелять из старинного боевого лука, попадая в мишень на расстоянии 50 метров. Затем освоил технику самозащиты против оружия, прекрасно скакал на лошади, метал с нее копье и на этом не остановился. На сборах Виктор подводил участников к таким состояниям, когда они могли без остановки тысячу раз совершать удары ногами и руками. Кульминацией сборов была ночная тренировка, в конце которой все участники садились в позу “за-зен” и медитировали. Виктор рассказывал, что не только продвинутые мастера начинали ощущать энергию, идущую от звезд и земли, и полное слияние со вселенной. 

Встав на путь эзотеризма, Виктор как и всегда в таких случаях не ограничился поверхностным знанием. Он стал изучать эзотерические учения и развивал в себе особые состояния сознания, сделал эзотеризм самой сутью своей жизни. Будучи человеком творческим, Виктор не мог принять чужое эзотерическое учение. Помин создал свое учение и старался подтвердить его всей своей жизнью и свидетельствами. Он отправился сначала в Египет, потом через несколько лет посетил Грецию, потом острова средиземного моря. Виктор осмотрел основные святилища древних, все места, где по его расчетам зародился и действовал дух древних мудрецов. Вадимов запомнил рассказы друга. 

Как правило, уже приближаясь к святилищу, Виктор начинал ощущать поле сакральной энергии. Когда же он прикасался к самому святилищу, будь это простой камень или пирамида Хеопса, поток энергии буквально подхватывал и уносил его. Обдумывая свои ощущения и размышляя над тайной высказываний мудрецов, Виктор промыслил подлинную реальность, сделал очередной шаг в ее мистическом и рациональном познании. Помин пришел к постижению своего назначения. «Я, — говорил Виктор Марку, — адепт Единого Учения о Едином Боге. Мне открылся доступ к тайным знаниям, которые именно мне подлежит свести воедино и передать потомкам».

Вадимов не верил в Единого Бога и Единое Учение, но он знал, что Виктор делает большое дело, что душа его чиста и ведома возвышенными идеалами и чувствами. Поэтому Марк искренне восхищался своим другом, которого он всегда любил. 

 

7.

 

Наташа пришла с базара. Она была раздражена, поскольку не успевала приготовить все для встречи гостей Марка. Сколько ее Марк не уговаривал, принять гостей попроще, не превращая, как он считал, обычное дело в торжественное мероприятие, все было напрасно. Процесс уже пошел по всей программе. Наташа пекла пирожки и большой торт «День и ночь», готовила мясо и рыбу, делала салаты. И при этом ворчала, хотя Марк старался ей помочь. Правда, иногда он не выдерживал и огрызался в ответ, но потом чувствовал себя неловко. Он не хотел повышать голос на любимую жену. 

Наташа был второй женой Вадимова. Первая, Алина Космаева ушла от него много лет тому назад, оставив ему сына подростка и маленькую дочь. Познакомился Марк с Алиной на втором курсе института. Это была аккуратная, красивая девушка с голубыми глазами и блестящими математическими способностями. К тому же, весьма оригинальная. На мнение большинства она обращала столь же мало внимания, как и на прошлогодний снег. Буквально через несколько дней после знакомства, Вадимов прочел в «Комсомольской правде» фельетон под заголовком «Плесень» о многоженце, где упоминалась и Алина. Потом несколько лет этот восточный человек писал из тюрьмы, поздравляя Алину с днем рождения и напоминая, что скоро выйдет на свободу. Алина уверяла Марка, что всего один раз встречалась с этим человеком, который ей показался интересным, и поэтому она дала ему свой телефон. Непонятно было, как многоженец узнал адрес и день рождения Алины. 

Познакомившись с Марком, Алина стала ходить вместе с ним на методологический семинар. Потом они поженились, и первые три года все было прекрасно. Но на четвертый Марк обнаружил, что его стали интересовать другие женщины. Для него это было совершенно неожиданно. Воспитанный в духе идеалов возвышенной любви Вадимов не мог понять, почему так произошло. 

Затем была история с мимолетним, протекавшим больше в воображении, увлечением Марка одной аспиранткой. Алина, обладавшая шестым чувством, сразу почувствовала перемену. Она ничего не сказала Марку и внешне продолжала выполнять свои семейные обязанности. Но Вадимова это не обмануло. Он стал замечать за женой странности и понял, что Алина уходит от него. В ней проснулась своя личность, причем весьма своеобычная и бескомпромиссная. Алина стала интересоваться мужчинами, потом увлеклась христианством, затем появился молодой Гуру с целым чемоданом эзотерической литературы. Именно к нему Алина ушла, оставив Вадимову детей и сказав на прощание, что она себе не принадлежит.

Наташу Вадимов разглядел не сразу. Познакомились они в санатории. В тот год на юге была холера, и Вадимов поехал по горящей путевке, подлечить желудок. Санаторий располагался под Воронежем. Была тихая холодная осень. В сосновых лесах, примыкавших к санаторию, происходило  настоящее нашествие маслят. Сзади санатория к зданиям примыкали красивые луга, среди которых мелькала малюсенькая, быстрая, серебристая речка. 

Как-то Марк, заметивший Наташу еще в столовой, когда она первый раз появилась в санатории, пригласил красивую молодую девушку с толстой каштановой косой покататься на лодке. К радости Вадимова она согласилась. Марк греб, а Наташа сидела на корме и грызла яблоки, которые Вадимов купил специально для нее. Заходящее солнце освещало улыбающееся спокойное лицо девушки. Марк нагнулся вперед, заглянул ей в глаза. Неожиданно возникло странное ощущение. Марку казалось, что он тонет в бездонных озерах этих голубых глаз. На миг показалось, что он заглянул в будущее, но не успел понять, что там. Они стали встречаться каждый день. Марк пересказывал Наташе свои теории и вообще, распетушился. Тем не менее, он думал, что после отдыха они больше никогда не встретятся. Марк был женат, имел ребенка, а Наташа была еще очень молода.

Но встречи продолжались и в Москве. Вадимов много раз пытался преодолеть неожиданную страсть, он не хотел обманывать жену, считая, что все еще ее любит. Они с Наташей много раз договаривались расстаться, не встречались иногда по году, но потом все продолжалось, как будто не было никакого уговора. Наконец, Вадимов сообразил, что это его судьба, а с судьбой, как известно, не спорят. Со временем, уже после развода, Марк понял, что Наташа его настоящая выстраданная любовь. Она мужественно тащила семью и хозяйство, потом родила дочь и, несмотря на все трудности быта и российской жизни, которые уничтожили не одну большую любовь, Марк с радостью отмечал, что с годами его чувство к жене не проходит. Не так давно под впечатлением нахлынувших воспоминаний Марк написал стихотворение, которое прочел Наташе день ее рождения. Оно называлось “Начало”. 

При всем том, нельзя сказать, что Вадимов не замечал других женщин. Напротив, он всегда пленялся женской красотой, а с некоторыми женщинами даже чувствовал родственную связь. Это были «его женщины», но в других мирах, куда он в этой жизни не попал. Одновременно Марк знал, что его связь с Наташей не прервется, даже когда он уйдет из этого мира. Совершенно не веря в физическое бессмертие, Вадимов спокойно мирился с этими странными чувствами. Их брак был заключен на небесах и прописан в вечности. Марк прекрасно ощущал эту реальность, хотя осмыслить ее рационально не мог. 

Как-то сон подтвердил его ощущения. Во сне Марк знал, что давно уже умер и находится в другом мире. Наташа была с ним. Кажется, они куда-то собирались. Вадимов видел лицо жены и думал, что по-прежнему ее любит и как это хорошо. При этом он чувствовал, что они всегда будут вместе. Он знал, что и Наташа это чувствует. Когда Марк проснулся и пересказал жене сон, она ему ответила.

— Ну, это мы еще посмотрим, как будешь себя вести. А вообще-то, было бы неплохо.

 

Глава восьмая. 

 

1.

 

К проблемам объяснения ранних форм человеческого мышления Вадимов подошел как культуролог. Для Марка было очевидно, что мышление в том виде, как мы его сегодня понимаем, то есть как получение знаний в рассуждениях и доказательствах, сложилось не раньше античности. Да и не встречаются до VIII -VII веков до нашей эры в текстах никаких рассуждений и доказательств. Что же в них было? То, что исследователи называют атрибутивными и мифологическими знаниями, причем последние обычно представляют собой нарративы, то есть рассказы, повествования. Примером атрибутивных знаний являются знания типа “это — то-то” (“человек”, “дерево”, “олень”, “большой”, “тяжелый”, “сильный” и т. п.). Мифологические знания имеют другое строение. Австралийские аборигены про человека, лежащего в летаргическом сне и затем очнувшегося, говорят так: “Его душа отправилась к берегам реки смерти, но не была принята и вернулась оживить снова его тело”. 

Вадимов знал, что мифологические знания дошли до нашего времени, в чем он лично убедился, участвуя лет семь тому назад в экспедиции. Команда подобралась замечательная. Возглавлял ее друг Марка архитектор и ученый Сергей Вороновский. Администрация Ханто-Мансийского автономного округа не только заказала им интересное исследование (нужно было написать рекомендации по восстановлению культурного наследия округа), но и предоставила для экспедиции небольшой пароход. Они плыли по Оби и Иртышу, часто останавливаясь в городах и поселках. Несколько раз им предоставляли вертолет, на нем члены экспедиции отправлялись в глухую тайгу, где располагались национальные поселки хантов и манси. Помимо своих непосредственных обязанностей в качестве методолога Вадимов подвизался в экспедиции и как культуролог. Особенно его интересовали верования хантов и манси, сохранивших многие обычаи своих архаических предков.

Мифологическая система манси (у хантов она сходная), восстановил общую картину Марк, перечитывая заметки семилетней давности, весьма сложная и богатая, местами напоминает верования персов, индусов, вавилонян, древних греков. Манси верят в духов (семейных, родовых, лесных, промысловых, добрых и злых), причем считают, что человек и животное имеет две души — ис («тень») и лили («дух»). По другим этнографическим данным мужчина имеет пять душ: душу, переходящую от одного человека к другому, душу-тень, душу-волосы, по которой человек после смерти идет в мансийский рай, душу-дыхание и душу-тело. Женщина имеет четыре души. 

Верят манси также и в реинкарнацию, то есть переселение душ. Они считают, что в промежутке между смертью одного человека и рождением другого, в которого данная душа переселяется, для души нужно сделать специальное жилище, называемое «иттермой». Как правило, иттерма представляет собой схематическое изображение умершего человека (в форме деревянного идола сантиметров 50-60, наряженного в расшитые бисером одежды). Раньше иттерма изготовлялась непременно из венца дома, где жил покойник. Манси считают, что душа покойного воплощается затем в младенца, родившегося в этом же доме. Известно, отмечал на полях Вадимов, что представление о реинкарнации было широко распространено в Индии, где оно существовало с незапамятных времен, во всяком случае, было основным мировоззрением еще до буддизма. 

Отложив свои записи, Марк задумался. Его интересовали два вопроса: можно ли считать все это знаниями и как представления манси объяснить с культурологической точки зрения. Обычно картины такого рода относят к мифам. Но на представление о реинкарнации можно посмотреть и с эпистемологической точки зрения, то есть как на мифологическое знание. Тогда встают вопросы: каким образом такое знание было получено, с какой целью?

Структуру самых простых, атрибутивных типов знаний — “это стол”, “дерево”, “олень”, “большой”, “зеленый” и т.п., описал в своих ранних работах Капицкий. Предварительным условием их формирования, считал учитель Вадимова, было выделение общественно фиксированных эталонов (например, эталона “олень” или “зеленый”) и “изобретение” знаковой формы, то есть в данном случае соответствующих слов — “олень”, “зеленый”. Чтобы получить само знание А о некотором объекте Х, необходимо последний сопоставить с эталоном и, зафиксировав их тождество, выразить результат сопоставления в знаковой форме. Скажем, если объект Х удается отождествить с эталоном “олень”, то этот объект называется словом “олень”, хотя в содержании знака “олень”, подчеркивал Капицкий, фиксируется и выражается прежде всего результат сопоставления объекта Х с эталоном. 

Более сложные типы знаний, вплоть до научных, Капицкий и его последователи в конце 50, начале 60-х годов предлагали анализировать по следующей схеме. Сначала реконструируется так называемая «ситуация разрыва», под которой понималось какое-то затруднение в производственной деятельности социума, требующее своего разрешения. Затем опять же методом реконструкции воссоздается структура знания, которое позволяет снять данную ситуацию разрыва. Эта структура включала в себя: объекты, действия с объектами, знаки, замещающие объекты, действия со знаками уже как с самостоятельными объектами. Капицкий писал в своих ранних работах, что замещения объектов знаками позволяло не только разрешить возникшее затруднение в деятельности, но и создавало условие для развития деятельности, в которой рано или поздно возникали новые ситуации разрыва. Они разрешались за счет очередных знаний, следующих этапов развития деятельности и так далее. 

Когда Вадимов подключился в начале 60-х годов к работе семинара, Капицкий поставил перед ним задачу проанализировать в рамках данного метода реконструкции происхождение математических знаний. Предполагалось, что они возникли в древнем производстве, прошли в своем развитии несколько этапов и были в античной культуре систематизированы Эвклидом в знаменитых “Началах”. Чтобы познакомиться с ранними формами математических знаний, говорил Капицкий, нужно обратиться к работам историков математики. 

Следуя этому совету, Марк начал изучать ранние формы счета, планы полей и формулы подсчета их площадей, решения, так называемых, вавилонских математических задач, ну, и конечно, “Начала” Евклида. Реконструкция развития знаний, зафиксированных во всех этих текстах,  позволила многое понять и хорошо объясняла первые этапы развития древней математики. Эти исследования Вадимова, его первой жены и Василия Ладенко, тоже занимавшегося исследованием происхождения математики, давно уже стали в методологическом сообществе классическими. 

Но собственно “Начала” этим методом объяснить не удалось. По этому поводу Марк  часто спорил с Капицким. Последний считал, что плох не метод, а его реализация в данном конкретном случае. Марк, напротив, доказывал, что к “Началам” предложенный метод реконструкции знаний уже не применим.  Не применим этот метод, как позднее понялВадимов, и к мифологическим знаниям. О том, как получаются мифологические знания, Вадимов стал размышлять не ранее середины 80-х годов. К этому времени он наметил уже другую схему реконструкции знаний. 

Развивающимся целым, считал Вадимов, является не деятельность, а культура. Деятельность — момент культуры. Знания создаются не для того, чтобы разрешать ситуацию разрыва в деятельности. Именно культура создает контекст, в рамках которого изобретаются и употребляются знаки и знания. Вот, например, как Марк объяснял своим студентам происхождение знаний в самой первой культуре – архаической (это период примерно от 50 до 10 тысяч лет до нашей эры, где человек учится рисовать, считать, создает первые мифологические объяснения мира и самого себя; тогда же появляются и первые социальные формы организации людей — племенные и родовые союзы). 

Начинал он обычно с интересного примера, призванного продемонстрировать насколько архаическая культура была непохожа на современную. В архаической культуре брачные отношения (ухаживания и любовь) отождествляются с охотой, соответственно жених в архаической культуре совпадает с охотником (стрелком из лука), невеста — с дичью. Удивленным студентам Вадимов сразу напоминал сказку о царевне-лягушке. Иван-царевичу нужно искать невесту, а он берет лук и стреляет в чистом поле, то есть действует как охотник. Стрелу подбирает лягушка, которая становится его невестой. 

Специальное исследование этим отношениям посвятила приятельница Вадимова, культуролог Наташа Кофеева. Чрезвычайно трудно, показывает она, понять, где кончается «охота» и начинается «свадьба». Так, в колядовом репертуаре славян широко распространена сюжетная ситуация, в которой «молодец охотится за ланью (серной, куницей, лисицей), которая оказывается девицей». В статье, посвященной этой теме, Наташа приводит и лингвистические параллели. Например, в тюркских языках АТА — «самец», «отец» при корне АТ — «стрелять»; АНА — «самка», «мать» при корне АН — «дичь». И в славянских языках «охота» и «похоть» однокоренные слова.

Объясняя особенности архаической культуры, Вадимов ставил в центр архаические представления о душе. Главным для архаического человека, говорил он своим студентам, является убеждение, что все люди, животные, растения имеют душу. Представление о душе у примитивных обществ примерно следующее. Душа — это тонкий, невещественный человеческий образ, по своей природе нечто вроде пара, воздуха или тени. Некоторые племена, что отмечал еще классик культурологии Э.Тейлор, наделяют душой все существующее, например, даже рис имеет у даяков свою душу. В соответствии с архаическими представлениями, душа — это легкое, подвижное, неуничтожимое, неумирающее существо (самое главное в человеке, животном, растении), которое обитает в собственном жилище (теле), но может и менять свой дом, переходя из одного места в другое. 

Поскольку, рассуждал Вадимов, никаких научных представлений у архаического человека не было, они могли разрешать их только на основе тех средств и представлений, которые им были доступны. На лекциях Вадимов обычно рассматривал три проблемы, разрешение которых, вероятно, потребовало изобрести представление о душе. Во-первых, говорил Вадимов, архаический человек постоянно сталкивался с явлениями смерти, сновидений, обморока. Что они означали для всего коллектива, как в этих случаях нужно было действовать? Вопросы эти для коллектива, где каждый человек был на счету, являлись весьма актуальными. Внешне сон, обморок и смерть похожи друг на друга, но, как мы сегодня понимаем, действия людей в каждом случае должны быть различными. Во-вторых, архаический человек научился рисовать, но вначале не понимал, каких животных и людей он сам, рисуя, вызывал в свои пещеры. С одной стороны, он видел их на стенах, с другой — этих животных и людей нельзя было пощупать и съесть. В-третьих, архаический человек, подобно маленьким детям, до двух, трех лет, путал сновидения с явью. 

Марк предполагал, что эти проблемы были разрешены, когда было изобретено, сформировалось представление о «душе», которая не умирает, может существовать в теле человека как в домике, выходить из тела и снова входить в него. В свете этих представлений, подтверждаемых анализом представлений аборигенных народов и историческими сведениями, смерть понималась как ситуация, когда душа навсегда покидает собственное тело, уходит из него. Обморок и другие болезни — это временный выход души из тела; затем, когда душа возвращается, человек приходит в себя. Сновидения — появление в теле человека чужой души. Изображение людей и животных понимались как вызывание их душ. 

Важно, что подобные представления подсказывают, что нужно делать в каждом случае. Мертвого будить или лечить бесполезно, зато душу умершего можно провожать в другую жизнь (хоронить). Однако спящего или потерявшего сознание можно будить, ведь чужую душу можно прогнать, а свою привлечь назад, помогая тем самым человеку очнуться от обморока и т.д. Цитировал Вадимов на лекциях и материалы Тейлора. Во всех случаях, пишет последний, где мы говорим, что человек был болен и выздоровел, туземец и древний человек говорят, что он «умер и вернулся». Туземцы Фиджи говорят, что “если кто-нибудь умрет или упадет в обморок, его душа может вернуться на зов». 

Далее Вадимов старался показать, что представление о душе со временем становится самостоятельным предметом; при этом он следовал  одному из принципов семиотической теории, в соответствии с которым знак уже как объект может быть включен в деятельность. Так, душу заговаривают, уговаривают, призывают, ей приносят дары и еду (жертву), предоставляют убежище (святилище, могилу, рисунок). Можно предположить, говорил Марк, что с определенного момента развития архаического общества (племени, рода), представления о душе становятся ведущими, с их помощью осознаются и осмысляются все прочие явления и переживания, наблюдаемые архаическим человеком. 

Например, часто наблюдаемое внешнее сходство детей и их родителей, зависимость одних поколений от других, наличие в племени тесных родственных связей, соблюдение всеми членами коллектива одинаковых правил и табу осознается как происхождение всех душ племени от одной исходной души (человека или животного) родоначальника племени, культурного героя, тотема. Поскольку души неуничтожимы, постоянно поддерживается их родственная связь с исходной душой, и все души оказываются в тесном родстве друг с другом.

Однако, ряд наблюдаемых явлений, говорил Вадимов, переходя к объяснению факта совпадения брачных отношений с охотой, было нелегко осмыслить в рамках представления о душе. Что такое, например, рождение человека; откуда в теле матери появляется новая душа — ребенка? Или почему тяжело раненное животное или человек умирают, что заставляет их душу покинуть тело раньше срока? Вероятно, предполагал Марк, обращаясь к своим студентам, не сразу архаический человек нашел ответы на эти вопросы, но ответ, нужно признать, был оригинальным. 

Откуда к беременной женщине, рассуждал Вадимов за архаического человека, приходит новая душа? От предка-родоначальника племени. Каким образом тот посылает ее? «Выстреливает» (спермой) через отца ребенка; в этом смысле брачные отношения — ни что иное, как охота: отец — охотник, мать — дичь; и неслучайно, что на древних петроглифах фаллос изображался в виде стрелы или копья; много также изображений, где охотник стреляет не в животное, а в женщину, стоящую в эротической позе. 

Итак, заключал Марк, архаический человек считал, что именно брачные  отношения (охота) — причина того, что душа умершего, но понимаемая теперь как душа ребенка, из дома предка переходит в тело матери. Аналогичное убеждение: после смерти животного или человека душа возвращается к роду, предку племени. Кто ее туда перегоняет? Охотник. Где она появится снова? В теле младенца, детеныша животного. В подтверждении своей мысли Вадимов приводил различные примеры. Например, на барельефе саркофага, найденного в Югославии, изображены: древо жизни, на ветвях которого очевидно изображены кружочками души, рядом стрелок, прицеливающийся из лука в женщину с ребенком на руках, слева от этой сцены нарисован охотник на лошади, поражающий копьем оленя. На основе этих же представлений, считал Вадимов, и сложилась идея реинкарнации, то есть убеждение в том, что в семье и племени души умерших переходят в тела родившихся. Вместе с идеей первопредка представление о реинкарнации помогала понять, почему члены семьи и племени так похожи и связаны друг с другом.

Затем Марк давал вторую, уже семиотическую интерпретацию рассмотренного материала. С семиотической точки зрения, говорил он, душа — это сложный тип знака, который можно назвать «знаком-выделения». Его изобретение позволило архаическому человеку, осмыслить (конституировать, поэтому знак «выделения») явления смерти, обморока, сновидений, появление зверей и людей, созданных с помощью рисунка. И не только осмыслить, что не менее существенно, создать новые практики.

Для нас, говорил Вадимов студентам, сегодня естественно разделение живого и неживого, человека и природы. Для архаического человека живым было все, что менялось, двигалось, от чего он зависел, что давало ему пищу или другие жизненные блага. Живой была Земля (временами она содрогалась от землетрясений), она же дарила воду и пищу. Живым было небо, оно менялось, посылало дождь, гневалось громами и молниями. Живой была вода, она текла, бежала, умирала (испарялась), временами, во время наводнений, становилась страшной. Короче говоря, для архаического человека вся природа (планеты, солнце, луна, звезды, вода и земля, огонь и воздух, леса и озера) была живая. Но раз так, все природные стихии наделялись душой. Эти души назывались или собственно душами, или «духами» и «демонами». 

Вадимову удалось объяснить и то, как архаические люди понимали и видели окружающую их среду. Как еще, спрашивал он своих студентов, человек может видеть, если не так, как и мы, ведь глаза, уши и ощущения людей вроде бы мало изменились. Но нужно различать «смотрение» как физиологический акт (процесс) и «видение» как психологический и культурный акт. То, что каждый человек некоторой культуры может увидеть, определяется возможностями этой культуры. Если мы сегодня можем видеть внутреннее устройство машин и атомов, то архаический человек мог видеть души, демонов и места их обитания. 

Все духи, демоны и души для каждого племени и рода были хорошо известны, и обитали они в специально отведенных для них местах. Как правило, самые сильные духи, особенно те, которые помогали человеку, жили на небе, причем чем большей силой они обладали, тем выше забирались. Духи, вредившие человеку, например, приносившие болезни или даже смерть, жили глубоко под землей. Духи, защищавшие род или несколько больших семей, жили тут же, поблизости, на территории рода. Духи, заботящиеся об отдельной семье, жили прямо в жилище, причем в строго определенных местах. Наконец, личный дух или душа отдельного человека жил в его теле. Подобно тому, как род с оружием в руках должен был защищать свою территорию от врагов, семья — свой дом, человек должен был защищать свой личный дух от плохих демонов или богов. 

Этой цели служили, с одной стороны, жертва, с другой — татуировка или орнаментированная одежда. Дело в том, что орнамент, так же как и оберег (амулет), в архаической культуре включал в себя повторяющиеся изображения «тотемных животных» или «культурных героев», духи которых были призваны защищать род или отдельных его представителей. Например, как мог проникнуть в тело человека злой дух, вызывающий болезнь? Через отверстия в одежде: ворот, рукава, низ рубахи, отверстия сапог, шапки и т.д. Следовательно, все эти места, объяснял Марк, нужно было защитить, отгоняя от них злых духов. Поэтому орнамент, представляющий собой стилизацию изображений тотемных духов, «пускался» по всем этим местам. Но остаются открытыми руки и лицо. Их можно раскрасить или защитить маской, а также ритуальными рукавицами, что и сегодня наблюдается у примитивных народов во время ритуальных праздников.

На одной из лекций студент задал Вадимову такой вопрос. 

— Скажите, а существовали ли души и духи до того, как архаический человек изобрел представление о душе?» — и пояснил свое недоумение.

— У Вас получается, что у человека нет души вообще, что это фантом, появившийся после изобретения знака души. Получается, что архаический человек жил среди фантомов и общался с фантомами. Разве представление о душе нельзя считать первым, пусть еще несовершенным, но все же знанием о том, что есть? То есть несовершенным знанием о существующей душе, о психике? 

Марку вопрос очень понравился, в образовательном процессе такие вопросы многого стоили. Сначала на вопрос студента он ответил вопросом.

— Неужели вы думаете, что мы живет не среди фантомов? Что идеи атома, государства, психики или черной дыры — это не фантомы, только изобретенные в нашей культуре? — и потом разъяснил дальше.

— Да, в том смысле, который вкладывал в понимание этого явления архаический человек, души, до того, как изобрели знак-выделения «душа», не существовало. Ведь, заметьте, мы сейчас понимаем под душой что-то совсем другое, чем архаический человек: или определенное свойство психики, или христианское понимание души, как находящейся в сложных нравственных отношениях с Богом, или еще что-то, но явно совершенно не похожее на архаическую душу. Однако, с культурологической точки зрения представление о душе — это вовсе не фантом. Так можно было думать, если бы душа представляла собой природный феномен, а познание явлений — ленинское отражение, все более и более отчетливое и глубокое. 

Но душа — это не природный, а семиотический и культурный феномен, а познание — не отражение, а скорее интеллектуально-семиотическое конструирование и постижение созданных самим человеком интеллектуальных конструкций. Несколько огрубляя, можно сказать, что, познавая душу, человек осмыслял и осваивал свою собственную семиотическую деятельность. Разве эта деятельность была иллюзорна и ничего не давала? Напротив, с помощью души как знака и действий с ним человек объяснил различные непонятные для него явления и создал полезные социальные практики. Конечно, в культуре отбираются и закрепляются не любые знаки, а те которые помогают человеку, являются полезными. 

Если бы с помощью представления о душе человек не смог решить жизненно важные для него проблемы и создать полезные практики (захоронения, лечения, толкования сновидений, вызывания душ, общения с ними), то это представление не удержалось бы в архаической культуре. Однако все-таки ведущим выступает семиозис, а не польза, польза или вред обнаруживаются именно в рамках семиозиса, который под влиянием социального блага уточняется. Именно потому, что архаический человек создал эффективный семиозис, он стал приписывать себе и всему, от чего он зависел, душу. В средние века семиозис сменился и, соответственно, кардинально изменились представления о душе человека. Вы бы сказали: появился новый фантом. Кстати, Владимир Ильич так и говорил: религия, утверждал он безапелляционно, — опиум для народа, то есть иллюзия, фантом, никакого Бога на самом деле в природе нет. В природе, может быть, и нет, и то на эту тему нужно специально подумать, но уж точно в культуре существуют и архаические души, и Бог, и многое другое. 

— В каком смысле существуют? — задал очередной вопрос дотошный студент.

— В том смысле, — ответил Вадимов, — что раз человек пользуется соответствующими знаками, он вынужден приписывать реальности определенное строение, и поэтому видит соответствующую реальность и предметность. А как все это выглядит в других культурах или с точки зрения естествоиспытателя нашего времени, вопрос совершенно другой. Почему, спрашивается, заблуждаемся не мы, а архаический человек? Пусть бы последний попробовал пользоваться нашим современным пониманием души или природы. Смог бы он тогда жить? Вряд ли. А так он пользовался вполне естественными и эффективными для его развития представлениями. В этом смысле он жил не фантомами. 

Новый культурологический метод реконструкции знаний давал много, но все же Вадимов постепенно осознал, что он так и не ответил на вопрос,  как складываются мифологические знания. Кроме того, у него, как и у Капицкого, знания совпали со знаками, что Вадимова перестало устраивать. В ранних работах Капицкого, уже давно отметил Марк, была принципиальная неясность. С одной стороны, он трактует знание в контексте мыслительной деятельности, и тогда оно сводится к знаку. С другой — сохраняется эпистемическая трактовка знания: оно описывает объект. В этом случае знание характеризуется Капицким как структура формы и содержания, например, знание “слон” как форма выражает содержание предмета “слон”. Настаивая на деятельностной природе мышления, Капицкий вынужден был сводить знания к знакам, что, в конце концов, и произошло. 

Размышляя над этой проблемой, Вадимов, в конце концов, пришел к выводу, что знание не тождественно знаку. Семиотический процесс, решил он, является операциональной несущей основой знания. Другими словами, чтобы получить знание, необходимо замещение, означение и действия со знаками. Но знание возникает как бы перпендикулярно при условии своеобразного удвоения действительности. В сознании человека, получающего и понимающего знание, под влиянием требований коммуникации (например, необходимости при отсутствии предмета сообщить о нем другим членам общества) предмет начинает существовать двояко — и сам по себе и как представленный в семиотической форме (слове, рисунке и т. п.). 

Знание «слон» фиксирует не только представление о слоне, сложившее в обычной практике, но и представление о слоне, неотделимое от слова «слон». В обычном сознании эти два представления сливаются в одно целое — знание, но в контексте общения (коммуникации) и деятельности они расходятся и выполняют разные функции. Так, именно второе представления позволяет транслировать знание и действовать с ним как с самостоятельным объектом, в то же время первое представление — необходимое условие формирования и опознания эталона. 

Придя к такому решению, Вадимов вспомнил, что сходное представление о знании в той или иной форме осознавалось многими философами. Например, Аристотель фиксировал различие знания и объекта, хотя содержание знания в его системе часто совпадает с сущностью объекта. Кант говорил о созерцании. Марк нашел у Канта соответствующее место и перечел его.  «Каким бы образом и при помощи  каких бы средств, — пишет Кант, — ни относилось познание к предметам, во всяком случае, созерцание есть именно тот способ, каким познание  непосредственно относится к ним и к которому как к средству стремится всякое мышление». Вадимов неожиданно понял, почему мышление Кант и вслед за ним многие философы ставят в зависимость от созерцания? 

А потому, что в знании одно представление фиксируется (отражается) в другом. Мышление, рассматриваемое в качестве способа получения знаний, и определяется как способность отражения («описания») предмета, то есть как созерцание. Итак, подытожил Марк, знание хотя и возникает на семиотической основе, к знакам не сводится. Коммуникация, замещение, означение и другие действия со знаками создают в сознании условия для поляризации целостного представления о предмете: одно из них осознается как знание, второе — как объект знания или его содержание.

Теперь нужно было понять, что такое атрибутивное и мифологическое знание. С атрибутивным знанием все было более или менее ясно: Капицкий показал, что когда человек замещает объект знаком, последний начинает пониматься как выражающий соответствующее содержание, а именно такое свойство объекта, которое выявляется при сопоставлении его с эталоном. Но мифологические знания вроде бы сами формировали свой объект. И какой спрашивается объект у знаний типа — “смерть — уход навсегда души из тела”, “жених — охотник”, “у прадеда и правнука одна душа”?

Решение начало складываться на докладе Сергея Священникова, наиболее талантливого ученика Капицкого предпоследнего или, может быть даже, последнего поколения. Сергей пригласил Вадимова на свой семинар, вероятно, в качестве оппонента. Серия докладов Сергея, длившихся почти пол года, была блестящей, одно из тех событий, когда слушатели  начинают чувствовать прикосновение к подлинной мысли. Сергей предпринял настоящую атаку на вроде бы очевидное представление о том, что социальные науки представляют собой знания и теории. В основе этих наук, утверждал Сергей, лежат не знания, а схемы, в которых задаются не вечные общественные законы, а отобранные и объективированные исследователем типы социальных взаимодействий, а также сценарии социального действия. Даже привычные социологические представления о группах, ролях, социальном контроле, организациях, институтах — это, по мнению докладчика, понятия, фиксирующие не столько идеальные объекты социологической теории, сколько типы социального взаимодействия, проявленные во вполне конкретном типе социального действия, а именно в рамках социальной инженерии. 

Вадимов был вынужден согласиться с этим, подумав, что действительно, основные социологические понятия были получены в ходе теоретического осознания прежде всего социально-инженерных воздействий, то есть попыток прогнозировать, предсказывать, рассчитывать, управлять социальными процессами. В целом, соглашаясь с докладчиком, Марк, однако, отметил, что схемный характер социальных представлений, все же не отменяет их теоретический статус. Хотя, действительно, на первом этапе — это всего лишь схемы социальных взаимодействий, и в этом своем значении они должны быть поняты как технические и методологические схематизмы мышления, тем не менее, далее их объективируют и начинают истолковывать в качестве идеальных объектов. В результате создаются социологические теории. 

Если при этом социальные явления не перестраиваются в соответствии с теорией, под теорию, то социальная наука не может претендовать ни на что большее, чем простое объяснение социальных явлений. Но если, что случается не так уж редко, социальные теории рассматриваются в нормативном плане, и главное, нащупываются методы социального формирования под теорию, то в этом случае социальная наука становится похожей на физику.  Ее понятия и теоретические построения теперь, действительно, можно использовать в качестве оперативных схем, помогающих предсказывать, рассчитывать и управлять. При этом Вадимов соглашался, что подобный статус социальных теорий сохранял свою силу только до тех пор, пока оставался неизменным характер и тип социальности и социального действия.  

После докладов Сергея Священникова у Вадимова возникла следующая гипотеза: мифологические знания получались на схемах в рамках архаического сознания. Но теперь нужно было понять, что собой представляют схемы, и как с их помощью может быть получено новое знание. К анализу схем Капицкий со товарищи подбирались давно. Марк вспомнил, что участники семинаров Капицкого много раз обсуждали роль схем, в частности, зафиксировали, что схемы помогают организовать работу, понимание и мышление тех, кто рассуждает, и одновременно задают объект, по поводу которого разворачивается мысль. В результате была сформулирована проблема: с одной стороны, в качестве организационных представлений схемы — субъективны и ситуативны, но с другой — как задающие объект, они должны быть объективными. Во всяком случае, схемы были отделены от объектов и знаний и рассматривались как один из основных инструментов методологического мышления. 

Но вот вопрос, чем являются схемы в познавательном отношении? Вадимов вынужден был признать, что, по сути, это не ясно. Схемы — это не знания, хотя могут быть использованы для получения знаний (но каких?). Схемы сами по себе не являются объектами, однако часто задают объекты; именно в этом случае мы говорим об “онтологических схемах”. Схемы — это и не понятия, хотя нередко именно со схем начинается жизнь понятий. Без схем современное мышление не могло бы состоятся, но после того, как оно “встает на ноги”, часто исследователи вполне успешно могут обходиться без схем. Спрашивается, почему? И так далее и тому подобное, здесь, что ни вопрос, констатировал Марк, удовлетворительного ответа нет.

 

2

 

Вечером позвонил старый приятель Вадимова Александр Николаевич Семенов и попросил приехать для консультации в Институт виртуалистики. В 1995 году Семенов привлек Вадимова к исследованиям по виртуальным реальностям, которые только начинались в стране. В те годы виртуальные реальности были западной новинкой и студенты Вадимова часто спрашивали о том, что это такое. Марк рассказывал следующее. Развитие информационных технологий, говорил он, позволило создать технические и психологические феномены, которые в популярной и научной литературе получили название «виртуальной реальности» «мнимой реальности» и «ВР-систем», «ВР-технологий». В конечном продукте — это надеваемые на голову стереоскопические дисплеи — «видеофоны» и «дейта-главы», и «дейта-сьют», то есть перчатки и костюмы, в которые встроены датчики, передающие на компьютер информацию о движениях пользователя. 

Внешний эффект состоит в том, что человек попадает в мир, или весьма похожий на настоящий, или предварительно задуманный, сценированный программистом (например, оказывается на Марсе, участвует в космических путешествиях или космических войнах), или, наконец, получает новые возможности в плане мышления и поведения. Наиболее впечатляющим достижением новой информационной технологии, считал Вадимов, является возможность для человека, попавшего в виртуальный мир, не только наблюдать и переживать, но действовать самостоятельно. 

Собственно говоря, уточнял Марк, человек и раньше мог, причем достаточно легко, попасть в мир виртуальной реальности, например, погружаясь в созерцание картины, кинофильма или просто, увлеченно поглощая книгу. Однако во всех подобных случаях активность человека была ограничена его позицией зрителя или читателя, или слушателя, он сам не мог включиться в действие как активный персонаж. Совершенно иные возможности предоставляют ВР-системы: самому включиться в действие, причем часто не только в условном пространстве и мире, но и как бы вполне реальных, во всяком случае, с точки зрения восприятия человека. Все это, предполагал Вадимов, и предопределило бум потребностей на новые информационные технологии и соответственно, быстрое их развитие.

Семенов, высоко ценивший интеллект Вадимова, познакомил его с руководителем группы разработчиков виртуальной аппаратуры и тренажеров, который в первую же встречу предложил интересную тему — нужно было проанализировать и оценить социально-психологические последствия виртуальных технологий. Марк с удовольствием принял предложение и через год сдал заказчику работу. Используя материалы этой работы, он потом опубликовал несколько статей по виртуальным реальностям. Но одна тема, начатая еще в тот период, продолжалась; вероятно, подумал Вадимов, когда ему позвонил Семенов, речь шла о ней. Тема была весьма интересная.

Марк предложил разработать такую программу, которая бы стимулировала реализацию в виртуальной реальности личности испытуемого. Для этого записывались его сновидения, воспоминания о детских годах, собирались сохранившиеся фотографии, рассказы о нем родителей и друзей, короче, все доступные и подъемные сведения о данном человеке. Рассматривались и события, которые реально не произошли с данным человеком, но по логике вещей могли бы произойти, если бы для этого сложились подходящие условия. Вся эта информация программировалась и  сценировалась. Сюжет представлял собой свободно варьирующиеся и несколько неопределенные события, ситуации и перипетии на темы прошлой, настоящей или возможной жизни испытуемого. Сам эксперимент состоял в том, что испытуемый погружался в мир событий виртуальной жизни и свободно на них реагировал, то есть проживал их, действовал в виртуальном мире, общался с персонажами этого мира и прочее. Понятно, что на подготовку и разработку предложенного Вадимовым эксперимента ушло много времени и сил, к тому же финансирование несколько раз прерывалось, поэтому только пол года тому назад созданная виртуальная система была отлажена, и буквально всего несколько недель шел эксперимент. Марк с нетерпением ожидал первые результаты.  

На следующее утро в Институте виртуалистики он встретился с Семеновым и Дороховым, главным конструктором системы. Они рассказали ему поразительную вещь. Вначале все шло как обычно: испытуемые оказывались в мире, несколько напоминающем актуализованный мир их души и прошлой жизни. Они встречали своих родителей и друзей, разговаривали с ними, попадали в ситуации, напоминающие те, которые встречались в их жизни, или могли встречаться по логике вещей, проходили через странные события, в которых, однако, угадывались воплощения их собственных мыслей и переживаний. Но примерно после десятого, двенадцатого часа эксперимента, у кого как,  все испытуемые попадали в мир, совершенно им незнакомый, и встречались с персонажами, которые трудно было себе вообразить. 

Например, один испытуемый, человек весьма положительный и по слухам верный семьянин, оказался на необитаемом острове в окружении нескольких знакомых ему молодых красивых женщин. Эти дамы начали активную борьбу за его персону, склонив испытуемого к созданию гарема, причем последний с удивлением понял, что именно в обслуживании молодых женщин его истинное призвание. Другой испытуемый, человек, считавший себя глубоко верующим, попал прямо на небо, где вступил в постыдную перепалку с Христом и оскорбил богоматерь. После эксперимента психолог долго приводил его в порядок, настолько испытуемый был потрясен собственным коварным поведением. Зато третий испытуемый, считавший себя большим циником, провел остаток своих виртуальных дней, помогая убогим и нищим в богадельне, хотя, как он объяснял экспериментаторам после выхода из ВР-системы, он никогда никому не подал ни копейки.    

— Марк Евгеньевич, — спрашивал Семенов, — как можно объяснить все это. Ведь мы не программировали всех этих событий. Откуда же они взялись?

Вадимов подумал и сказал. Возможно, у меня есть объяснение. Но прежде чем его давать, я бы хотел сам войти в систему, тем более что мое  объяснение предполагает истолкование личного опыта. 

Дорохов обрадовался и пояснил. 

— Хочу сознаться, я сам хотел предложить Вам пройти испытания, но как-то не решался, зная вашу загруженность и здоровье. Когда бы мы могли это сделать? 

Вадимов подумал и ответил — зачем же откладывать на далеко, если у вас все готово, то почему бы не начать сегодня, тем более, что мой материал у вас в программе есть. Действительно, при разработке системы Вадимов подобно другим испытуемым предоставил весь материал, касающийся собственной жизни, и прошел всю предварительную подготовку.   

Вадимов позвонил Наташе и объяснил ей ситуацию, пообещав питаться регулярно и правильно, кроме того, он поручил ей отвечать на все звонки. Затем прошел в лабораторию. В центре размещалось довольно сложное техническое сооружение, от которого отходили разноцветные провода и трубопроводы;  это сооружение в проектной документацией называлось “системным тренажером”, но инженеры не называли его иначе, чем «осьминогом». Вадимов с трудом влез в костюм с датчиками и затем надел видеофон, почувствовав себя в одном лице водолазом и космонавтом. Ему помогли “оседлать” осьминога, который вместе с дисплеями, проецировавшими на глаза запрограммированные изображения, помогал создавать различные виртуальные события, начиная от разнообразных движений, кончая запахами и тактильными ощущениями.   

— Вы готовы? — спросил его Дорохов. — Вам удобно?

— Вполне — отвечал Вадимов. Я чувствую себя как дома. Поехали. Я закрываю глаза. 

Открыв глаза, Вадимов понял, что вошел в виртуальную реальность. Первое время он еще сохранял ощущение того, что видит и ощущает события, созданные искусственно. Но вскоре почувствовал себя вполне органично и совершенно забыл, где он находится. Вадимов оказался в мире одновременно знакомом и незнакомом. Он разговаривал с близкими друзьями, общался с давно умершим отцом, решал довольно сложные проблемы. Ничто его не удивляло, как во глубоком сне. Время быстро бежало и Вадимову показалось, что прошло несколько дней, хотя потом ему сказали, что шел всего седьмой час эксперимента.   

Закончив одно сложное, головоломное дело, Вадимов поехал на вокзал и вошел в купе, где уже сидел мужчина, показавшийся ему знакомым. Вадимов, как вежливый человек, поздоровался и сел у окна напротив. Он взглянул на своего попутчика и поразился. Очень знакомое лицо, но попытки рассмотреть, кто это, заканчивались полной неудачей. Лицо мужчины как бы плыло и постоянно менялось. У Вадимова даже закружилась голова, и он отвел свой взгляд. И в этот момент боковым зрением Вадимов отчетливо увидел — это Капицкий. Не поворачивая головы, боковым зрением Вадимов разглядывал учителя. Он сильно изменился, трудно даже сказать в каком отношении. Вадимов невольно вспомнил, что ему сказал Виктор Зун — люди Там меняются в зависимости от того, что мы о них думаем и говорим, и что Капицкий недоволен тем, как здесь его обсуждают и трактуют. 

— Марк, — как бы продолжая разговор, — сказал Юра (Вадимов по старой памяти воспринимал Капицкого именно так, как его называли близкие друзья — Юрой). Я прочел твое письмо. Но ты абсолютно ничего не понял. 

Вадимов почему-то стал оправдываться. 

— Юра перебил его. 

— Я прочел твои статьи, где ты мне приписал бог весть что. Якобы в моей личности победили позиции идеолога естественных наук и техника, что я не столько был болен, сколько исчерпал себя как личность, еще хуже —  манипулировал людьми и даже друзьями, не был способен никого глубоко любить, это я  то, имевший такой успех у женщин! То, что ты написал обо мне — нонсенс, абсурд, клевета, голая схема.  

— Ну, а что, правда? — спокойно спросил Вадимов, отчасти, ожидавший подобную реакцию от своего учителя. Еще когда Вадимов писал статьи о Капицком, он внутренне поеживался, понимая, что Юра вряд ли бы согласился с предложенной Вадимовым трактовкой его личности. Но, как пошутил как-то Вадимов: “Платон мне друг, но и я себе не враг, моя истина для меня дороже”. 

— Правда, в том, — с некоторым пафосом разъяснял Юра, — что я всегда действовал ради дела. Создал в России методологию, школу. Вошел в историю. Через меня говорило само мышление. Я был мыслящей социальной инстанцией. Помогал и любил своих друзей, не говоря уже о близких женщинах. Конечно, иногда кого-то обижал, не без того. Но всем не угодишь, особенно, когда решаешь исторические задачи. Да, я всегда прогонял своих учеников. Но ради дела, чтобы распространять методологию. Я никогда не поступался принципами, хотя тактически действовал по-разному. Всегда видел, что есть на самом деле, чтобы мне не говорили и доказывали. А в конце, просто заболел и кончились силы. Вот что, правда, а схемы все умеют строить. Раньше, когда ты меня слушался, твои схемы были правдоподобны, но потом, когда ушел из семинара и начал жить своим умом, твои схематизации меня только возмущали. Тем более, в моем случае. Ты не только извращаешь мою личность там, на земле, но и делаешь невыносимой мою жизнь Здесь. 

Безусловно, Марк мог на это многое возразить. Например, что вхождение в историю и создание методологии — не самоцель. Вопрос в том, какая история, и какая методология. Мало ли из школы вышло “методологов”, которые подобно обезьянам говорили и жестикулировали в точности как Капицкий, но не умели мыслить, решать задачи, для которых другие люди и культура понимались прежде всего как объект деятельности. А как себя Юра рефлексировал? Якобы, он — адепт, субстрат мышления, человек ведомый Мыслью. Но для Вадимова Юра был яркой личностью, а не какой-то там навоз для мышления, личностью, правда, неадекватно себя рефлектирующей. 

Марк никогда не мог понять, почему Юра, действительно, сделавший очень много для методологии, главными установками которой выступали рефлексия и распредмечивание, не мог применить этих принципов к самому себе. Капицкий почему-то не мог взглянуть на себя со стороны, не мог отказаться от своего натуралистического видения действительности. Когда он говорил, что не существует ничего кроме деятельности, а в последние годы — мыследеятельности, то не замечал, что, с точки зрения методологии — это всего лишь объективированная схема и понятие, а не сама реальность. Но Вадимов привел не эти соображения, а как настоящий еврей ответил вопросом.

— Почему это у меня схемы, а у тебя — истинные знания? Ты что, господь бог и знаешь саму реальность? 

— Реальность, может быть, я и не знаю, — возразил Юра, — но себя хорошо. Кому я лучше дан сам, чем себе? Я не могу сомневаться в реальности своей личности, подобно тому, как знаю, что существует именно деятельность.

— Но вспомни, — возразил Вадимов, — что писал Михаил Бахтин. Целое внутренней жизни человека, включая объективное видение его себя, самому человеку никогда не дано. Оно оформляется и завершается, то есть становится объектом рассмотрения, только в категории Другого, только в позиции, как пишет Бахтин, “вненаходимости”, которой обладаешь не ты, а другой человек, например, исследователь твоего творчества или я. Бахтин писал, я это запомнил наизусть, что «мы на каждом шагу оцениваем себя с точки зрения других, через другого стараемся понять и учесть трансградиентные собственному сознанию моменты; так мы оцениваем ценность нашей наружности с точки зрения ее возможного впечатления на другого — для нас самих непосредственно эта ценность не существует — учитываем  фон за нашей спиной, то есть все то, окружающее нас, чего мы непосредственно не видимыми не знаем, но что видимо, значимо и знаемо другими, что является как бы тем фоном, на котором ценностно воспринимают нас другие; наконец, предвосхищаем и учитываем и то, что произойдет после нашей смерти, результат нашей жизни в целом, конечно уже для других; одним словом, — заключает Бахтин, — мы постоянно и напряженно подстерегаем, ловим отражение нашей жизни в плане сознания других людей, и отдельных ее моментов и даже целого жизни; дело идет именно о том, чтобы перевести себя с внутреннего языка на язык внешней выраженности и вплести себя всего без остатка единую ткань жизни как человека среди других людей, как героя среди других героев». 

Я помню, что ты, Юра как-то говорил при мне, что еще в юности хотел стать первым героем на сцене. И, кстати, всегда вел себя в жизни как настоящий герой, рыцарь от философии, науки, методологии. Но возможно, здесь, где ты сейчас находишься, нет тех самых людей, которые создают позицию вненаходимости и трансградиентности, тот ценностный фон, на котором себя только и можно адекватно воспринимать. И заметь, мы себе даны именно в схемах, причем свои личные схемы, то есть “внутренний язык”, как говорит Бахтин, — это бедный и, как правило, субъективно искаженный экран, а схемы, создаваемые другими, например, даже мной, более объективны. По сути, именно в схемах мы видим реальность или героев жизни. Схемы давно их заменили. Когда же мы почему-либо, как-либо, вдруг, случайно сталкиваемся с живыми героями, точнее их материальными воплощениями из плоти и крови, то с удивлением обнаруживаем, что они нам мешают и лучшее, что могут сделать эти слабые подобия схем — быстро исчезнуть и больше никогда не появляться. Но, конечно, я понимаю, для тебя Бахтин — не авторитет. 

— Естественно. Но дело не в этом. Я тебе предлагаю, Марк, здесь существует такая возможность, переместиться в заимствованную позицию, мою позицию, ты правильно понял, чтобы посмотреть, что я вижу и по поводу себя, и тебя, и реальности. Побудь хоть на самое малое время Капицким не на словах, а на деле.  

— Юра, — сказал Вадимов, немного подумав, — хоть ты мой учитель, но влезать в твою шкуру не хочу. Да, действительно, боюсь, но не потому, что трушу или боюсь рисковать, а потому, что не хочу повредить свою личность, у меня ясное ощущение экзистенциального несовпадения с тобой. Вот например, с Наташей я бы ни минуты не сомневался. Когда любишь, вместо двух человек — один. Но у меня встречное предложение. Скажи, а кому ты передал то, что можно назвать методологическим первородством и благодатью? Меня этот вопрос мало интересует, но многих методологов — очень, а твой сын, Петр, утверждает, что именно он наследник методологии по прямой линии. Правда, методологическое сообщество это отрицает. 

— Что значит отрицает? — возразил Капицкий. — Разве я спрашивал кого-нибудь: правда ли, что я, Капицкий — руководитель московского методологического кружка или, может быть, мне это только так кажется? А того, кто в этом сомневался, я отправлял в другую комнату или просто, как Лефебра, исключал из кружка. 

— Ну, да, — подтвердил Вадимов, — что-то в этом роде, помню. Но вот что еще интересно. На днях я зашел в интернетовский сайт “Методология в России”. Смотрю, висит фотография твоего сына и подпись “Главный методолог страны”. Я даже опешил, как сегодня говорят — “круче не бывает”.      

— Марк не надо завидовать, Питера сделали “главным методологом», естественно, за огромный вклад в методологическую теорию и практику. Как хорошо, что ты сообщил мне эту замечательную новость, здесь, к сожалению, невозможно предаваться горю или радости, а не то я бы утер слезу.  

— Но, — пробормотал Вадимов скорее сам себе, — я что-то не помню какого-то особенного вклада в методологию, может быть, я пропустил какие-то последние работы Питера, хотя нет, я внимательно слежу за методологической литературой и практикой. Правда, твой сын умеет замечательно зарабатывать на методологии деньги, возможно, поэтому он считает себя «Главным методологом России». А недавно я слышал, но возможно, это сплетни, черный пиар, что скоро Питер будет подписывать свои доклады наверх так: «Главный методолог Земного шара». Но думаю, и это не предел, ведь есть еще Солнечная система, Галактика, в конце концов — Вселенная. Представляешь, как будет звучать — «Главный методолог Вселенной». Дух захватывает! Дети нас переплюнули, мы были скромнее, мечтали всего лишь о создании Института мышления. 

— Нечего иронизировать. Питер просто продолжает дело, которое я не закончил — создает команду и организацию методологов. Назначение этой команды — перестроить Россию, помочь нашим вдрызг неграмотным управленцам правильно мыслить и решать рефоматорские задачи.   

— Ну, положим, — как бы не слыша, что сказал Капицкий, продолжал Вадимов. — Если Питер главный методолог страны, то кто такие Сазонтьев, Кит Алексеев, Громыко, Кенисаретский или, скажем Священников? Его заместители или рядовые методологи? И кто сегодня “главный методолог Москвы”? Но опять же, я что-то не слышал, на каком конгрессе Питера назначили главным методологом. Правда, может быть, твой сын таким образом подготавливает методологическое сообщество к своему приходу во власть. Мол, кто проглотил, промолчал — хорошо, а остальных по твоему примеру — отправим в другую комнату. Есть и более простая версия: начхать твоему сыну на методологию, это просто дойная корова, нашей власти сегодня легче легкого внушить мысль, что именно методология — то самое тайное оружие. Однако пока его выкуют и отточат, естественно, нужны хорошие доллары и солидные должности. Вот и пошли методологи во власть и пиар, ведь жить красиво никому не запретишь. Только непонятно, какое все это отношение имеет к методологии. Не дискредитирует ли Питер не только методологию, но и твое доброе имя? Ведь, как ни как, мы жили и работали ради высокой идеи.

Юра начал что-то говорить, причем очень энергично, но Марк как будто оглох, он не слышал ни одного слова. К тому же Вадимов забыл, что на Капицкого нельзя смотреть прямо — лицо Юры снова поплыло, стало мерцать все больше и больше, и вдруг, учитель исчез вообще. Марк невольно закрыл глаза, а когда открыл, то увидел себя, точнее осознал находящимися в лаборатории. 

— Владимир Николаевич, — сказал он Дорохову в микрофон, — заканчиваем. Все уже состоялось.   

Объяснение Вадимов дал такое. Думаю, сказал он, после нескольких часов эксперимента человек засыпает, точнее, входит в сноподобное состояние на грани яви и сна. Кстати, нужно проверить биотоки, они должны указывать на сон. В сноподобном состоянии испытуемый, вероятно, уподобляется эзотерику, который достиг подлинной реальности, то есть видит сон-явь на сценарий своих предельных желаний — эзотерических. Например, я встретился в этом состоянии со своим учителем, и мы интересно беседовали. У другого, естественно, будут другие встречи.  

Анализ биотоков полностью подтвердил предположение Вадимова. Оказалось, что после нескольких часов эксперимента испытуемые “засыпали”, продолжая, однако, общаться и активно переживать важные события их внутренней жизни. 

 

3.

 

Для анализа схем Вадимов обратился к диалогу Платона “Пир”, формально посвященному прославлению бога любви. Вадимов считал, что Платон был одним из первых философов, сознательно создававших схемы. При этом Марк уяснил для себя, что схемы – это не только графические образования, например, схема метрополитена, но и различные нарративы типа историй, которые рассказывают герои Библии и Евангелия. Схема выделяется не по материалу, а в связи с употреблением. Схема всегда что-то обозначает, когда мы читаем схему, то движемся в плоскости предмета, который схема задает.

В “Пире” Вадимов выделил несколько схем – схему андрогина, схему двух Афродит, схему любви как вынашивания духовных плодов, схему любви мужчины к прекрасному юноше, схему Эрота как гения, но взял для анализа Марк только одну — схему андрогина. Участник диалога Аристофан рассказывает историю, в соответствие с которой каждый мужчина и женщина ищут свою половину, поскольку они произошли от единого андрогинного существа, рассеченного Зевсом в доисторические времена на две половины. Раскрыв «Пир», Марк еще раз перечитал речь Аристофана. “Итак, — говорит герой диалога, — каждый из нас  — это половинка человека, рассеченного на две камболоподобные части и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому”.  

Вадимов спросил себя, а почему этот текст он считает схемой?  Ответ был такой. Во-первых, потому, что данный текст является источником получения  знаний не об андрогинах, а о любви. Действительно, рассказывая историю с андрогином, Аристофан получает знание о том, возлюбленным присуще стремление к поиску своей половины. То есть, хотя читатель знакомится с перипетиями жизни андрогина, на самом деле его незаметно вводят в новое понимание любви. Во-вторых, потому, что история об андрогинах представляет собой самостоятельный предмет — повествование (нарратив); кстати, Вадимов вспомнил, что “предметность”  в какой-то степени осознается в этимологии термина “схема” (этот термин от греческого scema — наружный вид, форма). 

Подумав, Вадимов предложил следующее определение схемы: схема — это предмет, выступающий одновременно как представление (или изображение) другого предмета. Двигаясь в «предмете-представлении», мы одновременно двигаемся и в «представленном предмете». Не получится ли тогда, пришла в голову мысль, что схема — это модель? Нет, возразил себе Вадимов, хотя схема может быть использована в функции модели (известно, что модель — это объект, употребляемый вместо другого объекта), но схема, все же не совпадает с моделью. Для схемы существенна именно предметность: схема и сама самостоятельный предмет и представляет другой предмет, это, так сказать, предмет в квадрате. В качестве первого предмета (корня) схема выступает как источник знаний, в качестве второго (самого квадрата) позволяет переносить знания с одного предмета на другой. Однако, чувствовал Марк, это только часть истины.

Следующее затруднение было более серьезным: схема очень напоминала знак, она имела значение, с ней можно было действовать как с самостоятельным объектом. Может быть, подумал Вадимов, схема — это просто один из видов знака? Вряд ли, тогда не стоило городить огород. Марк обратил внимание на контекст, в котором Платон вводит схему андрогина. Этот контекст явно игровой, участники диалога берутся прославлять на пирушке бога любви Эрота, а  Аристофан рассказывает историю, безусловно, им лично сочиненную; во всяком случае, такого нарратива в стандартном наборе греческих мифов не было. 

Другими словами, отношения, устанавливаемые между выдуманной историей и отношениями возлюбленных, не являются общезначимыми, они устанавливаются тут же, в реальности беседы о любви. Тогда Вадимов предположил, что в отличие от знака, имеющего константное, общезначимое значение, схема как семиотическое образование условна, что часто и фиксируется в ее определении. Значение схемы устанавливается относительно данного контекста и реальности, в других реальностях значение схемы может быть иным. 

Установленное в определенном контексте значение схемы, конечно,  может сохраниться и в дальнейшем употреблении, как например, это произошло со схемой метро или схемой архаической души. В этом, не столь уж редком случае, решил Вадимов, схема, сохраняя свою функцию схемы, превращается в знак. Однако в общем случае специфическая особенность схем состоит именно в том, что их значения устанавливаются и имеют силу в  рамках определенной реальности (игровой, познавательной, общения и т. д.).  

Подумав, Марк вышел на еще одну характеристику – для схем важно осознание ее предметности. Конечно, и знак может превращаться (и постоянно превращается) в предмет, но этот момент обычно не осознается. Напротив, строение схемы, ее предметные возможности интересуют создателя или пользователя схемы в первую очередь, поскольку именно они позволяют решить с помощью схемы определенную задачу, например, по-новому увидеть схематизируемый предмет. Здесь Марк пришел к еще одному различению. Хотя схема, как и знак, тоже включается в деятельность (синтеза и анализа или преобразования; прекрасный пример — схема метро), все же чаще с ней работают как с самостоятельной реальностью. 

Поясняя позднее на семинаре эту мысль, Вадимов прибегнул к анализу одного примера — использованию нарративной схемы архаической души. Теперь Марк переосмыслил семиотический смысл представления об архаической душе. Душа с семиотической точки зрения может быть описана двояко: с одной стороны, это знак-выделения, с другой – схема.  Как схема, показывал Вадимов, душа может быть разложена на две предметные составляющие: это особая мистическая птичка (бабочка, тень и т.п), сосредоточие жизни и разные состояния человека (сон, смерть, болезнь и прочее). Возможные варианты поведения души (ушла, пришла, ушла насовсем, вышла временно, ушла на прогулку и запомнила что-то и  т. п.) извлекаются из нарративной схемы не потому, что ее преобразуют, а в силу того, что это определенная реальность и человек знает, какие события в данной реальности могут происходить. 

Архаический человек проживает эту реальность, что, безусловно, подчеркивал Вадимов, предполагает и деятельность и означение. Но последние работают как средства, обеспечивающие проживание данной реальности. Следовательно, делал вывод Марк, схемы проживаются, необходимое условие этого — деятельность и использование знаков, но в ряде случаев, например, если схемы используются как модели или для осмысления нового материала, они сами могут использоваться как знаки или включаться в деятельность. 

— А для чего, собственно говоря, схемы нужны, — был задан следующий вопрос.

— Во-первых, я уже сказал, — ответил Вадимов, — что на них получаются знания, которые другим путем получить невозможно. Не менее важная функция – задание новой реальности, например, объекта. Вот смотрите, разве мы видим метрополитен как объект, ведь метро под землей. Но с помощью схемы метрополитена мы его именно видим как целое. В-третьих, на основе схем мы с вами строим свою деятельность, поведение. Откуда бы мы знали, где в метро входить, а где выходить, когда делать пересадки, а когда сидеть спокойно, как мы вообще ориентируемся в метрополитене, например, определяем более короткие маршруты? С помощью схемы. Кстати, в последнем случае, схема метрополитена используется нами как модель, мы просто считаем количество станций: если меньше, то и маршрут короче. Но, заметил Марк, использование схемы как модели это ее побочная роль, да и не всякая схема может быть моделью. 

На этом же семинаре один участник заинтересовался вопросом, как формируются схемы. Отвечая на него, Вадимов сказал, что кое-что можно понять, рассматривая формирование архаического представления о душе. Реконструируем, говорил Марк, одну из психологических предпосылок изобретения представления о душе. Такой предпосылкой, например, могло быть наблюдение за птицами, вылетающих из своих гнезд и возвращающихся назад. Кстати, образ души-птицы (наряду с душой-бабочкой, душой-тенью) является достаточно распространенным в древнем мире. Формирование представления о теле, как доме (гнезде) для души — естественное следствие принятия идеи души-птицы. 

Труднее объяснить, заметил Марк, как данный птичий образ души был принят человеком. Думаю, сказал он, тут сыграли свою роль несколько моментов: языковые игры-отождествления, в которых (естественно, без всяких на то оснований) человек назывался птицей, воображение, идущее вслед за речью, сновидения, где языковые отождествления могли воплотиться в реальные визуальные образы «человека-птицы», попытки слушателей понять реальность, о которой шла речь.

После семинара Вадимов сообразил, как на схемах могли создаваться новые мифологические знания. Для примера он взял архаическое знание о том, что после смерти родственников, их души возвращаются в тела детей, родившихся в данной семье. Получению этого нового знания, размышлял Марк, вероятно, предшествовали следующие наблюдения (их можно считать атрибутивными знаниями), полученные в разных бытийственных ситуациях, но почему-либо соединенных вместе. Первое — родственники в семье похожи друг на друга, не исключая умерших и живущих. Последнее могло звучать примерно так: «умерший дед (бабушка, отец) вернулся, то есть снова родился». Второе — птица может сменить свое гнездо, перелетев из одного в другое. Совмещение обоих наблюдений на фоне актуализации представления о душе-птице, создает условие для склейки в сознании двух образов — похожих друг на друга родственников и птицы-души перелетающей из одного гнезда (тела) в другое. 

Можно предположить, размышлял Вадимов, что подобная склейка облегчалась языковой игрой, воображением, сновидениями и стремлением понять возникший из соединения двух предметов феномен. Рождается же из всего этого новая схема (реинкарнации) и знание. Кстати, в этом же контексте, подумал Марк, вероятно, создается и схема «древа жизни»: душа-птица, прежде чем влететь в новое гнездо, отдыхает на древе жизни. На некоторых петроглифах так и изображено. 

— Почему так сложно, — задал вопрос на очередном семинаре, где Вадимов доложил свои размышления, один из участников. — По-моему, архаический человек просто рассуждал: родственники в семье похожи друг на друга, сходство может вызываться происхождением от одной души, следовательно, у родственников — общая душа.   

— Попробую объяснить еще раз – сказал Вадимов. — Во-первых, до античной культуры рассуждения не встречаются. Во-вторых, откуда архаический человек мог узнать, что сходство родственников в семье вызывается происхождением от одной души, он что наблюдал, как души реально переходят из одного тела в другое? Это знание более позднего происхождения. В-третьих, самое главное, к рассуждениям еще нужно прийти, их нужно вывести. Уровень архаической культуры вполне допускает создание и работу на схемах, но откуда, спрашивается, берется в архаической культуре способность к логическим рассуждениям? Впрочем, если Вы можете, давайте, как говорил мой учитель Капицкий, покажите, что архаический человек мог рассуждать. 

Но вместо этого настырный юноша задал еще вопрос. А являются ли, спросил он, атрибутивные и мифологические знания теми же самыми знаниями, которые получаются позднее в мышлении, начиная, как Вы утверждаете, с античной культуры. 

— Нет, — сказал Вадимов, — уже Аристотель показал, что подобные знания является только материалом для мышления. — Со своей стороны, я добавлю, что не случайно источником знаний в древнем мире выступал не человек, а дух или боги. Человек лишь мог получить знания от духа или бога и передавать их, как написано в одном тексте, от «знающего к знающему». Другое дело, что подобные же (по форме) знания можно получить и в мышлении. 

Особого обсуждения, сказал Марк, требует вопрос о природе объекта, заданного схемой. Что такое предмет (животное или человек), изображенный с помощью наскального рисунка, или душа человека? Можно подумать, что изображенный предмет — это всего лишь модель (копия) реального предмета, но это не так. Существовала ли душа до того, как человек создал представление о душе? Вряд ли. Именно изобретение схемы и представления души и их применение позволило человеку начать видеть души, и, следовательно, считать, что они существуют подобно тому,  как существует сам человек, земля, солнце, звезды или небо над головой. 

С точки зрения последовательно проведенного семиотического подхода нарисованный предмет — это не модель реального предмета. Именно рисунок как знак (схема) позволил человеку увидеть предметы, которые можно вызвать самому, нельзя съесть, которые обладают новыми необычайными свойствами, например, разной величиной, странными пропорциями и прочее. Иначе говоря, нарисованный предмет и душа — это артефакты, “предметы второго поколения”, созданные людьми. Нелишне  подчеркнуть, продолжал Марк, что предметы второго поколения могут существовать, только как выраженные в языке (семиотической форме).  При этом по отношению таким предметам можно говорить о двух основных процессах: созерцании и семиотической деятельности. 

В первом случае речь идет о психологическом процессе, включающем рассматривание предмета, актуализацию связанных с ним смыслов (образов), возникновение на основе существующих смыслов новых (например, подобно тому, как на основе образов человека и птицы, вылетающей из гнезда и влетающей в него, возник образ души-птицы). Во втором случае необходимо говорить об означении, преобразовании и других действиях с предметами. Например, о замещении предмета знаком, действиях со знаками и вторичными предметами. Нетрудно сообразить, что эта деятельность является необходимым условием созерцания и наоборот.   

Приведенная здесь трактовка предметов, заключил Вадимов, заставляет отказаться от натуралистического понимания объектов и онтологии. С точки зрения семиотически ориентированной гносеологии, объект (онтология) — это не натуральный природный объект, а предмет второго поколения. В этом смысле все объекты в культуре являются производными от языка (семиозиса) и человеческой деятельности. Сталкиваясь с проблемами и разрешая их, человек не только изобретает знаки и разворачивает деятельность, но и порождает все новые и новые предметы второго поколения (объекты знания). Обнаруживая в мире такие предметы (хотя он их сам создал), человек начинает вести себя по-новому. Он не только приспосабливается к новому миру вторичных предметов, но и использует открывающиеся при этом новые возможности.

— Но у Вас схемы все же в значительной степени совпали со знаками! — заметил другой участник семинара. — А вы, Марк Евгеньевич говорили, что схемы отличаются от знаков. Между тем Сергей Священников говорит, что схемы скорее несемиотические образования. В последнем номере “Кентавра” он пишет, что схемы ничего не обозначают кроме самих себя; кроме того, схемы, пишет Священников, возможно уже с Вашей подачи, “проживаются”, то есть не могут браться как знак.  

— Да, — сказал Вадимов, — я читал эту статью и в целом согласен с выделенными Сергеем Священниковым характеристиками. Там, кстати, он указывает еще три – «монадность» схем (они могут быть не связанными с другими схемами, сами задавая свой контекст); «разнородность материала» схем и “представительство объектов» в схеме, то есть тот момент, который и я отмечаю: включенные в схему объекты начинают жить, подчинясь двойной логике — собственной и схемной. На мой взгляд, в этой статье Сергей сделал очень важный шаг — истолковал схемы как средство порождения новой социальной реальности, он называет этот подход “участием в становлении”. 

Священников, пояснил Марк, считает, что человек мыслит только в том случае, если сам участвует в становлении нового социального порядка, представляющего собой организацию общественных изменений, и его мысль есть размышление по поводу данного общественного изменения. Он утверждает, что подобное участие в становлении предполагает, с одной стороны, создание схем, а с другой — использование инициатором общественных изменений различных социальных институтов (Священников называет такое лицо – «дисциплинарием»). 

С точки зрения этой интересной гипотезы, продолжал Вадимов, мыслит не человек, а социальная инстанция. Помните, что Священников пишет в статье: дисциплинарий должен быть включен тем или иным образом во влиятельные структуры общества (или их создать), поскольку нельзя достоверно мыслить о том, чем не владеешь; он достраивает себя и свое мышление до мощности, которая позволяет осуществлять общественные изменения осмысленно и целенаправленно; отдельный человек дисциплинарно мыслить не может в условиях изменяющегося общества, но он может достроить себя до “мыслящей инстанции”, уже способной самостоятельно мыслить; основная проблема мыслящей инстанции — разработка более мощных схем организации, чем те, которые реализуются в существующем мире.  

Я согласен, продолжал Марк, что схемы — это инструмент организации социальных изменений. Но и знаки — тоже. В работе о происхождении человека я показываю, что именно означение позволило вожаку-руководителю стаи человекообразных обезьян (это, вероятно, был предтеча дисциплинария), по-новому организовать поведение стаи: не бежать от опасности, а стоять неподвижно, в результате опасность миновала, хищники ретировались. Но в той же статье я доказываю, что условием означения является возможность перепредставить ситуацию — хотя все видят опасность, но, следуя воли и знаку вожака-руководителя, члены стаи находят возможность истолковать опасность как спокойствие, например, решить, что хищники сыты или что-нибудь еще. 

Вот этот момент — перепредставления ситуации на основе знака, я думаю, и образует генетическую основу схематизации. Схема — это действительно то, что позволяет по-новому организовать поведение группы, поскольку схематизация ведет к новому видению ситуацию, делающей необходимым это новое поведение. Вероятно, на самых первых этапах развития человека знак выполняет и роль схемы. Как знак он работает в деятельности, вместо других объектов. Как схема используется для перепредставления означаемого содержания, то есть задания объекта. 

Но в дальнейшем, думаю, начиная с архаической культуры, более широко с античности, функция перепредставления обособляется. Теперь для задания объекта используются специальные средства — схемы, которые хотя и могут употребляться вместо других объектов, то есть как знаки, но, как правило, не используются в это роли. У них и так очень важная задача — создать организационные и смысловые условия для следующего шага развития и видения действительности. Когда сегодня мы говорим об объектах, мысля их как целостность, выраженную в знаниях, то не понимаем, что за ними скрыты сложные процессы социальной организации и перепредставления ситуаций. Но смотрите, акцентировал внимание слушателей Марк, в этом обособившимся состоянии схематизация действительно уже не совпадает с означением, а следовательно, схемы со знаками. В этом смысле Священников прав, но и я тоже.      

— А нельзя ли на каком-нибудь примере проиллюстрировать организационную роль схем? — спросил соруководитель семинара Мешков, который не следил, как Вадимов, за работами Священникова. 

— Почему, нет, — согласился Вадимов. — Воспользуемся тем же примером из Платона, продолжим реконструкцию “Пира”. Откуда, спрашивается, Платон извлекает новое знание о любви? Он не может изучать (созерцать) объект, ведь платонической любви в культуре еще не было, а обычное понимание любви было прямо противоположно платоновскому. 

Платон утверждал, что любовь — это забота о себе каждого отдельного человека, а народное понимание языком мифа гласило, что любовь от человека не зависит (она возникает, когда Эрот поражает человека своей золотой стрелой); Платон приписывает любви разумное начало, а народное — только страсть;  Платон рассматривает любовь как духовное занятие, а народ — преимущественно  как телесное и т. п. Новое знание Платон получает именно из схем, очевидно, он их так и создает, чтобы получить такое знание. Но относит Платон это знание, предварительно модифицировав его, не к схемам, а к объекту рассуждения, в данном случае, к любви. Возникает вопрос: на каких основаниях, ведь объекта еще нет? Платон бы возразил: как это, нет объекта, а идея любви, ее творец создал одновременно с Космосом, и душа созерцала совершенную любовь, когда пребывала в божественном мире. 

Но я, заметил Марк, не Платон и должен повторить. К моменту создания “Пира” платонической любви еще не было. Следовательно, можно предположить лишь одно: Платон полагает (современный инженер сказал бы — проектирует) новое представление о любви и именно для этого ему нужны схемы. Они задают, а не описывают новый объект; полученные на схемах знания приписываются этому объекту, конституируя его. 

— Но почему, — задали Вадимову вопрос, — Платона не устраивало обычное понимание любви, столь красочно описанное в античной мифологии? 

— Прежде всего, потому, — ответил Вадимов, — что такая любовь понималась как состояние, вызываемое богами любви и поэтому независящее от воли и желаний человека. Платон, однако, считал, что одно из главных достоинств философа (как и вообще человека) — сознательное участие в собственной судьбе. Кроме того, как я отметил, обычно любовь понималась как страсть, охватывающая человека в тот момент, когда боги любви входили в него; как сильный аффект, полностью исключающий разумное поведение. Платон, напротив, призывал человека следовать не страстям, а действовать разумно. Разумное  построение жизни по Платону — это работа над собой, направляющая человека в совершенный мир идей, где душа пребывала до рождения человека. 

Зная Платона, продолжал Вадимов, нетрудно предположить, что когда он утвердился в новом понимании любви (любовь — это не страсть, а разумное чувство, оно предполагает совершенствование человека и ведет его к бессмертию), то стал излагать свое новое видение окружающим его слушателям. Но они ведь еще не пришли к новому видению любви и поэтому не понимали Платона. Более того, слушатели возражали Платону, ловя его на противоречиях, указывая различные затруднения (проблемы), возникающие, если принять новое понимание. Так они могли показать Платону, что он рассуждает противоречиво: любовь это страсть, а Платон приписывает любви разум, следовательно, любовь — это не страсть. Кроме того, могли возразить слушатели, цели любви — телесное наслаждение и деторождение, почему же Платон ничего об этом не говорит. И уж совсем непонятно, зачем пристегивать любовь к таким серьезным делам как работа над собой или “стремление блаженно закончить свои дни” (то есть достигнуть бессмертия). Наконец, разве любовь дело рук человека, а не богов?

В ответ на все эти, в общем справедливые с народной точки зрения, возражения Платон начинает сложную работу, думаю, заметил Вадимов, вместе со своими оппонентами. С одной стороны, он выстраивает “логическую аргументацию”, с другой — чтобы облегчить понимание (точнее, сделать его впервые возможным),  изобретает новые схемы, вводящие слушателей в новую для них реальность. Так, Платон, чтобы избежать противоречия в рассуждении, вспоминает о существовании в народной мифологии разных богинь любви и настаивает на принципиальном делении Эрота на два разных типа: один символизировала “Афродита небесная”, а другой — “Афродита народная”, “пошлая” (вторая схема). В этом случае, рассуждая о любви, нельзя качества одной Афродиты (Эрота) переносить на другую. 

Весьма тонко, объяснял Марк, выводит Платон любовь из-под действия богов. Сочиняя историю про андрогинов, он с одной стороны, санкционирует новое понимание любви актом самого Зевса, с другой, задает естественный процесс (стремление рассеченных половинок к соединению), относимый только к компетенции человека. Не менее гениальной находкой Платона является аналогия плода, вынашиваемого женщиной, с духовным плодом (третья схема), то есть работой человека над собой в направлении разумной жизни, совершенствования, стремления блаженно закончить свои дни.  

Но, пояснял Вадимов слушателям, оппоненты Платона могли продолжать возражения: разве женщина, не покидающая женской половины и способная только на страсть, в состоянии так любить? Не смешно ли, право, требовать от нее подобного поведения!

И они были правы, имея в виду греческую женщину того времени. Надо отдать должное Платону, он был последователен: согласившись с данным возражением, Платон меняет объект новой любви. Да, сказал он, но Вы  не учли, что высшей формой любви является не любовь мужчины к женщине, а любовь мужчины к прекрасному юноше (четвертая схема), кстати, юноша и более восприимчив к духовной работе, а также к дружбе и совершенствованию. 

Но ведь однополая любовь осуждается в народе, продолжали настаивать некоторые спорщики. Народ заблуждается — парировал Платон, именно однополая любовь освещается Афродитой небесной. И так далее и тому подобное. Вновь и вновь слушатели возражали Платону, с каждым шагом его схемы становились все понятнее, а аргументация убедительней, пока все собрание не согласилось, что да, правильное понимание любви именно такое. Но заметьте, обратился Марк к участникам семинара, если сравнить это понимание с исходным, оно стало другим, обросло схемами и логической аргументацией. Иначе говоря, делал вывод Марк, новые знания в буквальном смысле вырастают из исходных идей, укрепляются и конкретизируются в лоне коммуникации — непонимания, споров, поисков аргументов и схем, делающих понятными утверждения мыслящего. 

Теперь, зададим себе, сказал Вадимов, важный вопрос: какую роль схемы играют в коммуникации?  Очевидно, что они используются не только для задания объектов. Здесь более важная другая их функция, организационная, предполагающая создание особой реальности, которая позволяет направить внимание и понимание слушателей (оппонентов), помогающих им принять новые представления, понять аргументацию, двигаться вместе с автором новой мысли и т. п. 

То есть схемы Платона существуют не только в познавательном, но и организационно-коммуникационном контексте. Структура последнего задается следующими элементами: наличие новой мысли и коммуникации по ее поводу, различие позиций участников коммуникации (один излагает новую мысль и аргументирует ее разными способами, другой старается понять, возражает, полемизирует), стремление “ведущего” диалог (Платона) так повлиять на своих слушателей, чтобы они поняли и приняли новую реальность (видение, знание, представление). Нужно подчеркнуть, сказал Марк, что схемы, как правило, не создаются заранее, а выращиваются в процессе познания-коммуникации. В этом же процессе выращиваются (изобретаются), усложняются и укрепляются (в смысле обоснования) как новые знания, так и новые объектные представления.

Кстати, добавил в заключение Вадимов, именно желание Платона направить понимание читателей в “Пире” в нужном направлении (уже после того, как он предварительно проделал со своими оппонентами длинный путь и нащупал необходимые схемы) заставляет его отказаться от привычных способов изложения знаний. Чтобы усыпить бдительность читателей и лишить их критического запала, Платон, во-первых, вкладывает новые знания о любви в уста участников диалога (с них как бы меньше спрос), во-вторых, придает диалогу внешне несерьезный характер. Вспомним, с чего он начинается. Собираются для беседы участники диалога и говорят, что хорошо бы сегодня не напиваться и что неплохо бы взять в качестве темы беседы прославление бога любви. Затем начинается беседа, где каждый, беря слово, или предлагает относиться к его речам не столь уж серьезно или вообще делает вид, что рассказывает почти сказку. Естественно, что в такой обстановке читатель расслабляется, забывает возражать, легко проглатывает невидимый крючок. 

Другими словами, сделал вывод Вадимов, направлять могут не только схемы, но и жанр и даже язык произведения, поэтому вполне можно говорить о “схематизме произведения” и “языковых схематизмах”. В связи с этим не могу удержаться, продолжал Марк, чтобы не прокомментировать Хайдеггера. Собственно новых знаний в его работах вы найдете не так уж много, это отмечают многие комментаторы. Какой же цели они служат? Прежде всего, воздействовать на сознание слушателей, чтобы они отказались от привычных способов мышления и, напротив, начали мыслить по-новому. 

Возьмем для примера, сказал Марк, его известную статью “Вопрос о технике”. Что в ней есть? Критика традиционного инструментального понимания техники (как средства для решения определенных задач), демонстрация того, что в современном мире природа и человек включены в “поставляющие” технологические цепочки, размышления о судьбе техники и возможности вернуться к античному пониманию “техне”, включавшего в себя, по мнению Хайдеггера, эстетическую позицию. На вопрос, что же такое техника (аналогично в других работах — что такое бытие, мышление, вещи и т. д.), прямого ответа нет. Зато постоянным рефреном идут утверждения о том, что техника (мышление, бытие) — это не то, что мы думаем, что мы ее не мыслим (сравни в отношении мышления: самое существенное, повторяет Хайдеггер, что “мы еще не мыслим”), что сущность техники в ином, и так далее и тому подобное. И конечно, все пронизано языковым творчеством. Например, в статье “О технике” вводится выражение “постав” (Gestel), вокруг которого разворачиваются размышления о технике. 

Если рассматривать статью Хайдеггера с привычной позиции — как изложение нового представления о технике, заметил Вадимов, то полученный результат не впечатляет. Но попробуем взглянуть на нее иначе: как на работу, направляющую понимание и сознание читателя. Создавая центральную схему (“постава”), Хайдеггер, с одной стороны, лишает технократов иллюзии, что можно решить проблемы нашей техногенной цивилизации чисто техническим путем, не меняя кардинально самого человека и его отношение к природе (ведь в поставляющее производство оказались вовлечены и природа и человек), во-вторых,  заново задает вопрос о технике, делая невозможным старое ее понимание. Тем самым, Хайдеггер переориентирует нашу мысль, направляет ее на поиск иного мышления о технике. Направляет не только с помощью схем, но и сложного необычного языка, в который приходиться постоянно вдумываться, но одновременно мы продумываем суть дела.

 

4

 

Вадимов вспомнил, что однажды Черный, воспользовавшись каналами связи космогуалов, которые проходили через подсознание современников, помог Марку отправиться в прошлое и побывать в «шкуре» трех разных людей того времени. А нельзя ли, подумал, Вадимов воспользоваться этой машиной времени еще раз? Сказано, сделано – и вот Марк уже звонит Черному, который с радостью предоставил ему такую возможность.  

Вадимов снова лежит на специально оборудованной койке, опутанный многочисленными цветными проводами. К его голове прикреплены сверкающие датчики.  

Черный наклонился над ним и говорит: — Все готово, поехали. 

Снова Вадимов как бы теряет сознание, а когда приходит в себя, то понимает, что он это не он, а вавилонский писец, к которому пришли люди, принадлежащие царю. 

 

*

 

Поклонившись, люди царя говорят: «Ты искусный и мудрый писец, имя твое славится, помоги нам поскорей. Два поля земли было у нас, одно превышало другое на 20 rap, об этом свидетельствует младший писец, бравший с нас налог, остальное он забыл, бог лишил его памяти. Прошлой ночью разлив реки смыл межевые камни, и гнев богов уничтожил границу между полями. Сосчитай же скорей, каковы наши поля, ведь общая их площадь известна — 60 rap».

Выслушав людей, писец стал размышлять. Таких задач он никогда не решал. Он умел измерять поля, вычислять площади полей, если даны их элементы (ширина, длина, линия раздела), умел делить поля на части, соединять несколько полей между собой и даже узнавать сторону квадратного поля, если была известна его площадь. Он имел дело с тысячами таких задач, обучал в школе их решению и так хорошо знал свое дело, что перед его глазами как живые стоят глиняные таблички с решениями задач, чертежами полей и числами, проставленными на этих чертежах. Такие таблички он, старший писец и учитель, составляет каждое утро и дает переписывать своим ученикам. Но среди табличек нет такой, которая бы помогла ему сейчас, рассказала как действовать. 

Писец хотел было уже отослать людей, как вдруг вспомнил о задачах, которые он задал своим нерадивым ученикам на табличках в прошлую неделю. Эти задачи были похожи на то, о чем ему говорили пришедшие люди. Перед глазами писца возникли чертежи с числами и решения.

 

Первая задача. Поле в 60 rap (как раз такое по величине, которое возникло после разлива) разделили пополам. Узнай каждое поле. 

Решение. 60:2=30

 

Вторая задача. Поле 30 rap и другое 30 rap. От первого поля отрезали участок, равный 5 rap, и прибавили его к другому полю. Узнай получившиеся поля.

Решение. 30-5=25 30+5=35

Третья задача. Два поля 35 rap и 25 rap. На сколько одно поле выступает над другим.

Решение. 35-25=10

 

Четвертая задача. Два поля 35 rap и 25 rap соединили. Узнай получившееся поле.

Решение. 35+25=60

 

Писец вспомнил, что, решая сам эти задачи, он удивился, почему разница между полями — 10 rap — оказалась в два раза больше величины отрезанного от одного поля участка. И только посмотрев на чертеж, он понял, что эта разница суть удвоенный участок (от одного поля он отрезан, это 5 rap, а к другому прирезан, еще 5 rap, вместе же, как раз 10 гар). Как похожи эти задачи на то, что произошло у людей, стоявших перед ним. 

Правда, разница между полями не 10 гар, а 20, но ведь это неважно, все равно эта разница в два раза больше величины добавленного участка. И тут писца осенило. Мысленно воздал он почести великой лунной богине Иштар, подавшей ему знак, что делать: нужно разделить 60 rap пополам (как в той задаче, где поля были равные), а затем отнять от одного полученного при делении поля участок, равный половине 20 rap, и прирезать его к другому полю. И писец стал записывать решение первой в истории Вавилона задачи нового типа.

 

*

 

Теперь Вадимов не вавилонский писец, а древнеегипетский жрец Мин. 

 

*

 

Великий жрец храма бога «Ра» Мин вспоминал историю с пирамидами. Все началось в древние времена, задолго до его рождения. Люди царя спрашивали жрецов, почему они должны выполнять приказы фараона, ведь он человек, а  не жрец. Другое дело жрецы, они знают язык богов. Без жрецов жить нельзя, как тогда люди узнают приказы богов, как до богов дойдут просьбы людей. 

В великом храме бога Солнца собрался совет главных жрецов. Они принесли в жертву трех священных белоснежных овнов и обратились к богам. Выйдя из божественного сна, верховный жрец, прапрадед Мина, сказал: «Боги открыли египетскому народу удивительную тайну: наш фараон –  живой бог. Поклоняйтесь ему, сказали боги, выполняйте все его приказы».   

С тех пор все фараоны считались богами. Но когда фараоны умирали, жрецы не знали, что делать, куда провожать умершего. Как человека и царя фараона нужно было хоронить с большими почестями. Как бог он вообще не мог умереть, что же делать? Ошибиться было нельзя, боги могли разгневаться, на Египет падут бесчисленные беды. В священных папирусах написано, что после смерти душа фараона возвращается на небо, чтобы слиться с сияющим светилом. Но как тогда поступить с телом фараона, и что нужно класть в его могилу?

Снова собрали синклит главных жрецов. Выйдя из божественного сна,  дед Мина передал египетскому народу волю богов. «Славные боги, да славятся вечно их имена, сказали, что после смерти душа фараона идет на небо и сливается с Солнцем. Вместе с Солнцем она каждую ночь очищается и возрождается под землей в царстве бога смерти и возрождения Озириса. Она плывет во тьме подземного Нила, сражается  со своим извечным врагом змеем Апопом, и каждое утро становится победителем. Тело фараона нужно хоронить, бог будет постоянно возвращаться в гробницу фараона, чтобы общаться со своим народом, вселяя в него силы и уверенность в судьбе». 

Жрецы глубоко задумались. Как понимать волю богов? Можно  ли сразу идти на небо и вниз под землю? Куда будет вселяться душа бога, ведь тело сгниет, превратиться в прах? Решили на этот раз принести богам священного быка и снова прибегнуть к божественному сну, но уже всем. Три раза главные жрецы погружались в божественный сон. После пробуждения воля богов стала понятной. В пересказе деда Мина боги сказали жрецам такие слова. 

«Египетский народ изготовь лестницу, по которой душа фараона поднимется на небо. Для этого придай гробнице царя вид горы. Чтобы фараон попал в царство Озириса, сделай его гробницу продолжением земли. Тело фараона сохрани и преукрась». 

Дед Мина рассказывает, что жрецы долго спорили, по-разному толкуя волю богов, но когда пришли к единому мнению, сообщили ее фараону и всему египетскому народу. Фараон отдал приказ, его писцы и рабы приступили к строительству гробницы, придавая ей форму четырехсторонней лестницы, ведущей прямо на небо. С каждым царствованием пирамиды создавались   все выше и выше, пока не достигли самого неба. 

Чтобы придать гробнице фараона образ самой земли, ее лона, пирамиды строились не как дом или дворец, а каменные блоки клались друг на друга, подобно тому, как насыпался холм земли. Внутри пирамиды не оставалось пустого пространства, оно все было заполнено камнем. Пирамиды вырастали прямо из земли, являясь ее продолжением.

Труп фараона бальзамировался, а тело и лицо фараона покрывались великолепными одеждами и золотой маской. В результате, когда живой бог, спустившись с неба, хотел войти в свое тело, он находил его столь же прекрасным, как оно было при жизни фараона, если не еще прекрасней. 

Великий жрец Мин объяснял младшим жрецам, что пирамиды как постоянное жилище богов и место, где происходят их очищение и возрождение, являются не только святынями, но и излучают на все египетское царство божественную силу и энергию. 

 

*

И опять Вадимов находится в древнем Египте, но он уже не жрец, а большой начальник-писец. Его земная жизнь подходит к концу, поэтому Вадимов  диктует младшему писцу свое жизнеописание.  

 

*

 

“Когда был я позади брата моего управителя работ, был я с писчей дощечкой его и носил его письменный прибор, в котором разводились чернила.   

И назначили моего брата наставником строителей фараона, и был я с тростью его, которую носил за ним. И все, видя трость, склонялись перед братом и мною.

И назначили брата управителем строителей, и был я ближайшим помощником его.  

И назначили его плотником царевым и строителем, и я властвовал для него над городом и управлял принадлежавшей брату деревней, и исполнял  для него вещь всякую гораздо.  

И назначили брата другом единственным фараона и плотником царевым, и строителем в обоих домах государства. И  я считал для него имущество всякое; больше было вещей в его хозяйстве против дома сановника всякого.

И назначили его управителем работ, и я повторял слово его всякое сообразно тому, за что жаловал он. 

Считал я для него имущество в хозяйстве его в продолжение 20 лет. Никогда не бил я человека какого-нибудь так, чтобы объявился он мертвым под пальцами моими. Никогда не порабощал я людей каких-либо там.

И накопил я денег много и стал строить гробницу для своей души Ка.

Заказал я мастеру свой портрет и скульптуру, и портрет своего процветающего хозяйства, и портреты своей жены и рабов.  

Через двенадцать лет гробница была готова, и портреты как живые. И заказал я жрецам праздник души. И пришли жрецы и переселили мою душу и душу моей жены в портреты и скульптуры. 

Праздник души состоялся рано утром при восходе бога «Ра». И пришли жрецы и коснулись жезлом портретов и скульптуры моей, и сказали, пусть отверзнутся очи и уста. И сказал верховный жрец: “Дайте ему глаза его и рот его. Ведь сердце его праведно”. И ожили портреты и скульптура, и возрадовалась моя душа Ка. Теперь она никогда не умрет, будет жить вечно.  

И заключил я со жрецами договор, чтобы они приносили Ка еду и поддерживали в гробнице огонь. И написал в папирусе: “Пусть не отменяет князь всякий будущий договора другого князя со жрецами будущими”.

Теперь я умру спокойно. Моя душа живет в вечности. Да сохранят боги Египет и фараона»

 

*

 

Когда Вадимов вышел из лаборатории Черного, он подумал, что истории, которые он пережил, вполне могут быть поняты как его собственные рациональные реконструкции. Все перечисленные вавилонским писцом задачи действительно решались на определенном этапе развития вавилонской математики, решались тысячами, тиражировались тысячами тысяч в школах писцов, причем в самых разнообразных последовательностях и сочетаниях. Среди таких последовательно решенных (как правило, в учебных целях) задач при огромном потоке решений вполне могли встречаться и такие подборки задач, которые обеспечивали построение решений новых задач. Планы полей с числами и алгоритмы решения учебных задач (случайно, а в дальнейшем специально подобранные), облегчали отождествление уже решенных задач с условиями новых. 

Получается, вспомнил Марк свой спор с Виктором Поминым, что вавилонские математики пользовались вполне естественным (если иметь в виду уровень развития их практики) языком, который образовывали простейшие алгоритмы вычисления полей и поясняющие их планы полей с числами. Никаких алгебраических уравнений они не знали. Все, что от них требовалось в плане мышления — сравнить между собой условие новой задачи с решениями специально или случайно подобранных задач. Конечно, согласился Вадимов, это сравнение не было простым, оно включало в себя, с одной стороны, сравнение планов полей, с другой — сравнение чисел, фиксирующих размеры полей или их элементов. Кроме того, необходимо было путем вычислений связывать те или иные элементы полей или величины их площадей (например, деля одну величину на другую, выяснять, что одно поле в два раза больше другого). Однако все эти действия ничего общего не имеют как с геометрическими или алгебраическими преобразованиями уравнений, так и с логическими умозаключениями.

И вдруг, Марк сообразил, что чертежи полей с числами представляли собой схемы. Двигаясь в таких схемах, вавилонские писцы могли получать новые знания об отношениях, которые связывали поля и их элементы. 

Еще в большей степени, подумал Вадимов, сказанное относится ко второй и третьей истории: несколько лет тому назад Марк опубликовал две  культурологические реконструкции, в одной из которых он объяснял, как египетские жрецы пришли к идее пирамиды, другая касалась замечательной книги Андрея Олеговича Большакова “Человек и его Двойник (Ка)”. Теперь, продумывая заново свои реконструкции, Вадимов сообразил, что и осмысление египетскими жрецами смерти фараона и замысел переселения душ в художественные изображения вполне можно истолковать семиотически, а именно, что это были схемы, изобретенные египетскими жрецами.   

 

5.

 

В воскресенье днем, как всегда неожиданно, пришел Черный. Вадимов почти не удивился, когда он завел разговор о Священникове. Было ощущение, что Черный, а возможно, подумал Вадимов, космогуалы, подслушал мысли Марка. Черный настолько вжился в мир космогуалов, что часто забывал разъяснять, о каких очередных персонажах, идет речь. Вот и сейчас он стал говорить о власти схематозойдов и их борьбе с мышленами. 

— Евгений Александрович, — взмолился Марк, — подождите, скажите, кто такие схематозойды.  

— Извините, ради бога, Марк, — остановился Черный. — Я и сам узнал о них не так давно. Помните, я говорил, что космогуалы делятся на три расы. Одна — это семиозы, для людей они выглядят просто как знаки; вторая — социны, соответственно, для людей — это социальные институты; третья раса — мышлены, для людей, просто мышление. Но как я выяснил относительно недавно, из семиозов постепенно вышла еще одна раса — схематозойдов. Собственно, сначала — это были семиозы, специализировавшиеся на подготовке сознания людей, которых предназначали быть новаторами, творцами нового. Одними из первы были Салон, Сократ и Парменид, затем Платон, Аристотель, Александр Македонский, далее, пошло-поехало.     

— Но зачем, — спросил Вадимов, — нужно было готовить новаторов? 

— Как зачем, — с некоторым изумлением воскликнул Черный. — Разве Вы, Марк, забыли, что именно от творцов космогуалы получают максимум психической энергии, которой они питаются. Но условием творчества является новое видение мира. Поэтому ряд семиозов были снаряжены подготавливать сознание новаторов, так сказать, взрыхлять почву сознания, чтобы в ней лучше проросли семена нового. Но этим семиозам, которые позднее стали называть себя “схематозойды”, для успешного выполнения поставленной им задачи пришлось координировать действие всех остальных трех рас, ведь для создания нового, творцы должны были по-новому мыслить, а это в свою очередь, невозможно без поддержки определенных социальных институтов.

— Хотите, Евгений Александрович, — я скажу, что произошло дальше? Как Вы там их называете, схематозойды (чуть было не сказал, сперматозойды), воспользовавшись знанием, вошли в доверие к социнам и мышленам, стали захватывать власть в империи космогуалов, реально ее захватили, и затем объявили себя новой, высшей расой. Разве, не так? 

Черный прямо онемел от изумления. Придя в себя, он упавшим голосом спросил: откуда Вы знаете, или схематозойды… — он замолчал, со страхом глядя на Вадимова. 

— Ну, что Вы, успокойтесь, я вовсе не лазутчик схематозойдов, — заверил Марк своего собеседника. Просто Вы пересказываете на языке космогуалов историю захвата в 20-х годах власти Иосифом Сталиным. Он тоже сначала создал просто институт секретарей партийной власти, в функцию которого входили подготовка решений и поддержание связи между всеми подсистемами государства и партии. Но затем, воспользовавшись уникальной информацией и ролью инфраструктурного, сетевого посредника, Сталин со товарищи-секретари, подчинявшиеся ему лично, стали захватывать власть, ну а захватив, для идеологического оправдания своевластия, сиречь деспотии, объявили себя мозгом партии, кормчим советского народа.   

— Да, что-то похоже, — пробормотал еще не совсем пришедший в себя Черный. — Но в данном случае речь шла о перепрограммировании семиозов, социнов и мышленов. Помните, я говорил, что космогуалы — это сложные программы психической энергии. Так вот, захват власти схематозойдов потребовал реального перепрограммирования космогуалов. Для этого, кстати, семиозам, которые готовили творцов, самим пришлось перестраиваться, перепрограммироваться. Делали они это на основе особых изобретенных ими метапрограмм, которые для людей выглядели как схемы. Отсюда, я думаю, и самоназвание — схематозойды. Но в процессе перепрограммирования часть семиозов, действительно, превратилась в новую расу. 

Однако я понял, что не все космогуалы признают власть схематозойдов. Именно сейчас развернулся очередной этап борьбы за власть в империи космогуалов. Одновременно снова встал вопрос о новаторах и социальных изменениях. Космогуалы поняли, что творчество и непрерывные социальные изменения не только дают все увеличивающийся поток психической энергии, но и грозят обрушить все здание жизни на Земле. Чтобы спасти положение, космогуалы готовы даже выйти из подполья, наладить диалог с людьми, поскольку они поняли, что это – единственный шанс восстановления пошатнувшейся жизни социального организма. 

Одновременно, они понимают, что выход из подполья нужно подготовить, иначе у людей будет грандиозный шок и неизвестно, как они себя поведут. Именно для этой цели на земле были отобраны ряд людей, которые выступят от имени космогуалов, в какой форме они объявят об этом — другой вопрос. Я точно знаю, подслушал, что от имени схематозойдов будет выступать Священников. От имени мышленов должен был говорить Капицкий, но он умер, а кто вместо него — не знаю. Может быть, Вы, Марк?

Вадимов вежливо улыбнулся Черному, оставляя на его интуицию свой ответ. Несмотря не предельную фантастичность происходящего, он не мог не отметить логичность всех построений Черного. Если принять, что символические миры имеют право на существование, то мир Черного был ничем не хуже остальных.    

Проводив Черного, Марк вышел на станции “Измайловская” и пошел через парк до следующей остановки метро. Его мысль все время возвращалась к тексту Священникова, а точнее к одному тезису его статьи, в котором утверждалось, что отдельный человек мыслить не может, но он может дорастить себя до мыслящей инстанции, вот тогда и получит право мыслить, поскольку будет действовать не от себя лично, а от авторитетного действенного социального института. 

Конечно, думал Вадимов, этот тезис можно списать на счет подхода Сергея, ведь его интересуют общественные преобразования. Да, чтобы изменять общество, личности недостаточно, нужен авторитетный социальный институт, дисциплинарий должен действовать от его лица. Поэтому и мыслить он должен институционально. 

Но может быть, продолжал размышлять Вадимов, любой мыслитель, а не только социальный реформатор должен дорасти до мыслительной инстанции, чтобы мыслить? Скажем, Платон и Аристотель просто мыслили, или представляли собой мыслительные инстанции? А Декарт или Кант, или Капицкий? Но разве, не я сам, подумал Марк, показываю в своих работах, что Платон и Аристотель были настоящие социальные реформаторы, что, например, идея правил мышления была введена Аристотелем по аналогии с новыми законами, только нормировали не поведение в быту, а рассуждения. Что мышление, как его сформировали Платон и особенно Аристотель, представляло собой настоящий социальный институт. 

Получается, что прав Священников, что настоящий мыслитель — это всегда в той или иной мере социальный реформатор. Да, но в истории мышления известны тысячи случаев, когда социальное значение мыслителей осознавалось задним числом, после их смерти. Последние примеры — Бахтин, Выготский, Машвили, да и Капицкий. Мода на этих мыслителей, увлечение их идеями, реальное влияние на другие умы возникли значительно позднее, а не тогда, когда они жили и создавали свои произведения. Так что же, они не мыслили при жизни? 

Если рассуждать как Сергей, то Бахтин при жизни не мыслил, но начал интенсивно мыслить, где-то начиная с середины 60-х годов, и далее мыслил все активнее и активнее. Затем, конец 80-х — 90-е годы интенсивность его мысли падает. Парадокс. Бахтина давно уже нет в живых, а его мысль то расцветает, то теряет свою силу, то есть живет сама по себе, без своего творца. Здесь, подумал Вадимов, обозначается важная проблема. Что такое мышление: моя личная мысль и работа или влияние, которые они оказывают на других? Да, я могу напрягаться сверх меры, открывать фантастические миры, городить монбланы знаний, но при этом все это не будет оказывать влияние на других, или потому, что непонятно, или неинтересно, или незначимо, мало ли почему. Но вдруг, опять по разным причинам, мои построения стали интересны, причем неважно когда, при моей жизни, сразу после смерти или через тысячу лет. Когда же я мыслил и что такое мысль? Может быть, мысль — это такое образование, которое обязательно вызывает ответную мысль, согласие или несогласие, стимулирует новую мысль и т. д.

Марк вспомнил свое исследование творчества Галилея, относящееся к середине 80-х годов. В этой работе он пытался понять, почему построения Галилея оказали такое влияние на современников, но больше на следующие поколения. Оказалось, с одной стороны, потому, что Галилей принял установку на изучение природы и практическое использование ее сил в технике, установку, ставшую центральной для Нового времени; Священников сказал бы, что Галилей угадал мыслительную инстанцию. С другой стороны, потому, что, решая мыслительные задачи,  Галилей упорно отстаивал свои представления, ни разу не изменил себе, то есть, сегодня мы бы сказали, реализовал в мышлении свою личность. С третьей стороны, потому, что при этом Галилей придумал ряд совершенно новых ходов мысли. 

Но если бы эти ходы мысли и реализация личности не работали на вызовы времени, не служили бы “настоятельной социальной потребности”, как выразился однажды Фуко, не выступили бы инструментом новых институтов, то их нельзя было бы считать мышлением. И наоборот, мыслительная инстанция не может состояться без изобретения новых ходов мысли, и как необходимое их условие, реализации личности мыслителя. Однако вопрос, всегда интересовавший Вадимова, — мог ли сам Галилей все это знать, то есть была ли у него гарантия того, мыслит он правильно или нет. 

Например, Капицкий всегда был уверен, что уж он то мыслит правильно, что мысль Капицкого — настоящая, в отличие от многих других. Марк, вспомнил, как где-то в конце 60-х, после доклада Вадимова и негативной реакции на него слушателей в Институте философии, Капицкий говорил: “И они называют себя философами. Не могут помыслить два простых шага. Твое мышление для них недосягаемо. Они просто не знают, что значит мыслить”. Вадимов помнил, что тогда ему была приятна такая оценка его мышления. Но сегодня он так не думал. 

Даны ли самому мыслителю критерии правильности его мышления, помимо априорной убежденности. Ведь и сумасшедший уверен, что он гений.  Часто кажется, что такие критерии дает сообщество. Действительно, в Московском методологическом кружке, откуда Вадимов вышел, царила атмосфера творчества и уверенности в том, что они совместно, в коллективной мыследеятельности совершают прорыв в будущее, что разум простер над кружком свои сверкающие крылья. Однако, опыт изучения эзотерических сообществ, подействовал на Марка отрезвляюще: каждый эзотерик и окружающие его ученики были уверены, что окрыли подлинный мир, но этот мир для других эзотериков и мирян, как правило, оказывался неприемлемым.      

 

6.

 

Один приятель пригласил Вадимова в компанию ученых и инженеров (в основном это были доктора наук) на обсуждение двух тем, одна была посвящена дисплею, а другая почему-то современной моде. Семинар шел на квартире одного из участников обсуждения. В сообществе технариев Марк был один из немногих гуманитариев. Зашел разговор и том, что можно считать первым дисплеем, когда они появились. Слушая разные ответы и соображения на этот счет, Вадимов вспомнил свое исследование феномена «Ка». Взяв слово, он кратко пересказал его аудитории, а затем попросил слушателей перенестись мысленно в те времена (На самом же деле Марк хотел рассказать о своих исследованиях моды и ввести представление о виртуальных субъектах, которое ему самому казалось странным).

— Задумаемся, сказал Вадимов, —  над тем, что видит древний египтянин, разглядывая в гробнице свое изображение. Это для нас изображение, а для него – это он сам на границе этого и того мира. Недаром в гробнице изображались двери, ведущие в царство мертвых. Получается, что гробница – это своеобразный дисплей, где человек встречается со своим двойником. Назовем его виртуальным субъектом и попытаемся понять, что это такое. Виртуальный субъект похож на обычного человека не во всем. Он больше соответствует, с одной стороны,  социальным требованиям и сценариям, с другой – желаниям (идеалам) самого заказчика. Действительно, реально заказчик (например, военачальник или управитель работ) может в данный момент находиться в опале и постареть, но заказ он делает, исходя из своих материальных возможностей, а также понимания того, кем он является, и как хотел бы, чтобы его воспринимали другие.  

— То, что Вы называете субъектом, — возразил один из слушателей, — не субъект, ведь он не живой.

— Ну, субъекты не всегда похожи на людей, — ответил Марк. Ведь мы говорим «государство как субъект». В данном случае, однако, вполне можно говорить о жизни томира, так я назвал «Ка» — «человек того мира», томир. Родившись на свет, виртуальный субъект получает долгую жизнь. Но его жизнь, как показывает Большаков в своей книге, реально не была бесконечной: кто-то разрушил гробницу, в результате войн или других обстоятельств томира перестают обслуживать живущие, иногда сам фараон издает указы по уничтожению изображения и имен тех людей, прегрешения которых неожиданно открылись. Другими словами, виртуальный субъект хотя и живет значительно дольше своего прототипа, но все же он смертен. И он именно живет: питается заботами и вниманием живущих, заболевает и хиреет, если последние отворачиваются от него, он оказывает существенное влияние на живущих, которые по образу виртуального субъекта устанавливаются (идентифицируются) как представители египетской культуры. Нельзя ли тогда предположить, — задал риторический вопрос Вадимов, — что виртуальный субъект – это не только семиотическая конструкция и миф, но и полноценная форма культурной жизни, что кроме нас с вами в культуре живет также виртуальное человечество. И встречаемся мы с виртуальными субъектами в пространстве дисплея, только понимать его нужно расширительно. Дисплей – это и реальность картины, и реальность книги, и экран компьютера. Это любое место, где мы можем увидеть или услышать виртуального субъекта и даже общаться с ним. Кстати, отождествление человека со своим томиром похоже на то, как мы существуем в моде. 

— Возможно, — сказал один из проницательных докторов технических наук, — что создание в Древнем Египте томиров  было модой, но разве изображения – это мода?

— Скульптурные и художественные изображения древних египтян, — согласился Марк, – это, конечно, не мода, но я могу использовать этот пример как модель для сравнения при обсуждении моды. И там и тут человек попадает в мир, реальность, где он ощущает себя (должен ощущать) так, как ему хочется себя чувствовать, становится тем, кем он желает быть. 

— Извините, я вас не понимаю, — возразил сидевший напротив Вадимова участник семинара, — как можно жить в мертвом изображении (рисунке или скульптуре). 

— А как, — ответил Марк, — мы себя ощущаем красивыми или значимыми, часто таковыми реально не являясь, в модном костюме или автомобиле? К тому же учтем, древний египтянин концептуализировал себя иначе, чем современный человек. Он считал, что у него есть бессмертная душа, которая при определенных условиях может реально жить в изображении человека. В некотором роде сходную роль в современной культуре выполняет мода. Облачившись в модное платье, повесив на грудь красивый мобильник, сев за руль мощного джипа, воткнув в уши плеер, а в рот трубку а-ля Шерлок Холмс и т. д., человек становится уже другим – красивым, интересным, сильным, богатым и т. п. И эта трансмутация, как бы сказали средневековые алхимики, происходит безо всякой святой воды и волшебной палочки, только за счет моды. Правда, чтобы сформировалась способность ощущать подобное превращение, нужны были культурные предпосылки.    

— Какие же? – захотели узнать слушатели.

Марк стал объяснять.

— Одной из главных предпосылок моды, — сказал он, — является понимание человека как мастера, способного, исходя из собственных желаний, творить и вещи, и самого себя. В «Книге о живописи» Леонардо да Винчи, например, говорит, что если художник, а художник в эпоху Возрождение это и живописец и инженер, пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские или смешные, то и над ними он властелин и бог. Если в средние века считалось, что именно Бог создал человека, то теперь человек замышляет творить себя самого. Лучше всего, — пояснил Вадимов, — эта установка выражена в знаменитой речи Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека». Помня этот текст наизусть, Марк прочел небольшой фрагмент. «Тогда, — пишет Мирандола, — принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал:»… Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочитаешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные. О, высшая щедрость Бога-отца! О высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет!” 

Важен и такой момент, добавил Марк. — Новоевропейская личность, которая начала складываться именно в эпоху Возрождения, с одной стороны, осознает себя уникальной и неповторимой, не похожей на остальных, но, с другой — вынуждена ориентироваться на других и обстоятельства.   

Вторая предпосылка, — продолжал Вадимов, – не менее важная: условием творения вещей и себя самого является искусство в широком смысле этого слова – создание по плану вещей, проектирование, конструирование. Вместо средневековой идеи концепта, предполагающего творение вещи по Слову и сборку образа вещи в душе человека, известный гуманист Марсилио Фичино намечает новую схему — фактически инженерии; ее можно назвать «магической», поскольку наряду с силами природы в рассуждениях Фичино фигурируют  силы божественные. Магический инженер (архитектор) создает сооружение на основе плана (проекта), и именно это его магическое инженерное действие запускает и высвобождает божественные силы (они же, одновременно, силы природные, о чем Фичино говорит, обсуждая понятие “естественного мага”). Как утверждает Фичино, “приуготовление” материи вещи (то есть создание определенной формы вещей) и позволяет проникнуть в нее божественному сиянию, проявиться деятельности, жизненности и грации. Когда значительно позднее писал Френсис Бэкон, что в действии человек не может ничего другого, как соединять и разделять тела природы; остальное природа совершает внутри себя, он на другом языке выражал сходную инженерную доктрину.

— Я как-то иначе представлял себе и инженерию и искусство, — вслух заметил один из слушателей.

— Но ведь речь идет о понимании этих материй людьми эпохи Возрождения. Именно на основе обоих предпосылок позднее, уже в новое время складывается более понятная нам “первичная иллюзия искусства” (хотя того, что изображено — сделано из красок, звуков, слов —  не существует, мы уверенны, что оно есть). Михаил Бахтин показывает, что в произведениях искусства художник и зритель получают возможность творчески реализовать себя, собрать себя, про-жить то, что в обычной жизни не может быть прожито вообще. Именно потому, что в искусстве человек создает и находит реальность, построенную им самим, но одновременно выстроенную и по “законам” символического бытия, новоевропейская личность получает возможность прожить и разрешить противоречия, обусловленные двойным ее существованием — как индивида и субъекта культуры, или, говоря иначе, несовпадение личности и культуры перевести в форму жизни и творчества. 

— Искусство – это, прежде всего, — чудо, — возразил приятель Марка.

— Да, — согласился Вадимов. — Искусство — это чудо, но в том смысле, что в искусстве за счет семиотических и психологических механизмов создается реальность, вроде бы не существующая. Как писал еще Леонардо да Винчи, хотя нам даны только плоскость и краски, но зритель видит “широчайшие поля с отдаленными горизонтами”, “живопись только потому кажется удивительной зрителям, что она заставляет казаться реальным и отделяющемся от стены то, что на самом деле ничто. Именно в попытке осмыслить существование художественной реальности и родилась концепция мимесиса. Но эта концепция, подчеркнул Вадимов, — фактически отводит искусству в плане существования вторичную роль — всего лишь подражение бытию, а не само бытие! 

В ХХ веке, продолжал Марк, — эта позиция постепенно преодолевается, сначала в признании за художественной реальностью относительной автономии, затем в утверждении полноценности художественной реальности. Мартин Хайдеггер преодолевает и это понимание, утверждая, что именно в искусстве раскрывается, выявляется и удерживается “истина бытия” О том же несколько иначе писал и Мираб Машвили, говоря, что в лоне произведения рождается и художник и зритель. Другими словами, подлинное искусство — это не мимесис, а форма полноценной жизни.

— Нельзя ли вернуться к моде, — попросил председатель семинара, он же и хозяин квартиры. 

— А я уже к ней подошел, — заверил слушателей,  сказал Вадимов. — Мода предполагает, по меньшей мере, три вещи: публичность, выделеннность (артикулированность) “модного предмета” и изготовление  (проектирование) специальной формы. Именно эти три моменты характеризуют  созданную человеком символическую реальность как моду. Но, спрашивается, каким образом формируется эта реальность и каким способом в нее попадает человек? — Марк пояснил. — В древнем Египте в формировании загробного мира “Ка” принимали участие жрецы и боги, живописцы и скульпторы; поддерживали этот мир, принося жертвы, живущие. А что делает современный человек, создавая модные изделия и живя ими? 

В этом пункте Вадимов предложил слушателям проделать мыслимый эксперимент. 

— Представим, — сказал он, — что я хочу попасть в мир, где я красивая женщина, мастер карате, успешный предприниматель и прочее. Что для этого необходимо сделать? Один путь, достаточно трудный — стать именно таким, как я хочу. Другой, полегче, — добиться признания со стороны других, чтобы они тебя таким считали, при этом неважно, что есть на самом деле. В этом втором случае эти “другие” должны повернуться ко мне, увидеть во мне красивую женщину (мастера карате, успешного предпринимателя), начать восхищаться моей красотой (силой, удачей) и делать все остальное,  предписанное мне данной ролью. Однако ведь все личности, каждый занят,  любуется, поглощен собой. Каким же образом обратить на себя внимание, повернуть их глаза на себя, как из себя сделать центр мира (вспомним “Речь о достоинстве человека” — и “поставил Бог человека в центр мира”).

Очевидно, — продолжал Марк, — чтобы на меня обратили внимание, занялись мною, я должен попасть в мир (реальность) этих других людей, стать для них событием. Как? Послав вместо себя виртуального субъекта, причем такого, который для них значим, интересен, от кого они зависят. Но в культуре нового времени для других людей значимы и  интересны не люди как таковые, а образцы, идеалы, ценности, относительно которых новоевропейский человек поверяет (подтверждает) свое бытие и существование. Если в средние века человек идентифицировал себя с Богом (Христом как идеалом человека), святыми, что и являлось условием культурного, согласованного поведения, то в новое время он идентифицирует себя с себе подобными, но не каждым встречным, а с теми, от кого он зависит, на кого ориентируется, кто обеспечивает культурное согласованное поведение. Именно эти моменты и входят в понятие “ценность”, “идеал”, “культурный образец”. 

Итак, подытожил Вадимов, — чтобы поставить себя в центр внимания других людей, так сказать, “повернуть мир на себя”, нужно из себя сделать образец, идеал, ценность, вместо себя послать значимый для других персонаж – по нашему определению, виртуального субъекта. Спрашивается, как это сделать? Правильно, с помощью искусства, конструирования особой реальности, моды. Действительно, став самостоятельной реальностью, искусство в широком смысле (включающее художественное и символическое воображение) способствовало тому, что человек научился видеть и переживать себя как особое произведение, играть разные роли, (красивой женщины, мастера карате, успешного человека и т. п.), стал способен “рассматривать себя глазами других”. Все это позволяет ему рассчитывать на внимание других, и не просто внимание, а нужное отношение к себе — удивление, восхищение, зависть и прочее, что и составляет сладость переживания в реальности моды. Получается, что здесь на одном материале (индивиде) живут сразу два субъекта – личность и виртуальный субъект, кроме того, человек, придерживающийся моды, — это своеобразный дисплей.

— Но ведь реально человек при этом не становится образцом, ценностью, идеалом, — возразил один из участников семинара. 

— Что значит реально? — Спросил Марк. В современной культуре, особенно массовой, мы вполне удовлетворяемся ролями и имитацией жизни, давно уже не можем отличить подлинное от неподлинного и изображаемого. В массовой культуре все начинают играть роли и выставлять вместо себя маски, вместо себя посылать соответствующих виртуальных субъектов: одни на волне моды изображают из себя красивых сильных, успешных и прочее, а другие играют роли тех, кто обращает на них внимание, ими восхищается,  завидует им. Если человек беден как личность, если содержание его внутренней жизни заполняется заданными извне (ТВ и другие источники массовой информации) сюжетами, то для него важны лишь симулякры, то есть важно лишь то, чтобы тебя заметили и удивились. Именно это в вырожденном случае и становится событиями жизни человека массовой культуры. Но в общем случае, — добавил Вадимов, — конечно, события более разнообразные.  

— Но каким образом, — задал вопрос председатель, который явно заинтересовался подходом Марка, — протекает процесс выделения себя в процессах массовой коммуникации с помощью моды? 

— Во-первых, сказал Вадимов, — имеет смысл различить в моде рефлексированное отношение, ведь в современной культуре немало людей сознательно стараются приобщиться к моде, то есть модно одеваться, модно жить. В свою очередь, промышленность и связанные с модой фирмы сознательно ориентируется на обслуживание таких потребителей. Одно из условий эффективности такого обслуживание — прогнозирование моды, но больше, конечно, программирование ее. Мы, например, постоянно слышим, что в следующем сезоне будут модными такие-то и такие-то цвета, фасоны, образы, автомобили и прочее. Все эти прогнозы основываются на известном факте — мода меняется, причем существуют некоторые закономерности подобных трансформаций. Вы спрашиваете – какие. Например, всякая следующая мода должна отличается от предыдущей, новая мода должна отвечать как некоторым общим тенденциям в культуре, так и запросам отдельных групп населения,  определенное влияние на становление новой моды, безусловно, оказывают сознательные усилия заинтересованных специалистов (реклама, выброшенные на рынок образцы, наличие сознательно продвинутых модных групп, “законодателей моды” и прочее) и прочее. Тем не менее, как и многие другие прогнозы в социальной сфере прогнозы моды сбываются нечасто. Поэтому опытными специалистами прогнозы моды рассматриваются не сами по себе, а как часть процедур программирования моды.   

Итак, — продолжал Вадимов, — предположим, что ориентированный на моду представитель массовой культуры имеет желание реализовать себя в этой сфере. Содержанием такой реализации, как я уже отмечал, является создание особой реальности, где индивид, попадает в желаемый мир и одновременно, как необходимое условие обретения такой реальности,  делает себя центром притяжения, событием для остальных участников публичной коммуникации (для этого вместо себя он посылает виртуального субъекта, выступающего для участников публичной коммуникации в качестве образца и идеала). Мода как раз и обеспечивает оба названные условия: модные вещи, во-первых,  позволяют обратить на себя внимание, во-вторых, создать нужный событийный ряд и переживания. Учтем теперь и такой момент: мода — феномен массовой культуры. Одно из направлений анализа последней — рассмотрение моды как популяции и сообщества.          

— Нельзя ли поподробнее, — попросил председатель.

— Пожалуйста. Как сообщество, мода — это все те, кто ориентирован на моду, внимательно за ней следит, читает и смотрит передачи и журналы мод, именно посредством моды реализует себя как личность (но, естественно, и другими способами). Как популяция, мода — это сообщество, ориентированных на моду людей, которые своим поведением влияют друг на друга. Вот некоторая значимая для данной сферы группа (знаменитые люди, артисты и другие “законодатели моды”) начинает демонстрировать новую моду (и осознанно и неосознанно), то есть по-новому ведут себя, одеваются, заказывают и приобретают необычные вещи. При этом как виртуальные субъекты они сразу выделяются на фоне популяции. Если эти новшества совпадают с основными тенденциями, складывающимися в популяции (желанием сменить уже надоевшую моду, поскольку следование ей, не позволяет выделиться из толпы, ориентацией новых образцов на разрыв с существующей модой, открывающиеся при этом новые событийные возможности и др.), то остальные члены сообщества моды начинают идентифицировать себя с “законодателями мод”, то есть тоже включаются в новое сообщество виртуальных субъектов. 

Другими словами, — подвел черту Марк, — они отказываются от существующей моды и начинают следовать новой. Но  новые образцы поведения становятся осознанными как новая мода, только в том случае, если сообщество моды в целом осознает тот факт, что мода сменилась. Нужно, конечно, взять в расчет и такое обстоятельство: в формировании новой моды участвуют не одна, а несколько групп “законодателей моды”. По Блумеру процесс формирования и распространения моды проходит две фазы: инновацию и отбор. На первой фазе происходит предложение различных соперничающих между собой культурных образцов; на второй фазе все социальные группы осуществляют коллективный отбор, в результате которого одобренный образец становится общепризнанной нормой.    

Все больше и больше членов популяции, — пояснил Вадимов, — подключаются к новой моде, в результате новая мода завоевывает сообщество, но, как ни странно, ее победа оказывается пирровой. Следование большинства членов сообщества новой моде лишает возможности каждого ее участника реализовать себя через моду, поскольку уже не удается выделиться на общем фоне, повернуть на себя взгляды сообщества, способствовать за счет этого формированию желаемой реальности. Окончательная победа новой моды совпадает в данном случае с началом процесса ее угасания. Но кризис данной моды есть условие становления следующей. Развитие моды, как верно отмечает Гофман,  носит цикличный характер; сменяющие друг друга модные стандарты проходят стадии становления, массового распространения и упадка, выражающегося в уменьшении численности их приверженцев.     

— Так, что же такое, Марк, по-твоему, мода? — Спросил Вадимова его приятель.

— Во-первых, нужно признать, что мода — феномен довольно поздний, связанный как с формированием новоевропейской личности, так и с новыми возможностями и практиками, которые сложились, начиная со второй половины XIX столетия. Во-вторых, мода — феномен массовой культуры, ее “мертвая и живая вода”, позволяющая личности периодически обновлять и менять желаемые миры, подтверждая свое бытие с помощью других. В-третьих, мода представляет собой интересный социальный механизм, позволяющий современной массовой личности в пространстве моды (функция дисплея) выступать в роли привлекательного виртуального субъекта.  

Виртуальное человечество, — добавил Марк, — значительно многочисленнее актуального. Оно оказывает на нас огромное влияние, выступая то в форме культурных традиций, то социальных норм и идеалов. Кому-то может показаться, что я мистифицирую реальность, приписывая неживому и условному настоящую жизнь. Думаю, все наоборот. Это ученые долго мистифицировали культурную реальность, приписывая ей условность и нежизненность, затрудняя тем самым нашу жизнь. Пришло время признать за культурой и нашим символическим творчеством их подлинное существование – быть настоящей жизнью. Жизнью биологической, социальной,  индивидуальной.  

 

Глава девятая. 

 

1.

 

Разобравшись со схемами и поняв, как на них получались атрибутивные и мифологические знания, Вадимов стал вспоминать, каким образом он анализировал происхождение мышления. По всем соображениям мышление сложилось в античной культуре: именно греки начали регулярно рассуждать и строить понятия, там же сложилась философия и наука. Большую роль в становлении мышления сыграли два произведения Аристотеля — “Аналитики”, от которого современные логики отсчитывают свою дисциплину, и “О душе”, где прямо обсуждается понятие “мышление”. 

Когда Вадимов стал читать работы, посвященные этому периоду, его поразило одно обстоятельство — все исследователи, даже самые основательные и тонкие, например, Пиама Павловна Гайденко, на работах которой Вадимов учился, описывали формирование античной философии, как бы предполагая,  что древние греки уже умели мыслить и рассуждать. Получалось, что в плане способности к мышлению различие между современным и античным человеком только в степени развитости и информированности. Но Вадимов, привыкнув все понимать только через реконструкцию генезиса, считал, что нужно объяснить, откуда взялась способность к мышлению, тем более что в предшествующий исторический период многие тысячелетия человек создавал преимущественно мифологические построения.    

Сначала Вадимов решил реконструировать культурную ситуацию, которая могла привести к античному мышлению. При этом он руководствовался двумя идеями. Одну высказал Капицкий, утверждавший, что античная логика может быть истолкована как система норм деятельности, в данном случае мыслительной деятельности. Вторая — гипотеза самого Вадимова, что рассуждение было изобретено греками где-то на рубеже VII-VI веков до нашей эры. На основе этих соображений строилась схема реконструкции: изобретение рассуждений приводит к различным проблемам (разномыслию, противоречиям, невозможности действовать), разрешение которых сделало необходимым нормирование рассуждений.      

Для объяснения того, как могли появиться рассуждения, Вадимов обратился к периоду ранней античной культуры, когда по свидетельству греческих историков наиболее любознательные греки (Фалес, Пифагор, Анаксимандр, Гераклит и др.) ездили в Египет и Вавилон за мудростью, под которой они понимали божественные знания, позволяющие человеку приобщиться к бессмертию богов. Известное высказывание Фалеса Милетского — “Все есть вода, поскольку боги клянутся водами Стикса”, которое он по преданию вывез из Вавилона, натолкнуло Вадимова на мысль, что сначала были построены схемы-нарративы, позволявшие переводить представления о мире, созданные в одной культуре (вавилонской), на язык другой культуры (греческой). Затем Вадимов применил известный семиотический прием: предположил, что функция схем меняется — они становятся объектами деятельности конструктивного типа. Так Марк вышел на схему реконструкции, объяснявшую происхождение рассуждений. В лекциях своим студентам эту реконструкцию он излагал примерно так. 

Судя по историческим свидетельствам, говорил Марк, греки — народ свободолюбивый, торговый и независимый — не доверяли на слово даже своим уважаемым соплеменникам. Их нужно было еще убедить, склонить к чужой мудрости, привести аргументы в ее подтверждение, доказать, что она правдива, что положение дел именно таково, как эта мудрость утверждает. Важно учесть еще одно обстоятельство: в сознании древних греков без особого противоречия уживались вера в культ собственных богов и героев и знание «естественных» отношений, которые во многом мыслились по торговому образцу (эквивалентный обмен, расчет, доказательство перед торговым партнером или третьим лицом справедливости обмена и т. п.). 

Можно предположить, продолжал Вадимов, что действие этих двух моментов приводят к созданию в греческой культуре утверждений о действительности, имеющих структуру «А есть В» («все есть вода», «все есть огонь», «все состоит из атомов», «человек — смертен», «бог есть бессмертное существо» и т. п.). Что они собой представляют? С одной стороны, это осмысленная греческими мыслителями восточная мудрость. Например, утверждения древних вавилонян о том, что Океан (Бог) рождает землю, рыб, людей, животных и т. д., могли быть поняты Фалесом следующим образом. Океан — это то, что есть на самом деле, что существует (Бог и вода одновременно). Люди, рыбы, земля, животные и т. д. – все то, что человек видит глазами, это только видимость. Если же смотреть вглубь (в сущность вещей), «знать» мудрость, то вместо этих видимых вещей увидишь воду. Разъясняя эту мудрость своим соплеменникам, Фалес действовал как жрец и одновременно как купец: он апеллировал как к сакральным началам, так и к тому, что данные чувствам вещи и вода (божественное начало) — это одно и то же (в плане равного обмена). «Все есть вода”, — говорил Фалес. 

В высказывании типа «А есть В», объяснял Вадимов, можно увидеть основные интенции нарождающегося греческого мышления: разделение действительности на два плана (что есть на самом деле, то есть существует, и что видится, лежит на поверхности чувств), установка на созерцательность (нужно было усмотреть в видимых вещах то, что есть на самом деле), установление эквивалентных отношений (есть, быть, существовать и т. д.) между двумя предметами. 

Что собой представляет выражение «А есть В» с семиотической точки зрения? — спрашивал Марк студентов. С одной стороны, это разъяснение, описание чего-либо; здесь главное — осмысленность. В этом употреблении выражение «А есть В» является нарративной схемой, оно позволяет понять чужое утверждение (мудрость). С другой стороны, это же выражение является характеристикой определенного предмета, а именно, мы узнаем, что А обладает свойством В. Как схема, обеспечивающая понимание мудрости, выражение «А есть В» строится вполне произвольно относительно вторичных предметов А и В (эквивалентность подобных предметов лишь полагается; нет таких весов, на которых можно было бы уравновесить «воду» и «все»). Однако как отношение между предметом А и знанием В выражение «А есть В» должно удовлетворять опыту. Следовательно, можно предположить, говорил Вадимов, что выражение «А есть В» выступало источником объективных противоречий, что, в свою очередь, есть условие развития мысли. 

Выражения типа «А есть В», разворачивал дальше реконструкцию Марк, оказались очень удобными для молодой греческой культуры. В условиях межкультурного (Вавилон, Египет, Финикия, Индия и др.) и внутрикультурного общения (множество греческих полисов) эти выражения позволяли понять различные интересующие греков чужие представления и  мудрость. В результате начинается перевод на «язык» «А есть В» самых разнообразных представлений и сведений. 

С какого-то момента, предполагал Марк, греки должны были заметить, что если два  или больше высказываний типа “А есть В” содержат общие элементы (например, “Н есть К” и “К есть Р”), то можно получить еще одно высказывание типа “А есть В”, связывая крайние члены и опуская общие элементы (то есть из “Н есть К” и “К есть Р” следует “Н есть Р”). Психологически подобный шаг вполне понятен, объяснял Марк, ведь связка “есть” понималась как усматривание сущности К в Н, но если К есть одновременно Р, то в Н усматривалась Р. 

Важно другое, объяснял Вадимов, формулируя данный образец (“если два и больше высказываний содержат общие элементы, то можно получить новое высказывание, опуская общие элементы и связывая оставшиеся члены”), греки, во-первых, переводили построение высказываний в плоскость формальной деятельности, во-вторых, получали то, что мы сегодня называем рассуждением. В рассуждении, имея одни знания, человек может получить другие (иногда новые, еще не встречающиеся в опыте) именно за счет формальной деятельности с имеющимися знаниями.  

Итак, подводил итог Марк, рассуждения становятся важным источником получения знаний. Эмпирический материал показывает, что эти знания получались с разными целями. Одни (Фалес, Парменид, Гераклит) стремились понять, как устроен мир, что есть (существует), а что только кажется. При этом разные мыслители, считали существующим (в выражении типа «А есть В» — это второй член В) различные сущности — воду, воздух, огонь, землю, движение, покой, позднее, атомы, идеи, единое и т. д. Другие мыслители (первые софисты, учителя мудрости и языка) стали использовать рассуждения для практических целей: в судебной практике, для обучения, в народных собраниях для ведения споров. Третьи (поздние софисты, помогавшие «делать человека сильным в речах») рассуждали в целях искусства, «спора  ради спора» и просто в игровых целях. Четвертые (ученые в узком смысле — пифагорейцы, геометры, оптики и т. д.) использовали рассуждения для эзотерических и отчасти практических целей.

Долгое время Вадимова устраивала эта реконструкция, хотя с самого начала он чувствовал некоторую формальность объяснения в том смысле, что рассуждение в его реконструкции появлялось как случайное изобретение, не вызванное особой необходимостью. Лишь значительно позднее он понял, в чем заключалась настоятельная необходимость изобретения рассуждений. Анализируя конец культуры древних царств (Вавилон, древний Египет, древняя Индия), Вадимов прочел интересную книгу И.Клочкова “Духовная культура вавилонии: человек, судьба, время”, где приводились удивительные тексты, свидетельствующие о том, что где-то на рубеже середины 1-го тысячелетия до нашей эры человек древнего мира разуверился в богах и стал жаловаться на судьбу. Вадимов на лекциях по культурологии не раз приводил студентам отрывки из этих текстов.

 

«Ты ведь стоишь на земле, замыслы бога далече»

«Научишь ли бога ходить за тобой, как собаку?

То он хочет от тебя обрядов, то «Не спрашивай       бога!»,

То чего-то иного».

 

Человек эпохи заката культуры древних царств не понимает, почему боги перестали выполнять свои обязанности, хотя человек делает все, что положено. Зато много других людей, прямо нарушающих божественные заветы и законы, живут припеваючи. Герой одного из текстов, названного исследователями «Вавилонская теодицея» восклицает:

 

«Что получил я от бога, которому поклонялся?

Пред тем, кто ниже меня, я склоняюсь,

Презирают меня (и) последний, (и) богатый, и гордый.

А вот причина.

«Вгляделся я в мир — дела (обстоят) по-другому:

Демону бог не закрыл дороги,

Отец по каналам волочит лодку,

(А) сын его (взрослый) разлегся в постели».

Понятно, замечает Клочков, когда страдают наказываемые богами нечестивцы, но почему участь их делит человек благочестивый? И приводит жалобы героя другого текста — «Невинный страдалец»:

 

«Тому, кто богу не совершал возлияний,

И за трапезой не взывал к богине,

Кто ниц не падал, не знал поклонов,

Чьих уст бежали мольбы-молитвы,

Кто праздники не чтил, не блюл дни бога,

Был небрежен, презрел обряды,

Кто людей не учил поклонению и службе,

Не взывал к богу, съел (жертвенную) пищу,

Свою богиню бросил, не принес ей жертву,

Стал я подобен.

(А ведь) сам я помнил о мольбе-молитве

Благоразумием (была мне) молитва, правилом — жертва,

День почитания бога (был) ублажением сердца,

День процессий богини — прибылью и доходом.

Молитва (за) царя — она же моя услада…

Хотел (бы) я знать, что богу приятно;

Что хорошо человеку — преступленье пред богом,

Что для него отвратительно — хорошо его богу!

Кто волю богов в небесах узнает?»

Вот до чего договаривается растерявшийся человек первого тысячелетия до н. э.: «что хорошо человеку, всегда плохо его богу». Для предыдущих эпох, обращал внимание студентов Марк, это было прямое кощунство, отрицание богов. Но в этот период человек практически уже не может рассчитывать на богов, мироздание рушится, он остается один на один с собой. Что,  говорил Вадимов, — является одним из условий рождения индивидуальности и личности человека. Если человек не может опираться на богов, он начинает искать самостоятельные опоры в себе (в своей душе) и вне себя — в поддержке других людей, а также объективных обстоятельствах. 

Иначе говоря, Вадимов вышел на мысль о том, что в указанный период складывается личность, что человек начинает сознавать себя существующим отдельно от социума, которого олицетворяют царь, боги и народ. В предшествующий период такого понимание не было и не могло быть, поскольку человек был жестко интегрирован в социальных структурах и не мог действовать самостоятельно. Средний человек культуры древних царств не был способен к самостоятельному поведению и не был в нашем понимании личностью. Многие тысячелетия прежде человек отождествлял себя с родом, семьей (позднее государством), он считал, что все, что с ним происходит,  полностью детерминировано судьбой, которую задавали сонм богов. Они же давали имущество, богатство, благополучие, счастье. Усилия самого человека могли лишь в незначительной мере повлиять на судьбу, чуть-чуть ее смягчив или, напротив, усугубив. 

В подтверждении этих предположений Вадимов ссылался и исследования немецкого философа Курта Хюбнера, который пишет, что как единичное, как индивид и Я человек мифической эпохи ничего собой не представляет. Ему абсолютно неизвестна область внутренне идеального в качестве Я. Он есть тот, кто он есть, занимая при этом место во всеобщей мифически-нуминозной субстанции, которая существует во многом, будь то люди, живые существа или «материальные» предметы, поэтому и человек живет во многом, и оно живет в нем. Однако возвращался к своему центральному тезису Вадимов, угасание культуры древних царств знаменует собой процесс формирования самостоятельное поведение и его психологической предпосылки — личности.    

Отвечая на вопросы студентов, Вадимов пояснял, что, конечно, это была еще не личность, с который мы знакомы, обладающая самосознанием, проецирующая себя в прошлое и будущее. Запросы нарождающейся личности второй половины первого тысячелетия до нашей эры были еще достаточно скромные, но все же принципиальные: с одной стороны, человек, поднявшийся до личностного существования, отказывался беспрекословно подчиняться общим социальным предписаниям и картинам мира, с другой — рассказывал, как он видит и представляет мир. 

Здесь Вадимов обращался к яркому примеру — жизни Сократа. Сократ, говорил Марк, на суде апеллирует еще к своему личному богу (даймону), тем не менее, он идет против мнения государства и общины, считая, что лучше и жить достойно и умереть достойно, что с «хорошим человеком ни здесь, ни там ничего плохого быть не может». Сократ ощущает себя человеком, который может самостоятельно принимать решения, отвечающие его индивидуальности. На суде Сократ говорит, что, если человек сам поставил себя на определенное место, то он должен там стоять до конца, не взирая даже на смерть. 

Из речи Сократа, объяснял Марк, можно увидеть, что, формулируя новую жизненную позицию, он опирается не только на собственные убеждения. Учитывает Сократ также и объективные обстоятельства, т.е. внешний мир, противостоящий человеку. Так Сократ считает, что он человек хороший, что смерть — это или сон или продолжение праведной жизни, что с хорошим человеком ничего плохого быть не может. Наконец, учитывает Сократ даже мнения и решения общины, хотя и не согласен с ними. Более того, он готов, чтобы поддержать общественное согласие, выполнить несправедливое решение суда. И одновременно Сократ поступает как свободный человек, как личность.

 

2.

 

Вадимов уже несколько лет читал курс «Культурной антропологии» в Психолого-педагогическом университете. При этом, когда он говорил, что личность довольно позднее образование, ему часто приходилось отвечать на недоуменные вопросы своих студентов, воспитанных своими преподавателями в духе традиционной психологии. Студенты были уверены, что каждый человек личность, начиная с его рождения. Разбирая и критикуя эту точку зрения, Вадимов обращался к культурологическим исследованиям последних десятилетий и работам Александра Асмолова.  

Появление в античности личности, говорил Марк, то есть индивида, действующего самостоятельно,  выстраивающего свою жизнь, в корне меняет характер всей культуры. С античности все последующие культуры (особый вопрос, касается ли это Востока) являются, так сказать, в большей (Возрождение и новое время) или в меньшей степени (сама античность и средние века) личностно ориентированными. Помимо коллективных социальных практик формируются личностно ориентированные практики (искусство, мышление, любовь и др.), становятся допустимыми разные взгляды на мир и человека, разные способы социализации. 

— Но каким образом, — задал вопрос один из студентов, — складывается личность, если как Вы утверждаете, в архаической культуре и культуре древних царств самостоятельное поведение не допускалось вообще, поскольку оно ослабляло социум? Может ли индивид, идентифицирующий себя с родом, рассматривающий любое самостоятельное действие как нарушение табу и усилия, не поддержанные сакральными силами, естественным путем превратиться, перерасти в личность? Вряд ли. Но как тогда можно объяснить появление личности? 

— Хороший вопрос, — согласился Вадимов. Но давайте сначала рассмотрим, как психологи объясняют формирование личности. В целом ответ такой, во всяком случае, в рамках теории деятельности:  сначала личность существует в латентном состоянии, а затем, когда в деятельности человека возникают противоречия, она просыпается и развивается. Не буду голословным, процитирую нашего главного специалиста по личности, Асмолова. 

“Первые активные и сознательные поступки, — пишет он, — вот начало личности. Становление ее происходит в напряженной внутренней работе, когда человек как бы постоянно решает задачу, “чему во мне быть”…Поиск “двигателя”, дающего начало активности личности, необходимо искать в тех рождающихся в процессе потока деятельностей противоречиях, которые и являются движущей силой развития личности”… Выступая как источник развития личности социально-исторический образ жизни как бы задает появившемуся на свет человеку сценарий, втягивая его в определенный распорядок действий. Жесткость этого распорядка действий зависит прежде всего от того, насколько варьирует в конкретном социально-историческом образе жизни свобода выбора тех или иных видов деятельности». 

Подобный подход, пояснял Марк, когда вводится предпосылка о предсуществовании личности, которая затем, в процессе развития себя раскрывает (то есть полагание своеобразного гомункулуса), объясняет и важный тезис Асмолова о том, что личность в истории была всегда. «Итак, — пишет он, — на самых разных этапах человеческой истории в развитии культуры ведут между собой нескончаемый диалог социотипическое и индивидуальное поведение личности. Наличие этого диалога служит доказательством того, что в истории не было безличного периода существования общества». 

— Ну, а Вы как считаете, — продолжал вопросы студент. И другой вопрос, как Вы Марк Евгеньевич, понимаете, что такое личность. Вы нас учили, что очень важно выяснить, каким понятием пользуется тот или иной ученый или педагог. 

— Прекрасно, отвечаю на оба вопроса, но начну со второго. Несмотря на  обилие различных определений понятия “личность” для наших целей можно указать на три главных, отфильтрованных временем. Часто под личностью понимают уникальную, неповторимую сторону человека. Однако можно заметить, что хотя объективно каждый человек, действительно, уникален и неповторим, в культурном и социальном отношении он может не проявлять этой своей неповторимости, сливаясь с миллионами себе подобных. Собственно так и происходило до античной культуры. 

Вторая характеристика личности, — говорил Вадимов, — задается ее социально-культурным измерением, преломленным в различных конкретных манифестациях, а именно, личность в античном мире понималась как “маска” в театральном действии, как “юридическое лицо” в рамках римской и средневековой юриспруденции, как “самостоятельный голос” (тоже средние века), уже в новое время, как то, что может проявиться и реализоваться только в коммуникации, только через Другого. 

Более специфичной можно считать третью характеристику личности. Личность – это то, что предполагает самосознание, самоопределение, конституирование собственной жизни и Я. Уже в средних веках Фома Аквинский считал существенным для личности быть господином своих действий, действовать, а не приводиться в действие. По Библеру если человек всего лишь исполняет социальную роль, то он и не личность. Когда же человек начинает себя самодетерминировать (Фихте бы сказал – делать себя как свободное существо), возникает пара – личность и индивид; личность как самообособляющееся индивидуальное начало, индивид как наличное условие этого обособления. Идеи самодетерминации и самоопределения, считает Неретина и Огурцов, Библер приписал Бахтину, хотя это его собственные идеи. Мне ближе всего эта третья характеристика личности. Теперь, — продолжал Марк, — отвечаю на первый вопрос.  

С моей точки зрения, в филогенезе личность складывается не раньше античной культуры, а в онтогенезе только в подростковом возрасте, когда взрослые, посылая ребенка в школу, начинают склонять его к самостоятельному поведению. Культурологические исследования показывают, что можно говорить о трех основных предпосылках становления личности в культуре: 1) формировании еще в архаической культуре конституирующей инстанции человека, 2) переносе индивидом сложившегося в социуме способа управления другими на самого себя и  3) кризисе религиозных представлений, на которых держалась вся культура древнего мира. 

— Что такое конституирующая инстанция? — тот час же последовал очередной вопрос. 

— Для опоры, — отвечал Марк, — давайте я вам сначала расскажу один  сон, приснившийся мне во время войны под Куйбышевым; мне было тогда лет пять-шесть. Моя мама день и ночь работала на авиационном заводе и лишь изредка урывала несколько часов в месяц, чтобы навестить меня и брата в детском саду. Но почти всегда она приносила что-то вкусное — какао в термосе, или шоколад или что-нибудь еще. И вот мне упорно начал сниться сон с мамой и вкусными вещами в придачу. Понятно, как я огорчался, когда просыпался: нет ни мамы, ни какао. Наконец, чтобы не обманываться и не огорчаться понапрасну, я решил проверять себя: щипать за ухо, если больно — не сплю, если не больно – сплю. И в ту же ночь мне приснился очередной сон.  Приезжает мама, я дергаю себя за ухо, убеждаюсь, что не сплю, пью какао и затем… просыпаюсь. Дальше все ясно. Сила огорчения прочно отпечатала этот сон в моей памяти.

Таким образом, — продолжал Вадимов, — уже в детстве я подобно другим людям научился различать разные свои состояния, прежде всего явь и сновидения, потом обычные переживания и собственные фантазии, а также состояния в искусстве. К трем-четырем годам я уже не пытался взять в руки нарисованное яблоко (что часто делают совсем маленькие дети), не путал события, приснившиеся во время сна, с обычными сюжетами в бодрствовании, понимал, что мои фантазии не совпадают с реальностью. Наблюдения показывают, есть два необходимые условия, обеспечивающие нормальное формирования этих способностей. Во-первых, человек должен научиться запоминать свои состояния (во сне, переживая произведения искусств, фантазируя). Во-вторых, у него должна сформироваться особая инстанция, которую я и называю «конституирующей», позволяющая все эти различные состояния нашего «Я» осмыслять на предмет их существования и реальности. Например, по отношению к приснившемуся сну, я должен был решить, что – это только сон, а на самом деле нет ни мамы, ни вкусных вещей.  

Сравнение филогенетического развития с онтогенетическим, — добавил Марк, — показывает, что конституирущая инстанция, где человек придает (приписывает) реальность своим разным состояниям, в норме обусловлена социальными отношениями. В первом случае здесь последнее слово за коллективом, во втором за семьей. 

Итак, подвел итог Вадимов, первая предпосылка становления личности – это формирование конституирующей инстанции. Без нее ни о какой личности говорить нельзя, поскольку самостоятельное поведение и самодетерминация (то есть сознательное построение своей жизни, а также управление собой) предполагает  осмысление и упорядочение своих состояний, а также работу над ними. Теперь вторая предпосылка. 

В период расцвета культуры древних царств управление понималось однозначно: люди подчиняются богам, подчиненные свои начальникам. Но по мере усложнения жизни, начиная с конца второго тысячелетия до нашей эры, жесткий вертикальный принцип управления начинает нарушаться. Бывший подчиненный часто становится начальником, разбогатевший диктует прежнему богачу, человек, не имевший власть, получает ее, люди в целом пытается обмануть богов или управлять ими. 

 

Он имел заслуги, сам себе выговаривал:

Дела у него шли хорошо…

 

Он был вне себя, ничего не осуществлял,

Ничего не был достоин: он заслужил только

Унижение и уничтожение».

  

— читаем мы в текстах жрецов народа Нагуа. Обратите внимание, — акцентировал внимание своих студентов Вадимов, — на замечательные выражения «сам себе выговаривал», «был вне себя». Нет ли здесь одной из предпосылок для становления личности? Но понятно, — продолжал он, — что без особой нужды развитие не происходит. В культуре древних царств подобная нужда (это третья предпосылка) возникла примерно в середине I тыс. до н. э., что хорошо видно на примере Вавилонского царства. В эту эпоху нарушаются сословные и традиционные отношения между людьми, человек все меньше следует древним законам и не может, как прежде, быть уверенным в своей безопасности. Государство и царь становятся слабее, зато расширяется область личной жизни и свободы отдельного человека. Однако мироощущение человека пока остается прежним, и именно это рождает сложные проблемы и коллизии. Распространенными становятся мотивы сомнения и горечи. Человек периода заката культуры древних царств не понимает, почему боги перестали выполнять свои обязанности, хотя человек делает все, что положено.

— Ну, хорошо, согласен, — не унимался студент. Но где же личность, пока Вы рассказывали только о предпосылках. Как древний египтянин и шумер превращается в личность. 

— Никак, — ответил Марк. – Личность – это не следующий этап развития человека культуры древних царств. Личность – новообразование, и так ее и нужно объяснить. Личность не произошла из «неличности», подобно тому, как человек не произошел от обезьяны. Античная личность сложилась в лоне античной культуры, вместе с ней самой. Фундаментальное культурологическое наблюдение состоит в том, что античная личность формируется одновременно с мышлением и другими социальными практиками (правом, искусством, платонической любовью, рассуждениями и доказательствами). Одно есть условие другого: условием становления античной культуры выступает формирование античной личности, а та, в свою очередь, является условием формирования новых социальных практик и самой античной культуры. 

 

3.

Вадимов прекрасно помнил, как прорезалась его собственная личность. Это было 1-е сентября после летних каникул. Он пришел в четвертый класс и как будто проснулся. Именно с этого времени он себя воспринимал, к себе присматривался, наблюдал за собой. Ощущение своей личности было столь необычным, что Марк хорошо запомнил свое состояние и переживания. Ему казалось, что все, что было до этого, уходит в сплошную темноту. Лишь отдельные картины были разбросаны в этом темном прошлом. Так он запомнил следующую сцену, вероятно, это было самое первое воспоминание о самом себе. 

Вадимов лежит на полу, перед ним коробка с рассыпанными шоколадными конфетами и гофрированными белыми бумажками. Он знает, но не видит, что перед ним отец, пришедший его навестить в детский сад; Марк бросился к нему, но споткнулся и упал, от неожиданности отец уронил конфеты, и они оказались на полу. Вторая сцена видна очень смутно. Начало войны, они едут в теплушке вагона. Мама дает Марку бутерброд, накрытый сверху еще одним куском хлеба. Марк с удовольствием ест, и вдруг, его брат, Толя кричит удивленно: “Ма, а Марик ест масло”. Марк сразу же бросает бутерброд на пол (Дело в том, что в детстве он совершенно не ел все, что было похоже на масло и сметану, и вот, чтобы скрыть масло, мама замаскировала его куском хлеба). Третья сцена, точнее несколько относятся к периоду эвакуации в Куйбышеве. Четвертая и остальные падают на Москву. Но все эти сцены никак не были связаны с его личностью, они просто запомнились и стояли перед глазами.   

Совсем другое начинается с четвертого класса. Марк именно открывает себя, ему кажется, что он теперь помнит себя непрерывно, хотя это, конечно, как решил Вадимов позднее, было иллюзией. Продумывая, почему это произошло, Вадимов нашел причину, с одной стороны, в чтении книг, именно к этому времени он начал достаточно уверенно и много читать, с другой — в том, что он пошел в школу, да и дома был все время один (отец находился в армии, а мама пропадала на работе). Книги дали форму осознания себя, а самостоятельная жизнь в школе и дома заставили перестроиться. Марк уже не мог, как прежде рассчитывать на помощь мамы или воспитателя, ему пришлось опереться на самого себя. Книги подсказали, как это сделать — взглянуть на себя со стороны, увидеть себя, охарактеризовать свое Я.    

Вообще к этому времени (пятый — шестой класс) Марк полностью жил в книгах. Художественные события интересовали его значительно больше, чем окружающая бедная послевоенная жизнь. В те годы никаких телевизоров и плееров еще не было, игрушек практически тоже. Они жили в огромном доме фабрики “Шерсть-сукно” с коридорной системой. В одном конце коридора находилась общественная кухня, где однажды Марк в течение двух минут наблюдал фантастический танец жирных крыс, в другом конце коридора располагались два общих туалета. 

В доме было всего две еврейских семьи. Антисемитизм процветал как среди взрослых, так и их детей. Марку с братом не раз приходилось отстаивать свою независимость с помощью кулаков, он помнит, например, как они стояли во дворе в окружении дружно плюющих в них сверстников. Все это тоже не стимулировало желание Марка жить обычными событиями, как только выдавался случай, он старался нырнуть в мир книг, где гуляли благородные дамы, джентльмены и злодеи, кипели страсти, мучались и размышляли о жизни герои. Когда случай не выдавался, Марк пытался его создать сам, он читал даже ночью под одеялом, включая фонарик, и осторожно, чтобы не разбудить маму, переворачивал страницы.   

Естественно, что при таком образе жизни уроки Марк готовить не успевал. Каждый день он со страхом ожидал, не вызовет ли его учитель. Но рано или поздно его фамилия произносилась. В результате он так запустил учебу, что уже боялся идти в школу. Где-то недели две или больше он вместо школы шел в метро. Марк находил за станцией “Електрозаводская” в урнах несколько плохо оторванных билетов, и, зажав пальцами оборванный край, проходил мимо контроля. В метро он находил свободную скамейку и сидел на ней, глотая очередную книгу. В положенное время Марк, как ни в чем не бывало, возвращался домой. Так бы и продолжалось неизвестно сколько времени, если бы кто-то из его класса не увидел Марка в метро и не сказал об этом классному руководителю. Марк во всем повинился, обещал нагнать учебу и только просил, чтобы не рассказывали матери. Она узнала об этой истории буквально несколько лет тому назад от самого Вадимова.      

Примерно в это время Марк прочел “Обломова” и был потрясен. Почему-то Марк решил, что он точная копия Илья Ильича, в частности, так же безволен, как последний, поскольку не может ради книги сесть за уроки или прибрать в комнате. Марк по-настоящему испугался; гениально обрисованная Гончаровым перспектива зарастания коростой и гибели живой души ясно предстали перед ним. Марк решил спасать себя, воспитывать свою волю. Начал он с простого задания — старался не говорить ни слова в течение двух дней. Следующее задание было сложнее, потом еще сложнее. Так Марк вступил на тропу войны с самим собой. На этом пути он терпел больше неудач, чем побед, но все же не прекращал сражения много лет. Постепенно его усилия к удивлению стали приносить плоды, и к девятому классу он был уже вполне организованным молодым человеком. К этому времени семья переехала в город Анапу, что тоже способствовало оздоровлению его личности. 

Глядя назад из далека, Вадимов подумал, что как ни странно большую роль в формировании его личности сыграла не только литература XIX , ХХ веков, которую с любовью собирали его мать и отец, но и общая неустроенность тогдашней жизни, обусловившая то обстоятельство, что он жил как бы без родителей. Марк или должен был пропасть, как это произошло со многими его сверстниками, или стать личностью, способной к самостоятельному поведению и осмыслению действительности. Почему-то произошло последнее.   

 

4.

 

Первоначально, реконструкцию, описывающую происхождение античной личности, Вадимов никак не связывал с проблемой объяснения того, как возникли рассуждения. Но затем он сообразил важную вещь. Античная личность предъявляла обществу новые знания, рассказывала о том, как она видит мир, что существует на самом деле. Однако откуда такая личность брала эти знания? Ведь, считалось, что знания сообщаются богами, и это понимание отвечало двум фундаментальным обстоятельствам. А именно, знания создавал не один человек, а, по сути, коллектив, причем иногда на этот процесс уходило не одно столетие, кроме того, знания обязательно проходили опытную проверку, точнее, в культуре закреплялись лишь те знания, которые оказывались эффективными в практическом отношении и отвечали основным культурным сценариям. 

Все это прекрасно, подумал Вадимов, но спрашивается, как античная личность может получать знания, ведь она — не коллектив и не распоряжается социальным опытом? И тогда он вспомнил современные идеи о том, что мышление и язык не просто инструменты, средства человека, но то лоно, как писал Мираб Машвили, в котором рождается личность. Эту гипотезу они с Мешковым неоднократно обсуждали на семинаре. Короче, у Вадимова возникла следующая гипотеза: именно рассуждения позволили античной личности получать знания, точнее, античная личность и рассуждения формировались одновременно, образуя друг для друга необходимые условия. 

— На первый взгляд, — разъяснял Марк эту гипотезу студентам, — рассуждения представляют собой просто новый способ построения знания. Но важно, как создаются эти знания и кому они приписываются. Размышляет, рассуждает и ведет доказательство уже не бог, а человек, причем именно как личность, выражающая себя, собственное видение мира и социальных отношений. И само знание получается не от бога, а строится, усматривается в действительности при соединении, как писал Платон, имен и глаголов. То есть размышление, рассуждение и доказательство представляют собой деятельность индивида, который, опираясь на уже имеющиеся в ее распоряжении знания или другие представления (мнения, сомнения, вопросы и т. п.), а также собственное видение и понимание действительности, строит новое знание, получает следствие из посылок, вывод в доказательстве. Поскольку теперь знание создается не коллективом и не проходит проверку опытом, оно создается “здесь и сейчас” и может выражать индивидуальные представления человека. Для иллюстрации, говорил Вадимов, опять можно обратиться к речи Сократа на суде.

Ему нужно принять важное решение: или согласиться с предложением друзей, которые гарантировали ему спасение (давали деньги, предлагали организовать побег), или настаивать на своей правоте. Реализуя свои убеждения, Сократ выступает на суде, при этом он размышляет, рассуждает, доказывает свою невиновность. Именно, размышляя, он приходит к представлениям о том, лучше умереть, уважая себя, чем сохранить свою жизнь, что с хорошим человеком ничего плохого не будет и после смерти, что смерть скорее всего благо, что боги не оставляют человека и на том свете и т. д. Откуда, спрашивается, Сократ берет эти вовсе не очевидные и явно необычные для античного полиса утверждения о действительности, как он их получает? Размышляя, рассуждая, выражая себя. Другими словами, эти утверждения — продукт самого размышления. Выражая, реализуя свои убеждения в форме размышления и получая при этом новые утверждения о действительности, Сократ естественно не подозревает, что эти утверждения создаются им самим как необходимое условие самореализации его личности, он традиционно относит их к внешнему миру, действительности. Только в этом случае Сократ может на них опереться, только так они выступают основанием для принятия жизненно важного для него решения.

— Марк Евгеньевич, — задал вопрос один из студентов. – Если каждый грек стал личностью и все видел по-своему, то, спрашивается, как было возможно согласованное поведение, без которого, как Вы сами нам объясняли, культура не может существовать?

— Ну, во-первых, ответил Марк, — не все греки были личностями. Личностями были политики, философы, художники, во всяком случае, меньшая часть античного общества. Во-вторых, именно рассуждение позволяло приводить в движение представления другой личности и общества, направляя их в сторону рассуждающего. Так Сократ сначала склоняет своих слушателей принять нужные ему знания типа «А есть В» (например, что «смерть напоминает сон», а также, что «когда человек выспался, он как будто родился заново»), а затем делает умозаключение, приводя слушателей к представлениям о смерти как блага. 

Другими словами, рассуждения – это инструмент и способ согласования поведения индивидов при условии, что они стали личностями и поэтому видят и понимают все по-своему. Параллельно рассуждения вводят в оборот и определенные схемы и знания (утверждения о действительности), которые по своей социальной роли должны обладать свойством прагматической адекватности (истинности). То есть рассуждения должны выполнять три  функции: давать знания, адекватно отображающие действительность («социальную реальность»),  обеспечивать реализацию личности как в отношении ее самой («персональная реальность»), так в отношении других и социума (еще один аспект социальной реальности, который мы сегодня относим к коммуникации).  

Но рассуждать, — объяснял Вадимов, — можно были по-разному (различно понимать исходные и общие члены рассуждения, по-разному их связывать между собой), к тому же каждый «тянул одеяло на себя», то есть старался сдвинуть представления других членов общества в направлении собственного видения действительности. В результате, вместо согласованного видения и поведения – множество разных  представлений о действительности, а также парадоксы.

Показав, как связаны между собой рассуждения и античная личность, Вадимов перешел к реконструкции проблемной ситуации, вызванной формированием и того и другого. 

— В период, предшествующий деятельности Платона и Аристотеля, — говорил Марк на лекциях, — сложились два независимых источника знаний: традиционный и новый, в сфере размышлений (рассуждений, доказательств). Можно предположить, что подобная ситуация не могла не породить определенные проблемы и затруднения. 

Во-первых, разные индивиды, действуя из собственных соображений (личных экзистенций, видения мира, понимания социальных отношений) получали в ходе размышлений относительно одних и тех же фрагментов действительности разные представления и знания, вплоть до противоположных, антиномий. Во-вторых, представления и знания, полученные в размышлении и рассуждении, часто противоречили традиционным знаниям, проверенным в хозяйственной или сакральной практике. В результате образ действительности (мира вне человека и внутри его) стал двоиться, множиться, мерцать, а в ряде случаев (когда речь шла об антиномиях) сделался просто невозможным. 

Здесь нужно также учесть, — пояснял Вадимов, — что в условиях демократического народного правления, спора городов-государств, столкновения интересов разных слоев населения приобретает огромное значение умение вести спор, убеждать других, усматривать в предметах их характеристики, строить новые высказывания типа «А есть В». По сути, от умения и способностей делать все это часто зависели благосостояние и жизнь отдельного человека и целых групп населения. Вопросы о том, что есть на самом деле, а что только кажется, кто прав, а кто ошибается, в чем именно ошибается некто, утверждающий нечто, не были только умозрительными, это были вопросы самой жизни, бытия человека греческого полиса. 

Возникла, — продолжал Марк, — жесткая конкуренция в области самих представлений; они не могли уже мирно сосуществовать, каждый мыслитель и стоящая за ним «школа» (сторонники) отстаивали свою правду (истину), утверждая, что именно их представления верны, а все другие неверны. 

В качестве примера подобной жесткой полемики с другими школами Марк приводил деятельность Парменида, Зенона, Сократа. Эти мыслители превратили в регулярный сознательный прием (метод) процесс получения противоречий (антиномий). Стихийно противоречия возникали и раньше, к этому вела сама практика построения высказываний типа «А есть В». Один член противоречий получался в результате интерпретации в языке «А есть В» явлений, наблюдаемых реально. Например, реально видно, что тела (вещи, планеты, животные, солнце и т. д.) двигаются, поэтому может быть получено утверждение «все движется». Другой член противоречия можно было получить, осмысляя, например, восточную мудрость. Так, из представлений «Все есть вода (Океан)» и «Океан неподвижен» можно было получить утверждение «Все неподвижно».

Помимо многочисленных противоречий, стихийно или сознательно полученных в этот период, предполагал Марк, возникли и другие проблемы. Поскольку разные мыслители и школы сформулировали примерно на одном и том же культурном материале разные группы утверждений типа «А есть В», возник вопрос, какие из них более верные («истинные»). Другая проблема возникла в связи с деятельностью софистов, которые произвольно усматривали в высказываниях «А есть В» новые характеристики. Так как никаких правил усмотрения не существовало, можно было строить самые разные формулировки типа «А есть В», высказывая при этом самые невероятные утверждения о предметах А и В (истинные, ложные, сомнительные, понятные и непонятные и т. д.). 

 

5.

 

В начале июня как обычно Марк с Наташей поехали в свою деревню Авдотьино, где они лет двадцать тому назад купили небольшой старый сруб, долго ремонтировали его, поднимали, перекладывали печь, сделали забор. Место было совершенно глухое, кругом подступали леса, дорога заканчивалась у последней избы. Марк вставал в районе девяти, делал зарядку, умывался, завтракал, потом садился работать. После обеда, если позволяла погода, он шел в лес, где с увлечением собирал грибы. Этот процесс нравился Марку и эстетически — красивые полянки, замечательно выглядели растущие среди деревьев грибы — так и залюбуешься — собирание грибов отвечало также исследовательской наклонности Марка — чтобы их найти, нужно было знать места, приметы, разыскать притаившиеся в траве цветные или белые головки.  

Первую неделю Марк спал крепко, не просыпаясь, но потом его сон нарушился. Чередой шли спутанные размышления и сновидения, возникали из ничего и перестраивались ажурные, уходящие в бесконечность оранжевые пространства. В одну из ночей Марк увидел Виктора Зуна. Вадимов не заметил, как он появился, казалось Зун, был здесь всегда. И фраза Виктора звучала как продолжение беседы. 

— Я думаю, ты хочешь повидать Капицкого, сейчас это можно устроить, все переходы между мирами открыты. 

— Марк не знал, хочет ли он видеть Капицкого, но автоматически ответил: — Конечно.  

— С каким Капицким ты хочешь встретиться, из каких миров — прошедших или будущих? — спросил Зун. 

— Как это, с каким? — недоуменно сказал Марк. С Капицким, моим учителем, с Юрой. И что значит миры прошедшие и будущие. Разве я не могу встретиться с ним сейчас, в настоящем времени? 

— Ах, да, ты не знаешь, — спокойно продолжал Зун, — когда человек уходит из вашего мира, он оказывается одновременно во многих мирах. И не только. Он живет, да-да, не смотри на меня так, именно живет одновременно в прошлых и будущих мирах.   

— А чем они отличаются? — спросил Марк. 

— Я как-то не задумывался, — равнодушно сказал Зун, — но это интересно, давай посмотрим вместе. 

Зун повернулся и шагнул вперед в оранжевое пространство. Вадим последовал за ним. Реальность, в которой они оказались, мало напоминала обычный мир. У Вадимова было ощущение, что он попал на другую планету, куда очень давно переселились люди и, прожив много тысячелетий, очень изменились, изменилась даже природа. Он узнавал и не узнавал. Вот земля, небо, солнце, но какие-то странные. Пытаясь понять, чем они отличались от земных, Вадимов сообразил, что все было как на старинной картине. Глядя на города, дома, людей, почему-то вспоминались средневековые миниатюры и хроники. Уже догадываясь, Марк спросил.

— Это прошлый мир?

— Да, — ответил Зун, — один из прошлых миров, вероятно, средневекового разлива. Здесь мы вряд ли встретим Капицкого. 

Что значит средневекового разлива, — и вдруг сам сообразил. — Ты хочешь сказать, что этот мир создан интерпретациями истории, в основе которых лежат средневековые концепции?

— Ну, примерно. Однако средневековое истолкование прошлого имело место не только в Средние века. Пожалуй, значительно шире оно практикуется в наше время. Но ты ошибаешься, если думаешь, что этот мир виртуальный и иллюзорный. Напротив, Здесь, иллюзорным считается именно ваш мир. Но если мы хотим увидеть Капицкого, сменим реальность. Дай мне твою руку.  

Вадимов выполнил просьбу Виктора и не понял, как они оказались в совершенно другой реальности. Этот второй мир тоже был прошлым, но, как решил Вадимов, он возник на основе интеллектуальных интерпретаций. Рациональные отношения, казалось, пронизывали сам воздух. Вскоре они встретили и Капицкого. Вадимов заговорил с Юрой, тот ему ответил, они быстро пошли по Ленинградскому шоссе в направлении квартиры на Соколе, где в 60-е шли семинары, и действительно, войдя в маленькую комнату, Капицкий начал семинар, который прошел интересно и бурно. Но во всем этом было что-то странное и очень знакомое. Наконец, Вадимов сообразил, что, и мысленно ахнул. Все события, происходящие в этом мире,  уже однажды случились в обычной жизни, все поступки участников семинара были Марку известны, тезисы, которые произносили выступающие и Капицкий, он когда-то слышал. Правда, вынужден был признать Марк, окраска и смысл происходящего были иные, как будто известные Марку события получили другую интерпретацию и осмысление. 

Побывав еще в нескольких прошлых мирах, Вадимов убедился в правильности своей гипотезы. В каждом мире Капицкий был другой, иногда даже противоположный, чем в предыдущих мирах, которые они с Зуном посещали, но, тем не менее, все поступки и события происходившие с Капицким, да и с  другими персонажами в прошлых мирах, формально были известны или Марку или кому-то другому, во всяком случае, на этот счет сохранились какие-то исторические свидетельства. Менялись лишь смысл и характер этих событий. Другими словами, прошлые миры были сходны в том отношении, что все они основывались на известных исторических фактах и свидетельствах. Различались же они подобно тому, как различаются между собой отдельные исторические интерпретации. В этом смысле ничего нового в прошлых мирах от Капицкого он не узнал и общение с ним, хотя и было интересным, все же оставалось закованным в круг фактов, известных Вадимому или тем, кто с Капицким когда-либо встречался, или засвидетельствованных кем-то. Но в результате Марку захотелось встретиться с Капицким в мирах будущего. Словно угадав его желание, Зун сказал.      

— Если не возражаешь, отправимся в миры будущего, у нас есть еще часа два времени, потом все переходы между мирами закроются. 

Виктор опять взял Марка за руку, и они неожиданно и непонятно как оказались в мире будущего. Этот мир как будто вышел со страниц научно-фантастических романов, из чего Вадимов понял, что и миры будущего создаются не без участия современников. Тут же он вспомнил концепцию Священникова, писавшего, что дисциплинарное мышление создает новые реальности и миры, причем в его рамках будущее мыслится как актуальное, которое разворачивается и в какой-то момент встречается с “прошлым”. С точки зрения Священникова и ряда современных футурологов, будущее — это не остров во времени, а одна их линий развития современности, ведь мы участвуем в становлении будущего, творим реальность, обусловливающую это становление.       

Встретили они в этом мире Капицкого, который, как уже догадывался Марк, и действовал и говорил независимо от того, что с ним происходило в прошлом. Иначе говоря, в мирах будущего Капицкий продолжал активно жить и совершал новые поступки. В одном из них Капицкий, заинтересовав в лице Кириенко правительство, превратил практику организационно-деятельностных игр в настоящую школу становления новых социальных отношений, в кузнецу формирования чиновников разного уровня. В другом мире будущего он, напротив, вдруг неожиданно распустил семинар, благословил своих последних учеников и сел писать книги и учебники по методологии, на чем вскоре и прославился. В третьем мире у Капицкий прорезался талант политика, он стал советником Путина и существенно влиял на политику государства. В четвертый мир они уже с Зуном не поспели, поскольку закрылись переходы между мирами.  

— Самое страшное, — сказал Виктор, — попасть в переход между мирами, когда кончается время. Человек в течение неопределенного времени, а ему кажется, что проходит вечность, испытывает непрерывные превращения, то он принадлежит одному миру, то — другому. Говорят, что муки ада ничто по сравнению с этими страданиями.  Но Вадимова интересовал другой вопрос. 

— В прошлый раз ты говорил, что состояние человека в ваших мирах зависит от того, что мы о нем думаем, что делаем в отношении него. Получается, что прошлое и будущее — это тоже наши творения, а не объективные реальности. Прошлое, причем разное, возникает из наших реконструкций и осмыслений истории, а будущее, тоже разное, оно складывается не только на основе наших интерпретаций будущего, включая фантазии, но также наших реальных действий по воплощению этих замыслов. Будущее действительно готовится сегодня, особенно это становится понятным в наше время, когда масштаб проектно-инженерной деятельности стал столь значительным. 

— Что-то в этом роде, — сказал Зун, тебе виднее, поскольку философ ты, а не я. Но опять же вынужден поправить тебя, это вам Там кажется, что человек замышляет и творит прошлое и будущее. Здесь просто существуют много миров прошлого и будущего, а вот вы Там для нас выглядите как фантомы. И ваше настоящее, “здесь и сейчас” для нас не существует. Настоящее — это мнимое пространство, на котором смыкаются прошлое и будущее. 

— Да, кстати, — спросил Вадимов, а как прошлые миры связаны с будущими? Разве не через настоящее? Вот, например, разве мы сейчас с тобой не в настоящем времени?

— Мы сейчас с тобой в одном из миров прошлого и будущего. Мне трудно говорить на твоем языке, но если попробовать, то, вероятно, эти миры созданы твоей фантазией и интерпретацией истории и будущего. Когда ты говоришь “сейчас” — это, с моей точки зрения, неадекватное истолкование нашего с тобой пребывания одновременно в двух мирах — прошлого и будущего.  

— Да, но если, по-вашему, нет настоящего, — размышлял Вадимов, то нет и смерти. Ба, так вы бессмертны? Как боги. Заметь, и бог мог находиться сразу в нескольких местах. На лекциях по культурологии я цитирую Хюбнера, который пишет, что было много мест, где родился Зевс, много мест, где Афина явилась на свет, много местностей, откуда была похищена Персефона. Кто полагает, говорит Хюбнер, что в этом надо видеть противоречие и что греки не могли сойтись в мнении о «истинных» местах того или иного архе, тот понимает сущность мифического пространства совершенно неправильно. Так как мифические субстанции как нуминозные индивидуумы могут находиться одновременно во многих местах, то им может атрибутивным образом приписываться много мест, и они при этом могли сохранить свою идентичность. 

— Да, в вашем понимании, мы — бессмертны. Но с нашей точки зрения, это вы Там  проходите виртуальную стадию подготовки к жизни в мирах прошлого и будущего. С точки зрения жизни Здесь, пребывание на земле напоминает эмбриональную стадию и внутриутробное развитие младенца, подготовку человека к рождению. Ваш мир — это лоно, в котором созревает человек, смерть, как она выглядит с вашей точки зрения, — это рождение человека к подлинной жизни в мирах прошлого и будущего, Здесь — вечная жизнь, просто жизнь. 

Вадимов чувствовал, что кончается время, какое, он не знал, но у него остались еще много вопросов. Поэтому спешил.

— Виктор, ты уж извини, но есть еще одна проблема — как вы сохраняете свою идентичность, если живете во многих мирах прошлого и будущего? 

— А вы как? Почему человек считает, что он во снах и наяву, в детстве, юности и во взрослом состоянии, в фантазиях, воспоминаниях и обычной жизни — это все он, а не много разных людей? Над этой проблемой, как я помню из истории философии, бились еще Святой Августин и Декарт, позднее в ХХ веке много крупных психологов. 

— Виктор, ты же психолог и знаешь, что человек собирает свои разные образы и самоощущения на основе представлений о своем Я, личности, истории жизни. А вы как собираете, на основе чего?  

Зун задумался, вероятно, что-то хотел ответить, но в это время оранжевое пространство стало вибрировать, мерцать, надвинулось, и Виктор стал на глазах распадаться на куски, пока не исчез полностью. Через несколько минут Вадимов пришел в себя: то ли он обрел свое естественное состояние человека здесь, в настоящем, то ли просто проснулся.  

Несколько дней Марк был под впечатлением происходивших с ним событий. Он обсуждал их с Наташей и на семинаре с Мешковым. Последний живо заинтересовался и сказал. 

— Здорово, я всегда считал, что нечего рабски цепляться за то, что написали великие мыслители. Во-первых, мы их всегда интерпретируем, осмысляем по-своему, с точки зрения интересующих нас проблем. Во-вторых, они сами часто были непоследовательны и не осознавали, что делали на самом деле. В-третьих, нередко только мы впервые можем дать им голос, создать условия, чтобы они состоялись. Для этого, как я говорил, нужно не только интерпретировать то, что великие говорили или писали фактически, но и говорить за них. Кто это сказал, что автор лучше знает о себе, чем скажем я, который, обладая позицией вненаходимости, потратил на изучение его творчества много лет жизни. 

Именно я, могу дать истинный голос автору, сказать за него то, что он пытался сказать, но не смог по обстоятельствам времени и места, сказать то, что автор сказал бы сегодня, вообще сказать для современности, но его голосом. Как я понял из твоего рассказа, будущее создается нашими усилиями, прекрасно, это нужно понять и делать осмысленно — говорить за великих то, что они не успели сказать, то, что могли бы сказать, но в связи с какими-то обстоятельствами не сказали, то, что сказали бы сегодня, зная многое из того, чего они не знали тогда.   

— Но не получится ли в этом случае, — засомневался Вадимов, — чистый произвол и подмена автора интерпретатором? Мало ли что я захочу вложить в уста Капицкого или тебя, если ты вдруг, не дай бог, напротив, живи сто лет и дольше, уйдешь Туда раньше меня. Кроме того, не перепутаем ли тогда настоящее с прошлым и будущим, реального Капицкого с виртуальным Капицким, созданным Мешковым, Вадимовым, Священниковым?

— Чисто технически эту задачу решить просто. Чтобы не путать разные реальности и персонажи, введем, например, понятие “интеллектуальный дилер” и будем говорить от его имени. Например, Капицкий (интеллектуальный дилер Вадимов) говорит то-то, и он же утверждает прямо противоположное (интеллектуальный дилер Мешков). Все будут понимать, что это Вадимов и Мешков решают собственные задачи, проецируя в прошлое или будущее мысль Капицкого. Что же касается произвола, вопрос серьезнее. 

С одной стороны, произвол всегда имеет место, даже когда мы опираемся на строго установленные исторические факты. Ведь историк воссоздает исторические события, а, следовательно, интерпретирует, осмысляет, дополняет, причем заметь, всегда решая свои задачи. С другой стороны, если существует культура мышления, то никакого произвола нет вообще. Более того, чтобы дать голос тому же Капицкому, высвободить место для его мысли, интеллектуальный дилер сам должен пройти навстречу определенный путь, и никто не гарантирует, что это получиться. 

— Но представь такую ситуацию. Я объявляю себя твоим интеллектуальным дилером, спрашивается, кто мне запретит, и не важно, что ты еще живой. Затем начинаю от твоего имени что-то там утверждать. А ты не согласен, возмущаешься, тем более, что может оказаться, что ко мне прислушиваются, а к тебе не очень. Как быть в этом случае? 

— Тоже мне контрпример! Вспомни хотя бы полемику Канта с Фихте и другими толкователями кантианской философии. Кант вынужден был все время разъяснять, протестовать: я, пишет он, утверждал вовсе не то, что вы говорите, вы исказили мою мысль. На что его “поклонники”, не моргнув глазом, продолжали делать свое черное дело. А вспомни, как ты за три года до смерти Капицкого, заметь, когда он еще жил, написал статью о его судьбе, утверждая в ней, что Капицкий себя полностью исчерпал, фактически умер, поскольку еще в конце 60-х годов полностью реализовал свой жизненный замысел. По сути, при жизни Капицкого ты конституировал его судьбу. И что, очень ты задумывался об ответственности и о том, что там происходит с учителем, который, будем справедливы, ни на миг не задумываясь, определял судьбы многих людей. Ты сам рассказывал, что он тебе сказал при расставании, да и затем не раз повторял публично:  ты мол Вадимов, уйдя из моего семинара, уже никогда не будешь мыслить, а ведь для мыслителя такой приговор подобен смерти.   

— Поднимаю руки, — согласился Марк, — ты прав. Но вот еще один вопрос, как в этом случае мыслить отношения между настоящим, прошлым и будущим. В архаической культуре, если схематизировать представления о времени тех людей, будущее и настоящее подобно реке, втекающей в океан, уходили в прошлое, где совершались основные события архе. В античной культуре прошлое, настоящее и будущее сменяли друг друга, двигаясь по кругу. В средние века круг времени был разорван, время напоминало собой стрелу: ее основание (начало времени) задавалось актом творения мира, острие стрелы (конец времени) — Страшный суд, далее не время, а вечность. В Новое время отношения между прошлым, настоящим и будущим мыслятся в виде бесконечной линии-пространства, идущей из прошлого, через настоящее в будущее. А как мы теперь должны мыслить эти отношения, учитывая, что прошлое и будущее мы конституируем в настоящем, причем по- разному; прошлое через интерпретации и осмысление, будущее также и в реальных актах его порождения. Но кроме нашего конституирования прошлого, будущего, да и настоящего, ведь мы его тоже истолковываем, есть и независящая от нас, как бы естественная сторона событий. Спрашивается, каким образом все это представить образно, на схеме?        

— Вот ты и думай, как, — сказал в ответ Мешков. — Ведь семиотикой у нас занимается именно Вадимов, а я психолог, хотя и методологизирующий.  

 

Глава десятая.

 

1.

 

Как же античные мыслители, но это были не мыслители, поправил себя Вадимов, а люди, пытавшиеся стяжать “мудрость”, разрешили проблемы, возникшие в связи с изобретением рассуждений? Конечно, вряд ли они ставили так вопрос, как я сейчас. Более вероятно, они пытались понять, как устроен подлинный мир. И все-таки ответ предполагал определенное решение вопроса о том, как быть с возникшим разномыслием и невозможностью понять, что существует на самом деле. Из истории философии Вадимов знал, что здесь была развилка — два разных решения и пути. Один принадлежал софистам, попытавшимся оправдать практику  неконтролируемых рассуждений; именно им принадлежала формула Протагора — “человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существующих”.  Если принять этот тезис, то, действительно, приходится признать, что строение знание не зависит от природы того, что в нем утверждается, а только от рассуждающего. Если некто показал, что движение существует, значит, оно существует, если же Зенон, рассуждая, показал, что движение не существует, значит, оно не существует.  

Другое, решение наметили элеаты. Они, напротив, утверждали зависимость знания от объекта и независимость от рассуждающей личности. На лекциях Вадимов часто цитировал известный фрагмент поэмы «О природе» Парменида:

 

Люди о двух головах. Беспомощно ум их блуждает. 

Бродят они наугад, глухие и вместе слепые…

Без сущего мысль не найти — она изрекается в сущем,

Иного не будет и нет: ему же положено роком —

Быть неподвижным и целым. Все прочее — только названья:

Смертные их сочинили, истиной их почитая…

   

В этом тексте, объяснял Вадимов, два интересных момента. Один, понимание того, что мысль человека может быть неправильной, противоречивой (“люди о двух головах. Беспомощно ум их блуждает”) и правильной, когда она ориентируется на “сущее”, то есть то, что существует на самом деле. Второй — создание особой интеллектуальной конструкции “сущее как неподвижное и целое”. Пожалуй, впервые в истории мысли человек сознательно строит идеальный объект, ведь наблюдать в природе ничего похожего он не может. Это именно интеллектуальное построение (сущему приписывается свойства неподвижности и целостности), призванное, с одной стороны, объяснить, почему в рассуждении создаются неправильные знания (или вследствие слабости ума, или неконтролируемого воображения), с другой — охарактеризовать подлинную реальность, которую только и имеет смысл описывать, рассуждая о бытии. 

— Марк Евгеньевич, — спросил один из студентов на лекции, — а что собой представляет это построение, может быть, это схема? 

— Безусловно, но особая. В отличие от схем предыдущих эпох, которые создавались коллективными усилиями многих людей и приписывались богам, схема Парменида создается в рассуждении отдельного человека (Парменида) и контекст ее другой — познавательный, а не сакральный. 

Третье решение проблем, возникших в результате изобретения рассуждений, не сомневался Вадимов, принадлежало Платону. С одной стороны, тот опирается на убеждения элеатов, то есть считает, что мысль должна исходить из твердого неизменного основания и не зависеть от рассуждающего. С другой — вынужден прислушаться и к софистам, в том смысле, что признает множественность знаний и представлений сущего. Разрешая эту дилемму — есть одно неизменное основание мысли и есть много разных представлений действительности, Платон формулирует известное представление об идеях. 

Вадимов не раз размышлял, как Платон пришел к представлению об идеях, и в конце концов остановился на следующей версии. Уже Сократ показал, что ошибки в рассуждениях возникают потому, что рассуждающий по ходу мысли меняет или исходное представление или же переходит от одного предмета мысли к другому, нарушая, так сказать, предметные связи. Например, на лекциях Вадимов разбирал такой пример элементарного софистического рассуждения: “у человека есть козел, у которого есть рога, следовательно, у человека есть рога”. Здесь, обращал внимание Вадимов, в первой посылке связка “есть” — это одно отношение (имущественной принадлежности, собственности, то есть козел принадлежит человеку), а во второй — другое отношение (рога козла — это не его имущество, а часть его тела). Чтобы при подобных подменах и отождествлениях не возникали парадоксы, Сократ стал требовать, во-первых, определения исходных представлений (в данном случае нужно определить, что такое человек, козел и рога), во-вторых, сохранения (неизменности) в рассуждении заданных в определении характеристик предмета. 

Однако, как эти требования могли выглядеть для античного человека, вглядывающегося в реальность, пытающегося схватить сущность явлений? Вероятно, как выявление в действительности твердых, неизменных сущностей вещей. То есть решил Марк, Платон сузил сущее Парменида до предмета, заданного в определении, но это как раз и есть идея Платона. С одной стороны, идея — это неизменная сущность, предмет мысли, сохраняющийся неизменным в ходе рассуждения, с другой — это то, что задано определением. Получалось, что платоновские идеи — это онтологизированные способы нормирования рассуждений, когда в качестве норм выступают определения, которые, однако, истолковывается как самостоятельные сущности. 

Кстати, вспомнил Вадимов, Аристотель довольно четко отрефлексировал этот момент. Найдя в “Метафизике” соответствующее место, Вадимов еще раз поразился проницательности великого грека. Последний писал: “Теория относительно идей получилась у высказывающих ее вследствие того, что они насчет истины прониклись гераклитовскими взглядами, согласно которым все чувственные вещи находятся в постоянном течении; поэтому если знание и разумная мысль будут иметь какой-нибудь предмет, то должны существовать другие реальности, <устойчиво> пребывающие за пределами чувственности: о вещах текучих знания не бывает. С другой стороны, Сократ занимался вопросом о нравственных добродетелях и впервые пытался устанавливать в их области общие определения (из физиков только Демокрит слегка подошел к этому и некоторым образом дал определения для теплого и для холодного; а пифагорейцы — раньше его делали это для немногих отдельных вещей, понятия которых они приводили в связь с числами, указывая например, что есть удача, или справедливость, или брак). Между тем Сократ правомерно искал существо вещи, так как он стремился делать логические умозаключения, а началом для умозаключений является существо вещи… Но только Сократ общим сторонам вещи не приписывал обособленного существования, и определениям — также; между тем сторонники теории идей эти стороны обособили и подобного рода реальности назвали идеями”.            

Итак, идеи вводились Платоном, чтобы нормировать рассуждения, чтобы не получалось противоречий. В “Пармениде” Платон пишет, что “не допуская постоянно тождественной себе идеи каждой из существующих вещей, человек не найдет, куда направить мысль, и тем самым уничтожит саму возможность рассуждений”. Вадимов хорошо помнил исследования Гайденко, которая показала, какие следствия влекло за собой такое решение. Приходилось предполагать непротиворечивость и системность самих идей, вторичность вещей по отношению к идеям и одновременно — причастность вещей к идеям. 

Как пишет Гайденко, Платон предполагает обосновывать соотнесенность эмпирического мира с миром идей соотнесенностью идей между собой. По ее мнению, соотнесенность логосов, а Вадимов сказал бы норм рассуждения, определяет собой причастность к ним вещей и проистекающую из этой причастности соотнесенность уже самих вещей. Хотя мысль Платона вращается вокруг вещей и идей, для Вадимова было очевидно, что Платон все время решает другую задачу — пытается построить нормы рассуждений. Но решение его онтологическое, ему кажется, что человек будет правильно рассуждать, именно это он и называет размышлением, если будет знать, как устроена подлинная реальность (мир идей) и затем в рассуждении будет исходить из этого знания. 

Кстати, подумал Марк, именно поэтому Платон столько сил потратил на обоснования теории идей, ему нужно было убедить слушателей, что можно не сомневаться в мире, который он открыл. Здесь и теория припоминания душой божественного мира идей, и рассказ в “Тимее” о том, как Демиург создавал мир и человека, и много других разбросанных по разным диалогам незаметных подсказок. Для Вадимова после исследований эзотеризма было очевидно, что весь этот сложный мир (припоминания и творения) Платон открыл, конечно же, не в ходе изучения вне его лежащей реальности, в этом случае пришлось бы предположить, что мир идей существует физически, так же впрочем, как и все другие миры, число которым легион. Платон сконструировал этот мир, подобно миру идей, но в его сознании этот факт, конечно, выступал иначе, именно как открытие подлинного мира. 

— Вадим Евгеньевич, — спросил Марка один студентов на лекции, — но может быть, прав Платон, а не Вы? Может быть, действительно, существует мир идей, а представления о культуре, деятельности или знаках, которыми Вы пользуетесь, критикуя Платона, — это всего лишь ваши интеллектуальные построения?  

— Но я так и говорю, — стал объяснять Вадимов. — Да, все эти представления — мои интеллектуальные конструкции. Но и Платона — тоже, это его интеллектуальные конструкции и построения. С точки зрения метода генетической реконструкции, который я применяю, я вынужден именно так истолковывать все онтологические представления — и Платона и свои. А вопрос, о том, что существует на самом деле, отчасти незаконный. Для Платона мир идей выступал как подлинный, он, вероятно, с гневом бы отверг саму мысль о том, что это всего лишь его интеллектуальные построения. Для меня же, подчеркиваю, с точки зрения реконструкции — это именно построения Платона. Различие в одном: я понимаю, что онтологические представления создаются в результате объективации наших собственных интеллектуальных построений, а Платон по понятным причинам еще нет.  

— Но почему, — задал вопрос другой студент, — Платона не устроило пифагорейское решение вопроса, когда в качестве нормы рассуждения принимались числа? 

— Во-первых, — ответил Вадимов, — Платон склонен был сближать числа с идеями, во-вторых, идеи для него сущности, так сказать, более общие, чем числа, ведь определения можно было давать для любых предметов, а не только математических, хотя именно последние можно было определять достаточно строго.   

Еще один вопрос был задан по поводу отношений между идеями. 

-Почему, — спросил один из слушателей, — Платон утверждает, что все идеи (многое) связаны между собой, образуя единое.  

— Да, — подтвердил Вадимов, — по мнению Гайденко, у Платона связь, соотнесенность идей, или, как говорит сам Платон то, что единое есть многое,  является неотъемлемой характеристикой самих идей, позволяющей соотносить идеи с чувственными вещами, в результате чего становится возможным их познание. Однако я думаю, — сказал Марк, — здесь есть еще одно, может быть, даже более важное обстоятельство. На мой взгляд, рассматривая в диалоге Парменид отношения между единым и многим, Платон одновременно решает важную задачу нормирования рассуждений, разворачивающихся по поводу какого-нибудь предмета. 

До изобретения рассуждений знания, относящиеся к определенному предмету, например любви,  объединялись или на схеме, задающей этот предмет (в античной мифологии любовь истолковывалась как совместное действие богов любви — Афродиты или Эрота и человека; такова была схема)  или же эмпирически. С формированием рассуждений возникла сложная проблема: знания о предмете (например, любви) получались в разных рассуждениях и часто выглядели совершенно различными, спрашивается, как же их объединять, чтобы не получались противоречия? Вот здесь и потребовалась особая норма. С точки зрения Платона, предмет задается как единое, а отдельные его характеристики — это многое, причем единое есть многое. 

На первый взгляд, — пояснял затем Вадимов на примере, — кажется, что отдельные представления о любви, вложенные Платоном в уста персонажей «Пира», совершенно не связаны между собой. Так, например, Федр утверждает, что Эрот — это бог, а Диотима это отрицает, говоря, что Эрот — гений и философ. Эриксимах помещает Эрота в природу, а Диотима показывает, что Эрот — это скорее особый философский образ жизни, что и выражает само слово «фило-софия» (любовь к мудрости). Но при более внимательном рассмотрении, говорил Марк, оказывается, что все эти отдельные представления о любви не противоречат друг другу и даже как-то связаны. Ведь философ как раз и стремится обладать красотой (гармонией) и выявлять их в своей жизни и деятельности, а также достигнуть бессмертия (то есть стать богом). Если следовать не формально-логическим критериям, а читать диалог содержательно, делал вывод Вадимов, никаких противоречий в нем нет. Более того, каждая речь вносит в понимание любви свой смысл и окраску, образуя в целом единую платоническую концепцию любви. А вот как Платон, рефлексируя свою работу, предлагает объединять знания о любви, полученные в разных рассуждениях. 

Поясняя в диалоге «Федр» примененный им метод познания любви, включающий два вида мыслительных способностей, — цитировал Марк Платона, — тот пишет: «Первый — это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения. Так поступили мы только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе….Второй вид — это, наоборот, способность разделять все на виды, на естественные составные части». 

То есть, — пояснял Вадимов, — Платон мыслит любовь как идею — единое, а различные представления о любви, высказываемые участниками диалога — это многое. Задавая любовь как “единство многого”, Платон, как бы мы сказали сегодня, строит теоретический предмет. В нем различные характеристики любви с помощью схем и рассуждений непротиворечиво объединяются в рамках единой идеи платонической любви. Иначе говоря, представления и знания о любви, зафиксированные в онтологических схемах, относятся к одному объекту изучения, связаны между собой.  

— Но если принять теорию идей, — последовал очередной вопрос, — то непонятно, что собой представляют сами вещи, получается  что сущность заключается в идеях, а чувственный мир — это какой-то фантом? 

— Хороший вопрос. Но вы воспроизвели один из тезисов критики платоновских идей со стороны его ученика Аристотеля. В своих работах, Стагирит показывает, что принятие идей в качестве нормы рассуждений создает массу проблем. Идей оказывается больше, чем вещей, поскольку относительно одной вещи можно дать много разных определений; действительность приходится удваивать; непонятно, как на основе идей упорядочиваются вещи; идеи, считает Аристотель, возникают из-за незаконной объективации общих понятий и определений и другие аргументы. Кроме того, судя по всему, Аристотеля вообще не устраивал платоновский эзотеризм, он не верил в существования подлинного мира, параллельного обычному. 

Однако, — продолжал Вадимов, — соглашаясь с аристотелевской критикой, я все же обратил бы внимание на то, что именно теория идей позволила, с одной стороны, окончательно развести обычный мир, данный человеку в опыте и чувствах, и мир идеальный, который постигает, описывает философ и ученый, с другой — поставить их в связь друг с другом. Ведь Платон утверждал, что обычный мир строится в соответствии с миром идей, копируя и отображая последний. Трудно переоценить значение этой новой картины мира, которая может считаться необходимой предпосылкой рационального мышления и основывающегося на нем философии и наук.  Кроме того, внимательный анализ работ Аристотеля показывает, что последний многое заимствует у своего учителя. 

 

2.

 

Перечитывая вечером комментарий Лосева к биографии Платона, Вадимов задумался. Лосев утверждал, что жизнь Платона была трагична, поскольку ему не удалось реализовать свою жизненную мечту — построить общественную жизнь греков по образу жизни подлинной, небесной. Вадимов еще раз внимательно перечел комментарий Лосева. Если в “Государстве”, — писал Лосев, — “все принесено в жертву неподвижному и вечному царству идей и Платон на этом основании еще до некоторой степени мог взывать к постоянству и неподвижности, то в “Законах” дело обстоит гораздо хуже. Здесь уже не проповедуется никакого царства идей, которому государство должно было служить; Платон сам заявляет, что здесь намерен строить государство “второе после наилучшего”, обещая к тому же, что после этого он намерен построить еще одно государство, “третье после наилучшего”. Это третье государство Платон так и не успел нарисовать, но второму государству он посвятил огромный многолетний труд, так как “Законы” писались последние семь лет жизни Платона и так и остались незаконченными. Основная мысль его проектов заключалась в том, чтобы по возможности облегчить людям переход к идеальному государству… “Законы” поражают дотошной регламентацией всех без исключения проявлений человеческой жизни, вплоть до брака и половых отношений. 

Вряд ли, — пишет Лосев, — можно найти в истории человеческой мысли более казарменную утопию. Здесь целиком отсутствует теория идей, которая раньше одухотворяла его учение об обществе… Платон всю жизнь проповедовал всеобщую гармонию, то есть был натурой, так сказать, аполлоновского типа. Но гармония, — размышляет Лосев, — может быть разная. Одна — живая, трепещущая, она активно борется с беспорядком, с уродством, с разнузданными аффектами. Это гармония “Пира” и “Федра”. Другая гармония застойная, малосильная, она основана на принуждении, насилии, не воплощает в себе живых противоречий жизни и требует резиновой дубинки. Платон, тонко чувствующая натура, не мог не понимать своего принципиального отказа от классической гармонии в жертву гармонии казармы. И так, как тут содержалось противоречие всей его жизни и философии, то это превратилось для него в своего рода философское самоубийство. Если Демосфен, убедившись в окончательном крахе классического полиса, который он всеми силами старался защитить, прибег к физическому самоубийству, то Платон прибег к философскому самоубийству путем написания своих “Законов”. Вся жизнь, личность и творчество Платона — это напряженная, неминуемая и неодолимая трагедия”.

Так писал Лосев, по форме и мысли — блистательно, однако, Вадимов не спешил с ним соглашаться. Вообще-то, он сам рассказывал на лекциях историю перипетий Платона, сначала создавшего в “Государстве” проект совершенного общества и государства, но затем, особенно после попыток неудачного обращения в новую веру диктаторов Дионисия Старшего и Дионисия Младшего, написавшего другой проект “второго государства после наилучшего” и констатировавшего непреодолимые трудности на пути реализации обоих проектов. 

Марк помнил наизусть, что в  «Государстве» великий философ не только мыслит проектно по отношению к общественному устройству («Так давайте же, — говорит он устами Сократа, — займемся мысленно построением государства с самого начала. Как видно его создают наши потребности»), но и обсуждает условия реализации такого «проекта». К последним Платон относит наличие самого проекта и соответствующих знаний (заимствованных им из других своих работ), подготовку из философов, если можно так сказать, государственных работников и реформаторов, решивших посвятить свою жизнь общественному переустройству, наконец, поиск просвещенных правителей. «Между тем, — говорит Сократ, — достаточно появиться одному такому лицу, имеющему в своем подчинении государство, и человек этот совершит все то, чему теперь не верят… Ведь если правитель будет устанавливать законы и обычаи, которые мы разбирали, то не исключено, что граждане охотно станут их выполнять». 

Понимает Платон и то, — утверждал Вадимов на лекциях, — что без кардинальной переделки человека (то есть, не выводя людей из пещеры на солнечный свет) создать новый общественный порядок невозможно. Основные надежды здесь Платон возлагает не на принуждение, а убеждение, поощрение и образование. «Если же, — цитировал Марк Платона, — кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему говорят».

Как известно, говорил Вадимов, ни один из проектов переустройства государства Платону осуществить не удалось. Он не нашел просвещенного правителя и не смог увлечь своими идеями свободных граждан. Не удивительно поэтому, что на склоне лет Платон с горечью пишет в «Законах», что всему указанному сейчас вряд ли когда-нибудь выпадет удобный случай для осуществления, так, чтобы все случилось согласно нашему слову. Вряд ли найдутся люди, которые будут довольны подобным устройством общества. Все это, говорит Платон, точно рассказ о сновидении, точно искусная лепка государства и граждан из воска.  

Тем не менее, в отличие от Лосева Вадимов воспринимал “Законы” совершенно спокойно, ему казалось, что он отчасти понимает Платона. Да, сначала Платон питал иллюзии: думал, что много людей захочет жить по разуму, приблизить свою жизнь к подлинной. Ведь если уже знаешь, как устроен мир и что правильная жизнь ведет к блаженству и бессмертию, то разве будешь жить по-прежнему? Но оказалось, что люди совершенно не желают или не могут приблизиться к правильной жизни, предпочитают синицу в руках, чем журавля в небе. Вероятно, постепенно Платон понял, что чувственный мир подчиняется другим законам, чем мир идей, причем приблизить первый ко второму необычайно трудно, если не невозможно. Например, в мире идей царит порядок и разум, а в чувственном мире — хаос и злоба, порождающие войну. 

“Все, — пишет Платон в “Законах”, — находятся в войне со всеми как в общественной, так и в частной жизни, и каждый с самим собой”. И все же, предполагал Марк, как человек разумный и знающий истину Платон не мог отказаться от попыток открыть глаза людям и способствовать преображению обычного мира. Только теперь он меняет тактику: если человек не понимает своего счастья или не хочет понимать, если у него на глазах шоры, то одними увещеваниями и обращением к разуму не обойтись. Нужно людей заставить жить правильно, необходимо создать жесткие условия, для того и законы, чтобы их жизнь постепенно приближалась к подлинной. Это и есть “второе государство после наилучшего”, а “третье после наилучшего” — это вероятно, тогда, когда люди, наконец, поймут, что жить нужно правильно, в подлинном мире, и реально начнут так жить. 

Никакого особого трагизма Вадимов не видел в “Законах” и “Послезаконии” и, в частности, потому, что Платон четко разделяет обычных людей, то есть большинство, и некоторых мудрых людей, идущих правильным путем. Себя Платон относит к последним, считая, что к концу жизни мудрые достигают блаженства и божественного состояния. Именно описанием подобного счастливого конца, как помнил Вадимов, и завершается “Послезаконие”. Вадимов взял последний том Платона и нашел соответствующее место. 

“Я, — пишет Платон, завершая текст, — считаю поистине мудрейшим человеком, охватившего таким путем все эти знания. И в шутку и всерьез я стану настойчиво утверждать, что такой человек, даже восполнив смертью  удел своей жизни, на смертном своем одре не будет, как теперь иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе блажен. Все равно, будет ли он жить на материке или островах, являясь блаженным, он всегда получит в удел такую судьбу. Занимался ли он при жизни государственными делами или своими частными, боги также дадут ему эту участь. Впрочем, и сейчас остается в силе наше первоначальное правдивое утверждение, что людям, за редким исключением, невозможно стать совершенно блаженными и счастливыми: это было правильно нами указано. Но люди божественные, рассудительные и причастные по своей природе всей остальной добродетели, а вдобавок еще овладевшие всем, что имеет отношение к блаженной науке (мы уже указали, в чем это состоит), — такие люди, и только они одни, получают в удел обладание всеми божественными дарами”.    

Какая же трагедия, подумал Марк, Платон и в самые последние свои дни не изменил своим убеждениям, до конца верил, что человек, овладевший математикой и философией, воспитывающий себя духовно, будет счастлив, спокойно (не имея множества ощущений) встретит смерть, станет мудр, приблизится к божественной жизни, именно это Платон всегда называл “блаженно закончить свои дни”. По ассоциации Вадимов вспомнил последние годы жизни своего учителя Капицкого и горькие его признания, что он потерял смысл жизни, не знает, зачем живет, делает все автоматически, просто потому, что привык что-то делать. 

Конечно, возражал Марк сам себе, можно свалить все на болезнь, кстати, она была такая же, как у вождя революции, Владимира Ильича — гипертония, известкование сосудов головного мозга, выпадение памяти и прочее. Но, сравнивая его жизнь с жизнью Платона, можно прийти к другим выводам. Капицкий не верил ни в каких богов и духовную работу в отношении самого себя, считал, что философия — это не путь к личному спасению, а профессия и наука, предпочитал изменять других людей, а не себя, мудрость и блаженство для него были ничто, зато успех в своей среде, победа в споре или любовь женщины значили очень много. Ориентированный естественно-научно он еще в конце 60-х годов решил, что уже построил теорию деятельности, знает реальность и главное теперь — распространять учение на новые области и внедрять его в практику. 

В этом отношении он был похож на Платона, только в отличие от последнего Капицкому удалось создать форму внедрения своих теорий в практику, так называемые оргдеятельностные игры (ОДИ). Расцвет ОДИ совпал с последними годами жизни Капицкого, так что казалось, преобразование социальной практики по Капицкому уже не за горами. Почему же он не чувствовал себя счастливым, почему в отношении Капицкого представление о трагедии жизни было верно на все сто процентов? Может быть, потому, размышлял Марк, что рационализм и демиургизм (а Капицкий нередко ощущал себя настоящим интеллектуальным Демиургом), не преображенные духовной работой, любовью к людям или на крайней случай верой, бесплодны и оборачиваются жизненным крахом. 

Вечером позвонил Семенов и предложил Вадимову еще раз погрузиться в мир виртуальной реальности, видно его интересовал материал Марка, но, может быть, больше комментарии к нему. Вадимов согласился, поехал на следующий день в лабораторию, и вот он уже сидит в осьминоге (системном тренажере) и быстро переходит в другую реальность.  Марк ни капли не удивился, снова встретив Капицкого, на этот раз его учитель сидел на скамейке в старинном парке с каким-то широкоплечим старцем. Стараясь не смотреть на лица сидящих, чтобы их облик не менялся и не мерцал, Вадимов прислушался к их беседе.

— Чужестранец, — говорил с достоинством собеседник Капицкого, и вдруг, как молния возникла уверенность — это Платон, — почему ты считаешь мою жизнь несчастной, разве боги оставили меня и разве я не прожил долгую и интересную, хотя и трудную жизнь в чувственном мире?

— Но разве может быть счастливым человек, — резко возразил Капицкий, — который верит в фантомы и не может реализовать свою мечту — построить совершенное общество. На самом деле идеи — это только понятия; реальность — это деятельность,  культурно-исторический процесс, общественная практика.    

А человек, верящий тиранам и властям, — предельно наивен. Мир можно изменить только самому. 

— И тебе, чужестранец, удалось изменить мир? — с интересом спокойно спросил Платон. — Тебе удалось убедить людей жить по разуму, отказаться от излишней власти и желания успеха, умерить свои аппетиты, думать о богах и будущих поколениях?  

— Кому это нужно, — вырвалось у Капицкого, — необходимо, чтобы люди действовали рационально и осмысленно, чтобы организация их жизни и деятельности была совершенна, чтобы практика и производство строились на основе объективных законов деятельности и мышления. Правда, я не успел практически изменить мир, но создал для этого инструмент — ОДИ, подготовил специалистов-методологов, и рассчитываю, что они завершат, начатое мною великое дело. Тогда я окончательно войду в историю. 

— Историю без богов и блага? Я правильно, тебя понял, чужестранец? И почему ты думаешь, что совершенная организация практики (думаю, я понимаю, что это такое) сделает человека счастливым и бессмертным? Да, мне не удалось убедить правителей и своих соплеменников, это печально, но не конец света. Ведь я не закончил еще свою работу, я продолжаю ее здесь. К тому же я вижу, как много людей после моей земной жизни пошли по моим стопам. Вы их называете платоники, но просто эти люди уверовали в богов и вспомнили свое небесное путешествие до рождения. Мы будем работать и рано или поздно преобразим чувственный мир, чтобы он приблизился к подлинному, к миру идей. Ты чужестранец, не веришь в идеи, я тебя понимаю, возможно, ты наслушался возражений моего ученика Аристотеля. Ты говоришь — “деятельность”, “мышление”, но разве они сами не основываются на идеях? 

— Идеи формируются в деятельности, это объективации мыслительных конструкций. Тебе, Платон, это трудно понять, так же как и принять идеи общественно-исторической практики, воспроизводства и развития. Что же касается богов, в них могли верить наивные греки, а не люди ХХ века. Столь же наивно верить в бессмертие. Отдельный человек смертен, продолжают жить только его дела. Бессмертны в том смысле, что существуют за пределами отдельных человеческих жизней,  мышление и деятельность. И я счастлив, что где-то, когда мне было около двадцати лет, на меня село мышление. Работая на мышление, я бессмертен, в нем. Как личности меня нет, но я живу в мышлении, поскольку сделал вклад в его развитие.  

— Извини, меня чужестранец, но ты суеверен. Веришь в какое-то мышление, как живое существо, которое на тебя село, поработило тебя как сицилийский тиран. Но оставим на время этот спор, лучше скажи, любил ли ты по-настоящему?   

— Я не Дон Жуан, — сказал Капицкий, — но женщины у меня были, не будем уточнять сколько. Многие меня любили и я многих! Жизнь настоящего мужчины без этого не мыслима. 

— Я, — терпеливо разъяснил Платон, — говорю не о женщинах, не о страсти, а о любви к мудрости, о духовных плодах, которые всю жизнь вынашивает влюбленный. Помнишь чужестранец, как Алкивиад склонял Сократа к чувственной страсти, лег с ним спать, обнял Сократа и укрылся с ним одним плащем, и что же — его усилия были напрасны, проспав всю ночь, Алкивиад встал точно таким же, как если бы спал со своим отцом или братом. Высшая любовь — целомудренна, это любовь к Благу и Мудрости, совершенствование себя и возлюбленного. Конечно, на этом пути возможны объять и соитие, но это не главное. 

— Ну, в том смысле, о котором ты Платон говоришь, получается, что я не любил никого, кроме методологии и себя. Однако, для меня любовь — это не вынашивание каких-то там духовных плодов, а реальная страсть к интересной женщине. Но не будем углубляться в эти материи, тем более, что я чувствую присутствие кого-то постороннего; и Капицкий стал поворачивать голову в направлении Вадимова. Марк почему-то испугался, резко повернулся, собираясь бежать, но тут все исчезло — он вылетел из виртуального мира, и состояние его было такое, как если бы его грубо разбудили. 

 

3.

 

Итак, обдумывая способы разрешения затруднений, возникших в результате изобретения рассуждений, Вадимов остановился на положении, что Аристотеля не устраивал платоновский эзотеризм, поскольку он не верил в существования подлинного мира, параллельного обычному. Судя по всему, Аристотель принципиально меняет подход к нормированию рассуждений: нормы — это не система идей, а система правил, законов человеческой деятельности. Другими словами, сообразил Марк, Аристотель предлагает осознать и описать не мир, представленный в знании, а мыслительную деятельность человека. В какой мере, размышлял Вадимов, Аристотель осознает свой революционный шаг? 

Да, он сам пишет, что гордится проведенной работой, что до него никто не смог установить подобных правил. Но все же это отличается от осознания деятельностного подхода к нормированию рассуждений. В “Метафизике”, как помнил Вадимов, Аристотель много места посвящает обсуждению понятия “способность”, которое характеризуется, в частности, на основе представления о деятельности. Тем не менее, правила, нормирующие рассуждения, Аристотель никак не характеризует понятийно. В целом неясно, как он их понимает. И все же Вадимов в конце концов понял, как Аристотель понимает, что такое нормы, которые он сам создает. В “Топике” он пишет, что это средства, способ, на основе которых строятся непротиворечивые умозаключения; в работах “Об истолковании” и ”Аналитиках” — что это учение, исследование. Первая характеристика может быть понята как определенное осознание деятельностной природы аристотелевских норм.    

Марк решил оставить этот вопрос открытым и посмотреть, как Аристотель создавал правила, нормирующие рассуждения. Но здесь Вадимов столкнулся с противоречием. Он рассуждал так. Размышляя по поводу сложившейся драматической ситуации, предлагая способ разрешения противоречий и других мыслительных затруднений, Сократ, Платон и Аристотель исходили примерно из следующих соображений. Источником противоречий и других ошибок является не действительность, которую создали боги, а именно сами размышления, рассуждения или доказательства. Чтобы противоречий и ошибок не было, мыслительную деятельность необходимо подчинить законам (правилам). В свою очередь чтобы определить эти законы, нужно знать, как устроена действительность, поскольку размышления (рассуждения, доказательства) отражают или не отражают в своей структуре строение действительности. В первом случае размышление будет правильным и полученные в нем знания — истинными, во втором — неправильным, а знания ложными. 

Но как, спрашивается, узнать строение действительности? Как ни парадоксально Платон и Аристотель думали, что именно правильное мышление выводит мудрого к знанию действительности. Получается замкнутый круг: чтобы узнать правила мышления, нужно знать устройство действительности, для этого в свою очередь необходимо правильно мыслить. В частности, такой круг просматривается в следующих рассуждениях Платона, которые Вадимов часто цитировал: 

«Когда душа ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно, и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и в непрерывном соприкосновении с постоянным и неизменным она и сама обнаруживает те же свойства. Это ее состояние мы называем размышлением. Божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человеческому, смертному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно — и тоже в высшей степени — наше тело». Соответственно, пояснял Вадимов студентам, знания, полученные в правильном мышлении, стали называться «истинными», а в неправильном «ложными».

Чтобы разобраться в этом противоречии, Вадимов в очередной раз стал перечитывать и анализировать, так называемые, логические произведения Аристотеля. И вот что понял. Сначала Аристотель вместо идей Платона ввел десять категорий (сущность, род, вид, качество, количество и другие), причем, чтобы не удваивать действительность, поместил первую сущность, то есть представление об “отдельных предметах”, фиксируемое, например, в имени или определении, в сами вещи. Через эту сущность и все остальные категории — вид, род, качество, количество и прочие оказались  связаны с вещами, но особым образом — они задавали свойства вещей, их характеристики, отношения к другим вещам. 

Характеризуя категории, Аристотель описывает их свойства и особенности с тем,  чтобы в рассуждениях можно было контролировать предметные связи и переходы. Например, человек рассуждает так: “Сократ — человек, люди — смертны, Сократ — смертен”. Здесь, с точки зрения Аристотеля, Сократ — первая сущность, поэтому Сократ подлежащее; то, что Сократ есть человек — вторая сущность, поэтому человек — это свойство, приписываемое Сократу как подлежащему; то, что люди смертны – свойство, приписываемое не только людям, но и Сократу, поскольку люди — это род, а Сократ как человек — вид этого рода. Другими словами, характеризуя категории, Аристотель одновременно пытается нормировать рассуждения, но пока в предметной плоскости.       

Судя по всему, размышлял Вадимов, подобный способ нормирования был неудовлетворителен. Действительно, во многих случаях было неясно, какие именно категории брать, а также какие свойства категорий привлекать, чтобы определить истинность или ошибочность некоторого рассуждения. Тогда Аристотель стал анализировать, во-первых, как строятся рассуждения в плане языка, это следующая работа после “Категорий” — “Об истолковании”, во-вторых, как строятся специализированные рассуждения в науках (геометрии, арифметике, физике и прочее), то есть доказательства. 

Этот ход, решил Вадимов, вероятно, был необходим Аристотелю, чтобы понять, каким закономерностям подчиняются сами свойства категорий, как их нужно связывать в рассуждениях. Именно здесь работал гений Аристотеля, который считал, что предметные связи — это не только свойства самих вещей, но и то, что возникает в результате языковой и предметной деятельности мыслящего человека. Осознавал этот момент Аристотель в понятиях способности и способа. Например, способность Аристотель определяет как причину изменения, находящуюся в другом предмете; в этом значении, причина, определяющая предметные связи, лежала по Аристотелю не в самих предметах, а в деятельности человека, который пользуется языком  или нечто доказывает.             

Именно, этот поворот — от объекта к деятельности, от смысла к языку, от содержания знания к его построению, и позволил Аристотелю, решил Марк, выйти к нормам мышления, которые мы находим в “Аналитиках”. С одной стороны, это модели (фигуры) силлогизмов, с другой — правила, регулирующие построение истинных знаний в научных доказательствах, например, такие: “доказывающее знание получается из необходимых начал”, “нельзя вести доказательство, переходя из одного рода в другой”, “каждая вещь может быть доказана не иначе как из свойственных ей начал” и другие. Аристотель понимает эти модели и правила как знания о рассуждении и как способы их построения, но мы сегодня, подумал Вадимов, должны их понимать, прежде всего, как нормы, созданные самим Аристотелем. 

Они строились так, чтобы размышляющий (рассуждающий, доказывающий) индивид не получал противоречий и не сталкивался с другими затруднениями при построении знаний (движение по кругу, запутанность, сложность, вариации, удвоения и т.д.). Вадимов отметил еще один важный момент: при построении таких норм ассимилировался культурный опыт и знания, полученные в хозяйственной практике. Например, нормы, регулирующие геометрические рассуждения,  задавали такие преобразования фигур, которые отвечали отношениям между полями и их элементами, установленным еще в вавилонском и древнеегипетском семиотическом производстве; нормы религиозных рассуждений устанавливались, исходя из очевидных для греческого сознания представлений о том, что боги бессмертны, а люди смертны. Позднее Вадимов более подробно проанализировал этот этап работы Аристотеля. 

Во-первых, показывал Марк, Аристотель запрещает получение парадоксов. Всякий парадокс, по его убеждению, свидетельствует об ошибке в рассуждении; эта ошибка должна быть вскрыта и исправлена, т. е. рассуждение построено правильно. Во-вторых, в правильности или ошибочности рассуждений можно убедиться, с одной стороны, наблюдая их результат (получаются противоречия или нет, происходит объяснение или, наоборот, возникает путаница и т.п.), с другой стороны, соотнося рассуждение с нормами мышления. В свою очередь, последние устанавливаются на особых моделях. Ими являются представления «о суждении», «силлогизме», «доказательстве», «знании», «начале», «науке». 

Что такое, например, суждение? Это модель правильного высказывания. «Всякое суждение, — цитировал Вадимов на лекции Аристотеля, — есть или суждение о том, что присуще, или о том, что необходимо присуще, или о том, что возможно присуще; из этих суждений, в зависимости от того, приписывается ли «что либо в них или не приписывается, одни бывают утвердительными, другие — отрицательными; далее одни утвердительные и отрицательные бывают общими, другие — частными, третьи — неопределенными». Из этой цитаты, говорил Вадимов, видно,  что правила, устанавливаемые Аристотелем, — не просто модель, но, и одновременно, классификация высказываний. 

Силлогизм — это, по сути, модель элементарного рассуждения, когда, исходя из двух высказываний, не обращаясь к опыту и объекту получают третье новое высказывание («силлогизм же, — пишет Аристотель, — есть высказывание, в котором при утверждении чего-либо из него необходимо вытекает нечто отличное от утвержденного»). Если силлогизм — модель элементарного рассуждения, то доказательство — модель верного, истинного рассуждения; элементами этой модели являются знания и начала.

Именно на основе этих моделей и критериев, пояснял Вадимов далее, Аристотелю удается сформулировать, с одной стороны, правила «истинных» (не приводящих к противоречиям) рассуждений, с другой — охарактеризовать ошибочные рассуждения. Например, к первым относились правила построения силлогизмов, включающие различение трех фигур силлогизмов и классификацию силлогизмов по модальностям (в соответствии с категориями («существование», «необходимости существования» и «возможности существования»), а также правила построения доказательств. Ко вторым относились ошибки при построении силлогизмов, правила спора, запрещение доказательства по кругу, недопустимость перехода доказательства из одного рода в другой, ошибочные заключения при доказательствах и другие. 

Первоначально для Марка не была понятна связь норм мышления с категориями, но затем он сообразил, что нормы и категории дополнительны друг другу — без категорий нельзя было построить нормы, а последние требовали выделения категорий. Именно поэтому греческие философы думали, что в правильном мышлении, т.е. таком, в котором получаются непротиворечивые, истинные знания, правила соответствуют действительности, как бы описывают ее. Однако, решил Вадимов, напротив, действительности было приписано такое строение, чтобы она соответствовала построенным нормам мышления. Например, в философии Аристотеля строение действительности задается с помощью категорий, из которых как своеобразного «алфавита действительности» создаются идеальные объекты; относительно последних по правилам, без противоречий ведутся рассуждения и доказательства. Вадимов еще больше утвердился в этой гипотезе, вспомнил свой анализ процедуры счета и категории «количество», который он рассказывал на лекциях по философии своим студентам. 

Предположим, говорил он, нам нужно пересчитать предметы в комнате. Прежде чем мы начнем это делать, то есть устанавливать однозначное соответствие пересчитываемых предметов с эталонным рядом натуральных чисел — 1,2,3, 4 и т. д., очевидно, необходимо выявить для счета (сформировать) сами эти предметы, ведь комната — это не предметы, а все что угодно (люди, столы, интерьер и прочее). Для счета мы формируем предметы, во-первых, игнорируя их прагматическое назначение и особенности, во-вторых, рассматривая предметы только в одном отношении — как элементы некоторого множества (пересчитываемые предметы можно идентифицировать как отдельные предметы, а также группировать или делить на подгруппы). Другими словами, делал вывод Вадимов, мы должны представить эмпирию комнаты вполне однозначно — в виде количества. Но количество — это одна из аристотелевских категорий. 

Обобщая данный пример, Вадимов пришел к мысли, что во всех случаях, когда необходимо было применять сформулированные Аристотелем правила, приходилось создавать особые объектные схемы и представления, которые и были позднее названы категориями. Например, чтобы подвести под правило совершенного силлогизма “если три термина так относятся между собой, что последний целиком содержится в первом или вовсе не содержится в нем, то для этих крайних терминов необходимо имеется совершенный силлогизм” следующее рассуждение — “Сократ — человек, люди — смертны, следовательно, Сократ смертен”, Сократ должен быть рассмотрен как представитель рода людей и только. Нас, пояснял позднее Вадимов на лекции, совершенно не должно интересовать, каким был Сократ человеком, мудрым или глупым, сколько он жил на свете, какую имел жену. Только одно — что Сократ есть вид по отношению к роду людей, которые в отличие от богов и героев все рано или поздно, но умрут. Если для пересчета предметов, их необходимо представить как количество, то для применения совершенного силлогизма — как род и вид, находящиеся в определенном отношении. 

Категории, заключал Марк, могут быть рассмотрены двояко: это схемы описания эмпирии (в результате порождаются идеальные объекты, к которым уже могут применяться правила), и особого рода объекты — кирпичики, из которых складывается мир (сущее). В качестве схем категории позволяют истолковать и организовать эмпирию (эмпирический материал), например, для категории начала, приписать материалу свойство “исходного пункта” рассуждения, а также источника и сущности явления. В качестве кирпичиков, из которых складывается и состоит мир, категории могут созерцаться, то есть в изучаемых явлениях (предметах) усматриваются категории, а не наоборот. 

Вадимов вспомнил, что, обсуждая природу души, Аристотель спрашивает, из каких “кирпичиков-категорий” она состоит. Он нашел работу “О душе” и перечитал этот фрагмент. “Может быть, — писал Аристотель, — прежде всего, необходимо различить, к какому роду [предметов] относится душа и что она представляет, я имею в виду: является ли она чем-нибудь определенным и сущностью, или количеством, или качеством, или какой-нибудь другой категорией из установленных, кроме того, относится ли она к тому, что существует в возможности или, скорее, представляет собой нечто актуальное, — ведь это немаловажная разница… Те же, кто усматривает в душе стремление к познанию и чувственному постижению действительности, говорят, что душа содержит начала, [из которых состоит вся природа], при этом одни из них считают, что этих начал много, другие, что такое начало одно… Так как [всякое изучение] идет от неясного, но более доступного, к понятному и более осмысленному, также, в свою очередь, следует подходить к исследованию души. Ведь определение должно вскрыть не только то, что есть, как это делается в большинстве определений, но определение должно заключать в себе и обнаруживать причину”. В данном случае, уяснил Вадимов, Аристотель в качестве категорий рассматривает не только десять известных категорий (сущность, количество, качество, отношение, место, время, положение, обладание, действие, страдание), но также категории начало, причина, возможность, актуальность.  

На лекции Вадимому был задан интересный вопрос.

— Не являются ли аристотелевские правила мышления насилием по отношению к рассуждающим, например, софистам?  

— Отчасти да, согласился Вадимов. В целом же лучше сказать так. Установление правил мышления и построение категорий — это компромисс между устремлениями отдельных индивидов, свободно реализующих и выражающих себя в мышлении, и социальными требованиями понимания (коммуникации), без которых был невозможен общественный порядок античного полиса и согласованные действия. Недаром Аристотель, обсуждая в «Метафизике» основание всей действительности (самое первое «начало» вещей — Единое), бросает многозначительную фразу: «… Мир не хочет, чтобы им управляли плохо. Не хорошо многовластье: один да будет властитель». 

Те мыслители, утверждал Вадимов, которые принимали единые правила и общую действительность (ведь помимо аристотелевской версии порядка в мышлении, существовали и другие — например, на которых настаивали Платон или Демокрит), вынуждены были ограничивать свою свободу и следовать заданной процедуре мышления. Тем не менее, замечал Марк, в рамках мыслительной действительности, заданной аристотелевскими правилами, у мыслителей оставалось еще достаточно степеней свободы. Так они могли строить или выбирать разные начала рассуждений и доказательств, выбирать те или иные правила и категории, по-разному строить сами рассуждения или доказательства и т. п.  

Другой вопрос касался соотношения мышления и практики: а именно, в какой степени они были согласованы в системе Аристотеля. Вадимов подчеркнул, что правила и категории так и устанавливались, чтобы согласовать мышление с практикой. В отличие от простых, неконтролируемых рассуждений и доказательств, показывал Марк, в мышлении получаются такие новые знания, которые не только не противоречат знаниям, уже полученным в практике, но и без проблем могут быть в нее введены. В качестве иллюстрации Вадимов приводил пример «Началах» Эвклида, где были построены и доказаны не только геометрические и арифметические знания, полученные (но правда, иначе) ранее в шумеро-вавилонском производстве (1 и 2 книга «Начал»), но и неизмеримо больше истинных геометрических и арифметических знаний, неизвестных вавилонским и египетским жрецам и писцам. С формированием мышления древнее хозяйство становится одним из источников мышления, но в дальнейшем специализированные виды мышления полностью обособляются от хозяйственной практики и с лихвой возвращают ей свой «долг».

 

4.

 

Иногда Вадимов гулял в Измайловском парке, который был всего в двух остановках метро от его дома. Стояла золотая осень. Листья горели. Казалось, свет идет не только от солнца, но и от красных и желтых одеяний деревьев. Шурша опавшими листьями, Марк прошел несколько километров. Почувствовав усталость, сел на скамейку и задремал. Сон напоминал видение, было отчетливое ощущение подлинной реальности. Марку снилось, что он находится в мире прошлого, но продолжает идти по той же аллее Измайловского парка. Впереди перед ним сошлись два человека, по-старинному почтительно поклонились друг другу и двинулись в том же направлении. Вадимов отставал шагов на десять, но отчетливо слышал каждое слово собеседников.  

— Разрешите, представиться, — сказал один из них, — меня зовут Жан-Франсуа Лиотар, а вас Стагирит знают все.

— Да, я Аристотель. Преимущество нашей жизни здесь в том, что можно наслаждаться беседой и перенимать мудрость не только у философов, живших во времена предания. Откуда Вы и как проводите свой досуг?  

— Я, — ответил Лиотар, — по отношению к вашему времени из далекого будущего. А досуг, как Вы выразились, провожу в “кружке любителей языковых игр”.   

— Что же делают члены вашей уважаемой Академии? — спросил опять Стагирит.

— Ну, мы спорим, опровергаем точку зрения, по которой есть только общезначимая философия. Члены нашего кружка уверены, что диктат метанарративов недопустим и невозможен. Легитимность философии лежит не там, где думали раньше, не в мире сущего. Она задается логикой языковых игр. Философия имеет право на существование в том случае, если она объясняет, как происходит открытие нового, если реально открывает это новое. А изобретение, открытие нового всегда осуществляется через разногласие. Поэтому мы против согласия и порядка в мышлении, даже против мыслительного консенсуса.    

— Я не знаю, — сказал Аристотель, что такое метанарратив, мне трудно даже сразу повторить это странное слово. И слова “легитимность” и “консенсус” я не знаю. Однако, из того, что я понял, кажется, что члены вашей Академии настоящие софисты. Ведь еще Протогор утверждал, что “человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют”. Играя словами, софисты могут показать все, что угодно. Не это ли Вы называете новыми знаниями? Напротив, чтобы открыть новое, нужно не играть словами, а подчиниться правилам, отнести знание к сущему, представленному категориями. С точки зрения сущего, любое знание — не новое, новое оно только для незнающего человека, для него, как говорил еще мой учитель Платон, “как будто во сне”.  Новое знание — сон, знание сущего — не новое, а истинное. И я не понимаю, что плохого в согласии. Если мы не хотим хаоса в мышлении, то порядок необходим. Как я говорил на одной из своих лекций в Академии “Мир не хочет, чтобы им управляли плохо. Не хорошо многовластье: один да будет властитель».   

— Уважая вашу мудрость Стагирит, хочу все же возразить. Новое знание — это не просто вариации на тему сущего. Говоря о сущем, вы греки блокируете для себя возможность понять, что такое новое. Для Вас новое — это просто еще один взгляд на существующее, то есть это старое. Метанарратив, если пользоваться вашими представлениями, это знание о сущем. Напротив, новое — это то, чего не было, то, что создается из ничего, это акт творения.      

— Но творение, — живо возразил Аристотель, — дело Творца, Демиурга, а не человека. Все вещи и предметы им были когда-то созданы или существуют вечно, последний вариант, мне кажется, имеет место на самом деле. Мышление только приоткрывает существующее, а не порождает его. Даже верховный Разум не творит, а созерцает.  

— Стагирит, но разве Вы сами в книге “Об истолковании” не показываете, что мышление имеет языковую природу. Однако если мышление представляет собой языковую деятельность, оно обусловлено коммуникацией и общением. А порядок — это организация, которую накладывают на коммуникацию и общение. Кто-то соглашается с такой организацией, но большинство — нет. И вот почему. Форм и видов коммуникации и общения не счесть. Кроме того, они меняются со временем. Меняются и задачи, которое призвано решать мышление. Поэтому единое мышление, одно мышление не может существовать. Множеству коммуникаций, форм общения и задач отвечает и множество видов и форм мышления. Главная проблема — не том, чтобы определить общие условия мышления, задать общие для всех правила и категории, а в том чтобы научиться распознавать отдельные локальные условия тех или иных форм и видов мышления, понять, что определяет каждую игру и “удары”, которые в ней наносятся, понять, в какой момент нужно аннулировать данную игру, заменив ее другой.    

— Странно, члены вашей Академии, которую Вы, любитель мудрости Лиотар называете “Кружком любителей языковых игр”,  как будто ослеплены. Они созерцают не сущность, не природу вещей, а случайное, то, что возникло по совпадению с сущностью.  И разве ваши боги никому не подчиняются? Разве нет Верховного правителя? Может ли Разум не быть единым? Может ли он распасться на множество?  Это неправдоподобно. Разум — един.    

— Но, что Стагирит, Вы называете Разумом? 

— Отвечу. Разум — это Бог. Это тот, кто созерцает и мыслит сам себя. Жизнь его самая лучшая, какая у нас бывает очень короткое время. В таком состоянии Разум всегда, вечно. Прикасаясь к Разуму, человек становится мудрым и блаженным,  уподобляясь Ему, он испытывает божественное чувство. Если богу всегда так хорошо, как нам иногда, то это достойно удивления; если же лучше, то это достойно еще большего удивления.    

— Неужели, Стагирит, Вы эзотерик?

— И этого слова я не знаю, кто такой эзотерик, и почему Вы спросили с таким удивлением?

— Простите меня Стагирит, — ответил Лиотар, — я все время забываю, что нас разделяют две с половиной тысячи лет. Эзотерик — это человек, верящий в то, что помимо этого мира, устроенного не лучшим образом, существует другой подлинный, совершенный, и задача человека — любой ценой, даже ценой смены человеческого существования, обрести этот подлинный мир. Мне показалось, что Разум, о котором Вы столь возвышенно говорили, и есть для Вас мир подлинный. Удивился же я потому, что еще со студенческой скамьи помню, что именно Аристотель критиковал Платона за эзотеризм, поскольку последний считал мир идей более подлинным, чем обычный чувственный мир. 

— Да, но я считаю, — возразил Аристотель, — что Разум находится в обычном мире. Именно поэтому первая сущность — это не только отдельные вещи, но и сущность. Когда я говорю, что Разум созерцает сам себя, мыслит мышление, это в частности, нужно понимать и так, что философ именно здесь в обычном мире делает свое дело — изучает бытие, описывает способы деятельности, уясняет, что есть Благо и Добродетель. Любовь к мудрости предполагает не только изучение первого начала — божественного Разума, но и отправление, осуществление его действия в обычном мире. Эту работу я и мои ученики не прекращают даже Здесь. За истекшие столетия мы создали много замечательных неизвестных в вашем мире наук — “О вечности”, “О невыразимом”, “О безмолвии”, “О духовной работе”, “Учение о вратах”, “Учение о переходе”, “Путеводители по странам мертвых”, да всего и не вспомнишь. Впрочем, не стоит и преуменьшать значение в обычной жизни высших начал, напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответствующей наивысшему в самом себе; право, если по объему это малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.     

— Не означает ли сказанное, что Разум — это просто ваша Аристотеля языковая игра, цель которой — власть. Вы построили правила мышления и категории, чтобы диктовать мыслителям и ученым. Но ведь есть другие величественные философы, например, Демокрит, Платон, Плотин; они предлагают свой порядок. Тогда Вы говорите: мир есть Разум, а последний — это Бог, Единое, Небо, порядок, мышление. Тем самым оправдывается ваш диктат, ваша интеллектуальная власть.  

— Я не очень понял Ваши обвинения, философ из будущего. Конечно, я знаю, что существую люди, отрицающие богов и верховный Разум, поскольку де философы приписывают последним облик обычных людей. Но ведь я лично не говорю, что Разум похож на человека с руками и ногами или со страстями. Разум — это скорее то, что еще один философ из будущего, с которым я не так давно беседовал, назвал мышлением, деятельностью и рефлексией. И все же Разум есть живое существо, вечное, наилучшее. Разум также то, к чему прикасается мудрый, рассуждая и разрешая проблемы, то есть основание и источник мысли. Ведь было бы странным, если бы мысль человека ничем не направлялась.    

— Этот источник, Стагирит, всего лишь ваша языковая игра, которую Вы навязали всему миру. Но теперь пелена с глаз спадает. 

— Не сердитесь, философ из будущего, Вы похожи на иступленного участника мистерии — все время твердите: “игра”, “игра”, “власть”, “власть”. Игра ведь только мимезис, подражание сущему, как же она может быть источником мышления. Кроме того, если нет общего источника мысли, то, как тогда возможно согласие и порядок? А власть невозможна без Разума и Добродетели.  

— У Вас, Стагирит, порядок как в армии или в концлагере: шаг вправо и влево — считается побегом. Все это несовместимо с независимостью, уважением свободы другого, возможностью не согласиться с общими требованиями. 

— Ну да, философ из будущего, желанно, разумеется, и Благо одного человека, но прекраснее и божественней все же Благо народа и государства.

— Вы меня никогда не убедите, что… 

Вадимов так и не услышал, в чем Лиотар не смог убедить Аристотеля, поскольку неожиданно на дорожке аллеи появился Зун и увлек его в сторону, на ходу быстро объясняя свою бесцеремонность: сейчас закроются переходы между мирами, скорее, остались буквально считанные секунды.  

В общем, они успели, но все же какие-то завихрения времени их задели. Прежде чем проснуться, Вадимов наблюдал фантастическое зрелище. Его выбросило в открытый космос. Уходя в бесконечность черного пространства, на многие сотни световых лет простиралось загадочное космическое живое существо. Оно было столь прекрасно, что захватывало дух. Было ясное ощущение, что это живое существо совпадает со вселенной, что это сама вселенная. Но зарождались и другие космические живые существа, они мгновенно расширялись, стремясь поглотить вселенную. Они неистово атаковали вселенную. Потом они стали объединяться в союзы и симбиозы, сливаться в одно целое, с удвоенной энергией атакуя вселенную. Наконец, вселенная не выдерживает и взрывается. Она превращается в один яростный свет. Вадимов слепнет, исчезает, сливается со светом, становится светом.    

Проснулся Вадимов на той же скамейке, оказывается, он здорово замерз. Убеждать себя, что был всего лишь сон, он не стал. Какая разница, если он  понял и пережил. 

 

5.

 

Пришел в гости Черный с новостями и вопросами. 

— Мне удалось, — рассказывал он, — расшифровать еще один зловещий проект космогуалов. Оказывается, они питаются психоизлучениями двух типов. Один тип психоизлучений они черпают у творцов нашей цивилизации, ну там, ученых, философов, художников, поэтов, а другой – у душевно больных, причем некоторые космогуалы предпочитают именно вторые блюда.     

— Не хотите ли Вы сказать, — спросил Марк, — что космогуалы ответственны не только за прогресс человечества, но и за его болезни. 

— Именно, Марк Евгеньевич, — с жаром воскликнул Черный, — поэтому-то я так и переживанию и боюсь их. Я тут расшифровал одну их беседу, но мало что понял. Космогуалы говорили о каком-то удачном опыте, что, мол, они кого расщепили, на двадцать разных персон, и в результате получили такой фонтан чистой психоэнергии, что смогли потом наслаждаться много дней. Вы что-нибудь понимаете?  

— Нет, — сказал Вадимов, — хотя какое-то смутное воспоминание промелькнуло в его голове. Они еще поговорили, и Черный откланился. 

Марк быстро забыл об этом разговоре, но ночью проснулся с отчетливым ощущением, что он где-то, что-то читал по поводу 20 персон. Промучавшись с час, он, наконец, вспомнил. Да, в прошлом году ему попалась в руки странная книга Дэниела Киза «Множественные умы Билли Миллигана». В ней была описана история  множественной личности, с ярко выраженными нарушениями ранней социализации (его отец покончил жизнь самоубийством, отчим был садист, мать «ради мира в семье» не защищала Билли). Миллигана арестовали в конце октября 1977 года за изнасилование и ограбление трех женщин, и признали на суде невиновным по причине психического расстройства подсудимого в форме множественности его личности, кстати, это был первый подобный прецедент в истории США. Так вот, с точки зрения психиатров, лечивших Билли, он в результате сексуального насилия распался на два десятка личностей.   

Вадимов встал, зажег свет, долго искал книгу и к своему удивлению нашел. Полистав, он прочел нужное место. 

«Я помню, — вспоминает одна из личностей Билли, — это произошло через неделю после 1 апреля. Дня дураков. Я был в четвертом классе. Отчим взял меня на ферму, чтобы я помог ему подготовить огород для посадки. Он привел меня а амбар и привязал к ручному плугу. Потом…потом…

У него в глазах выступили слезы, голос стал хриплым, запинающимся, детским. 

• Может быть, не надо? – осторожно спросил писатель.
• Он бил меня, — сказал Билли, потирая запястья. – Он запустил мотор, и я испугался, что меня втянет и разорвет на куски лопастями. Он сказал, что, если я пожалуюсь матери, он закопает меня в амбаре и скажет ей, будто я убежал, потому, что ненавидел ее.

По щекам Билли текли слезы, а он продолжал говорить.

— В следующий раз, когда это случилось, я просто закрыл глаза и ушел. Я знаю теперь, — доктор Джордж Хардинг помог мне вспомнить многое, — что это Дэнни был привязан к мотору, а потом появился Дэвид и взял боль на себя» (169-170) 

В этот момент добавляет Киз «его разум, чувства и душа разлетелись на двадцать четыре части». 

Нашел Марк и заключение для суда доктора Джорджа Хардинга.

«Пациент сообщает, что мать и дети подвергались физическому насилию и что он лично подвергался садистскому и сексуальному насилию, включая анальный половой акт,  совершенный мистером Миллиганом. По словам пациента, это произошло, когда ему было восемь или девять лет, и продолжалось в течение года…

Поскольку юный Миллиган идентифицировал себя со своей матерью, когда ее бил муж, это заставило мальчика «переживать ее ужас и боль», а также привело к стремлению отделиться, в результате чего он оказался в нестабильном, выдуманном мире с непредсказуемыми и непонятными характеристиками, — мире, подобном сну. Это, наряду с унижениями со стороны отчима, его садистскими издевательствами и сексуальным насилием, и привело к периодическим диссоциациам». 

Другими словами, подумал Вадимов, личности Миллигана возникли по классической психоаналитической схеме как диссоциация сознания под влиянием сексуального насилия в детский период. Или, неуверенно сказал Марк, вслух, с точки зрения Черного, под влиянием козней космогуалов.  

Вадимов листал книгу и размышлял. Для поведения Билли в целом были характерны следующие три момента. Во-первых, частичная амнезия; переход от одной личности к другой происходил у Миллигана через механизм засыпания: одна личность засыпала, а другая появлялась. Во-вторых, асоциальное поведение. В-третьих, «несовместимая множественность», то есть наличие форм поведения, каждая из которых воспринималась, как принадлежащая отдельной самостоятельной личности. Но подобные же три момента, — подумал Марк, судя по моим исследованиям, — в той или иной степени можно наблюдать у определенной категории преступников, у алкоголиков (начиная со второй стадии заболевания) и наркоманов, у шизофреников и истериков, наконец, у вполне нормальных людей в отдельных кризисных ситуациях. Скажем, алкоголик (наркоман) в периоды сильного опьянения (приема и действия дозы), как правило, ничего не помнит, часто ведет себя необычно, нередко нарушает общественные нормы и законы. Для истерика характерны резкие смены настроения и немотивированные (иногда асоциальные) поступки, о которых он быстро забывает. Многие преступления совершаются в состоянии сильного аффекта, сопровождающегося беспамятством. Наконец, а разве я сам не забываю то, что очень хочу забыть, не ловлю себя часто на поведении, несовместимым с моими убеждениями, не нарушаю в некоторых случаях законы, ну, пусть, не законы, а социальные нормы?

Марк понял, что у Билли Миллигана в развитии были нарушения двоякого рода: с одной стороны, его сны и галлюцинации становились программами управления поведением в бодрственном состоянии, с другой – семья не создавала условия для формирования социально значимой конституирующей инстанции. Билли и его личности, вероятно, различали сон, явь и произведения искусства, ведь, например, две его личности Аллен и Томми хорошо рисовали. Но при этом Миллиган часто принимал галлюцинации за явь, а также настаивал, что его личности – это настоящие люди, члены семьи. Вадимов еще раз перечитал соответствующее место. 

«Доктор Джордж объяснил этот метод Аллену (одна из личностей Миллигана. – В.Р.) во время сеанса терапии (метод состоял в том, что, когда Билли отрицал какие-то свои действия, ему приводили в опровержение свидетельства наблюдавших за ним медсестер), указав, что других пациентов смущает, когда они слышат разные имена его личностей.  

— Некоторые люди называют себя Наполеоном или Иисусом, — возразил Аллен.

— Но совсем другое дело, когда я и другие сотрудники вынуждены сегодня

называть тебя Дэнни, а завтра – Артуром, Рейдженом, Томми или Алленом. Я предлагаю, чтобы для персонала и других пациентов все твои личности отзывались на имя Билли, а во время…

— Они не «личности» доктор Джордж. Они люди.

— Почему ты на этом настаиваешь?

— Когда вы называете их личностями, получается, что вы не считаете их живыми людьми».

Что собой представляет, размышлял Марк, механизм попадания Миллигана в ту или иную личность? Если следовать теории сновидения, которую он разработал, то примерно следующий. Когда развитие человека происходит нормально, основная роль сновидений – обеспечивать реализацию блокированных программ,  кристаллизовавшихся в период бодрствования днем или в предшествующие дни. Сновидение – это, собственно говоря, подсмотренные во сне (при неполностью выключенном сознании) события, конструирование и проживание которых образует  реализацию блокированных программ. 

Только в редких случаях, так называемых «вещих сновидений» запомнившийся сон может выступить в качестве программы (схемы) обычного восприятия и поведения. При этом, как показывал Вадимов, психика трансформирует воспринимаемую ситуацию (опускает лишние элементы и достраивает в форме галлюцинаций нехватающие), как будто желает, чтобы эта ситуация оказалась именно той, которая была подсмотрена во сне. На самом деле, объяснял Марк своим студентам, никакой телеологии здесь нет, узнавание ситуации происходит автоматически в силу действия механизма идентификации. Дело в том, что обработка информации и осмысление реальности идет на основе определенных семиотических схем, а здесь подвертывается удобная схема – сновидение, удобная в том смысле, что она хорошо описывает воспринимаемую ситуацию.   

Дэниел Киз рассказывает, что первоначально маленький Миллиган видит сложную галлюцинацию – мальчика, который с ним играет. Это типичное «сноподобное состояние», то есть реализация сновидения в период бодрствования. Но затем на основе сноподобного состояния с особым сюжетом (Билли снится он сам, как другой человек) складывается первая личность (Шон). Чтобы понять возможность такого развития событий, Марк решил вспомнить какой-нибудь сон, где он делал что-то необычное. Например, в молодости Вадимову часто снилось, что он летал. Марк подумал, что Билли  вполне мог присниться сон, где он вместо себя, разбившего горшок (так появляется первая личность, Шон) оказывается другим мальчиком, не причастным к происшедшему. Если, решил Вадимов, этот сон выходит на поверхность, в бодрствование, и если к тому же психика Билли достраивает воспринимаемую ситуацию так, чтобы она не противоречила сюжету сновидения (Билли не узнает свою мать; он видит, что какая-то незнакомая женщина трясет его и кричит), то вот и Шон. По сходной логике, вероятно, возникают и ряд других личности Миллигана. 

Если анализировать случай с Шоном, то можно предположить, что личности Миллигана появляются в ответ на функциональные требования; нужно избежать наказания – пожалуйста, появляется Шон. И действительно, ряд личностей Миллигана явно имеют «функциональное происхождение». Такова самая первая личность – Кристин (3 года, светлые волосы до плеч, голубые глаза, «ребенок для угла»), как видно из имени Кристин, она вместо Миллигана всегда стоит в углу. Таков Дэвид (8 лет, очень чувствительный, но рассеянный, «хранитель боли»), берущий на себя боль и страдание всех личностей Миллигана. Такова вторая после Артура личность Рейджена (23 года, югослав, говорит по-английски с заметным славянским акцентом, читает, пишет и говорит на сербскохорватском, владеет оружием, обладает исключительной силой); его назначение —  защищать, правда избранно, личности  Миллигана. Таков, Томми. Таковы Марк (16 лет), Стив (21 год), Джейсон (13 лет).

Но если, возразил сам себе Марк, судить по случаю с Артуром, то речь скорее должна идти о культурном сюжете. Артур – это интеллектуальный Миллиган 22 лет, самостоятельно выучил физику и химию, бегло читает и пишет по-арабски. Он руководит остальными личностями Миллигана. Появляется он как своеобразная реинкарнация Шерлок Хомса, доктора Ватсона и других английских литературных персонажей (перед его появлением Миллиган насмотрелся сериалов по произведениям Конан Дойля). Артур «твердый консерватор, считает себя капиталистом, тем не менее, открыто высказывает атеистические взгляды». К этой же группе личностей Миллигана, решил Вадимов, можно отнести лесбиянку Адалану (19 лет), городских преступников Филипа и Кевина (20 лет), охотника Уолтера (22 года), еврея Сэмюэля («вечный жид», единственный из всех личностей верящий в Бога), фантазера и мечтателя Роберта (17 лет), сноба и хвастуна Мартина (19 лет), клоуна и комика Ли (20 лет).  

Получается, подытожил Марк, что личности Миллигана – это созданные им самим схемы и программы его поведения? Подумав, Вадимов ввел поправку. Да Билли, действительно, создает эти схемы и программы, но сюжеты и структура этих схем, как видно из материала книги, заимствованы из культуры. А откуда еще Билли мог их взять?  Уже когда Марк в первый раз читал Киза, он заметил, что личности Миллигана отражают основные ценности массовой американской культуры. Если Аллен, Кристина, Адалана и Сэмюэль (частично Томми) олицетворяют собой искусство (они хорошо рисуют, сочиняют стихи, играют на музыкальных инструментах, режут по дереву), то Артур, Томми и Рейджен больше склонны к занятиям наукой и техникой. Адалана манифестировала себя как лесбиянку, а остальные личности Миллигана придерживаются обычной сексуальной ориентации. Артур считает себя капиталистом и атеистом, Рейджен – коммунистом, а Сэмюэль – ортодоксальным евреем, верящим в Бога. «Хорошие» личности Миллигана получают доступ к его телу и сознанию и, следовательно, к свету, а «нежелательные» большую часть жизни должны пребывать в бессознательном состоянии и темноте (правда, это только в теории, практически же они захватывают плацдарм, не спрашивая «главного менеджера», или как Адалана крадут время жизни у других).  

Иными словами, размышлял Вадимов, развитие Билли Миллигана представляло собой создание внутренней среды (множества личностей), соответствующей внешней социальной среде массовой американской культуры, конечно, как она являлась человеку определенного типа. Обстоятельства жизни и уровень развития Билли делали его типичным представителем американского дна и отчасти криминальной среды. Одновременно Билли был очень способным человеком и поэтому относительно долго мог жить как нормальный человек. Тем не менее, поскольку общий тренд эволюции Билли был направлен в криминальную сторону, рано или поздно он должен был нарушить закон. Что реально и произошло. Он начал систематически грабить людей (в лице Рейджена) и кончил изнасилованием (это сделала Адалана).

Но почему, подумал Марк, развитие Билли пошло в таком направлении? Не потому ли, что процессы ранней социализации были нарушены, и как следствие у Билли или не сложилась личность или она оказалась деформированной? Например, могла ли у Билли, размышлял Вадимов, сложиться конституирующая инстанция. На первый взгляд, она сформировалась в лице одной из главных его личностей Артура, пытавшегося установить для других личностей Миллигана правила общественного поведения. Однако, усомнился Марк, можно высказать сомнения по поводу происхождения этих правил: не являются ли они более поздними фантазиями Билли, возникшими в ответ на стремление психотерапевтов и адвокатов собрать его личность и сделать ее приемлемой для общества? Кроме того, из книги видно, что периодически и чем дальше, тем больше Артур теряет контроль над другими личностями: то он сам куда-то исчезает и часто надолго, то его власть перехватывают другие личности, например, как Адалана, которая «крадет время», или Филлип и Кевин, когда им нужно позарез реализовать свои преступные намерения.  

Вывод очевидный, решил Вадимов, – Артур пытается стать конституирующей инстанцией, но ничего из этого не получается. Да и не могло получиться, по сути. Кто такой Артур? Одна из программ и культурных сценариев Миллигана, а именно концепция интеллекта в варианте Шерлока Хомса. Эта программа, во-первых, никак не соотнесена (не согласована) с другими программами и сценариями Билли, во-вторых, не скорректирована в социальном отношении, поскольку семья Миллигана и его жизненный опыт сами были асоциальными. Наконец, формированию конституирующей инстанции не способствовала и амнезия. Если человек не запоминает свои различные состояния (а Билли их и не мог запомнить, ведь переключение его личностей происходило через механизм засыпания без сновидений), то, как он мог обогащать и расширять свой жизненный опыт, без чего невозможно ни нормальное развитие человека, ни формирование у него конституирующей инстанции.   

Нужно учесть, добавил Марк к своему выводу, и такое обстоятельство: криминальный характер поведения Билли. Другими словами, если даже считать Миллигана личностью, то эта личность была асоциальной. Асоциальными личностями, в том случае, если они являются личностями, приходится признать и ряд других субъектов – преступников, алкоголиков, шизофреников, эзотериков, маргиналов (многих из них, но, естественно, не всех). 

Да, но, остановился Вадимов, ведь возможна другая версия, Черного. На самом деле, все это незаметная работа космогалов, которые в целях получения максимума психической энергии расщипили созание и личность Билли на 24 самостоятельные персоны.  

 

6.

 

Объяснив, как сформировались античная философия и мышление, Вадимов перешел к анализу античной науки. Для Аристотеля, как он понял, наука была чем-то вроде прикладной философией; Стагирит называл ее “второй философией”, чтобы отличить от “первой философии”, “мудрости”, которая занималась изучением самых первых причин и “начал”, включая и такое, как живой Разум-бог — последнее основание всего сущего. В практическом отношении, считает Аристотель, вторая философия ценнее первой, с точки зрения,  мышления наоборот; все науки, утверждается в “Метафизике”, более необходимы, нежели первая философия, но лучше  — нет ни одной. Вадимов знал, что именно Аристотель и его ученики, опираясь на значительную помощь со стороны Александра Македонского, создали первые образцы античных наук.

Начиная изучение античной науки, Вадимов следовал программе, намеченной Капицким, поэтому основное внимание он уделил строению научной деятельности. Анализируя вместе с Алиной Космаевой “Начала” Евклида, Марке показал, что строение античной науки определяется не столько системой аксиом и выполнением правил формальной логики, сколько мыслительной деятельностью, включающей в себя построение идеальных объектов (например, для “Начал” Евклида — это были геометрические фигуры) и сведение еще не изученных идеальных объектов к уже изученным. В результате на основе одних теоретических знаний удавалась получить другие, новые. В последнем случае, действительно, строились умозаключения и доказательства по Аристотелю, но этот момент был только одной из составляющих научной работы. 

В дальнейшем Вадимов подошел к изучению античной науки со стороны программ самих античных философов. Уже Платон в “Пире”, “Федре” и “Пармениде” ставит вопрос о том, как строить знание о некотором объекте изучения, сегодня мы бы сказали, как строить научный предмет, науку. Он показывает, что такие знания должны быть непротиворечивыми, относящимися к одной идее. Аристотель идет дальше. Он ставит задачу создания регулярной процедуры построения наук, понимая под этим, с одной стороны,  способы построения знаний о некотором предмете, основанные на применении сформулированных им правил и категорий, с другой — поиск того, что Аристотель называет “началами”. Начала по Аристотелю — это исходные, не подлежащме доказательству, истинные знания, задающие сущность изучаемого предмета. 

К тому времени, предположил Марк, как Аристотель приступил к реализации своей программы, были дифференцированы знания о различных предметах познания — рассуждали о движении, музыке, душе, богах и прочее; то есть сами эти предметы уже фактически сложились. Однако, поскольку до Платона и Аристотеля каждый мыслитель, реализуя себя и собственное понимание предмета, рассуждал по-своему, в каждой из указанных предметных областей были получены знания, не связанные между собой; они по-разному трактовали предмет, нередко противоречили друг другу или опыту. Именно поэтому Аристотель ставит задачу — заново получить знания в каждой из таких предметных областей. Чтобы понять, как Аристотель решает эту задачу, Вадимов рассмотрел один пример — построение Стагиритом науки о душе.   

Сначала Аристотель сортирует уже полученные другими мыслителями знания о душе: выделяет в отдельную группу противоречия, ведь от них нужно было избавиться; при этом многие противоречия он впервые формулирует сам. Последний прием, отметил Вадимов, в методологии относится к процедуре проблематизации. В другую группу Аристотель собирает знания о душе, которые выглядели как истинные, то есть задающие сущность предмета, именно эти знания затем будут им включены в “начала” души. 

Следующий шаг — характеристика души как объекта научного изучения, предполагающая ее соотнесение с определенными категориями, ведь по Аристотелю сущее задается категориями. Марк еще раз перечитал, как Аристотель формулирует этот важный шаг: “Быть может, прежде всего необходимо различить, к какому роду относится душа и что она представляет, я имею в виду: является ли она чем-нибудь определенным и сущностью, или количеством, или качеством, или какой-нибудь другой категорией из установленных, кроме того, относится ли она к тому, что существует в возможности или, скорее, представляет собой нечто актуальное, — ведь это немаловажная разница”. Процедура категоризации, как показал анализ Вадимова, включала два основных звена. 

Первое звено — приписывание душе и связанным с нею феноменам (телу, жизни и т. д) характеристик, принадлежащих категориям, одновременно это предполагает элиминирование других характеристик, не указанных категориями; кроме того, между выделенными  характеристиками устанавливались такие же связи, как и между соответствующими категориями. Второе — получение в рассуждении следствий из нового понимания души. Если подобные рассуждения приводили к противоречиям или еще больше запутывали вопрос, то от данной категоризации Аристотель отказывался, напротив, если рассуждения не приводили к противоречиям и позволяли разрешить проблемы, то шаг категоризации закреплялся. В результате удавалось нащупать новые характеристики души, которые извлекались уже не из наблюдения, а строились как конструкция, как идеальный объект самим Аристотелем. 

В этой связи для Марка особенно показательным выступил пример следующей категоризации: во второй книге душа отождествляется Аристотелем с категорией “сущность” и“ форма”, соответственно тело с категорией “материя” (“субстанция”). “Ведь материя, — пишет Стагирит, — есть возможность, форма же — осуществление, и это в двояком смысле: в смысле знания и созерцания. Преимущественно тела кажутся субстанцией, а из них — естественные тела; ведь последние являются источником всего остального… Ведь тело не есть то, что приписывается предмету, а скорее само является предметом и материей. Таким образом, необходимо душу признать сущностью, своего рода формой естественного тела, потенциально одаренного жизнью. Сущность же есть осуществление (энтелехия), таким образом, душа есть завершение такого тела. Осуществление же можно понимать в двояком смысле, — или как знание, или как созерцание; ясно, конечно, что как знание. Ведь душе свойственны и сон, и бодрствование, причем бодрствование соответствует созерцанию, сон же соответствует обладанию без выявления. Знание предваряет познание, поэтому душа есть первое осуществление естественного тела, потенциально одаренного жизнью… не следует спрашивать, представляет ли собой душа и тело нечто единое, подобно воску и изображения на нем, ни вообще относительно любой материи и того, чьей материей она является”.          

Последовательное отождествление души с категориями, в ходе которого анализируются  следствия и отбираются истинные знания о душе, позволяют Аристотелю сконструировать то, что он называет “началом души”, а мы сегодня — идеальным объектом. Итоговые характеристики такого начала Марк нашел в третьей книги восьмой главы. Душа, пишет Аристотель, “некоторым образом обнимает все существующее. В самом деле: все существующее представляет собой либо предметы чувственно постигаемые, либо умопостигаемые. Ведь в известном смысле знание тождественно познаваемому, а ощущение — чувственно воспринимаемым качествам… но самые предметы отпадают, — ведь камень в душе не находится, а форма его. Таким образом, душа представляет собой словно руку. Ведь рука есть орудие орудий, а ум — форма форм, ощущение же — форма чувственно воспринимаемых качеств”.    

Второе звено — сведение к построенному началу других случаев. В работе “О душе” этот момент отсутствует, его необходимость Вадимов уяснил, анализируя другую работу Стагирита, “Физику”. В ней Аристотель рассматривает различные движения, относительно которых были получены как отдельные истинные знания, так и парадоксы. В целом, как понял Марк, аристотелевская физика строится по той же логике, что и предыдущая работа. Так, движение, как род бытия, Аристотель характеризует с помощью «категорий» сущность, суть бытия, вещи, форма, материал, возможность, действительность, способность, качество, количество, состояние. Эти категории определяются Аристотелем относительно друг друга и организуются в такую систему, которая, как показывает анализ, позволяет выразить эмпирические смыслы, зафиксированные в описаниях различных движений, а также объяснить затруднения, возникающие в рассуждениях о движении. 

В результате Аристотель получает два разных представления о движении: движение есть переход вещей из возможного бытия в действительное и совокупность качеств или состояний. Данные характеристики движения как начала Аристотель использует для опровержения апорий Зенона о движении, а также для описания разных видов движения; последний момент, включающий сведение новых случаев к построенному началу, отсутствовал в работе “О душе”. В частности, Стагирит различает равномерное и неравномерное движение, относя к последнему и свободное падение. 

Анализируя способы сравнения разных движений, Аристотель склоняется к мысли, что именно равномерное движение образует сущность любого движения и, следовательно, специфицирует движение как род бытия. Поэтому, определяя неравномерное движение, Аристотель сопоставляет его с равномерным и приходит к выводу, что различие между обоими видами движения определяется либо характером пути, времени, среды, либо характером скорости движения, различающейся большей или меньшей степенью. В языке современного науковедения, сделал вывод Марк, Аристотель не только «спроектировал» для физики первый объект изучения – «движение» и на основе этого задал науку, но также построил два идеальных объекта — равномерное и неравномерное движение, сведя второе к первому.

Размышляя над реконструкциями работ Аристотеля, Вадимов развел три разных процесса: во-первых, построение нового научного предмета (начал, определений, исходных идеальных объектов), во-вторых, научное объяснение, которое включало в себя способ разрешения противоречий, решение проблем и других затруднений, зафиксированных по поводу изучаемого объекта, в-третьих,  построение самой науки, то есть сведение новых случаев к началам, получение истинных знаний по правилам логики, “исчерпание” (описание) в рамках данной науки всех случаев, то есть известных в предмете объектных ситуаций.

Сравнивая работы Аристотеля с более поздними исследованиями Архимеда, Вадимов решил, что после Стагирита новые античные науки строились несколько иначе. Как правило, этап категоризации отсутствовал, поскольку эту работу проделал Аристотель. Существенно изменилась и процедура построения идеальных объектов, она стала более конструктивной, поскольку строилась с оглядкой на созданные Аристотелем образцы, и одновременно, более описательной, ориентированной на теоретическое осмысление всех случаев, зафиксированных в эмпирии. 

Марк отметил, что Архимед ориентируется уже не только на идеал науки, разработанный Платоном и Аристотелем, но и различение теоретического и эмпирического слоя науки. К первому относятся идеальные объекты и истинные знания, ко второму — реальные объекты данные в опыте (это могли быть и специально построенные модели), а также эмпирические знания. Ряд истинных знаний Архимед получает не в теоретическом слое, а в эмпирическом, например, взвешивая модели фигур. Но затем он их вводит в теорию. Вадимов помнил еще со времен своего ученичества и обсуждений с Капицким, что в предисловии к работе “Квадратура параболы” Архимед пишет, что основную теорему он нашел при помощи механики, но затем также доказал ее  геометрически.               

В этом месте Вадимов невольно вспомнил полемику Томаса Куна с Карлом Поппером, имевшую место более четверти века тому назад. Кун возражает против концепции Поппера, утверждавшего, что систематической проверке подвергаются целые теории, которые периодически ниспровергаются в ходе научных революций и заменяются лучшими; но так, думает Кун происходит крайне редко. Концепции Поппера Кун противопоставляет идею разрешения научных головоломок — процесс, весьма напоминающий то, что делает и о чем пишет Архимед. Вадимов не поленился и разыскал статью Куна, чтобы перечитать его тезисы. В самом начале статьи Кун пишет: 

“Однако ни в коем случае таким проверкам не подвергается действующая теория. Напротив, будучи занят нормальной исследовательской проблемой, ученый должен предполагать действующую теорию, задающую правила игры. Его задача состоит в том, чтобы разрешить головоломку, желательно такую, при решении которой потерпели неудачу другие, а действующая теория требуется, чтобы определить эту головоломку и гарантировать, что при достаточной изощренности ума она может быть разрешена”. 

И не о том ли самом пишет Архимед Досифею? В этом письме, отдельные фрагменты которого Вадимов помнил наизусть, Архимед говорит, что он долго задерживал публикацию доказательств нескольких ранее сформулированных и обнародованных теорем, поскольку хотел сперва сообщить о них людям, которые хотели бы сами доказать эти теоремы, но что, к сожалению, никто за это не взялся. То есть, как бы сказал Томас Кун, никому эти головоломки разрешить не удалось. Признается в письме Архимед и в том, что одна из ранее опубликованных им теорем оказалась неверна, но что, в конце концов, он заметил это и нашел правильную формулировку и доказательство. Однако такое возможно было именно потому, что как правильно пишет Кун, геометрическая теория позволяла не только строить доказательства теорем, но и находить ошибки в доказательствах, то есть теория задавала правила игры и на случай решения головоломок и на случай анализа их на прочность.           

Интересно было также сравнить античные науки с естественными. Это сопоставление показывало, что первые в отличие от вторых не нуждались в экспериментальной проверке. Ведь античный ученый, подумал Вадимов, не собирался использовать научные знания в практических целях для овладения силами природы, он и не предполагал в природе наличие сил и энергий. Основная цель античного ученого — непротиворечивое описание родов бытия, что позволяло, как учил Платон, “блаженно закончить свою жизнь” или, по Аристотелю, созерцать бытие наподобие Разума.   

 

7.

 

Вечером позвонил и напросился в гости Черный. Вадимов догадался, что последний узнал что-то новое о космогуалах, и сам ждал не без любопытства. И не ошибся. Черный буквально с порога стал рассказывать новости с фронтов космогуалов.  

— Представляете, оказывается, схематозойды еще две тысячи лет тому назад, в античные времена приступили к созданию большой популяции новаторов и мыслителей. Уже тогда они не хотели ограничиться уровнем психоизлучений, которые вырабатывали люди в процессе творчества и мышления, ведь философов, или как тогда говорили мудрых, было не так уж много. 

— Но разве, — спросил Вадимов, — творчество можно привить любому человеку, подобно тому, как мы прививаем черенок к дереву? Есть точка зрения, что творчество — привилегия гениев, а гениальностью они обязаны уникальным генам. Правда, другая концепция объясняет творчество, исходя из культуры, психологии и образования. Тогда творец — это особая личность, сумевшая продолжить культурные достижения и адекватно ответить на вызовы времени и культуры.   

— Но вы забыли, Марк, что наше сознание и деятельность полностью обусловлены космогуалами, и творчество в том числе. Именно по поводу него у схематозойдов с социнами возник конфликт, а мышлены в нем по каким-то причинам соблюдали нейтралитет. Социны не хотели широко распространять творчество и мышление, считая это в целом опасным для молодого человечества. Напротив, схематозойды пытались форсировать этот процесс, чтобы получить, как они говорили, практически бесконечный источник психоизлучений. И поставили они на Аристотеля, подготовив его философию и программу построения античных наук. 

Обратите внимание, что Стагирит создал условия для мышления и творчества как массового процесса. Теоретически любой человек, взявший на вооружение его правила и категории, мог теперь мыслить и рассуждать вполне эффективно. Другой проект, который схематозойды пытались, однако менее успешно, реализовать — создание античной инженерии. Дело в том, что один из схематозойдов показал, что следующими после философов по степени выделения психоизлучения идут техники, использующие научные знания.   

— А, — сказал Вадимов, — так вот почему Аристотель обсуждает в “Метафизике”, кто является более значимым и уважаемым — философ или техник. Но что Вы называете античной инженерией, ведь кроме Эвдокса, Архита и Архимеда, да еще нескольких человек, античные техники при разработке своих изделий научные знания не использовали?

— Но схематозойды очень хотели, чтобы так произошло, и прилагали для этого большие усилия. Однако на их пути встали социны в лице учителя Аристотеля. Социны всегда ставили на Платона, именно они вывели великого философа на концепцию идей, внушили ему веру в богов и египетский идеал государства. Следуя своему гению, а фактически, социнам, Платон блокировал второй проект схематойзойдов.

— Каким образом, — спросил заинтригованный Вадимов, — пытаясь вспомнить свои исследования по античной технике? 

— Очень просто, — ответил Черный,  — он убедил техников и философов, что наука — это одно, а техника — другое и их нельзя смешивать. С точки зрения Платона, человек создает некоторую вещь, подражая ее идее, причем идею создал Творец. По Платону получалось, что относительно философского познания, ведущего от вещей к идеям, изготовление вещей, уводящее от идей к вещам, является обратной операцией, а, следовательно, по сравнению с философским занятием делом, не стоящим настоящих усилий. Ценным, ведущим к Благу, считал Платон, является только достижение бессмертия, а это предполагало жизнь философией и наукой. Решение прямой задачи считалось занятием благородным, поскольку приближало человека к подлинному бытию, а решение обратной — занятием низким, так как удаляло человека от этого бытия. 

— Ну да, — сказал Вадимов, — вспоминаю, когда я изучал отношение античных мыслителей к технике, то отметил известную двойственность. С одной стороны, они не отрицали значения научных знаний, особенно арифметики и геометрии, для практики и техники. Тот же Платон, например, пишет, что при устройстве лагерей, занятия местностей, стягивании и развертывании войск и  различных других военных построениях, как во время сражения, так и в походах, конечно, скажется разница между знатоком геометрии и тем, кто ее не знает.  С другой стороны, Платон всегда подчеркивает, что это значение несравнимо с тем, которое имеет научное знание как чистое созерцание божественного разума или блага. Он говорит, что для практики было бы достаточно какой-то незначительной части геометрии и счета, а нужно рассмотреть преобладающую ее часть, имеющую более широкое применение: направлена ли она, как Платон говорит, к нашей цели, помогает ли она нам созерцать идею блага.  

— Вот видите, — обрадовался Черный, — и Вы независимо от меня подтверждаете, что социны через Платона блокировали второй проект схематозойдов. Но первый они остановить не смогли, уж очень сильную личность вырастили схематозойды.  

— Вы имеете в виду Аристотеля, — уточнил Вадимов? 

— Естественно его, — ответил Черный, и продолжал. — Правда, социны, как могли, сдерживали изобретения Аристотеля. Почти два столетия они локализовали их в рамках его Академии, но, в конце концов, плотина была  прорвана, и учение Аристотеля стало быстро завоевывать умы. К концу античности потоки психоизлучений возросли на несколько порядков и схематозойды торжествовали.  

— Да, но не сказалось ли это на упадке античной культуры, — не сколько Черного, сколько самого себя спросил Вадимов? — Если связать между собой развитие античного мышления и античной личности, то к первому веку нашей эры налицо деградация последней, да и самой античной культуры. К закату античной культуры в Риме сложился тип индивидуальности противоположный платоновскому. Здесь идея заботы о себе была понята эгоцентрически, как своеволие, как стремление удовлетворить любые свои желания, какими бы странными или даже чудовищными с точки зрения других людей они ни были. Читая Гайя Светония Транквилла “Жизнь двенадцати цезарей” буквально холодеешь: цезари, которых часто величали «божественными», предавали, убивали, отравляли не только чужих, но и своих близких, прелюбодействовали, погружались во всевозможные, немыслимые формы разврата.    

— Вы правы, Марк Евгеньевич, как я понял, к концу античности схематозойды осознали, что их проект дает не только одни дивиденды, но и приводит к разрушению людей и культуры. Тогда, чтобы сохранить поток психоизлучений и одновременно человечество, они разработали третий проект. Но я в нем еще не разобрался, только приступил к этой работе.   

Пообещав рассказать, когда он уяснит третий проект, Черный распрощался и быстро ушел.

 

Глава одиннадцатая

 

1.

 

Прежде чем перейти к анализу средневекового мышления, Вадимов перечитал две замечательные работы своего друга, одного из лучших российских медиевистов, Светланы Неретилой “Слово и текст в средневековой культуре” и ”Верующий разум”. Марк любил Светлану, человека глубоко порядочного, бескомпромиссного, яркого, цельного, и поэтому в общении с другими людьми не всегда ровного. Но у Вадимова со Светланой отношения были спокойные и предельно доверительные, в некотором духовном отношении, почти родственные. Марк очень дорожил дружбой со Светланой и ее мужем, известным философом Александром Кабачковым.     

В работах, посвященных средневековой философии, Светлана показывала, что в последней органично сошлись христианская вера и античное мышление. Читая эти работы, Вадимов понял, что в средние века задачи мышления кардинально изменились. Главным становится не познание областей бытия и упорядочение рассуждений, а критика на основе христианских представлений античных способов объяснения и понимания мира, а также уяснение и объяснение новой реальности, зафиксированной в текстах Священного писания. 

Обе эти задачи можно было решить только на основе мышления, поскольку формирующийся средневековый человек перенимает от античности привычку рассуждать и мыслить, а также потому, что новая реальность хотя и выглядела привлекательной и желанной, но одновременно была достаточно непонятна. Что собой представлял Бог, как он мог из ничего создать мир и человека, почему он одновременно Святой Дух, Отец, и Сын, как Бог воплотился в человека Христа и что собой Христос являл — Бога, человека или их симбиоз, как понимать, что Христос воскрес — эти проблемы требовали своего разрешения именно в сфере мысли. 

Светлана утверждала, что на средневековое мышление существенно влияли два фактора: сервилистская роль мышления по отношению к христианской религии, прежде всего задачам спасения, и необходимость удовлетворить отношению «сакральное — мирское». Действие первого фактора приводит к этической нагруженности средневекового мышления, в результате характерное для античной философии требование непротиворечивости знания отходит на второй план, но не исчезает, а на первый выдвигаются христианские ценности — спасения, любви к Богу и ближнему и прочее. Второй фактор, который подробно обсуждает Светлана, обусловливает присущую средневековым понятиям «двуосмысленность». Последнее Марк понял так: когда, например, Иустин (II век) пишет, что «Бог не есть имя, но мысль, всаженная в человеческую природу, о чем-то неизъяснимом», то здесь «мысль» понимается двояко: как относящаяся к Богу и к человеку; в первом своем значении понятие «мысль» указывает на трансцендентальную сущность, во втором — на содержание обычного человеческого мышления.

Но сначала, Вадимов, склонный к культурологическим объяснениям, стал размышлять, а почему все же заканчивается античность, и ей на смену приходят средние века. Его мысль шла в таком направлении. Известно, что становление философии и науки все больше вело к переосмыслению античной мифологии: вера в богов постепенно ослабевала, мифологические сюжеты становились условными. Если раньше в период классической античности человек не замечал странное поведение богов, ведущих себя как обыкновенные люди, то чем дальше, чем больше ему бросались в глаза эти противоречия. Кризис мифологического мироощущения, подумал Марк, однако, не означал полного отказа от веры в богов, на которой держалось понимание жизни и смерти. Кстати, сообразил он, и традиционное мифологическое понимание смерти все больше не устраивало человека. Вечно жить как тень, одними воспоминаниями — такая перспектива перестала удовлетворять человека. 

Не меньшие проблемы, решил Вадимов, к концу античности возникли с социальными институтами, которые долгое время обеспечивали социальную устойчивость, в частности, позволяли разрешать конфликты людей между собой, а также отдельного человека с полисным обществом. Практически все античные институты (административного управления, судопроизводства, армии, семьи, мышления) были охвачены кризисом, не удовлетворяя граждан. Марк вспомнил прочитанную еще в студенческие годы книгу историка Петрушевского, посвященную концу Рима и становлению раннего средневековья. Петрушевский показывал, что в начале первых веков даже личная безопасность человека уже не могла быть гарантирована. 

В результате в первые века новой эры античный человек постепенно начинает передавать другим лицам (прежде всего тем, кто может обеспечить его безопасность и защиту) часть своих прав свободного гражданина. На этой основе, показывает Петрушевский, начинают складываться договорные и корпоративные отношения, столь характерные для средних веков. Не рабство и крепостная зависимость, как на Востоке, а именно договорно-корпоративные отношения, предполагающие сохранение определенных прав и свободы человека. Указывает историк и на такое обстоятельство как повсеместная смена «человеческого материала»: варваризация античного общества вела не только к разжижению римской крови, но, что более существенно, к ассимиляции народов, находящихся на других уровнях и этапах социального и культурного развития. А это означало, что или античная культура будет полностью поглощена варварской, то есть умрет, или произойдет культурный синтез, на основе которого возникнет новая цивилизация. 

Произошло последнее, констатировал Марк, что отчасти, объясняет, почему идеалы римской империи и ее институтов никогда не умирали в средние века, а также формирование, несмотря на натуральное хозяйство и локально-частные формы государственности единого культурного мироощущения. Очевидно поэтому, решил Вадимов, Светлана возражала против представления о феодальной раздробленности. Термин «раздробленность», объясняла она Марку,  предполагает, что существует некая целостность, которая временно нарушена. Но здесь ничего не было нарушено. Римской империи уже не существовало. Священная римская империя имела совершенно другие  — сакральные функции, которые она так или иначе выполняла. Крупное поместье, говорила Светлана, было именно той единицей, которой соответствовал определенный склад ума, тип хозяина-владетеля, стиль личности, стиль литературы и пр. Ни о какой иной централизации, кроме организации крупных сеньориальных поместий, основанных на натуральном хозяйстве, удовлетворявшем все потребности (защита от врага, образование, как того требовал спрос, общинно-индивидуальная экономическая жизнь, право, иерархически выстроенная ленная система), кроме причастности общей религии, не могло быть и речи.     

Но разве, задал себе вопрос Вадимов, христианские идеи творения мира из ничего в несколько дней, воплощения Бога в человека, непорочного зачатия, воскрешения Христа являются более правдоподобными, чем языческие боги, со всеми их противоречиями? Недаром, античные философы называли первых христиан безумными. Однако, подумав, Марк понял, что для среднего человека того времени все выглядело не столь уж однозначно. Да, все перечисленные моменты христианского учения были непонятны. 

Но зато христианское учение обещало спасение за гробом и вечную жизнь не в качестве теней, а возлюбленных Бога. Оно обещало воздаяние бедным и праведным и, напротив, наказание тем, кто погряз во всевозможных грехах. Христос являл собой образец нового человека и Бога, полюбившего людей, пострадавшего за них, добровольно взявшего на себя их грехи, и это не могло не привлекать. Христос прямо обращался ко всем людям со словом увещевания, наставления, надежды. Вместо толпы античных богов, тянущих человека в разные стороны,  христианский Бог, пусть даже в трех лицах (это, конечно, требовалось понять) являл собой настоящее единство, столь желанное человеку в период кризиса и распада античной культуры. В отличие от античных богов, настолько похожих на обычных людей, что даже закрадывалось сомнение — а боги ли это, христианский Бог был трансцендентален, воспринимался как тайна. 

Наконец, создав мир из ничего и обещая завершить его на Страшном Суде, когда мир прейдет, христианский Бог включал человека в грандиозную космическую мистерию, в бытие, сценарий которого требовал от христианина не просто напряженного ожидания, а преображения и деяний. Участвовать в этой мистерии, привлекавшей куда больше, чем обреченность на вечное воспоминание прежней жизни, можно было лишь при условии выявления в человеке духовности, в ветхом человеке человека новозаветного. Именно указанные достоинства христианского учения, решил Вадимов, и сделали его сначала интересным для мятущегося человека в стремительно падающем античном мире, а затем, безусловно, и, несомненно верным. А раз христианское учение принималось, становилось истинным словом о том, что существует, в чем спасение, то и приходилось принять все остальное — старозаветную историю сотворении мира, о Боге Отце, Сыне и Святом духе, об Адаме и Еве и многое другое, изложенное в Старом и Новом Завете.  

Следующий вопрос, который необходимо было разрешить: что же происходило с мышлением, то есть с рассуждениями, правилами логики, категориями, наконец, дисциплинарной формой мышления — философией и науками? Предположим, размышлял Марк, меняется культура. Но что это означает? Меняются базисные культурные сценарии, меняются социальные институты, наконец, человек, включая личность. Чтобы продолжать рассуждать, пользоваться правилами и категориями, вероятно, необходимо их переосмыслить и приспособить к новому мировоззрению. Кроме того, мысль понимается теперь иначе, а именно как инструмент борьбы с античным мировоззрением и средство становления христианского мироощущения.

Перечитывая книги Светланы, Марк понял, что первых христианских мыслителей вполне можно назвать эзотериками, они не столько открывали христианскую реальность, сколько творили ее силой своего духа. Светлана показывала, что первые христиане могли противопоставить античности только свое слово и энергию, опыт веры, убежденность в правильности своего пути. Подобно тому, как Бог силой своего творящего слова создал бесконечный, прекрасный мир и человека, первые христиане силой слова и воображения открывали для себя и других новый, подлинный мир, где Он царствовал во славе, где человека ожидало спасение. Другое необходимое условие прорыва в подлинную реальность — психотехническая работа; здесь Вадимов обращался к своим исследованиям эзотерических учений. 

Он открыл работу Светланы и перечитал фрагмент текста одного из пастырей раннего христианства, где речь явно шла об усилиях, которые вполне можно считать психотехнической работой. «Спустя пятнадцать дней, — пишет Ерм, — в которые я постился и много молился Господу, мне был открыт смысл написанного». Смысл книги, — поясняла это место Светлана, — был открыт после двухнедельного поста и молитвы, то есть вдумывания в себя, нашедшего выражения в словах. Мысль находит выражение в видении, откровении. «Ужели не видишь», говорит старица (главный персонаж «Пастыря»), то есть не разумеешь. «Открой мне», то есть вразуми, внедрись в разум, захвати его. Мышление предполагает усилие, ведущее к тому, что называется «метанойя», душевным обновлением».

Эзотеричность мышления, предположил Вадимов, объясняет и отношение средневекового человека к истине. По сути, для эзотерика проблемы истины не существует, поскольку он знает подлинную реальность и знает, что другие мыслители или верующие заблуждаются. Тертуллиан, писавший примерно сто лет спустя Ерма, сформулировал подобное эзотерическое отношение к истине в почти афористической форме: «философы только стремятся к истине, особенно недоступной в этом веке, христиане же владеют ею». «Благость и единство Бога, поясняет эту позицию Светлана, — не предполагает других богов, обладающих к тому злонравием, потому нельзя верить в то, чего нет, — позиция строгая и определенная, не допускающая компромиссов и ассимиляции, если разделяющий ее человек считает себя не только философом, но просто христианином, обладающим простотой души, которая есть основание философствования». 

Но почему все же мышление должно работать на религию, разве не достаточно одной веры, спросил как-то Марк? Светлана ответила, что мышление, конечно, вместе с речью и жанрами убеждения (посланий, увещеваний, назиданий, притч, проповедей, наставлений) и исповеди помогает в этот период осуществить движение, направленное на приведение к христианской вере колеблющихся, укрепление в вере, уяснение непонятных положений христианского учения. Подкрепляя свой тезис, она указала на один фрагмент из своей книги. 

 “Вера непременно предполагает разум», ибо, по мнению безымянного автора «Дидахе» («Учение двенадцати апостолов») «вы должны иметь рассудок, чтобы отличать правое от левого».  Вера, утверждает Климент Римский, «не потому называется верой, что в ней нет разума, а потому, что этот разум обнаружил свою силу в вере». В «Диалоге  с Трифаном Иудеем», написанном Флавием Иустином во II в., некий старец «обратил внимание Иустина на древних «блаженных и угодных Богу» пророков, которые «говорили Духом Святым, видели и возвестили людям истину». Пророческие писания, по словам старца, имеют прямое отношение к философии, поскольку именно философия направлена на «познание начала и конца вещей и всего, что должно знать философу». Однако при этом поставлено условие: «если он только верует им». Почему здесь, спрашивается,  в основание философии приведена вера? Потому что, как следует из размышления старца, теоретический разум должен выступать в паре с практическим, с непосредственным подтвержденным видением истины людьми безупречной нравственности».

Осмысливая высказывания отцов церкви, Марк понял, что они подвергают критике и переосмыслению основные нехристианские доктрины, главным образом, философские и религиозно-мифологические, и одновременно, нащупывают рассуждения и онтологические представления, позволяющие выйти на новое, соответствующее христианскому мироощущению, видение действительности. И первое и второе, решил Вадимов после некоторых размышлений, было бы невозможным без создания новых схем, рисунок и смыслы которых явно заимствуются из Библии и Евангелий. Действительно, рассуждал Марк, именно схемы позволяют переорганизовать материал, с которым имеет дело человека, кроме того, если схемы принципиально новые, то они задают новую реальность, новый мир. Чтобы проверить эту важную гипотезу, Вадимов стал анализировать небольшой фрагмент «Речи против эллинов» ученика Иустина, Татиана Ассирийца. Текст был такой.  

«Бог был вначале; а начало есть, как мы приняли, разумная сила. Господь всего, будучи основанием всего, прежде сотворения мира был один; поелику же Он есть сила и основание видимого и невидимого, то вместе с Ним было все; с ним существовало, как разумная сила, и само Слово, бывшее в Нем. Волею Его простого существа произошло Слово, и Слово произошло не напрасно — оно становится перворожденным делом Отца. Оно, как мы знаем, есть начало мира. Родилось же Оно через сообщение, а не отсечение. Ибо что отсечено, то отделяется от первоначала, а что произошло через сообщение и приняло свободной суждение, то не уменьшает того, от кого произошло. Так и Слово, происшедшее от могущества Отца, не лишило Родителя Слова».

Сравнение этого фрагмента с текстом Библии ясно показывало заимствование сюжетного рисунка. Однако, построение Татиана, решил Марк, опирается не только на схему творения мира по слову, но еще на две схемы: схему начала как источника разумной силы и Слова, основания всего видимого и невидимого, и схему Слова не только как творения, но и сообщения, которое сколько не произносится не лишает силы произносящего. Это можно понять, предположил Вадимов, как попытку объяснить, почему с помощью слова возник мир («порядок», при этом мир души уподобляется внешнему миру), а также, почему начало никогда не убывает, хотя и растрачивается в акте творения, и, наконец, почему Слово Творца, обращенное к человеку, раскрывает для него устройство мира. 

Марк отметил также, что, цитируя Татиана, Светлана говорила о двуосмысленности: “Начало здесь принципиально двуосмысленное понятие: «Бог был в начале» означает его бытие до и сверх всякого творения. Начало же, как сила — это принцип бытия. Начало — устойчивость, фундамент и начало как направленность движения, как акт воли и вместе физический акт”. В дальнейшем, анализируя творчество Августина, Светлана повторяла, что его читатель  постоянно сталкивается с двуосмысленностью каждого привычного со времен античности понятия. “Воля? Она направлена на сакральное и мирское. Любовь? — к Богу и к земной женщине. Речь? — следует непреложным правилам вечного спасения и приобретению красноречия, необходимого для обмана судей. За внешним чувством видится чувство внутреннее, за человеческим — божественное, за рациональным — мистическое, за многим — единое, за верой — разум и наоборот».  

Но нужно было еще понять, что происходит с рассуждением, ведь именно оно лежит в основе мышления. Для этого Вадимов стал анализировать другой фрагмент «Речи». «Мы веруем, — пишет Татиан, — вследствие вот каких оснований. Как я, не существуя прежде рождения, не знал, кто я был, а только пребывал в сущности плотского вещества, а когда я, не имевший прежде бытия, родился, то самим рождением, удостоверился в своем существовании; таким же точно образом я, родившийся, чрез смерть переставая существовать и быть видимым, опять буду существовать, по подобию того как некогда меня не было, а потом родился. Пусть огонь истребит мое тело, но мир примет это вещество, рассеявшееся подобно пару; пусть погибну в реках или морях, пусть буду растерзан зверями, но я сокроюсь в сокровищнице богатого Господа. Человек слабый и безбожник не знает, что сокрыто, а Царь Бог, когда захочет, восстановит в прежнее состояние сущность, которая видима для него одного».

В этом замечательном рассуждении-объяснении Вадимов выделил несколько составляющих: суждение о том, что Бог воскрешает человека после смерти (заключение рассуждения), по меньшей мере три сакральных схемы (бессознательное пребывание человека до рождения в «сущности плотского вещества», существование после смерти в «сокровищнице богатого Господа», восстановление Богом «состояние сущности» человека), суждение философского характера о том, что, если человек родился, то он существует, аналогия бессознательного существования человека до рождения и после смерти, а также обычного рождения и Воскресения. Именно с помощью этих трех сакральных схем, одного суждения философского характера и двух аналогий (кстати, решил Марк, за ними тоже стоят схемы — смерти как своеобразного сна и рождения как творения)  Татиан получает знание-заключение и объясняет, почему человек верует в Бога. 

Два главных вывода, к которым пришел Вадимов и которые подтверждали тезис Светланы и его исходную гипотезу, были следующие: первый, рассуждение в этот переходную эпоху неоднородно, оно содержит как сакральные, так и философские компоненты, и второй, основная нагрузка в плане создания новых смыслов падает не на силлогистические построения (хотя они, конечно, присутствуют), а на онтологические схемы, строение которых заимствуется или из религиозных, или из философских представлений. 

Следующий вопрос, который интересовал Вадимова, касался форм осознания средневекового знания и рассуждения. Под знанием Марк понимал, не только объективную структуру знания, но и формы его осознания. Опираясь на исследования Светланы, Вадимов стал анализировать смену критериев истинности знания, становление средневековой философии, обсуждение новых начал. 

Конкуренция разных школ и объяснений действительности, как понял Марк, в средние века была не меньше, чем в античности. Обсуждая античных богов, но, имея в виду и своих оппонентов, Татиан спрашивал: «Кроме того, как почитать тех, у кого величайшее разногласие во мнениях?». Но все же главным противником, показывала Светлана, были античные философы и именно против их понимания правильности мысли и истинности знания были направлены стрелы христианских мыслителей. 

Вадимов уяснил, что, начиная Климента Римского, в качестве новых критериев правильности мысли и рассуждения выдвигаются: ссылки на Священное писание (послание Климента пестрит цитатами из Священного писания), указания на традицию, свидетельства и видения, апелляция к таким качествам христианской души как простота и любовь к Богу. Для подтверждения Светлана приводила высказывания Тертулиана. «Эти свидетельства души, чем истиннее, чем проще, чем проще, тем доступнее, чем известнее, тем естественнее, а чем естественнее, тем божественнее». В другом месте Тертуллиан пишет, что «надежен тот источник, на который можно сослаться как на «свидетельство относительно смысла, происхождения, преемства и доказательности тех суждений», в которых нет «ничего нового и необычного». По мысли Тертуллиана хранителем такой преемственности является  душа «простая, необразованная, грубая, невоспитанная», такая, какой она бывает «на улицах, на площадях и в мастерских ткачей».

Если новые критерии правильности мысли христианские мыслители противопоставляют античным, то дисциплинарную форму осознания мышления как философии, понял Вадимов, они целиком заимствуют от греков, но опять же в новом понимании. Иустин одним из первых обсуждает необходимость христианской философии, сравнивает ее с античной философией, формулирует ее цели. Он призывает эллинов, которые зовутся «благочестивыми и философами», поступать при исследовании сути дела по-философски, а именно: «соблюдать правду в словах и поступках своих, хотя бы угрожала смерть». Философствование, по Иустину, есть условие для обеспечения нормальной жизнедеятельности народа. «Если правители и народы не будут философствовать, — пишет он, — то гражданские общества не могут благоденствовать».  

Из работы Светланы следовало, что Иустин не только возвращает мышлению его форму дисциплинарного осознания, но и одним из первых начинает обсуждение новых начал философии — идеи Бога и Слова-Логоса, а также создает первое (этическое) доказательство бытия Бога. При этом анализ Марка показал, что Богу Иустин приписывает такие качества —  единство, нерожденность, трансцендентность, безначальность, безымянность, благость — которые, позволяют обосновать Священное писание, оправдывают опыт христианской жизни (в частности, тот факт, что первые христиане шли на смерть за свои убеждения), позволяют Иустину реализовать личное понимание Священного писания, а также избежать противоречий. Так, если считать, что Бог кем-то рожден, получил имя, нетрансцендентален, не благ, то приходится признать: есть кто-то старше Творца, кто более реален и благ, что противоречит Писанию и христианской интуиции. Поэтому, говорит Иустин, подобные утверждения неправильны. Этот прием, явно заимствованный, решил Марк, из античной философии и науки, становится одним из главных при уяснении, а фактически конституировании начал средневековой философии. Но по содержанию основным все же было создание таких схем и онтологических представлений (о Боге, Слове и т. д.), которые позволяли осмыслить Священное писание и обосновать опыт христианской жизни. 

Хотя такое творчество, подумал Вадимов, осознавалось как мистическое познание, по сути, смысл его был противоположный — не познание Бога как объекта, существующего до всякого познания, а конструирование нового объекта познания — Бога, причем такого, который обеспечивал становление средневековой культуры. Не заложено ли здесь, продолжал размышлять Марк, известное противоречие, ведь конструирование исходного объекта познания осознавалось неадекватно, как его познание? И возразил сам себе: с культурологической точки зрения никакого противоречия нет, поскольку в каждой культуре человек пользуется теми представлениями, которые ему доступны. 

Перечитывая затем Светлану, Марк с удивлением обнаружил, что Татиан поднялся до осознания, естественно, в доступной ему религиозной форме, конститутивной природы познания. В одном из своих рассуждений он «оборачивает идею познания: не человеческая душа познает, а дух приобщает откровению «повинующихся», даже не просто повинующихся, но «повинующихся мудрости». В связи с этим происходит и переопределение человека: «Человек не есть только разумное, способное  иметь ум и знание. Но есть образ и подобие Божие». Понятно, что как образ и подобие Бога, человек и познает то, что у него от Бога, и так, как того требует Бог.     

Начав обсуждение  первых начал бытия, средневековые мыслители вынуждены были обратиться и к античным категориям (сущности, начала, формы, причины и др.), которые, как понял Вадимов, они решительно переосмысляют и перестраивают. Во-первых, эти категории сакрализируются (двуосмысливаются), во-вторых, достраиваются новыми, например, вводятся категории «ничто», «субстанция», «индивидуальность», «личность». Например, первую категорию, показывает Светлана, пришлось ввести, чтобы объяснить творение мира из ничего. 

«В апологии плоти Тертуллиан исходит из идеи творения мира. Бог, говорит он, допустил бытие мира. Произнося слова «бытие мира», старый, античный, разум невольно замещает слово «мир» словом «универсум», то есть «все». И действительно, словно бы соглашается Тертуллиан, «все создано» Словом Бога и без Него «ничего не создано». Так, впервые вводится противопоставление «все» и «ничто», или «бытие мира» (обратим внимание на эту двоицу: «бытие мира», а не просто «бытие») и «ничто». Но хотя допущено бытие мира, все же предполагается, что «образ мира сего проходит».  

По мнению Светланы, именно Тертуллиан прописывает в средневековой философии и латинский термин личность («persona»); под личностью он понимает «объединенную в одном Лице двоякую несмешанную природу — плоти и образа Христа». Творец не только запечатлел в плоти человека свой образ, но и, воскресив Христа, дал любому человеку залог и образ будущего спасения. Термин личность, писала Светлана в “Верующем разуме”, для Тертуллиана не был внове: он был ему известен из адвокатской практики, где тот был в употреблении для обозначения юридического лица. Сам факт переноса его из сферы юриспруденции в богословие знаменателен, поскольку в обоих случаях дело касается закона. Конкретное в человеческом праве стало обозначать  конкретное и в праве божественном, но особым образом: это всеобщее конкретное. 

То же и с термином «субстанция», также заимствованным из юриспруденции. Субстанция у Тертуллиана противопоставлена природе. Субстанция есть принадлежность каждой вещи, тогда как сущность одинакова у вида или рода, к которым принадлежит вещь. Камень и железо — субстанции, но их «материальность» относится к их сущности, их объединяющей, в то время как субстанция каждой из них в отдельности их разделяет. Расхождение сущности и субстанции было обусловлено необходимостью осмыслить факт творения вещей Богом. Будучи сотворенной — субстанцией, каждая вещь понималась как уникальная, как активный «субъект» или «персона».

Для Вадимова все эти соображения Светланы были очень важны. Опираясь на них, Марк в частности сделал вывод, что за новыми категориями и понятиями тоже стоят схемы, рисунок и смыслы которых заимствуются, не только из Священного писания, но и других практик, например, философии и юриспруденции (скажем, persona как конкретное Лицо, на которое распространяются божественное и мирское право и закон).

 

2.

 

На этот раз Черный объявился скоро. Вероятно, подумал Вадимов, ему не терпелось поделиться с Марком расшифрованным третьим проектом схематозойдов. И Вадимов не ошибся. Выпив чашечку кофе, любезно предложенную Наташей, Черный с места в карьер пустился в рассказ.   

-Я, — начал он, — быстро сумел понять замысел схематозойдов. Во-первых, они решили сменить основной человеческий материал, и главное, личность, определяющую развитие нашей цивилизации. Во-вторых, перестроить власть и культуру. С точки зрения схематозойдов, античная культура погибала, поскольку античная личность была центрирована прежде всего на себе, а каждый человек — на своем боге, самих же богов было не счесть. Среди схематозойдов был объявлен что-то вроде конкурса на лучшее решение проблемы, и его выиграл схематозойд Христс, по имени которого затем проходил и весь проект. Вы, Марк, наверно уже догадались, что человек, подготовленный для запуска проекта на земле, получил имя Христос.

— А, — сказал Вадимов, — вот почему одна из трактовок Христа — бог и человек в одном лице. 

— Совершенно верно. Христс предложил переориентировать самостоятельное поведение человека, то есть изменить личность, и вместо множества богов ввести одного единого бога. Но тут разгорелась дискуссия. Социны заявили, что замена многих богов одним может полностью блокировать передачу традиции, и люди, а с ними и источники психоизлучений могут погибнуть и угаснуть. После долгих баталий, шедших с переменным успехом, схематозойды пошли на компромисс. Они предложили внушить людям трактовку единого бога, но обладающего тремя лицами (ипостасями), и заменить богов ангелами и святыми, которые, с одной стороны, отчасти (но только отчасти) могли пониматься как божественные персонажи, но, с другой — все подчинялись единому богу, были его слугами, угодниками и друзьями. Ипостаси единого бога позволяли одновременно: сохранить традицию, поскольку Бог-Отец мог быть прописан в Библии, ввести новое понимание, ориентированное на Бога-Сына, наконец, связать традицию с новаторством с помощью Бога-святого Духа.     

— Да, но что Вы имеете в виду, говоря об изменении личности? Разве античная личность отличается от средневековой? 

— Как я понял, Марк Евгеньевич, схематозойды произвели несколько коррекций. Во-первых, они иначе ориентировали поведение личности в Социуме, а именно человек теперь должен быть учитывать мнение и требования не античного полиса, а общины, в которой он жил, и государства в целом, причем последнее  истолковывалось и светски и сакрально, как «Град Божий». Во-вторых, перевели внимание человека с многих языческих богов на одного Бога, с абстрактных античных граждан на своих ближних. Помните, если первая заповедь – «возлюби Бога», то вторая – «возлюби ближнего, как самого себя». Наконец, идея блага как разумного поведения, была заменена идеей любви и бескорыстной помощи. Христос идет на Голгофу не потому, что он рассуждает и взвешивает и надеется получить что-то взамен, а потому, что он любит людей. Бог есть любовь, так считают большинство христиан.        

— Правильно, ли я понимаю, — больше для себя спросил Вадимов, — что средневековая личность отличается от античной, как Вы говорите, другой структурой самостоятельного поведения. В обоих случаях поведение самостоятельное, только тогда мы можем говорить о личности, но для античной личности характерна одна структура – противопоставление личных представлений и идеалов полисным, а также понимание блага как расчета и разумного действия; например, когда Аристотель пытался понять, что такое справедливость, то он это определяет так: это поведение, соответствующее законам и такое, которое удовлетворяет формуле – справедлива «середина между выгодой и убытком». Здесь благо явно понимается как расчет, разумное поведение. В средние века самостоятельное поведение предполагает, как Вы говорите, ориентацию на общину, «Град Божий» и своего ближнего, а также  бескорыстное поведение, для которой характерна  христианская любовь. Действительно, совершенно другая структура.     

— Надо сказать, Марк Евгеньевич, что проект Христс внедрялся очень постепенно и трудно. Нужно было сломить сопротивление социнов и вырастить новых людей на материале старых. То есть буквально сделать из язычников христиан, переделать ветхого человека в нового. Как я смог понять из своих расшифровок, большую роль здесь сыграл персонаж, известный нам как святой Августин; на самом деле это была личность, специально подготовленная схематозойдами.        

Черный говорил еще что-то, но Вадимов отвлекся и пропустил последний фрагмент его сообщения. Переспрашивать он не стал, надеясь, что его гость в следующий раз обязательно повторит, если он не все поймет. Проводив Черного, Марк задумался. И Светлана много писала о роли Августина в становлении средневекового мышления.    

Перечитывая после посещения Черного «Исповедь» Августина, Вадимов выделил в этой замечательной книге три основные сюжета. Августин рассказывал, как он, не будучи верующим, хорошо знакомый со многими учениями античных философов и их критикой христианства, тем не менее, пришел к вере в Бога.  

Второй сюжет касался размышлений Августина о том, что такое человек и его способности – воля, память, мышление и другие. Третий – своеобразное введение в христианское понимание мира. Светлана  в своей книге описывала  и время Августина, и  историю создания “Исповеди”. Остальное Марк додумал сам. 

После 312 года, писала Светлана, когда был издан эдикт о веротерпимости, и Никейского собора в 325 г. христианство становится ведущим культурным фактором. Параллельно происходит отделение образованного клира от непосвященного мира и возникает «необходимость в догматическом оформлении церкви, которая столкнулось с трудностями, связанными с разным толкованием Троицы». Важным фактором того времени, решил Вадимов, являлось все более осознаваемое ощущение неподготовленности среднего человека к пониманию и усвоению христианского учения, в основных чертах уже выстроенного. Рассуждал он при этом так. 

В христианство широким потоком стали вливаться язычники и античные люди. Новообращенный «ветхий» человек (неважно, кем он  был — древним германцем или римлянином) традиционно считал, что его душа подобно стихии совершает кругооборот жизни и смерти, что в мире, который мыслится неизменным, правят множество богов, а судьба человека от него самого не зависит. Напротив, в христианском учении утверждалось, что душа человека находится в напряженных нравственных отношениях с Творцом и от того, чью сторону человек примет, полностью зависит его судьба. «Новый» человек рассматривал мир, как созданный Богом и «преходящий». Сам Бог понимался не только как закон и бытие (Отец и Святой дух), но и как нравственная личность (Христос). Мог ли, спрашивал Вадимов, ветхий человек, только что принявший христианство, при всем своем желании понять новое учение, если он видел все иначе? Очевидно, нет. Чтобы стать настоящим христианином, он должен был измениться, причем кардинально. Именно эту задачу, очевидно, и решают идеологи и подвижники христианства и стараются помочь решить ее другим, обычным людям. 

Светлана пишет, что «в середине 90-х гг. IV в. Паулин Ноланский обратился к другу Августина Алипию с просьбой написать о своем личном  религиозном опыте, то есть о своем житии, тот переадресовал его к Августину, выполнившему и перевыполнившему просьбу, рассказав и об Алипии и о себе: «Исповедь» написана в 397-401 гг. Таким образом, сложился канон письма, отвечающий не только личным интеллектуально-душевным потребностям, но и запросам со стороны, не только выражающий устремленность к Богу, но и устремленность к человеку, которого избрал Бог для сообщаемости. Эта двуосмысленность выражена и в исповедальном акте как таковом, согласно которому исповедь — это громкий рассказ о грехах, которому предшествует обращенность внутрь сознания, или, как говорил Августин, к внутреннему человеку, молча думающему».   

Еще Марк отметил, что Августин перевыполнил задание не только по объему, он помимо изложения своего религиозного опыта и пути был вынужден набросать описание нового человека, обсудить его сущность и отличие от человека ветхого. Марк предположил, что опираться Августин мог только на самого себя, поскольку именно в себе он имел опыт преображения ветхого человека и рождения человека нового — христианина. В этом месте Вадимов вспомнил и Татиана, который писал, что не старается, как обыкновенно делают многие, подтверждать свои мысли чужими мнениями, но излагает только то, что сам увидел и узнал; потому-то он распростился и с римским высокомерием и с холодным афинским красноречием, с различными учениями и принял христианство, которое Титиан называет нашей «варварской философией». 

Продумывая первые два сюжета, Марк сформулировал для себя ряд проблем. Первая относилась к пониманию того, как Августин пришел к христианству. Августин подробно описывает свой путь и мучения мысли, и открытия, но Вадимов все же не мог в это поверить. Он не мог понять, каким образом образованный античный мыслитель, прекрасно знающий философию и аргументы философов против христианства, поверил в Бога в трех лицах, чудо воскресения, непорочное зачатие, Христа в виде кентавра, совмещающего в себе бога и человека. 

Вторая проблема была связана с попыткой понять, из какой позиции Августин описывает свою историю и биографию. С одной стороны, Августин вспоминал и пересказывал собственные переживания и мысли, которые его волновали в прошлом, когда он еще не был верующим. Эта позиция  в методологии называлась «заимствованной». С другой – Августин все происходившие с ним события излагает как человек, уже уверовавший в Бога, хотя известно, что к христианству он приходит значительно позднее. Совмещение этих двух позиций – заимствованной и как бы объективной приводит к странному описанию событий: они детерминируются страстями и неверующей личностью, и одновременно здесь просматривается замысел Божий; Августин вроде бы действует сам,  и вроде бы его ведет Бог.             

Третью проблему можно было назвать эпистемической. Марк не мог понять, как Августин получает знания о природе и человеке. Вот, например, он рассуждает о времени и памяти. Марк еще раз перечел соответствующие фрагменты «Исповеди». «Я, — пишет Августин, — понимаю хорошо, что все тела движутся во времени; но чтобы движение самих тел составляло самое время, этого ни я не понимаю, ни Ты мне не внушаешь… В тебе, душа моя, я измеряю времена… Постоянное напряжение души нашей переводит свое будущее в свое прошедшее, доколе не истощится совершенно и не обратится всецело в прошедшее… мне и кажется, что время есть ни что иное, как растяжение, но чего? не знаю; может быть, самой души…В памяти встречаюсь я сам с собой, там же ум принимает все сложенное (то есть то, что удалось запомнить) для последующей переработки и обдумывания. 

«Ум, — пишет в этом месте Светлана, — тождественный душе, оказывается, по Августину, местом, где «происходит процесс собирания, то есть сведения вместе, а это и называется в собственном смысле «обдумыванием». Вадимову было непонятно, на что опирается Августин, получая данные знания: на эмпирические наблюдения, касающиеся времени и памяти, собственные ценности, созерцание, но какие? Чтобы разрешить сформулированные проблемы, Вадимов сначала решил взглянуть на Августина как на эзотерика. Этот ход неплохо оправдал себя при объяснении творчества Платона. Марк рассуждал так. 

В исторические периоды, подобные рассматриваемому, новый образ человека может быть создан только за счет усилий отдельных личностей, забегающих вперед во времени. Но эти личности в своем движении должны на что-то опираться. Исследования Вадимова показывали, что, как правило, они были воодушевлены эзотерическими идеями. Например, Платон вслед за Пифагором считал, что, цель человеческой жизни — обретение бессмертия (как он говорил, мудрый стремится «блаженно закончить свои дни»), которое возможно, поскольку душа человека, божественная по своей природе, может при определенных условиях (забота о себе, занятие философией и математикой) припомнить совершенный мир идей, где как раз место блаженной жизни. 

Эзотерик не только верит в подлинную реальность (например, мир идей или вечную жизнь в лоне Бога), но и активно постигает ее, не столько ждет, когда он попадет в подлинную реальность, сколько всю свою жизнь направляет на обретение этой реальности. Один из важнейших эзотерических принципов, рассматриваемых Марком и другими исследователями эзотеризма, — кардинальное изменение себя, без которого, как считают эзотерики, невозможно обретение подлинной реальности.

«Исповедь» Августина, размышлял Вадимов,  по многим параметрам может считаться не только философско-религиозным, но и эзотерическим текстом. Как правило, эзотерические учения начинаются с критики существующих форм жизни и культуры, как не подлинных и иллюзорных. И в «Исповеди» немало место посвящено прямой или косвенной критике языческих форм жизни и философствования. Впрочем, вынужден был признать Марк, здесь Августин всего лишь идет по стопам других христианских мыслителей, которые, начиная со второго века, критикуют многобожие, образ жизни граждан Империи, античные представления о душе человека, сущности мира и т. д. 

Другой важный сюжет эзотерических учений, проанализированный Марком, — описание духовного переворота, происходящего с человеком, который, с одной стороны, осознает невозможность привычного существования в обычном мире, с другой — выходит на идею спасения, содержащую веру в существование подлинной реальности и жизни. Для Августина, в этом не было сомнения, подлинная реальность — христианский Бог, находящийся в напряженных нравственных отношениях с отдельным человеком. Обнаружению этой реальности предшествует тяжелая душевная борьба Августина с самим собой. 

«О, как желал и я, — перечитал Вадимов, — достигнуть этого счастья, только не по сторонним побуждениям, а по собственной воле. А воля моя, к несчастью, была в то время не столько во власти моей, сколько во власти врага моего… Между тем во мне родилась новая воля — служить Тебе бескорыстно и наслаждаться Тобою, Боже мой, как единственным источником истинных наслаждений. Но эта воля была еще так слаба, что не могла победить той воли, которая уже господствовала во мне… Таким образом, две воли боролись во мне, ветхая и новая, плотская и духовная, и в этой борьбе раздиралась душа моя… Между тем я, служивший поприщем борьбы, был один и тот же… По своей же воле дошел я до того, что делал то, чего не хотелось делать… У меня не было никаких извинений. Я не мог сказать, что потому именно доселе не отрешился от мира и последовал Тебе, что не знаю истины; нет, истину я познал, но, привязанный к земле, отказывался воинствовать для Тебя… Я одобрял одно, а следовал другому».

Но чтобы идти по эзотерическому пути, продолжал наращивать признаки Марк, человек должен нащупать твердое основание жизни и мышления, независимое от принятых в культуре, общераспространенных устоев. Из анализа эзотерических учений следовало, что таким основанием обычно выступает личное бытие эзотерика, однако, понятое уже в модусе подлинного существования. И действительно, в «Исповеди» Августин говорит о «внутреннем человеке», непосредственно общающемся с Богом. Очевидно, решил Вадимов, это и есть та самая эзотерическая личность, слепленная Августином с самого себя.

Но как убедить других, что внутренний человек не является обманом чувств или воображения Августина, ведь неверующие отрицают подлинную реальность, напротив, они утверждают, что существует нечто другое? Обычно ответ эзотерика таков: критерий достоверности и истинности в моем существовании, в очевидности той подлинной реальности, которую я обретаю. И точно, в «Исповеди», вспомнил Вадимов, есть объяснение, когда  Августин пишет, что он не может сомневаться в существовании Бога, поскольку существование самого Августина является подтверждением его веры. 

«И сами мы, — перечитывал Марк Августина, — в себе узнаем образ Бога, то есть сей высочайшей Троицы… Ибо и мы существуем, и знаем, что существуем, и любим это наше бытие и знание. Относительно этих трех вещей мы не опасаемся обмануться какою-нибудь ложью, имеющей вид правдоподобия… Без всяких фантазий и без всякой игры призраков для меня в высшей степени достоверно, что я существую, что я это знаю, что я люблю. Я не боюсь никаких возражений относительно этих истин со стороны академиков, которые могли бы сказать: А что если ты обманываешься?» Если я обманываюсь, то поэтому уже существую, ибо кто не существует, тот не может, конечно, и обманываться». 

Перечел Вадимов и то, что о внутреннем человеке писала Светлана: «Внутренний человек  начинается с любви к Богу, эта любовь порождается «неким светом и неким голосом, неким ароматом и некой пищей, и некими объятиями». «Этот свет, голос, аромат, пища, объятия внутреннего моего человека, — прочел далее Вадимов в «Исповеди», — там, где душе моей сияет свет, который не ограничен пространством, где звучит голос, который время не заставит умолкнуть, где разлит аромат, который не развеет ветром, где пища не теряет вкуса при сытости, где объятия не размыкаются от пресыщения. Вот что люблю я, любя Бога моего». 

Но может быть, подумал Марк, все это метафоры и изящная словесность? И сам себе возразил: ни в коем случае. Эзотерик, достигший, наконец, подлинной реальности не только ощущает ее  вполне натурально, но и переживает самые страстные свои желания, оказывается захвачен событиями, о которых он мечтал много лет. Эзотерический характер переживаний Августина подтверждался для Вадимова еще одним наблюдением. Многие эзотерики подчеркивают мысль о том, что войти в подлинную реальность можно лишь при условии, если удастся полностью свернуть обычные чувства и мысли, если сознание человека будет активно, но молчать. Когда это произойдет, подлинная реальность придет сама и человек переживет настоящее счастье, поскольку прикоснется к спасению. 

Действительно, Августин пишет о чем-то похожем. «Если в ком умолкнет волнение плоти, умолкнут представления о земле, водах и воздухе, умолкнет и сама душа и выйдет из себя, о себе не думая… если наступит полное молчание… заговорит Он Сам, один… да услышим Слово Его не из плотских уст… не в загадках и подобиях… да услышим Его Самого — без них, — как сейчас, когда мы вышли из себя и быстрой мыслью прикоснулись к Вечной Мудрости, над всем пребывающей; если такое состояние могло бы продолжиться… если вечная жизнь такова, какой была эта минута постижения… то разве это не то, о чем сказано: «Войди в радость господина Твоего»?».

Обретя в своей личности и подлинной реальности твердое основание, эзотерик начинает сложную двойную работу: с одной стороны, он познает и постигает приоткрывшуюся ему подлинную реальность, с другой — меняет, переделывает себя в направлении, позволяющем ему в конце концов попасть в эту реальность. 

Исследования Вадимова показывали, и это Марк считал важным результатом, что устройство подлинной реальности эзотерика отвечает идеалам его  личности. Как Вадимов писал в своей книге «Путешествие в страну эзотерической реальности», попадая в подлинную реальность, эзотерик «летит в самого себя» или, если осмыслять это процесс рационально, нужно сказать, что в форме эзотерических переживаний и познания он осознает свою личность. 

Все эти моменты, убедился Вадимов, можно проследить и в творчестве Августина. Действительно, он познает не только Бога, но и посредством Бога свою душу. Познавая себя, Августин одновременно узнает, как устроен Бог и его творения. Уяснив это, Марк стал понимать, почему вообще Августин считает возможным изучение Творца, который по утверждению отцов церкви есть непостижимое и тайна, а так же почему изучение реальности в трудах Августина все время перетекает в изучение своей личности (души) и наоборот. 

Действительно, обсуждая, например, как Бог из ничего создал мир, Августин уподобляет акт божественного творения акту собственной мысли, в результате ему удается понять, как Творец мог реализовать свой замысел (ведь в ходе мышления в нашем сознании рождаются целые миры). Обсуждая природу времени, Августин приходит к мысли, что время есть ни что иное, как «растяжение самой души». Примерно о том же писала Светлана: «Логика Августина парадоксальна. Она остается такой же и при попытках анализа «ничто». Для Августина очевидно, что не было ничего, из чего Бог мог создать мир… Бог есть Мысль, Мысль же, как мы видели, всегда связана с направлением внимания на нечто и в соответствии с настоящим… «Ничто» — это не Бог, и не сотворенное «почти ничто», то есть небо и земля, а невидимо лежащее между ними; прыжок мысли, мгновенно претворяющейся в дело, что и есть собственно Начало, которое Августин отождествляет с мудростью». 

Перечитал Вадимов и размышление Августина о времени. «Я понимаю хорошо, — пишет Августин, — что все тела движутся во времени; но чтобы движение самих тел составляло самое время, этого ни я не понимаю, ни Ты мне не внушаешь… В тебе, душа моя, я измеряю времена… Постоянное напряжение души нашей переводит свое будущее в свое прошедшее, доколе не истощится совершенно и не обратится всецело в прошедшее… мне и кажется, что время есть ни что иное, как растяжение, но чего? не знаю; может быть, самой души».

И еще одно наблюдение утвердило Марка в  эзотерической трактовке творчества Августина. Исследования Вадимова показали, что эзотерик постоянно вынужден констатировать противоречия между своими идеальными устремлениями и реальными желаниями и привычками. По идее, настоящий эзотерик всегда должен решительно становиться на сторону первых, однако не всегда это получается. Рассказывая о том, как он пришел к вере, Августин вспоминает, что его душа отказывалась подчиняться самой себе, но это, убежден Августин, не означает, что в человеке есть две разных души — добрая и злая. 

«Я одобрял одно, — сетует Августин, — а следовал другому… Тело охотнее подчинялось душе, нежели душа сама себе в исполнении высшей воли своей, в одной и той же субстанции моей, тогда как, казалось, достаточно было бы одного хотения для того, чтобы воля привела его в действие… Но да исчезнут от лица Твоего, Боже… те, которые, видя две воли в борьбе духа нашего, утверждают, что в нем существуют два духовных начала противоположного естества, одно доброе, а другое злое. Питая такие нечестивые мысли, они сами признают себя злыми; между тем могли бы быть добрыми, если бы отказались от этих мыслей».

3.

 

Пытаясь понять Августина, Вадимов, вероятно, переутомился и ему приснился странный сон. Начало сна он не запомнил, а продолжение очень хорошо. Марк разговаривал с Богом, в которого он не верил, но во сне это почему-то его не удивляло. Творец всего живого говорил, обращаясь к нему.  

— Я знаю, что ты часто рассуждал так: ну если ты есть, то яви настоящее чудо, в которое я бы поверил, или явись воочию передо мною, но опять так, чтобы не было сомнений. Ну, вот я перед тобою, убедись и поверь, что ты заблуждался. Я есть, Я – источник жизни и блага, Я — любовь, о которой ты так много рассуждал и писал. 

— Но может быть, — отвечал Вадимов Богу, — я сплю, и ты мне только кажешься. Или ты спишь, и тебе кажется, что я есть, а на самом деле я — это твой смешной сон. 

— Ну, хорошо, — сказал Бог, — придется войти в тебя и сделать так, чтобы ты, безусловно, поверил в мое существование. Приготовься.

— Стой, стой, — закричал Вадимов, — точнее не закричал, а как бы подумал, но это во сне было одно и то же. Я не хочу, чтобы ты вошел в меня против моей воли. Ведь именно ты наделил человека свободой воли и, следовательно, не можешь действовать против нее.  

— Не могу, — грустно подтвердил Бог, — но как иначе я могу убедить тебя, что я существую?  

— В этом мире, — подумав, ответил Марк, — вероятно, никак. Но когда я умру, ты получишь шанс. Если я не исчезну и предстану перед тобой, и жизнь моя будет продолжаться, то я вынужден буду признать – да, ты существуешь. 

— Но если это только опять твой сон? – противореча собственной задаче, возразил за Вадимова Бог. 

— А давай, вдруг, сказал Вадимов Богу, сыграем в такую игру. Я верю, ты есть. 

Неожиданно для себя, ведь он хотел только сыграть, Марк почувствовал, что Бог есть, что Он создал и этот прекрасный мир и самого Вадимова. Марк ужаснулся, что всю свою он жизнь не верил, и главное, потерял возможность любить Его. Он прожил всю жизнь без любви. Теперь его любовь к Наташе казалась несущественной. Центром всего был Бог, он был так прекрасен, что захватывало дух, хотелось кричать и плакать. Однако Бог, сказал ему. 

— Ты Марк перепутал, я не возлюбленный. Я благо и истина, и любовь, любовь к ближнему и добру, отвращение к злу и греху. И разве ты всегда не старался жить правильно, не старался помочь. Согласен, у тебя это не всегда получалось, но ты старался. С годами стало получаться лучше. В этом смысле ты в меня верил. А любил ты только Наташу.     

— Но почему, — удивился Марк, — Ты меня защищаешь, ведь я в Тебя не верил? Как могут служить оправданием дела, когда отрицается очевидная реальность? И можно ли жить правильно, если не имеешь доступа к подлинной реальности? 

Проснувшись, Вадимов уже не мог вспомнить, что ему ответил Бог. Осталось лишь отчетливое чувство не договоренного и непонятого.  

 

4.

После одного из семинаров и полемики с Мешковым — а речь шла о природе мышления — Вадимова перестало устраивать эзотерическое объяснение творчества Августина. Не то, чтобы такое объяснение ничего не давало, но оно не позволяло понять, как все-таки, Августин пришел к христианству. Вадимов еще раз перечитал “Исповедь”. Он понял, что сначала Августин как философ подвергал критическому анализу христианское учение, находя в нем одни противоречия и суеверия, вроде многочисленных чудес, приписываемых Богу или Христу. Но и отмахнуться от христианского учения Августин не мог. 

Истовой христианкой была любимая мать Августина, к христианству приходили многие окружающие его люди и друзья. Буду человеком, внимательным к реальности и социальным отношениям, Августин не мог не задуматься над этим явлением. И не просто задуматься, он стал внимательно читать тексты Священного писания и обратился с вопросами к людям, сведущим в христианском учении, чтобы они разъяснили ему его недоумения. Это позволило Августину начать сближать свою позицию с христианской, точнее, двигаться в направлении к новой христианской реальности. При этом, как понял Вадимов, Августин проделал две важные работы.  

Во-первых, с помощью сведущих в христианстве людей он уяснил, что тексты Священного писания нельзя понимать буквально, иначе, действительно, будут одни противоречия и несуразицы; Библию и Евангелие  надо понимать иносказательно, аллегорически и символически. Во-вторых, Августин последовательно переосмысливает идею христианского Бога. Сначала он уходит от антропоморфного понимания Творца. Затем Августин пытается представить Бога в виде тонкого эфира или пространства, пронизывающего все вещи, все. Но и при таком понимании остаются противоречия. Тогда Августин делает решающий шаг, представляя Бога в виде истины и условия творения. В этом случае Бог везде и нигде, он не антропоморфен, обеспечивает правильное понимание мира, природы и человека, как их Творец и истина.    

Марк долго не мог понять, каким образом Августин вышел на такое понимание христианского Бога, пока не сообразил, что здесь сработали  обычные механизмы психики. Разве мы в течение всей своей жизни не принимаем самые разные идеи и представления – об атомах, государстве, черных дырах, электронах и прочее, хотя ничего этого человек буквально, натурально не может увидеть и пощупать. Мы вынуждены сначала принимать все эти вещи на веру, поскольку так говорят авторитетные люди, поскольку иначе получаются противоречия и только так можно оправдать свою практику. Затем человек привыкает к новым реалиям и реальности; наконец, считает, что иначе и быть не может, что существуют именно атомы, электроны, кварки или черные дыры. 

Новая реальность начинает существовать для человека в том случае, если ему удалось блокировать реальности, противоречащие данной, если удается создать новые схемы и идеи, отвечающие новой практике человека (то есть если эта новая реальность оправдывает практику человека), если ему удалось привыкнуть к новой реальности. Последнее, как показали работы Вадимова, означает, в частности, и то, что происходит перестройка всей чувственности человека; на основе новых схем и идей человек начинает по-новому понимать, видеть, слышать, например, понимать и ощущать Бога как истину и условие творения всего. 

Теперь нужно было разрешить третью проблему – понять, как Августин получал новые знания. Довольно долго Вадимов не мог подобрать ключи к решению этой проблемы. Он чувствовал, что знания Августин получает и не прямо из Священного писания и, не просто рассуждая. Тогда Вадимов решил поставить себя в позицию Августина, учитывая однако то, что Августин еще, естественно, знать не мог, а именно, последний не знал реконструкцию Марком ситуации перехода от античной культуры к средневековой.  Рассуждал Вадимов примерно так. 

Античный человек Августина не устраивал, прежде всего потому, что его поведение определяли многочисленные языческие боги, а также потому, что античный человек ориентировался на ложные ценности. Новый человек, христианин создан Богом, разумно им сотворен. Как же узнать, как он устроен? Поскольку сам человек создан по образу и подобию Бога и имеет разум, естественно предположить, что он может понять и воспроизвести в собственной мысли замысел Творца. Но что значит понять и воспроизвести? Вероятно, нужно повторить в мысли сам акт творения человека, аналогично, мира.

Другими словами, Вадимов пришел к следующей гипотезе: Августин ведет исследование человека (мира) в форме его творения, конструирования. При этом Августин старался удовлетворить еще два требования – одно, идущее от Священного писания, другое, от античной науки. Скажем, как Августин определяет память? В памяти, говорит Августин, «встречаюсь я сам с собой», там же ум «принимает» все сложенное (то есть то, что удалось запомнить) для последующей «переработки и обдумывания». То есть память  — это условие мышления и место, вместилище всех знаний, включая и те, о которых сам человек не знает, а знает один Бог (для самого человека – это предзнания). Только при некоторых условиях, когда человеку приоткрывается божественная истина, он получает доступ к этим скрытым знаниям. Одновременно, актуализируя в памяти знания, человек получает доступ и к самим вещам, поскольку подобно Богу как бы творит вещи, соответствующие знаниям. В результате, вещи в средние века понимаются как “персоны”, в них звучат голоса сотворивших их Бога и человека. При таком истолковании можно было понять и то, что писала Светлана. 

Итак, Августин решительно отказывается истолковывать способности человека и свойства мира, как обусловленные языческими богами представлениями. Он конституирует и то и другое, имитируя разумную, созидающую, конструктивную мысль Творца, то есть, понял Вадимов, как это ни парадоксально, исходя из рациональной логики. Конечно, при этом Августин учитывает и опытные наблюдения относительно способностей и мира, и знания, полученные в античной науке, и, безусловно, христианские убеждения. Однако все эти знания переосмысливаются им с точки зрения рациональной логики, имитирующей деятельность Творца.   

Пытаясь понять в целом, к чему же он вышел, Вадимов суммировал свои размышления в положении, что новые знания и мышление, формировавшиеся в средние века, – это результат не рассуждений, хотя последние являются необходимой предпосылкой, а смены культуры и типа человека. В свою очередь, смена культуры предполагала переосмысление античных представлений на основе схем, заимствованных из Священного писания, а смена типа человека – конструирование нового образа человека, удовлетворяющее логике творения, учитывающее как уже полученные знания, так христианские представления.  

 

5.

 

Прогуливаясь в Измайловском парке, Вадимов неожиданно встретил своего старого приятеля астронома и любителя-философа Петра Казуринского. Они давно не виделись и обрадовались друг другу. Петр изучал квазары, эти таинственные мощные источники радиоизлучения, находящиеся где-то на самой границе Вселенной. Кроме того, вероятно, под воздействием звездного неба над головой, величественной картины галактик и метагалактик, Петр  уже давно стал неплохим философом науки. Он специализировался на космогонических учениях. Когда они встречались, Петр рассказывал Марку последние достижения астрофизики, а также свои собственные размышления и концепции. Ему было интересно, что на этот счет думал Вадимов, мнение которого он весьма ценил. Не был исключением и этот раз.       

Петр стал рассказывать свои последние размышления о том, является ли жизнь на земле исключением или нам предстоит встретить еще кого-нибудь. Конечно, сказал он, нельзя сбрасывать со счетов и те две гипотезы, по которым жизнь на земле не уникальна, но все же я думаю иначе. 

— А что это за гипотезы? — спросил Марк.

— Первая, что мы просто еще не сумели установить контакт. Все дело в технике, времени и средствах. Вторая гипотеза более интересная. Ее сторонники, начитавшись научной фантастики, утверждают, что мы не в состоянии заметить разум или какие-нибудь другие формы космической жизни, поскольку по природе они таковы, что человек их не может обнаружить, хотя, может быть, сталкивается с ними каждый день. Например, вот ты видишь сейчас справа это фантастическое облако, пролетел ветерок, мы с тобой встретились, возможно, это проявление какой-то непонятной нам формы жизни. 

Но лично я, продолжал Петр, придерживаюсь другой точки зрения. Все наблюдения показывают, что мы во Вселенной одиноки. И нужно это признать, это более адекватная, я бы даже сказал мужественная позиция. Да, жизнь и разум – уникальны, да, мы во вселенной одиноки. 

— Но с чего ты взял, — спросил Вадимов, — что земная жизнь уникальна. Фантасты все время пишут о других планетах и формах жизни. 

— Просто они не понимают, что такое жизнь, и не знают исследований астрофизиков. Ты знаешь, просто удивительно, насколько земля оказалась приспособленной для появления жизни. Она расположена и не слишком близко от Солнца и не слишком далеко. В первом случае у нас было бы очень жарко, как на Венере, и жизнь, поэтому, была бы невозможна, во втором – как на Плутоне, вечный холод и лед, тем более, белковая жизнь не возникла бы никогда.

— У тебя, — иронизировал Вадимов, — получается какая-то предустановленная гармония, точнее априорная установка на жизнь.   

— Именно, — с жаром воскликнул Петр. – Смотри. Наше солнце не слишком молодое и не слишком старое, в обоих противоположных случаях жизнь была бы невозможна. Наша планета окружена атмосферой и магнитным полем, которые надежно защищают жизнь от ультрафиолета и губительных космических лучей. Мы расположены в идеальном спокойном месте галактики. И так далее и тому подобное. Чем больше я размышляю на этот счет, тем более убеждаюсь – Земля уникальное место для возникновения жизни. Такое ощущение, что Вселенная создана именно для нас, как будто это специально спроектированная пробирка и лаборатория для жизни. Если бы я был верующим, то именно на основе данных современной астрономии пришел бы к выводу о творении жизни на земле, причем Вселенная была задумана Богом как материнское лоно.    

— Ну, положим,  — согласился Вадимов, — однако ведь разум и социум – это не белковая жизнь. Предположим, ты прав и биологическая жизнь, действительно, была задумана вместе с Вселенной. А разум? Если предположить, что и он был замышлен вместе с Вселенной, то придется признать исходное существование кого-то там, вероятно, Всевышнего или Комический Разум.   

— Ты прав, Марк, я на этот счет много думал. С одной стороны, я в Бога не верю, но с другой – из песни слова не выкинешь. Вот смотри, есть известное противоречие между грандиозностью Вселенной, процессами, имеющими в ней место, их масштаб и характер поражают воображение, и ролью во Вселенной человека. Возьми, например, разбегание галактик или гигантские выбросы, истечения, поглощения материи и энергии, наблюдаемые в сверхновых, черных дырах или квазарах. И на фоне этого кратковременность и ничтожность человеческого бытия. Как все это совместить? Неужели мы исчезнем навсегда, если в нас попадет какой-нибудь астероид или же мы исчезнем во время очередного схлопывания галактик?    

— Зачем заглядывать столь далеко, — пошутил Марк, — мы быстрее и вернее погубим себя сами, скажем, бездумно развивая наши потребности и обеспечивающие их технологии. Но твой вопрос, на самом деле, интересный. Ты, вероятно, знаешь, что много тысячелетий человек считал, что Вселенная – это не физический мир, а или боги (солнце, луна, звезды – все это были боги) или, как в средние века, мир, созданный для человека Богом. Здесь, действительно, Вселенная была для человека, например, солнце для шумеров согревало землю, освещало, давало жизнь. Более того, ты прав, с точки зрения древнего или средневекового человека Вселенная и жизнь на земле и разум задумывались одновременно, поскольку должны были служить друг другу. Проблема возникла лишь в новое время, когда вера и разум были разведены по разным инстанциям, а Вселенная была истолкована в духе естественных наук, то есть как физическая реальность. Вот здесь и оказалось, ты прав, что человек, как писал Паскаль, – это жалкий тростник, его место во Вселенной непонятно и ничтожно. С точки зрения такой Вселенной, смысла существования человека нет.  

— Я знаю, есть концепции, отрицающие физическое истолкование Вселенной. Однако я Марк не понимаю, как это возможно. Когда в нашу солнечную систему залетает комета или астероид из другой галактики, то, как я должен это понимать, разве их полет не подчиняется законам тяготения? Вселенная — это физический мир.  

— Но не ты ли сам, — возразил Вадимов, — кажется, в нашу прошлую встречу рассказывал мне потрясающе интересные вещи. Ты показывал, что на уровне метагалактик и Вселенной не удается осуществить основные процедуры удостоверения физической реальности. Нельзя поставить решающий эксперимент, нельзя остановиться на одной истинной интерпретации наблюдаемых явлений, напротив, в сфере изучения Вселенной создаются и на равных конкурируют множество разных, вполне обоснованных теорий и концепций. Точно как в гуманитарной области. Я тогда даже сформулировал парадокс: в рамках солнечной вселенной мы имеем дело с физической реальностью, поскольку все же возможен эксперимент и реальная практика (скажем, попала ракета на Марс или нет), но за пределами солнечной системы, тем более во Вселенной, можно говорить только о гуманитарной реальности.    

— Говорил то, говорил, — согласился Петр, — однако я сам не понимаю, почему нельзя выйти на истинную теорию Вселенной, почему все время множатся различные концепции.

— Может быть потому, что в отношении Вселенной невозможна единая практика. Когда мы говорим о солнечной системе, то все же подразумеваем, что можно построить ракеты, прилететь на планеты, начать их изучать и прочее. Другими словами, нам понятна практика, с точки зрения которой мы рассматриваем солнечную систему. 

— Но разве не то же самое, Марк, в отношении Вселенной? Построим космические корабли, полетим, изучим все уголки Вселенной.

— Ну, да, если так рассуждать, то, конечно, Вселенная – это физический мир. Но ведь все, что ты Петр перечислил относительно Вселенной – чистое умозрение. Сегодня, да и в отдаленной перспективе человек никуда не полетит и ничего не изучит, он даже не знает, возможно ли это в принципе. Кроме того, есть еще одно немаловажное затруднение. Наше знание о Вселенной все время меняется. Я уже говорил, что в древнем мире Вселенная понималась совсем иначе, в средние века это языческое понимание было отвергнуто, в новое время человек раскритиковал и христианское понимание, начиная со второй половины XIX века наши представления о Вселенной меняются чуть ли не каждые 50 лет. 

Например, создание радиолокационных станций предопределило открытие твоих любимых квазаров. При том развитии техники и технологии, которое мы сегодня наблюдаем, наши представления о Вселенной в ближайшие несколько веков, вероятно, изменятся кардинально еще не один раз. Но ведь меняются и методы познания, само познание. В настоящее время уже многие физики соглашаются, что гуманитарный подход им не противопоказан. А ведь  гуманитарий выделяет и изучает свой объект с позиции собственного интереса, его исследование разворачивается, как пишет Гадамер, в рамках герменевтического круга. Кругов же таких столько, сколько традиций и значимых подходов. Так может быть, Вселенная – это объект гуманитарной науки?

— Формально, может быть, ты прав. Однако и физическую интерпретацию Вселенной со счетов не скинешь. Я не понимаю, как это наша солнечная система, физическая по природе, ты, Марк, сам это признал, на границе системы переходит во множество других нефизических образований. Она что за пределами системы размножается, рождая каких-то гуманитарных монстров.   

— А кто тебе сказал, — возразил Вадимов, — что солнечная система – это только физический объект. Может быть, она одновременно и какой-то другой организм, ну там, космический, витальный, сакральный. Я не знаю. Я знаю другое. Физический план не отрицает иные планы. Например, психика и мышление не сводятся к физиологии и мозгу, но последние – одно из необходимых условий первых. Было бы странным на основании того, что мозг является субстратом мышления и других психических процессов, отрицать наличие психики или редуцировать ее к мозгу. Кстати, мозг только один из субстратов психики, не менее существенны и другие — знаки, деятельность, общение. Так и во Вселенной: есть и физический план и нефизические. Вопрос в другом – что мы должны считать основным при решении определенных задач. Скажем, я хочу понять место человека во Вселенной, причем так, чтобы воодушевить его. Что в таком случае я должен положить в основании мысли – физическую реальность или нефизическую? 

Петр задумался и через некоторое время сказал:

— Кажется, я придумал один сценарий. Когда-то человек вышел из природы. Теперь он переделывает ее. Правда, пока неумело, часто себе во вред. Но я уверен, он научится, и будет изменять природу, учитывая, что человек органический ее элемент. И все же рано или поздно, пусть через тысячу лет, хотя, похоже, значительно скорее, человек полностью изменит облик и строение Земли. Рассуждая в том же ключе, можно предположить, что на этом человечество не остановится: оно начнет переделывать под себя сначала солнечную систему, затем галактику, наконец, наступит очередь Вселенной. Итогом этих титанических усилий, которые растянутся на миллионы и миллиарды лет, будет превращение Вселенной в живое существо – природу и человечество одновременно. Я, конечно, понимаю, ты меня тут же обвинишь в гордыне: мало того, что человек разрушает природу на земле, так я уже примериваюсь к Вселенной. Но я решал поставленную тобой задачу: создавал осмысленный и оптимистический для человека сценарий Вселенной.

Вадимов согласился, но заметил, что он, пожалуй, попытался бы построить другой сценарий.  

— Трудно предположить, — сказал он, — что человечество на таком большом пути (миллионы и миллиарды лет) сохранит свою цель, что оно не изменится кардинально, так что задача переделки Вселенной еще будет интересовать его. Кроме того, я обратил твое внимание, что еще много раз изменится наше представление о Вселенной. Еще бы я добавил, что мы, возможно, еще долго не сможем понять природу Вселенной. То есть перед нами нечто, какое-то образование, может быть, органическое, но не живое, может быть, это какая-то форма жизни, возможно, что-то еще, что нам пока в силу нашей неразвитости просто не приходит в голову. 

В этом случае разумнее действовать осторожно и по принципу установления «контакта», что-то вроде того, как действовали герои «Соляриса». Но здесь случай гораздо сложнее. У Лема хотя бы ясно было целое, границы — планета и Океан-Солярис на ней. В случае же с Вселенной все неясно: где целое, одно ли оно, где границы, что они собой могут представлять, и прочее. Все это нужно иметь в виду и соответственно действовать: стараться всеми возможными способами выслушать Вселенную, обращаться к ней, рассказывать о себе, быть готовым к любому ответу, самому неожиданному, все время изучать и думать, стараясь не упустить из вида всю неопределенность и ограниченность наших знаний о Вселенной. Может быть, этот сценарий и не самый оптимистический, твой, конечно, более воодушевляет, но зато мой более реалистичен и разумен с точки зрения имеющихся у нас знаний и возможностей.      

— Однако, Марк, ты так и не ответил, что же собой представляет Вселенная. У меня, согласен, только в самом в конце туннеля, — это живое, разумное существо, а у тебя? 

Вадимов рассмеялся, поднял обе руки, но про себя подумал, что, может быть, лучше вообще не давать решения, если для этого еще не созрели необходимые условия. Сколь часто не созревшая, поспешная мысль, вроде бы проясняющая суть дела и указывавшая путь, на самом деле, служила не Богу, а Сатане.   

 

6.

 

Итак, исходной реальностью, размышлял Марк, в средние века считается Бог. Его же средневековые мыслители, как показывает Светлана, кладут в основание онтологии. Сама же онтология задается с помощью категорий, которые, как следовало из работ Вадимова, должны позволять не только конструировать и осмыслять объекты знаний, но и оправдывать правила рассуждения. Из работы Светланы было видно, что основные категории средневековые мыслители заимствуют из античной философии (прежде всего у Аристотеля) и средневековых комментариев к ней, например, из комментариев к Аристотелю Порфирия. Эти категории (начало, сущность, род, вид, причина, форма, отношение и др.) задавали основные процедуры конструирования идеальных объектов и были независимыми. Но логика рассуждений средневековых мыслителей, как уяснил Марк, помимо традиционной составляющей, заимствованной из античной философии, содержала еще одну, сакральную, определяемую религиозными схемами. Эта вторая составляющая, показывала Светлана, обосновывается с помощью новой категории, а именно субстанции, под которой понимается Бог. 

Но если это так, решил Вадимов, то в конкуренции за описание реальности, от которой не были свободны и средневековые мыслители, именно категория субстанции, естественно, ставится на первое место. В результате остальные, античные категории, должны были рассматриваться уже не как полноценные категории. Не о том ли самом писала и Светлана. В средние века, утверждает она в своей книге, произошла смена угла зрения на само бытие: появился его абсолютный носитель, Бог, который есть единственно Сущий и единственный Субъект (подлежащее) тварного мира. Бог и стал единственно достойным предметом логики, но меняется смысл этих занятий: все они предназначены понять, что такое именно и только субстанция. Именно  поэтому, делая перечень категорий, известный средневековый философ Боэций, девять категорий, исключая категорию сущности, называет акциденциями, то есть случайными, привходящими признаками, что было невозможно для Аристотеля. «Кто усомнится, пишет Боэций, что из десяти категорий девять имеют природу акциденций»?

Но введение в качестве центральной категории субстанции, размышлял Марк, очевидно, требовало понимания того, как субстанция влияет на остальные категории, ведь все они теперь несут печать Божественного, имея что-то общее. Так вот откуда, мысленно воскликнул Вадимов, возникает знаменитая проблема общего, «универсалий». Читая Светлану, Марк понял, что природа универсалий задается не только относительно Творца всего, но и человека, который пользуется категориями и понятиями. Светлана показывала, что чем дальше, тем больше средневековая личность берет на себя, пока еще не осознавая этого, прерогативы Творца, который все больше начинает пониматься как необходимое условие жизни и мышление. 

В познавательном же плане постепенно возникает проблема, что такое универсалии, как они существуют: в реальности, в Боге, в мышлении человека? Первоначально эту проблему, пишет Светлана, правда, в более частной постановке (как проблему существования родов и видов) сформулировал Порфирий. Он спрашивал, существуют ли роды и виды самостоятельно, или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием, или же существуют в чувственных предметах и, опираясь на них.

Еще одна проблема, понял Марк, возникла потому, что все больше осознавалось влияние на мышление личного понимания и языка. Логика рассуждений средневекового мыслителя, очевидно, напрямую зависела от того, как последний истолковывал (понимал) Бога и значение творящего Слова. Поскольку средневековые мыслители осознают себя личностями, они в рамках христианского учения, не отступая от него, все же истолковывали и понимали Бога и Слово по-разному. Что же, в конце концов, получилось, спросил сам себя Марк? 

Во-первых, на роль средневековой онтологии фактически претендовало два типа универсалий: античные категории и категория субстанции. Во-вторых, неясно было направление обоснования: с одной стороны, только Бог мог выступать таким основанием, то есть онтология должна была определяться категорией субстанции, с другой — если становиться на точку зрения философии, в которой Бог становился объектом изучения, то в этом случае и Бог нуждался в категориальном осмыслении. Недаром практически все средневековые мыслители пытались обсуждать природу Бога и истолковывать его категориально, при этом они, как правило, приходили к парадоксам. 

Особенно Марка поразили размышления Иоанна Эриугена, жившего, кажется, в IX веке. Вадимов еще раз прочел их в книге Светланы. «Неужели, — пишет Эриугена, — высшая, простая и Божественная природа принимает какие-либо акциденции? — Прочь такую мысль! — Неужели она не сообщает какому-либо предмету акциденции: — … И это аксиома. — Стало быть, высшая причина и высшее начало всех вещей, которое есть Бог, не может ни действовать, ни испытывать действие. — Это умозаключение загнало меня в тупик. Если я объявлю его ложным, то сам разум, пожалуй, осмеет меня… Если же я признаю его верным, сколь острым стрелам Священного Писания я себя подставляю?». Здесь, сделал вывод Марк, не только антиномии, но и прямое столкновение двух типов умозрения — античного и христианского.

В-третьих, продолжал суммировать Вадимов, нужно было понять, как связаны между собой характеристики объектов, обусловленные их отношением к Творцу. С одной стороны, это отношение — условие выделения в единичных объектах общего, то есть универсалий, с другой — все объекты несут на себе печать единичности Творца. В-четвертых, пришли в противоречие античное понимание категорий, как задающих константные объекты, с заново складывающимся пониманием, учитывающем позицию и языковое творчество личности, что предполагало множественное истолкование объекта. Чтобы понять, как средневековые мыслители, преодолевали указанные проблемы, Вадимов перечитал Северина Боэция в прекрасном изложении Светланы.  

Один ход состоял в истолковании способностей познания. Познанию приписывались четыре основные ступени: чувственное постижение действительности, воображение, рассудочное постижение и разум. Только последним двум способностям было доступно общее. Чувство, считает Боэций,  схватывает форму, овеществленную в материи, воображению доступны нематериальные образы, рассудок же, минуя внешнюю форму, которая является признаком единичного, выявляет то общее, что за ней скрыто. Если Аристотель определяет Разум как Единое и Божество, при этом Разум мыслится хотя и как самое первое начало бытия («вечное и неподвижное»), но в том же ряду, что и другие начала, то Боэций приписывает Разуму функцию совершенства и управления. Человеческое познание по Боэцию напоминает Божественное, а знание — подобно Божественному знанию. 

Второй ход — отождествление сущности с субстанцией, а субстанции с Богом. Но Аристотель, напоминала Светлана, различает два вида сущности: первая сущность — это «последний субстрат, который уже не сказывается про что-нибудь другое» (то есть это подлежащее или объект знания), вторая сущность — то, что «представляет собою данную определенную вещь». Другими словами, вторая сущность по Аристотелю — это категории, а первая — представленный категориально конкретный объект. Поскольку Бог создал все вещи и является субстанцией, получалось, что все вещи единичны и субстанциальны. Однако так как мышление предполагает использование категорий, вещи представляют собой первые сущности, то есть универсалии. Чтобы согласовать эти противоположные утверждения, понял Марк, Боэций, отчасти следуя за Аристотелем, помещает универсалии непосредственно в вещи.

Третий ход — установление иерархии категорий: основной является категория субстанции, а все остальные категории вторичны, в некотором смысле они вообще не являются категориями, ведь только Бог существует в подлинном смысле, а все остальное от него, производно. Для этих вторичных категорий, показывала Светлана, Боэций находит другую сущностную трактовку. Он говорит, что они представляют собой скорее «описание» вещей, чем их определение. Это есть своего рода наглядность (informatio) вещи, которую можно сравнить с изображением красками на картине. С помощью античных категорий вещь как бы информирует о себе. 

И все же в познании, размышлял Марк, Бог характеризуется с помощью античных категорий (начало, форма, причина, род и др.). Кроме того, как быть с тремя лицами (ипостасями) Бога, которые явно имеют разную категориальную трактовку, иначе их невозможно различить? Как согласовать между собой трактовку Бога с помощью категорий и невозможность таковой? Перечитав в третий раз Боэция, Вадимов, понял, что тот находит достаточно оригинальное решение: сводит все античные категории к категории отношения. 

С одной стороны, отношение тоже категория, с другой — отношение, но в средневековом понимании, можно понять, что и делает Боэций, как описание вещей, как особый способ информирования о них. Поэтому использование категории отношения, по мнению Боэция, сохраняя вещь тождественной самой себе, одновременно позволяет увидеть ее по-разному (например, как разные лица или как содержащую несовпадающие смыслы). «Отношение, — говорит Боэций, — не создает инаковости вещей, о которых сказывается, но можно так сказать, пытаясь истолковать то, что едва поддается пониманию, — создает различие лиц». «Отец» и Сын» суть «сказуемые отношения». Они «не отличаются ничем, кроме отношения». «Субстанция сохраняет единство [Бога], отношение же размножает Его в Троицу».

Наконец, еще один ход Боэция был направлен на разрешение противоречия между константной античной трактовкой категорий и объектов (вещей) и средневековой, многозначной, определяемой интенцией личности и языковыми интерпретациями. Апеллируя к значению слова и способности умопостижения, Боэций утверждает, что при одном понимании универсалий (совпадающем с античным употреблением) они однозначны, а при другом (учитывающем разные значения слов и интенции рассуждающего) — многозначны. Именно второй случай, понял Вадимов, — зона действия категории отношения. 

Сравнивая Августина с Боэцием, Вадимов пришел к выводу, что новые решения в области мысли повлекли за собой и новую трактовку способностей человека. Новое понимание категорий и основанной на них логики Боэций пытается обосновать в плане устройства человеческих действий (способностей). Так, он широко употребляет представление о «схватывании», которое рассматривается Боэцием как способность выделения общего, зависящая от речевой и личностной интенции. Боэций, отмечала Светлана, постоянно употребляя глаголы, связанные со «схватыванием», всюду сопровождает  их терминами, связанными с высказыванием, с речью, с душой читателя, для него это «схватывание» осуществляется как «сказуемое», которое (это он постоянно подчеркивает) есть не определение (его тесная связь определения с понятием несомненна), а описанием, рисунок, сообщаемость, что присуще речи. 

Светлана  старалась показать, что, вводя  представление о «схватывании», Боэций закладывает основание для «концептуализма», идеи которого плодотворно развивает философ, теолог и поэт Петр Абеляр. У последнего, понял Марк, достаточно четко прорисовывается схема, где увязываются основные элементы и процессы, участвующие в спасении-познании: Бог и человек, движение их друг к другу, место встречи Божьего и человеческого слова, трансформации смыслов в этом месте, наконец, вещи, универсалии и речь. Понимание Абеляром концепта Светлана описывала в следующей схеме. 

«1. Универсалии имеют естественное существование в Божественном уме. Они обнаруживаются в чувственно постигаемом мире не как в естественном, а как в актуальном состоянии вещей, перешедших от небытия к бытию. 2. При сдвиге, обозначившемся на этом переходе, возникает звук, сам по себе в качестве физического элемента — воздуха несущий некоторое значение (паузу, ударение, форму). Универсалии соответственно претерпевают существенное изменение: происходит своего рода их раздвоение на имя и вещь. Изначально существующее как всеобще связанное начало (идея) общее, в чувственном восприятии превращающееся в образы, в абстрагирующем рассудке приобретает форму понятия, значение которого укоренено в субъект-вещи. 3. Полное «схватывание» вещей происходит через высказывающую речь, через смыслы речей, возникающих в душе говорящего».

Для Вадимова было важно, что намеченная схема, несомненно, получена Абеляром уже в самом мышлении с помощью рассуждений и доказательств, а не манифестирована прямо на основе текстов Священного писания. На ее основе Абеляр организует свои рассуждения, получает новые знания, ведет слушателя (читателя), помогая ему понять и принять свои построения. Кстати, пришел к выводу Марк, и представления о Боге в работах средневековых мыслителей, задаются на схемах, полученных в мышлении, но параллельно они по-прежнему базировались на схемах Священного писания. В результате все больше обнажался парадокс, отмеченный Эриугеной: Богу на схемах, полученных мыслительным путем, не удавалось приписать ни одного свойства.

В чем тут дело, размышлял Марк? Может быть в том, что античная мысль, вошедшая органично в средневековое мышление, все же по природе была противоположна христианскому мироощущению? Действительно, античное мышление, с одной стороны, было ориентировано на преодоление противоречий, а с другой — на оправдание практики жизни, построенной на реальной основе, проверенной опытом (в сфере труда и общественной жизни). Конечно, и мифология оказала влияние на античное мышление, но значение этого влияния было не столь уж существенным и к тому же со временем снижалось. Напротив, в Средние века, вынужден был признать Вадимов, роль христианского мироощущения и Священного писания всегда были значительны. Именно они определяли и конституировали тип средневековой социальности и личности, помочь в освоении которых было призвано античное мышление. Но в результате сложилось средневековое мышление («верующий разум»), включившее в себя не только сакральные схемы, но и составляющие античного мышления. 

Анализируя тексты, Вадимов пришел к выводу, что на разных этапах становления средневековья соотношение функций и ориентации между мирской (выраженной прежде всего античным мышлением) и сакральной составляющими было различным. В период раннего средневековья, когда шло становление новой социальности, мышление формировалось прежде всего под влиянием христианского мироощущения, роль же обычной, мирской практики жизни была незначительной. Но в развитом средневековье значение обеих практик (религиозной и мирской) фактически сравниваются. Первая преимущественно основывается на Священном писании и лишь частично на мышлении, вторая — преимущественно на мышлении и частично на Священном писании. Возникает напряженность, как в сфере социальной жизни, так и в самом мышлении. Противоречия, обнаружившиеся в верующем разуме — одно из свидетельств этой напряженности. 

Вадимов предположил и Светлана с ним согласилась, что творчество Северина Боэция и Абеляра — это, пожалуй, вершина средневековой мысли. Они не только дают решения возникших противоречий, но и наиболее последовательно выражают средневековое мироощущение, претворяющее античное мышление на основе христианского умозрения. Марк вынужден был признать, что средневековое мышление, если его сравнивать с античным и современным, весьма необычно. Внешне оно вообще выглядит невозможным и противоречивым. Однако средневековое мышление вполне целостно и органично своему времени. 

 

7.

 

В институте Вадимову предложили соцтраховскую путевку в пансионат «Звенигородский». Наташа уговорила взять ее, и вот Марк уже прогуливается по замерзшей Москве-реке. Утром он работал, а перед обедом проходил несколько километров, любуясь еловыми и сосновыми перелесками, ими живописно поросли крутые берега. Вечером Марк читал, но иногда спускался в кинозал, где отдыхающих нехитрыми способами, естественно, за их собственный счет, старались развлечь. Заинтересовал Марка лишь известный петербургский гипнотизер З. Он, подражая Кашпировскому, предложил желающим пройти сеанс гипноза с целью избавления, как он выразился, от «мешающих жизни фобий и фрустраций». На  Вадимова гипноз не действовал, но он решил отдаться в руки З., в общем, из чистого любопытства. В результате Марк крепко заснул в своем кресле и ему приснился интересный сон. 

Находился Вадимов в каком-то темном помещении. Сначала Марк думал, что он в подвале, но потом понял, что это тюрьма. Прямо на полу на соломе сидел немолодой человек, одетый во что-то, отдаленно напоминающее темный плащ с капюшоном. Его небритое лицо показалось Вадимову очень знакомым. Неожиданно Марк понял, что перед ним он сам. Марк приблизился к своему двойнику и поздоровался. 

— Вадимус, — представился сидящий и тоже с удивлением стал разглядывать Марка. — Кто ты, — с испугом спросил Вадимус, — почему так похож на меня. Ты — мой ангел хранитель? Тогда приветствую тебя, и да спасет меня Бог с твоей помощью. Но может быть, ты послан Сатаной, тогда сгинь. И Вадимус быстро перекрестился.    

Марк решил, что ему, конечно, лучше представиться ангелом хранителем.

— Скорее я хранитель, чем прислужник Сатаны, — не совсем уверенно и, не договаривая, хранитель чего, ответил Марк, — но чем я могу помочь тебе?

Вадимус упал на колени и, не поднимая головы, быстро заговорил. С трудом Марк понял, что Вадимус монах-философ, которого обвинили в ереси и бросили в тюрьму. Скоро его ждала казнь. Марк сразу принял все близко к сердцу, как никак это был он сам, кроме того, Марк почему-то знал, что все происходит не в XXI столетии, а в средних веках.  

— Ангел, — скороговоркой, как будто боялся, что не успеет объяснить, говорил Вадимус, — почему я здесь, куда идут одни злодеи? Так бывает, когда тюрьма, смерть и другие наказания, налагаемые законом, обращаются против наиболее преступных граждан. Если же происходит обратное, и добрые люди, как я, получают наказания за чужие злодеяния, а награды, причитающиеся добродетели, отнимают дурные люди, — это вызывает большое удивление, и я желаю знать от тебя, что является причиной такой несправедливости и беззакония. Я бы меньше поражался этому, если бы полагал, что в мире правит слепая случайность. Но мое изумление не имеет границ, ибо Бог, управляющий всем, вместо того чтобы дать добрым сладкое, а злым — горькое, напротив, добрых наделяет суровой участью, а злых — такой, какую те желают.

— Ты, что, несчастный, сомневаешься в Боге? – неожиданно и явно не своим голосом спросил Марк, при этом у него было ощущение, что им руководят, его гипнотизируют. – Я вижу, тебя правильно обвинили в ереси? И о какой случайности ты говоришь. Без воли божьей ни один волос не упадет с твоей головы. 

— И ты хранитель, не понимаешь меня, а ведь должен видеть насквозь! Разве я не верю? Я верю, и искренней других, но мой Бог осмысленный, я не могу слепо верить всему, о чем говорят попы. Они глаголют, что наш Творец похож на мудрого, что он делает то-то и то-то, как простой мастер, что его слово – закон. Но Божество превыше любого слова и любого познания, Он вообще пребывает по ту сторону бытия и мышления. Как можно приписывать Богу акциденции. Создатель — нечто, совершенно исключающее какое-либо изменение, свойство, жизнь, воображение, представление, наименование, разум, мысль, мышление, сущность, состояние, основание, предел, беспредельность, все, что присуще сущему. 

— Вадимус, — продолжая удивляться сам себе, но не в силах остановиться, сурово спросил Марк, — ты отрицаешь церковь и попов, тогда в чем, по-твоему, цель христианского спасения? Разве не в прославлении Творца и подчинении ему?  

— Хранитель, ведь ты знаешь лучше меня, что цель человеческой жизни — обожение и обретение сверхразумного, истинного, чистого и единообразного знания. Только смотри, чтобы об этих вещах не услышал кто-нибудь из непосвященных; так я называю людей, погрязших среди сущего, воображающих, будто над сущим нет ничего пресущественного, и мнящих собственным разумом понять Того, Кто мрак сделал покровом своим. Но прости меня, ангел, я забыл, кто передо мной, тебя не надо предупреждать, ты сам – истина.   

— А что ты делаешь для обожения? – уже от себя и заинтересовано, спросил Марк, который понял, что имеет дело с христианином эзотериком. Ему давно хотелось узнать, как христианские подвижники достигали слияния с Богом.  

— Нужно направить все силы своей души на молитву, напряженно устремиться к таинственным созерцаниям, наблюдать изменение души в неудержимом, отрешенном и чистом исступлении из самого себя и из всего сущего, отрешиться от всего видимого и от органов чувств, очиститься. Виновник всего сущего не есть тело, Он не имеет ни образа, ни вида, ни объема; не занимает места, невидим и не имеет чувственного осязания. По совершению очищения, то есть при полном бездействии познавательных энергий желающий познать Бога лучшей своей частью соединяется всецело с Непознаваемым. При этом происходит преображение: в глазах Бога человеческое знание становится совершенным незнанием. Пройдя все ступени восхождений, познающий погружается во мрак, который, однако, пресветел. Именно молитва, ангел, помогает совершенному незнанию преобразиться в сверхразумное знание. В таком состоянии Божество собирает или охватывает человека.

— Но твой Бог напоминает Нирвану Будды, — невольно воскликнул Марк. Будда о Нирване, помню, говорит так. — «Есть ученики, место, где нет ни земли, ни воды, ни света, ни воздуха, ни бесконечного пространства, ни бесконечного разума, ни определенности, ни уничтожения представлений и непредставлений, ни этого мира, ни того мира, ни солнца, ни луны. Это, ученики, не называю я ни возникновением, ни процессом, ни состоянием, ни смертью, ни рождением. Оно без основы, без продолжения, без остановки — это конец страдания».  

— Да ангел, — ответил Вадимус, — я слышал от своего учителя, что на Востоке был мистик по имени Будда, который называл Творца нирваной. Но он  заблуждался, говоря, что Бог – это не то и не это, не существование и не несуществование. Бог – это все и ничто. Но скажи мне, ангел, почему я здесь, как мне понимать Его знак? Если это не случайность, то что?  

— Опять, совершенно не чувствуя своей воли, Марк начал отвечать.

— Смысл провидения, Вадимус, состоит не в том, чтобы сообщать вещам необходимость, при которой исключается сама возможность случая и все возвращается к идее судьбы, а в том, чтобы быть знаком необходимости их осуществления в грядущем. Сущность знака — обозначать скрытое, но не творить сущности означаемого. Поэтому, Вадимус, то, что произойдет в будущем, не является необходимым до того момента, когда происходит, а, не обретя существования, не содержит необходимости появления в грядущем. Поступок есть поступь существа, наделенного свободной воли. Случай же зависит от того, какой силой разума наделено это существо, поскольку оно обладает свободой желать или не желать, однако не в равной степени. 

— Ты хочешь сказать, Ангел, — печально сказал Вадимус, — что мне не дано сейчас понять значение случившегося со мной, что я должен терпеть и не впадать в отчаянье. Как человек я не могу видеть то, что ясно одному Богу. Что ж, я смиряюсь и предаю себя в руци Его.      

Проснулся Марк сам, без помощи З. буквально за минуту до того, как последний, направив на любителей гипноза простертые руки, приказал: “откройте глаза, все ваши фобии и фрустрации я дематериализировал, вы прекрасно себя чувствуете”. Чувствовал себя Марк неплохо и до сеанса, но теперь он был к тому же доволен: не всякому человеку удается пообщаться с самим собой, да еще в роли собственного ангела хранителя.    

 

8.

 

В своих работах Светлана показывала, что для XIII-XIV вв. характерны не только формализация мышления, что проявляется в бурном развитии логики,  но и существенная трансформация мироощущения, особенно в среде образованных людей. Единое христианское мироощущение, как понял Вадимов,  постепенно начинает расщепляться на два плана: светское видение, манифестирование которого все больше берет на себя философия и нарождающаяся естествознание, и собственно религиозное. Как утверждает Боэций Дакийский, которого цитирует Светлана, тонко понимающий христианин должен допустить два разные основания, «сохраняя в силе веру и философию, ни той, ни другой не вредя». 

Если,  поясняет Боэций, вера не требует доказательств, поскольку опирается на откровение и чудо, то философу бездоказательность не пристала, ведь доводы разума «суть не вера, а наука». Если, скажем, христианин утверждает, что мир не вечен, поскольку так написано в Священном писании, а также потому, что в противном случае пришлось бы признать не одно первое начало — Бога, а много разных, то физик вполне может настаивать на том, что мир вечен (во-первых, это утверждал Аристотель, во-вторых, мир как следствие Первосущего при вечности последнего может быть ему совечным, в-третьих, мир можно считать вечным, так как до него не было ни времени, ни материи, а ведь новый мир обязательно предполагает и то и другое).  

Выделение светского мышления (в лице философии и наук о природе) было обусловлено, конечно, многими обстоятельствами, но Вадимов считал, что главными были два. Первое относится к общему изменению культурной действительности. Под влиянием христианского учения и неустанной работы Церкви средневековый человек в целом действительно стал христианином, а, следовательно, задача переделки ветхого человека в нового, по сути, была снята с повестки дня. Одним из свидетельств этого, для Марка, было изменение трактовки Конца Света и Страшного Суда. Сроки этого эсхатологического события были отодвинуты в неопределенное будущее. 

Второе обстоятельство Вадимов связывал с новым пониманием Бога: теперь Создатель не столько побуждающая к трансформации сила и реальность, сколько необходимое условие жизни, ее Первопричина. Подобное понимание Бога, считал Марк, было подготовлено прежде всего философской, абстрактной его трактовкой. Бог, лишенный всех антропологических характеристик, делающих его похожим на Сверхсубъекта, постепенно стал пониматься просто как причина всего существующего. Светлана указывала еще на один важный момент — переориентацию интереса в изучении действительности с Бога на одно из его главных творений — природу, понимание которой в течение средних веков существенно изменилось по сравнению с античностью. В связи с этим Вадимов вспомнил свои собственные исследования, а именно, анализ трансформации понятия природы в средние века.

Марк показывал, что помимо двух своих античных значений (природа, как пишет Аристотель, это то, что существует и является «началом» изменений, источник которых лежит в самом этом начале») понятие природы в средних веках приобретает, по меньшей мере, еще три смысла. Природа начинает пониматься как «сотворенная» (Богом), как «творящая» (хотя Бог природу создал, он в ней присутствует и все, в природе происходящее, обязано этому присутствию), и «природа для человека». 

Под влиянием первого понимания отдельные роды бытия, описанные в античных науках, начинают переосмысляться в представлении о единой живой природе, замысленной по плану Творца и поэтому гармоничной и продуманной. Отчасти, Бог, творящий мир в пять дней, выступает (в плане современной ретроспекции) в качестве предтечи будущего проектировщика и инженера, для которых функции замышления и реализации замышленного являются сущностными. На втором плане, однако, сохраняется и античное понимание природы, как самоценное начало движения и изменения. Хотя сотворенная Богом природа, безусловно, доминирующий смысл в средневековом сознании, этот смысл часто оттеняется именно на фоне античного понимания.

Под влиянием понимания природы как творящей (животворящей), объяснял Вадимов своим студентам, за всеми изменениями, которые наблюдаются в природе, человек начинает видеть (прозревать) скрытые божественные силы, процессы и энергии. Источник изменений, имеющих место в природе, принадлежит не природе, но, прежде всего Богу и уже через посредство последнего, самой природе. В связи с таким, новым пониманием, показывал Марк, естественные изменения и связи, наблюдаемые в природе и описываемые в науке, трактуются в средневековой философии и теологии как происходящие в соответствии с «божественными законами» (божественным замыслом, волей, энергией).

С понятием «творящей» природы человека постепенно начинает уяснять, что в природе скрыты огромные силы и энергии, доступ к которым, в принципе, человеку не закрыт. И вот почему. С точки зрения христианского мировоззрения природа создана для человека, который сам создан «по образу и подобию» Бога, т.е. обладает разумом, отчасти, сходным с божественным. Поэтому человек при определенных духовных условиях в состоянии приобщиться к замыслам Бога в результате он может узнать устройство и план природы, замыслы и законы, в соответствие с которыми происходят природные изменения. Если для античного философа в природе ничего нет кроме сущности (она просто существует, как и многое другое), то для средневекового человека в природе скрыты могущественные силы, процессы и энергии. 

Итак, природа по твердому убеждению средневековых философов, не только сотворена Богом, но и предназначена для человека, его пользы и жизни. Одно из следствий нового понимания, сообразил Вадимов, — дистанцированность природы от Бога, поскольку она является объектом его замышления и деятельности. Правда, человек еще не помышляет сам творить природу, это — прерогатива Бога, но стоя за его широкой спиной, человек как бы примеривается к этой задаче. Тот же  Боэций Дакийский, разводя веру и разум, имеет в виду уже новое понимание природы. В частности он доказывает, что, с одной стороны, начала физики не простираются на основания христианской веры, но, с другой — что на основании своих начал физик может отрицать истины, противоречащие этим началам, например, что «умерший человек непосредственно восстает живым» или, что «мир и перводвижения новые», то есть были созданы. Не удивительно, подумал Вадимов, что за подобные ереси Боэций был осужден Церковью.  

Таким образом, сделал вывод Марк, философия Боэция может быть рассмотрена как одна из первых ласточек грядущего в ближайшей перспективе Нового времени, для которого характерны расставание мышления с религией и его поворот к новой действительности, включающей в себя попытку реализовать грандиозный социальный проект использования сил природы. 

 

Глава двенадцатая.

 

1.

 

У близкого друга Марка, известного биолога Мелины Петровой умерла мать. Ей было много лет, и нельзя сказать, что Анастасия Аркадьевна и Мелина были уж очень близки, но Мелина оказалась совершенно не готова к смерти. 

— Понимаешь, Марк, говорила она, — я только сейчас поняла, что мать, с которой я почти не общалась и которая была полностью на моих руках, тем не менее, давала мне силы. Я чувствовала за спиной опору. А теперь я совершенно одна. 

— Что значит одна, — возразил Марк, — а дети, муж?

— Ну да, конечно, муж, и дети. Я говорю о другом, пока была жива мать, я была не одна, знала, что она обо мне думает, неважно, как и что, но думает, переживает, и опять я говорю не совсем то, мать – это часть меня, с ней эта часть ушла. Я не могу примириться именно с этим исчезновением.

Этот разговор снова оживил в Марке мысли о смерти, и его в очередной раз настигло уныние перед неизбежностью конца. Но почему, думал он, мы так переживаем. Кто знает, сколько лет я еще проживу. Может быть, тридцать, а возможно, я скончаюсь завтра от какого-нибудь инфаркта или несчастного случая. И почему не переживает юноша, с которым я сижу за одним столиком вот здесь в Пансионате, а ведь он ведет себя безрассудно, как ненормальный, и вряд ли долго протянет в нашем безумном мире. Но тут же сам себе возразил. Юноша полон сил и энергии, ему кажется, что все еще впереди, он многого не испытал, для него каждое впечатление и событие – новое, наконец, он уверен, что его смерть или вообще не наступит, или, если и придет, то так не скоро, что все равно это для него не реальность. А для меня  смерть – близкая реальность.       

В этом месте своих размышлений Вадимов вспомнил споры биологов и философов о теоретической возможности в отдаленном будущем обновлять основные органы человека, не исключая нервной ткани, а также мозга, то есть возможности сделать человека бессмертным. Невольно Марк вспомнил также, что в реальности своих сновидений или того, что их напоминало, он путешествовал в мирах прошлого и будущего. Интересно было бы, подумал Вадимов, поговорить с кем-то в мире будущего о том, смогли ли люди стать бессмертными? Для этого, решил Марк, путая явь и сон, нужно встретиться с Зуном. Поймав себя на этом противоречии, он засмеялся, но от желания встретиться с Зуном не отказался. Ведь он знал, что нереализованное желание может спровоцировать сон, в котором такая встреча произойдет.      

С Зуном он встретился даже быстрее, чем ожидал. Толчок, вероятно, дало застолье в честь дня рождения Наташи и запутанный спор с одним из гостей под рюмку коньяка о проблемах жизни и смерти. Марк долго не мог заснуть, но когда это произошло, то один за другим пошли сновидения. Потом он спал спокойно, а затем увидел Зуна. Марк решил сразу взять быка за рога.    

— Виктор, — окликнул он Зуна, — не мог бы ты провести меня в мир будущего, где люди стали бессмертными?

— Почему нет, — спокойно ответил Зун. – Но то, что Вы называете смертью, просто не существует. Однако давай руку. 

Зун повернулся и шагнул в оранжевое марево, увлекая за собой Марка.  

— С кем ты хочешь поговорить? — услышал Марк в своей голове.

— Думаю, что с самим собой, зачем беседовать о смерти с чужим человеком. 

— Хорошо, — ответил Зун, оставляя Марка одного в комнате, мало говорящей о том, в каком времени он оказался.  

Через секунду в комнату вошел человек, совершенно не похожий на Вадимова, но Марк почему-то точно знал, что это он сам, каким будет через несколько тысячелетий.  Они произнесли несколько незначащих фраз, явно присматриваясь друг к другу. Было странное ощущение абсолютной нереальности и, одновременно, невозможно было отрицать происходящее. 

— Сколько вам лет, — спросил Марк, обращаясь к себе через бездну веков, — и как Вас называть? 

— Можете называть Вадимом. Я не имею возраста, последнее мое воплощение, семьсот первое, произошло около ста лет тому назад. 

— Что значит воплощение, Вы верите в реинкарнацию? – с удивлением спросил Марк. 

Вадим усмехнулся и затем вежливо с так хорошо знакомым Марку его собственным выражением ответил.

— Воплощением мы называем прерывание текущей жизни и трансформацию ее в жизнь новую. Я вижу, Вы не понимаете, могу пояснить, но для этого требуется время. 

— Буду вам признателен, — попросил Марк, — я не спешу.

— Эта история довольно долгая. В течение третьего тысячелетия удалось полностью решить проблемы пересадки органов – сердце, почки, печень, селезенки, легкие и прочее, а также замены скелета и мышечной ткани. Большую роль здесь сыграли инженерия искусственных органов, клонирование органов, биопластика, генетическое перепрограммирование и другие открытия.  

В четвертом, пятом и шестом тысячелетии решалась задача пересадки и замены нервной ткани и отделов головного мозга. Как правило, это вело к сдвигам психики и потери личности, но после работ Питермана и Кельсона удалось создать техники программирования и адаптации, которые позволяли сохранять идентичность личности без существенных повреждений и трансформаций. К седьмому тысячелетию человек уже мог жить практически бесконечно. Но здесь выяснилось, что, если его психика и личность периодически не обновляются, то существование человека становится невыносимым. 

— Почему, — с интересом спросил Марк, — который теоретически ожидал примерно такого развития событий.

— Как Вам сказать. Представьте себе, что вы прожили сто, двести, тысячу лет. Все повторяется, все ваши задачи решены, причем несколько раз, груз вашей памяти стал невыносим, сформировавшиеся привычки как гири на ногах тянут вас назад, ничто уже не может вызвать вашего удивления. Перед человеком встала альтернатива: или сознательно прекращать свою жизнь или научиться обновлять ее. Одни люди предпочли первое, другие — второе.     

— То есть, Вадим, Вы хотите сказать, что многие люди в вашем мире заканчивают свою жизнь, как и мы?

— Ну да, примерно две трети человечества предпочитает обычную смерть. Только третья часть живут, подобно мне. Но Вы, Марк, должны правильно понять – большой разницы нет. Ведь и я много раз умирал.

 Вадимов помялся, но потом все же спросил.

— Не хотите ли Вы сказать, что у Вас от меня, точнее Марка Вадимова, ничего нет? Как это может быть?

— Я, конечно знаю, что с Марка Вадимова в далеком прошлом начался старт нашего семейства, ведь сохранились хроники и программы. Тем не менее, должен Вас огорчить, действительно, от вас самого во мне ничего нет.

— Почему? – спросил Марк, не очень впрочем, огорчившийся. О чем-то подобном он уже догадывался. 

— Дело в том, — стал объяснять Вадим, — что новое воплощение предполагает полный демонтаж старой личности и формирование новой, причем последнее растягивается на несколько десятков лет. Демонтаж старой личности нельзя понимать как перепрограммирование, биологическое стирание. Демонтаж – это психотехнический процесс и своеобразное умирание, не менее драматичное, чем обычное умирание, известное в вашем времени. К тому же, как правило, его нельзя сделать одному. Умирающего обслуживает целая бригада. Суть демонтажа – перестройка пирамид психических реальностей, что достигается путем проведения человека через серию жизненных катастроф. В конце этого туннеля пирамида психических реальностей, на которой стоит личность, распадается, вытесняется, а с ней исчезает память и ряд других фундаментальный психических способностей. Хотя внешне, биологически человек не меняется.  

— А что можно выбирать и новый пол? – почему-то спросил Марк, хотя на самом деле это его мало интересовало, он был уверен в положительном ответе. 

— Естественно, — ответил Вадим, — я сам, по-моему, не меньше сотни раз выбирал женский пол. Но понятно, что для этого требуются предварительные биологические коррекции.

— Получается, что вашем мире нет понятия биологической смерти, но есть смерть как психический и духовный феномен. Наверное, изменилась и семья, и образ жизни человека, и основные социальные институты?

— Вы Марк, правы, семьи в вашем понимании у нас нет. Хотя любовь и совместная жизнь людей разного или одного пола играют даже большее значение, чем в ваше время. Самое трудное для нас – выбрать тот или иной тип жизни и развития, ведь они могут быть самыми разными. Чуть легче решить, нужно ли продолжать жить или уже пора уходить со сцены жизни.     

Неожиданно появился Зун, быстро поклонившись Вадиму, он увлек Марка прочь из комнаты. Вадимов даже не успел попрощаться и поблагодарить одно из своих будущих продолжений. 

— Закрываются переходы между мирами, мы должны спешить, — объяснял на ходу Зун. Возьмите мою руку… 

 Когда Вадимов полу проснулся, сновидение уже начало распадаться и улетучиваться. Усилием воли Марк окончательно стряхнул с себя ночной сон, чтобы закрепить в памяти интересное путешествие в будущее. Расплата не замедлила последовать, снова Марк заснул только под утро.    

 

2.

 

Приступив к изучению мышления эпохи Возрождения, Вадимов решил опробовать на этом материале представления, выработанные при реконструкции перехода от античности к средним векам. А именно, показать, что и в данном случае главную роль играли схемы, на основе которых переосмыслялись, с одной стороны, мыслительная деятельность и рассуждения, с другой — формы осознания и нормирования мышления. Но сначала он решил суммировать то, что произошло к концу средних веков. Во-первых, констатировал Марк, позднее средневековье подготовило человека к восприятию и Бога и его творений, в частности природы, уже не как субъектов, а мыслительно проработанной реальности, почти законосообразной. Во-вторых, стремление логически упорядочить явления, относящиеся к сфере сакральной и обычной жизни, выяснить их начала, связать их между собой и с всеобщей причиной — Богом, который уже давно понимался как субстанция, лишенная антропоморфных свойств, в конце концов, приводит к тому, что наряду с сакральным миром и событиями, описанными в Священном писании, перед человеком встал другой мир — природа, подчиняющаяся неизменным законам. 

Человек, очевидно, осваивался в новом двойном мире: начинал познавать природу и одновременно продолжал отдавать должное Богу. Заимствовав от последнего волю и веру в разум, человек Возрождения становится и более независимым от Творца, поскольку, перестает бояться Конца Света и Страшного Суда и все больше воспринимает Бога как условие жизни, как законы, которым подчиняется жизнь и природа. Себя человек все чаще понимает и истолковывает всего лишь как менее совершенного по отношению к Творцу. Если Бог создал мир, то и человек, в принципе, способен это сделать. В связи с этим Марк вспомнил яркое высказывание Марсилио Фичино, утвердавшего, что человек может создать сами «светила, если бы имел орудия и небесный материал». 

Но на что, подумал Вадимов, ренессансный человек мог при этом опираться? Анализ философских текстов того времени подсказывал, что он опирался на знания законов природы и, как это ни странно, с точки зрения современной науки, на сакральные знания и откровения. Об этом свидетельствовала фигура «естественного мага», который, с одной стороны, творит, создает чудеса, с другой — изучает природу и ее законы, используя полученные знания в процессе творения. Марк вспомнил, что в свое время, читая Джордано Бруно, он удивился его определению магии. 

Магия, писал тот, поскольку занимается сверхъестественными началами — божественна, а поскольку наблюдением природы, доискиваясь ее тайн, она — естественна, срединной и математической называется. Пожалуй, эти два момента, решил Вадимов, — принятие одновременно двух реальностей (природной и сакральной) и новая, более высокая степень самостоятельности человека, действующего как Бог, но с оглядкой на Бога, понимаемого уже как условие бытия и мышления — образуют сущность эпохи Возрождения и нового видения действительности. Здесь Марк вспомнил и знаменитую статью Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека»; в ней, пожалуй, лучше всего было выражено это новое видение действительности и заданы схемы, сделавшими возможным ренессансное мышление. 

Самосознание, открывающее  новую культуру, размышлял Вадимов, не может не быть эзотерическим, поскольку в «точке прохода» в новое, еще небывалое, человек опирается только на самого себя, в самом себе должен обнаружить источники существования и энергии. Однако по форме, напротив, речь идет о подлинной реальности, что в эпоху Возрождения должно было означало только одно — все определяет воля Творца, но и самого человека. Чтобы убедиться в своей интерпретации, Марк нашел текст Мирандолы и еще раз с удовольствием перечитал его. В нем утверждалось не больше, не меньше, что человек стоит в центре мира, где в Средние века стоял Бог, и что он должен уподобиться, если и не самому Творцу, то уж, во всяком случае, херувимам (ангелам), чтобы стать столь же прекрасными и совершенными как они. 

«Тогда, — пишет Пико делла Мирандола, — принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: «…Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочитаешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные. О, высшая щедрость Бога-отца! О высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет! … Но ведь, если необходимо строить нашу жизнь по образцу херувимов, то нужно видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус с мирскими вещами, невозможно это достичь, то обратимся к древним отцам, которые могут дать нам многочисленные верные свидетельства о подобных делах, так как они им близки и родственны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо, когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало войско херувимов. Он ответит нам, что они очищаются, затем наполняются светом и, наконец, достигают совершенства, как передает Дионисий. Так и мы, подражая на земле жизни херувимов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей… Да, Моисей приказывает нам это, но приказывая, убеждает нас и побуждает к тому, чтобы мы с помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительности же не только христианские и моисеевские таинства, но и теология древних, о которой я намереваюсь спорить, раскрывает нам успехи и достоинство свободных искусств. Разве иного желают для себя посвященные в греческие таинства? Ведь первый из них, кто очистится с помощью морали и диалектики — очистительных занятий, как мы их называем, — будет принят в мистерии! Но чем иным может быть это, если не разъяснением тайн природы посредством философии?».

Итак, именно человек — «славный мастер», творящий сам себя по своей воле и желанию. А в чем, спрашивается, тогда назначение Бога, прерогативу которого в плане творения и направления жизни перехватил человек? Человек теперь, размышлял Марк, не просто тварь и раб божий, но подобен херувиму, то есть фактически ангел, причем достигает он этого небесного состояния опять же сам, с помощью эзотерической работы, включающей в себя моральное очищение, совершенствование личности, познание природы. Дальше Вадимов решил посмотреть, как на основе подобных новых схем получались знания. Для этого он стал анализировать комментарий на «Пир» Платона» Марсилио Фичино. 

Структура рассуждения Фичино была такова. Человек обладает разумом, который соотносится с божественной волей и ощущением, источником ощущений выступает тело. Разум самостоятельно постигает бестелесные основы всех вещей. Ощущение схватывает образы и качества тел посредством пяти телесных орудий (с помощью глаз постигаются цвета, посредством ушей — звуки, на основе языка — вкусовые свойства, с помощью нервов — простые свойства элементов, — тепло, холод и прочее). 

Если назначение первых трех способностей человека (разума, зрения и слуха) — постижение истины, то трех остальных — поддержание жизни тела. Затем Фичино доказывает, что красота и любовь не могут определяться материей вещей или их формой, они бестелесны. Сущность красоты и любви, по его убеждению, состоит в том, что в вещах мы видим сияние лика божьего. Запечатлено это сияние наиболее ярко в ангелах, менее ярко и определенно в душе человека и вещах. Но как, спрашивает Фичино, бестелесное божественное сияние воплощается в образах души и вещей, и от чего зависит, является ли вещь красивой (любимой) или нет? 

И отвечает так: если образ внешнего человека, воспринятый чувствами и перешедший в душу, не созвучен с формой человека, которой обладает душа, он сразу же не нравится, если же созвучен, тотчас же он нравится и бывает любим, как прекрасный. В ангеле и в душе божественная сила произвела совершенную конфигурацию создаваемого человека; но в материи мира, как наиболее отдаленной от Творца, строение человека отклонилось от его чистой формы. Однако в материи, как говорит Фичино, “испытавшей лучшее воздействие”, оно более подобно чистой форме, в другой же материи оно менее подобно.

Если бы кто-то спросил, разъясняет Фичино, каким образом форма тела может быть подобна форме души и разуму, пусть он, посмотрит на здание архитектора. Вначале архитектор зачинает в душе план здания и вынашивает его идею. Затем в меру сил он сооружает дом таким, каким он его замыслил. Кто будет отрицать, пишет Фичино, что дом — тело и что, вместе с тем, он похож на бестелесную идею мастера, по подобию которой создан. Что же, наконец, спрашивает Фичино, красота тела? И отвечает — деятельность, жизненность и некая прелесть, блистающие в нем от вливающейся в него идеи. Блеск этого рода проникает в материю не раньше, чем она будет надлежащим образом приуготовлена. Приуготовление живого тела заключается в следующих трех началах: порядке, мере и облике.

Вадимов стал размышлять над этим текстом. Различение разума и ощущений, решил он, — это средневековое прочтение Аристотеля: разум соотносится с миром горнего, а ощущения — с миром дольнего. Но отношение между разумом и ощущением — не отношение управления, как у Аристотеля, а подобия и совершенства-несовершенства. Вероятно, чтобы объяснить участие cлуха и зрения в восприятии красоты и любви, Фичино добавляет их к разуму, аргументируя этот не очень-то оправданный шаг тем, что душа с помощью этих трех начал постигает действительность «ради ее самой»,  последний аргумент он тоже явно заимствует у Аристотеля. Вопрос о сущности красоты и любви, сообразил Марк,  Фичино решает не в античном ключе, а в средневековом: источник и того и другого — не форма, гармония, соответствие, пропорции, о чем писали Платон и Аристотель, а сияние божественного лика. В другом фрагменте рассуждения, отметил Вадимов, это сияние отождествляется Фичино с идеей мастера. 

Блестяще и, кажется, в том же средневековом ключе решается вопрос о связи бестелесного сияния с телесной формой вещей. Во всяком случае, здесь Марк невольно вспоминил идеи «схватывания» (концепта) Боэция и Абеляра. Но, подумав, Марк решил, что фактически Фичино намечает принципиально новое решение. Вместо идеи концепта, предполагающего творение вещи по Слову и сборку образа вещи в душе человека, Фичино создает новую схему — фактически инженерии; ее, вероятно, и можно назвать «магической», так как вместо сил природы в рассуждениях Фичино действуют силы божественные. 

Магический инженер (Фичино анализирует  его творчество на примере архитектора) создает сооружение на основе плана, и именно это его магическое инженерное действие запускает и высвобождает божественные силы, они же силы природные, если вспомнить высказывание Джордано Бруно. Как утверждает Фичино, приуготовление материи вещи и позволяет проникнуть в нее божественному сиянию, проявиться деятельности, жизненности и грации. Когда значительно позднее, подумал Марк, Френсис Бэкон писал, что в действии человек не может ничего другого, как соединять и разделять тела природы, остальное природа совершает внутри себя, то он на другом языке выражал сходную инженерную доктрину. 

Еще раз продумав текст, Вадимов сделал вывод, что в творчестве Фичино новые знания о любви и красоте получаются на основе по меньшей мере трех типов схем: средневековых, античных и новых, созданных в рамках ренессансного мироощущения. Реннессансные представления и схемы опираются на средневековые и античные, одновременно способствуя их переосмыслению. Скажем, схема инженерного действия, которую намечает Фичино, была бы невозможна не только без средневековой идеи «схватывания», но и рассуждений Аристотеля о связях знания (мышления) и практического действия. 

«При этом здоровое тело, — перечитал Марк Стагирита, — получается в результате следующего ряда мысли у врача: так как здоровье заключается в том-то, то надо, если тело должно быть здорово, чтобы было дано то-то, например, равномерность, а если нужно это, тогда требуется теплота (согревание); и так он размышляет все время, пока не приведет к последнему звену, к тому, что он сам может сделать. Начинающееся с этого момента движение, которое направлено на то, чтобы телу быть здоровым, называется затем уже создаванием… Там, где процесс идет от начала и формы, это мышление, а там, где он начинается от последнего звена, к которому приходит мысль, это — создавание».

Не мог Вадимов обойти и трактовку мышления в философии Николая Кузанского. Этот крупнейший философ Возрождения мыслит вполне характерно для своего времени. С одной стороны, речь идет о Боге и его творениях, с другой — о природе и ее научном познании. В Диалоге Кузанского «Простец об уме» Вадимов обратил внимание на следующий фрагмент: «Думаю, что душой мира Платон называл то, что Аристотель — природой. Но я полагаю, что душа и природа есть не что иное, как Бог, который все во всем создает, и которого мы называем духом всего в совокупности». 

Марк отметил, что Бог понимается Кузанцем вполне ренессансно: это и Троица, но и «абсолютный максимум», то есть «единое, которое есть все»; одновременно Бог есть «абсолютное бытие», «благодаря которому все вещи суть то, что они суть»; наконец, в познании природы (Вселенной) Бог выступает как ее сущность (совершенство). Как же познается Бог и природа? — спрашивает Кузанец и отвечает: через уподобление (человеческого образа божественному первообразу) на основе математических предметов, поскольку только последние дают однозначное, точное знание, свободное от двусмысленности чувственных впечатлений. В другой работе, диалоге «О возможности-бытии» Кузанец пишет, что в нашем знании нет ничего достоверного, кроме нашей математики, что математические предметы, происходящие из рассудка человека и существующие в нем как своем исходном начале, познаются в качестве принадлежащих рассудку сущностей — точно.

Здесь, констатировал Вадимов, намечена настоящая программа исследования природы: «шаткость» в виду «изобилия материальных возможностей», как пишет Кузанец, что можно понять как многообразие неорганизованных и часто противоречивых эмпирических знаний о реальных объектах, делает необходимым построение идеальных объектов; последние человек находит в математике, в которой мы можем рассуждать строго и однозначно. Кузанец указывает, что математические предметы представляют собой построения нашего рассудка, повторяющего творчество самого Бога, именно поэтому они точны. На эту методологическую программу, предположил Вадимов, судя по всему, опирается Галилей и не только он. В «Диалоге» Галилея Марк отыскал, например, следующее различение: 

«Человеческое понимание может рассматриваться в двух планах — как интенсивное и как экстенсивное. Как экстенсивное его можно рассматривать в отношении к множеству интеллигибельных предметов, число которых бесконечно; в этом плане человеческое понимание ничтожно, даже если оно охватывает тысячу суждений, коль скоро тысяча по отношению к бесконечности есть нуль. Но если человеческое понимание рассматривать интенсивно и коль скоро под интенсивностью разумеют совершенное понимание некоторых суждений, то я говорю, что человеческий интеллект действительно понимает некоторые из этих суждений совершенно и что в них он обретает ту же степень достоверности, какую имеет сама Природа. 

К этим суждениям принадлежат только математические науки, а именно геометрия и арифметика, в которых божественный интеллект действительно знает бесконечное число суждений, поскольку он знает все. И что касается того немногого, что действительно понимает человеческий интеллект, то я считаю, что это знание равно божественному в его объективной достоверности, поскольку здесь человеку удается понять необходимость, выше которой не может быть никакой более высокой достоверности». 

Эти размышления Галилея поразительно напоминали мысли Кузанца. Но, подумал Вадимов, дело не только в сходстве, вероятно, Галилей прямо реализует программу Кузанца, с работами которого он был хорошо знаком. Отношение Кузанца к математике, продолжал размышлять Марк, помогает понять, что такое, с его точки зрения рассудок, и как последний связан с чувственным восприятием (ощущением). По Кузанцу функция рассудка — создавать идеальные объекты, а значение чувственного восприятия — возбуждать рассудок, передавая ему виды предметов. Без подобной эмпирической стимуляции (возбуждения, передачи) со стороны объекта рассудок не творит; тем не менее, творит рассудок сам, ориентируясь на первообраз (Бога). 

Другими словами, сообразил Вадимов, Кузанец намечает схему познания, сходную в некоторых отношениях с той, которую впоследствии развивает Кант. С одной стороны, в рассудке нет ничего, чего раньше не было в ощущении, с другой — ум априорно обладает способностью суждения и разумно судит о своих основаниях. С третьей стороны, показывает Кузанец, лишь при наличие связи с объектом ум получает возможность осуществления. Самое интересное здесь, подумал Марк, каким образом ум строит суждения и оценивает свои основания (начала)? Судя по текстам, Кузанец, отвечает так: «концепируя», то есть строя концепции.

Продумывая этот ответ и все остальное, Вадимов пришел к выводу, что намеченные Кузанцем схемы познания и особенностей ума являются достаточно революционными. Кузанец не только показал, что мышление и понимание дополнительны, следовательно, понимающая коммуникация — необходимое условие мышления, но и создает предпосылки для познания природы и формирования естественных наук. С одной стороны, он обосновал взгляд, что необходимым условием строгого познания являются чувственное восприятие и эмпирические знания об объектах, с другой — что к этим процедурам познание не сводится, напротив оно предполагает априорные способности, некие принципы конструирования идеальных объектов (для Кузанца это понятия и категории, выраженные в определенных концепциях). Вадимов предположил, что идея концепирования и принцип дополнительности мышления пониманию расчищали дорогу индивидуальным философским системам Нового времени. Ведь концепция и понимание — это всегда личностные образования, а не только общезначимые построения. 

Перечитывая работу Кузанца, Марк вынужден был признать, что один момент ему все же был непонятен. Николай Кузанский почему-то отождествляет ум и душу человека, тем самым, неоправданно расширяя функции мышления. Начиная диалог, Философ спрашивает Простеца: «А не считаешь ли ты, что ум — одно, а душа — другое?». Сначала Простец отвечает утвердительно: «Положительно считаю: ведь одно — ум, находящийся у себя, другое — в теле. Ум, находящийся у себя, или бесконечен, или он образ бесконечного». Но дальше, разъясняя, что такое ум в теле, Простец отождествляет ум с душой. 

Однако, подумав, Вадимов решил, что здесь опять целая программа. Схема ума, намеченная Кузанцем, предопределила на многие десятилетия как понимание мышления, так, и отчасти, его строение, ведь осознание мышления, как правило, выступает как момент его конституирования. То, что Кузанец, называет «умом, находящимся у себя», можно понять как рефлексию нормативной (руководящей) функции мышления. Только в данном случае «ум у себя» пока еще трактуется двояко: как уподобление божественному разуму и, одновременно, как способность человека. «Ум в теле» — это, с одной стороны, мышление, детерминированное «умом у себя», то есть логикой и ценностями, с другой — различными способностями и даже состояниями души: эмоциями, ощущением, воображением и т.п. 

Осталось, решил Марк, сделать еще два шага: приписать божественность разума человеческому уму и отождествить ум-душу с самим существованием, чтобы получить рефлексию по Локку (у последнего рефлексия — это именно разум, то есть направляющая и руководящая составляющая ума) и знаменитый декартовский принцип «Ego cogito, ego sum» («Я мыслю, я есть»). Но чтобы осуществить эти последние шаги и выйти к современному пониманию мышления, возразил Вадимов себе, нужно было окончательно расстаться с божественным разумом, что для философа Возрождения было невозможным. 

 

3.

 

Иногда Вадимова раздражали передачи по телевидению или радио, особенно призывы священиков обратиться к Богу, который все видит и знает и только ждет, когда заблудшая душа обратится к нему. Хорошо жить человеку, верящему в Бога, думал Марк, ему гарантированы вечная жизнь и спасение. Правда, непонятно, куда они помещают Бога, в какую реальность. С точки зрения рационального сознания, характерного для людей нашей цивилизации, пусть они верят хотя бы и в Бога, места для сакрального просто нет.

К тому же, спорил со своим внутренним оппонентом Вадимов, многие верущие ухитряются как-то приобщаться ко всем суевериям нашего времени – пользуются астрологическими прогнозами, верят в заговоры, боятся смерти как рационалисты. Вадимов поверить в Бога просто не мог, не было такой реальности, где бы ему нашлось место. Как рационалист Вадимов должен был бы верить в Человечество или Социум, но и это было сложно. Человечество – не субъект, оно ведет себя, мягко сказать, странно, если не безумно. Марк считал, что пока не возникнет единая планетарная практика, направляемая Единым планетарным разумом (ООН таким органом явно не являлся), ни о каком Едином человечестве  говорить не приходится. 

Более того, современные исследования показывали, что до сих пор человечество разрешало свои проблемы не потому, что являлось разумным субъектом. Скорее оно представляло собой особую форму социальной жизни, то, что философы называли Культурой или Социумом. Да, соглашался Марк, человечество разрешало витальные катастрофы, с которыми оно сталкивалось, и не раз, но скорее как  социальный организм, чем субъект. Безусловно, именно разумные люди создавали отдельные новации, выступали с манифестами, учениями, доктринами. Но принимались такие идеи и предложения, которые отвечали общей тенденции, разрешали  возникшие разрывы и противоречия, позволяли по-новому организовать поведение людей, создать другое хозяйство и так далее. 

Усилия людей только тогда принимались и вливались в русло социальных нововведений, когда они отвечали логике и природе социальной жизни. В этом смысле, возможно, что и с современными глобальными проблемами человечество справится не как консолидированный субъект, а традиционно. Но можно, конечно, подумал Вадимов, помыслить и другой вариант. Чтобы справиться с возникшими бедами и катастрофами, человечеству все же придется консолидироваться, все-таки возникнет единая планетарная практика, направляемая единым планетарным субъектом. Вот тогда, решил Марк, можно будет с основанием верить в Человечество. А для верущих это будет Бог. И все будут довольны: рационалисты, поскольку сами будут ковать свою судьбу, верующие, поскольку откроют истинного Бога.    

Но когда все это будет, да будет ли вообще, подумал Марк. А как жить сейчас? Можно ли жить ближайшими практическими заботами? Вот, например, Бердяев не мог, для него жизнь вне Бога и творческой духовной работы была провинциальна, вообще – не жизнь. Вадимова поражало, как это люди живут от одного дня до другого ничего не значащими событиями: неинтересная работа, вынужденный отдых, мелкие развлечения. Не меньше его удивляло, что большинство людей и не искало в своей жизни какого-то смысла, не хотело ее менять, не подозревало, что возможна совершенно другая жизнь, по сравнению с которой их бытие – только вынужденный быт. В этом месте Вадимов сказал «стоп», поймав себя на мысли о снобизме. 

— Ну да, — возразил он себе, — ты меришь чужую жизнь собственным метром. Оказывается, только ты живешь духовно, а другие – прозябают. Каждый человек имеет свой мир, в котором он находит смысл своего существования. Для бомжа, нашедшего на помойке старое одеяло, это событие не менее яркое и значительное, чем для тебя — выход в свет твоей новой статьи или книги. К тому же, прежде чем прорываться к звездам, приходится делать тысячу  мелких и неинтересных дел. 

Тем не менее, для себя Марк принимал только такую жизнь, в которой было место духовным событиями и идеальному. Он предпочитал жить творчеством, событиями истории философии, убегать во времени как назад, так и далеко вперед. Кому-то его жизнь могла показаться скучной и неинтересной: ни путешествий, ни тусовок, ни машины, обычная квартира, дача — небольшой деревенский сруб у черта на рогах, под Угличем, непрерывная работа и преподавание, опять работа и преподавание. Даже Наташа не выдерживала и ворчала, она как раз любила путешествия, театр, общение с друзьями, на одном телефоне могла проболтать с приятельницей больше часа.  

— Я с тобой не живу, — говорила она в сердцах, — все, буду путешествовать сама, без тебя, меня давно Лена зовет в Израиль, я хочу поехать в Париж, Лондон, в Мадрид. Хоть и ты и говоришь, что не любишь Запад, а сам уже был и в Праге, и в Варшаве, и в Берлине, и в Лондоне, ездил даже в Штаты. 

— Да, — соглашался Марк, — был, в командировке. Но я не против, если хочешь, поезжай и в Париж, и в Лондон, деньги есть.  

Вадимов подумал, что проблема власти и смерти отчасти решается в том же ключе. Главное, не сколько ты живешь и кем управляешь, а в какой реальности. Это понимал уже Пушкин, влагая в уста своего героя притчу об орле и вороне: «чем триста лет питаться падалью, — говорил Пугачев Гриневу, — лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст». Власть и бессмертие – это не большая должность или бесконечная жизнь, а возможность подключиться к таким событиям, которые сверхзначимы для человека. Большой начальник, будучи часто совсем маленьким человеком, именно за счет власти имеет дело с событиями большого масштаба. Бессмертие – это, прежде всего, возможность ощутить себя богом, бесконечность бытия лишь приложение к этому ощущению.    

А почему Вадимов не любил путешествовать, он отлично знал. Во-первых, его раздражали туристы, напоминавшие ему саранчу, во-вторых, он был уверен, что проникнуться духом старины или познакомиться с какой-то страной можно лишь, пожив в данной местности, а, не пролетев мимо подобно комете. Наташа  все эти соображения считала снобизмом. Однако главное  все же было в другом: Марк путешествовал, пожалуй, больше других, но не в обычном географическом пространстве, а в своем воображении, точнее в мышлении. Когда Вадимов решал задачи, преодолевал мыслительные завалы и перевалы, он чувствовал всю полноту жизни. Здесь были свои тропинки и дороги, свои моря, которые необходимо было переплывать, свои горы и долины, страны и континенты, свои победы и поражения, периодически открывались грандиозные перспективы. Если почему-либо, правда, это случалось нечасто, Марк вынужден был прекращать мыслительную работу, он всегда боялся, что не сможет больше решать задачи, разучится мыслить, не вообще, а на том уровне, который он считал для себя  достойным. Все это было смешно, и каждый раз выяснялось, что его мышление не стало менее эффективным, скорее, наоборот. Тем не менее, подобные страхи посещали Марка почти каждый раз. 

Другого рода путешествия представляло собой писание статей и книг. Практически всегда, чтобы написать текст, Вадимов был вынужден преодолевать себя, делать волевое усилие. Но когда Марк начинал писать, он обнаруживал, что в нем раскрывался, можно сказать, рождался другой человек, о котором он не догадывался. Это было интересно. Стихия писания, без которой Марк не мог жить так же, как и без мышления, позволяла Вадимову уходить в трудный, но увлекательный и родственный мир, в котором можно было бесконечно путешествовать, открывать новые миры, проживать удивительные события.            

Однако наступали моменты, когда Вадимов с трудом выдерживал прозу жизни. Привычка к анализу и объяснению делала все понятным и пустым. Реальность становилась плоской и одномерной, в ней не было тайны жизни. С годами Марк вынужден был признать, что есть и неразрешимые проблемы. К ним в первую очередь относились взаимоотношения с близкими – женой и детьми. Он изменял первой жене и страшно это переживал, но ничего не мог с собой поделать. Ложь ему была противна, но Марк обманывал свою жену. При этом он чувствовал, как буквально на глазах разрушается его личность. Во втором браке, в целом счастливом, Вадимов особенно ценил, что ему совершенно не приходиться кривить душой, и он может быть сам собой. 

И дети  демонстрировали для Марка существование неразрешимых проблем. Здесь он не был оригинальным: миллионы родителей и до Марка с Наташей поражались, почему их дети получились не такими, как замышлялось, как хотелось. Свалить все на обстоятельства было невозможным, ведь дети — твои, именно ты их воспитывал, внушал им, что такое хорошо, а что такое плохо. Вадимов часто размышлял, виноват ли он в том, что дети получились не такими, как хотелось. С одной стороны, безусловно, виноват, ведь он был погружен в работу, воспитывал детей попутно. Он виноват хотя бы в том, что не отдавал себя детям полностью. 

Правда, Наташа настолько жила детьми, что перестаралась – результат был не лучший, чем у Марка. С другой стороны, разве только они воспитывали детей? Окружающая жизнь воздействовала на детей, пожалуй, более эффективно, чем семейная педагогика. Для Наташи основной проблемой была необходимость разотождествиться с детьми, она не могла представить, как они будут жить сами, без ее помощи и наставлений. Марк часто говорил ей, что их задача – научить детей жить самостоятельно, но именно эту задачу они не смогли решить. Наташа  соглашалась, но ничего поделать с собой не могла. Воспитание, размышлял, Марк  — это установление баланса между контролем за детьми и предоставлением им самостоятельности; об этом писал уже Фридрих Фребель. Последнее предполагает разотождествление с собственными детьми, что для любящих родителей сделать очень трудно. Проблема также в том, в какой степени родители считают себя ответственными за воспитание своих детей.        

Со временем Вадимов понял, что единственное лекарство от неразрешимых проблем – работа и творчество. Отчасти, конечно, это прибежище. Но что делать, приходилось мириться с тем, что ты не так мастеровит, как хотелось бы, что есть силы и обстоятельства сильнее тебя, что слабость – тоже человеческое качество. Не только работать с собой, но и принимать себя со своими недостатками – вот утешительная формула, на которую, в конце концов, вышел Марк.  

 

4.

 

Анализ мышления Нового времени Вадимов начал с работ Френсиса Бэкона. В «Великом восстановлении наук» Бэкон утверждает, что руководящей наукой является «наука о мышлении», но само мышление предварительно должно быть подвергнуто сомнению и «новому суду». Науки, изучающие мышление,  писал Бэкон, безусловно, являются ключом ко всем остальным, а первые понятия разума лишь в том случае будут очищены от подозрений и приняты, если разум подвергнется новому суду, который вынесет окончательный приговор. И о «методе» Бэкон заговорил первым, а вовсе не Декарт, как обычно считается. И хотя Бэкон, говоря о методе, имел в виду, прежде всего, способы изложения знаний («мудрость сообщения»), однако, в его работах намечается и более привычное для нас понимание. В одной из своих статей Марк приводил следующую цитату из Бэкона: «Знание же передается другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы таким же точно методом (если это возможно), каким оно первоначально найдено».

Что же произошло в Новое время, размышлял Вадимов, почему и Бэкон и Декарт рассматривают мышление как руководящую науку, одновременно подвергая традиционное мышление «принципиальному сомнению» (критике)? И каким образом мышление может направлять мысль, на что оно само при этом опирается? Чтобы ответить на эти вопросы, Марк решил сначала рассмотреть особенности культуры Нового времени, складывающейся в XVI-XVII вв. И вот что он понял, почитав литературу о том времени. 

Хотя секуляризация углубляется, переходя в свою следующую заключительную фазу, представления о Боге частично продолжают определять даже рациональные рассуждения о природе. Но понимается Бог в этих размышлениях как творец мира и природы, уже никак не участвующий в их жизни и функционировании, а также как «совершенный разум», на который человек может ориентироваться в своем познании. Например, Декарт считал, что человек, конечно, не столь совершенен, в сравнении с Богом, «наши мысли, говорил он, не могут быть все истинными, потому что мы не вполне совершенны», но, что, тем не менее, основание человеческого мышления имеет трансцендентальную и сакральную природу. 

Переход Бога в новый статус — чисто сакральный план, а также «удаление его от дел и задач» непосредственного управления жизнью природы и человека, развязало руки духу свободы, что закономерно приводит к кризису культуры. Человек в своем поведении и действиях все больше ориентируется не на церковь и традиции, а на других людей и разумные соображения собственного рассудка. Однако, понятно, думал Марк, сколько людей — столько и мнений, для существования и устойчивости нового мира необходимо было нащупать какие-то твердые основания, удовлетворяющие одновременно новым реалиям. 

Вадимов вспомнил, что впервые он вышел на эту мысль, читая интересные исследования Людмилы Косаревой. Он нашел ее работу в реферативном сборнике и еще раз перечитал соответствующие фрагменты. «Социальная психология, философия, наконец, этика экспериментализма, — писала Косарева, — есть плод социальных потрясений XV-XVII вв., приведших к убежденности в неразумности непосредственной действительности и к необходимости сначала найти эту исчезнувшую из эмпирического мира разумность в умопостигаемом царстве Порядка, Гармонии, Красоты, Справедливости, Закона, Логоса, а затем внести ее в мир, тем самым преобразуя, усовершенствуя его… Вся европейская культура XVI-XVII вв. была пронизана страстным поиском «нового мира» гармонии, разумности, совершенства, утраченных обыденной жизнью и обыденным здравым смыслом средневекового образца». Действительно, подумал Марк, герой романа Б.Грасиана, современника Галилея, восклицает: «И это называется мир!.. Даже в имени его — обман. Вовсе оно ему не пристало. Надо говорить «немир», «непорядок»

Признание неразумности и неупорядоченности наблюдаемых явлений жизни, таким образом, не означало отказа от поиска порядка и законов, которым мир подчиняется. Все же сакральная составляющая, размышлял Вадимов, была еще достаточно сильна, чтобы человек отказался от мысли, что мир создан Творцом, печать творчества которого придает ему единство и смысл. Чем явственнее человек констатировал хаос, тем больше стремился обнаружить за ним порядок и закономерности с тем, чтобы преодолеть наблюдаемую неразумность бытия. Косырева писала, что «новая наука не может быть наукой об этом чувственно данном («старом») мире, где царит неупорядоченность, дисгармония, неточность: искомая наука может иметь предметом иной, «новый» (Декарт) мир, в котором царствует гармония, порядок, точность и контуры которого «просвечивают» через покров «старого» мира явлений, «реальных акциденций».

Вначале Вадимов решил, что имеет дело с классической античной оппозицией, зафиксированной Платоном, который противопоставлял в «Федоне» «божественное — человеческому», бессмертное — смертному», «умопостигаемое — чувственному», «единообразное — многообразному», «постоянное и неизменное — непостоянному и изменчивому». Но, подумав, понял, что это сходство обманчиво, оно ограничивается только планом противопоставления мира явлений сущему, сами же явления и сущее понимаются иначе. Действительно, в отличие от античного понимания науки, как принципиально отделенной от практики, наука Нового времени сразу понимается, как ориентированная на практику, в каком-то смысле как часть новой практики. Марк на своих лекциях не раз цитировал Галилея и Бэкона. Открывая свое исследование о новой науке механике обращением к читателям, Галилей пишет: «Гражданская жизнь поддерживается путем общей и взаимной помощи, оказываемой друг другу людьми, пользующимися при этом, главным образом, теми средствами, которые предоставляют им искусства и науки». 

Вадимов обращал внимание студентов, что искусства и науки понимаются здесь уже не как путь к бессмертию, на чем настаивал Платон, или созерцание божества, как о том писал Аристотель, а в качестве необходимого условия поддержания гражданской жизни. Сходно понимает цели новой науки и Бэкон. В «Великом восстановлении наук» он пишет, что наукой нужно заниматься не для развлечения и не из соревнования, не ради того, чтобы высокомерно смотреть на других, не ради выгод, не ради славы или могущества или тому подобных низших целей, но ради пользы для жизни и практики и чтобы они совершенствовали и направляли ее во взаимной любви. В «Новом органоне» Бэкон утверждает, что «правильно найденные аксиомы ведут за собой целые отряды практических приложений» и подлинная цель науки «не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами». 

Но каким образом, задавал Марк студентам риторический вопрос, наука может помочь человеку, почему она становится необходимым условием практики? Бэкон, выражая здесь общее мнение времени, отвечает: новая наука даст возможность овладеть природой, управлять ею, а, оседлав такого «скакуна», человек быстро домчит, куда ему нужно. Особенно Марку нравилась юридическая аргументация Бэкона. Обратите внимание, говорил он своим студентам, какие выражения использует английский философ – «власть», «право», так и чувствуется юрист, истец, выступающий перед Богом от имени человека. «Власть же человека над вещами, — говорит Бэкон, — заключается в одних лишь искусствах и науках. Ибо над природой не властвуют, если ей не подчиняются… Пусть человеческий род только овладеет своим правом на природу, которая назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано могущество».

Дальше Вадимов объяснял студентам, что идея власти над природой прямиком вела к двум следующим двум утверждениям, а именно, что можно усилить человеческое действие, оснастив его природным началом, а само это начало выявить в новой науке. «Что в Действии наиболее полезно, — афористически утверждал Бэкон, — то в Знании наиболее истинно». Марк не сразу сообразил, что эта схема инженерного действия, в которую встроено действие природы, вырастает как из аристотелевской схемы связи мышления и практического действия, а также схемы «магического действия». Он вспомнил рассуждения Аристотеля и Фичино. Первый показал, что условием эффективного практического действия является получение знания о природном явлении, на основе которого это действие осуществляется. Второй — что для высвобождения природного действия (силы, энергии), необходимо приуготовление материала вещи, то есть создание особой конструкции вещи. 

Читая Косареву, Вадимов понял, что понимание инженерного действия не состоялось бы и без переосмысления соотношения «естественного» (природного) и «искусственного». Уже в работах Кузанца естественное начинает пониматься как аспект искусственного и наоборот; ничто, пишет Кузанец, не может быть только природой или только искусством, а все по-своему причастно обоим. Очевидно, размышлял Вадимов, после средних веков человек привыкает смотреть на вещи как сотворенные богом, который тут же в вещах присутствует и действует. 

Начиная же с XVI-XVII вв., когда творение осмысляется в категории «искуственного» (действия искусства), а присутствие и действие в вещах Бога с помощью категории «естественного» (природы), естественный и искуственный планы вещей сближаются. В связи с этим Косарева обращает внимание на то, что в работах Галилея «уравниваются в правах «естественное» и «искусственное», которые в античности мыслились как нечто принципиально несоединимое. Появление в науке этой новой идеи, считает она, отражает огромную работу европейской культуры по уравниванию статуса «натуры» и «техники-искусства», достигшей кульминации в эпоху ренессанса и Реформации; «именно в эпоху Возрождения впервые снимается граница, которая существовала между наукой (как постижением сущего) и практически-технической, ремесленной деятельностью — граница, которую не переступали ни античные ученые, ни античные ремесленники: художники, архитекторы, строители».

Перечитывая Косареву, Марк понял еще одну важную вещь: в это время искусственное все больше понимается как культурное, как культура, без которой природа не может быть использована человеком. Например, Косарева цитирует Грасиана, который в романе «Карманный оракул» пишет: «Природа бросает нас на произвол судьбы — прибегнем же к искусству! Без него и превосходная натура останется несовершенной. У кого нет культуры, у того и достоинств вполовину. От человека, не прошедшего хорошей школы, всегда отдает грубостью; ему надо шлифовать себя, стремясь во всем к совершенству… Совершенством является союз натуры и искусства».

Итак, сделал вывод Вадимов, идеи божественного творения и концепирования, прошедшие горнило эзотерического и рационального переосмысления, трансформировались, начиная с XVII в., в новое понимание действительности — как «искусственной природы», то есть природы, приведенной искусственным путем (силой, деятельностью, техникой) к необходимому для человека состоянию. С XVII в., пишет Косарева, начинается эпоха увлечения всем искусственным. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, отраслями, свойственными «поврежденной» человеческой природе, хаотическими влечениями, разделяющими сознание, мешающими его «центростремительным» усилиям, то искусственные, механические устройства, артефакты ассоциировались с систематически-разумным устроением жизни, полным контролем над собой и окружающим миром. Образ механизма начинает приобретать в культуре черты сакральности; напротив, непосредственно данный, естественный порядок вещей, живая природа, полная таинственных скрытых качеств, десакрализуется. 

Именно в этом ключе, сообразил Вадимов, можно понять, на первый взгляд, странные выражения Бэкона — «скрытый процесс», «скрытый схематизм», «новая природа (природы)», которые можно сообщать вещам, которые часто встречаются в “Новом органоне”. Здесь новая природа (природы) и есть «искусственная природа», а скрытый процесс и схематизм — строение такой природы, выявленные не только в познании, но и в искусственной обусловленности (принуждении) обычных природных явлений. Эту догадку подтверждало одно рассуждение Бэкона, которое Марк нашел в его трудах. 

«Что касается содержания, — писал Бэкон, — то мы составляем Историю не только свободной и предоставленной себе природы (когда она самопроизвольно течет и совершает свое дело), какова история небесных тел, метеоритов, земли и моря, минералов, растений, животных; но, в гораздо большей степени, природы связанной и стесненной, когда искусство и служение человека выводит ее из обычного состояния, воздействует на нее и оформляет ее… природа Вещей сказывается более в стесненности посредством искусства, чем в собственной свободе». 

Уяснив, как Бэкон понимает природу и техническое действие, Вадимов, долго крутился, стараясь соединить все в одно целое. В конце концов, он вышел на следующую картину. Эффект инженерии Бэкон, вероятно, связывает с действием стесненной посредством искусства природы, а не с обычными проявлениями природы. То есть природа по Бэкону — это вовсе не природные стихии и не то, что лежит на поверхности как природные явления, а природа, так сказать, искусственная, природа, «проявленная» (конституированная) с помощью человеческой деятельности, искусства и техники. Эврика, сказал себе Марк, но какое все это отношение имеет к мышлению? Он снова оказался в тупике. И пребывал там довольно долго, пока ему не пришла в голову простая мысль: но ведь и на мышление тоже можно взглянуть как на особую природу. Что если идея “стесненной искусством природы” была применена Бэконом к мышлению? В этом случае все становилось на свое место. 

Действительно, размышлял Вадимов, на что человек той эпохи мог рассчитывать и опираться в своей деятельности, ведь Бог уже не участвовал непосредственно в социальной «игре», не определял поведение человека? Однако остается разум (ум, мышление), который еще в предыдущую эпоху все больше брал на себя роль направляющего и осмысляющего начала (здесь Марк невольно вспомнил Кузанца, отождествившего ум с душой и приписавшего ему руководящее значение). При этом мышление (ум, разум) аналогично природе, вероятно, тоже начинает пониматься двояко: в естественном залоге и искусственном, то есть и просто как природная способность человека и как способность, так сказать, искусственная, иначе говоря, способность окультуренная, «стесненная» искусством. 

Именно такое окультуренное («законно приниженное») мышление, решил Марк, вводится Бэконом и рассматривается как руководящее начало на том пути, который должен вывести человека из хаоса и помочь овладеть природой. Вадимов в очередной раз перечитал Бэкона и с радостью отметил места в рассуждении Бэкона, подтверждавшие его гипотезу. «Здание этого нашего Мира, — пишет Бэкон, — и его строй представляют собой некий лабиринт для созерцающего его человеческого разума, который встречает здесь повсюду столько запутанных дорог, столь обманчивые подобия вещей и знаков, столь извилистые и сложные петли и узлы природы… Надо направить наши шаги путеводной нитью и по определенному правилу обезопасить всю дорогу, начиная от первых восприятий чувств… но, прежде чем удастся причалить к более удаленному и сокровенному в природе, необходимо ввести лучшее и более совершенное употребление человеческого духа и разума… путь к этому нам открыло не какое-либо иное средство, как только справедливое и законное принижение человеческого духа».

Итак, утвердился Марк в своей интуиции, окультуренное мышление — это мышление «стесненное искусством». Для Бэкона мышление, во-первых, подчинено новой логике, ориентированной на создание инженерии, во-вторых, очищено критикой, позволяющей усвоить новые представления. Новая логика вкупе с критикой традиционного разума и есть по Бэкону то искусство, которое превращает «предоставленный сам себе разум» в разум (мышление), которым человек может руководствоваться. Бэкон пишет, что перед новой наукой стоит задача нахождения не доказательств, а новых знаний, назначений и указаний для практики.  Традиционная логика с помощью рассуждений побеждает и подчиняет себе противника, новая — делом природу. Что же касается первых понятий разума, подчеркивает Бэкон, то среди того, что собрал предоставленный самому себе разум, нет ничего такого, что мы не считали бы подозрительным и подлежащим принятию лишь в том случае, если оно подвергнется новому суду, который и вынесет свой окончательный приговор.

Итак, подводил итог Вадимов, Бэкон, а вслед за ним и Декарт, считают, что человек в том случае сможет доверять указаниям мышления, если последнее будет критически осмысленно, а также обосновано, с одной стороны, в логическом плане, с другой — в онтологическом, то есть, если мыслитель сможет убедиться в «твердости» (основательности) самых первых начал. Фактически, подумал Марк, Бэкон не только предлагает программу построения новой науки, но и задает новое представление о мышлении, совершенно иначе его конституирует. Новизна состояла в том, что выдвигается другое основание для логики и онтологии: не организация и нормирование рассуждений, как у Аристотеля, а организация деятельности и сознания мыслящего человека.

На лекциях Вадимов обращал внимание своих студентов на характер схем новой науки и инженерии, намеченных Бэконом. В совокупности, говорил он, они составляли своеобразный социальный проект, поскольку эти идеи еще не были реализованы и не было ясным, удастся ли практически это сделать, то есть с помощью новой науки заставить природу работать на человека. По сути, говорил Вадимов, такой социальный проект мало чем отличался, например, от проекта Карла Маркса — создания социализма, сформулированного в «Манифесте Коммунистической партии». Только в случае коммунистического движения проект оказался нереализуемым (что, правда, выяснилось не сразу, а после 70 лет жестоких социальных экспериментов в нашей и не только в нашей стране), а в рассматриваемом случае удалось создать и новую науку о природе (естествознание) и новую практику (инженерную), опирающуюся на естествознание. 

 

5.

 

Позвонили из Института виртуалистики, попросили заехать, чтобы проглядеть верстку статьи. Вадимов решил воспользоваться этим случаем и зайти в лабораторию к Дорохову. По правде сказать, ему хотелось еще раз сходить в виртуальное пространство. Как будто догадываясь о его намерении, Дорогов сам предложил Вадимому продолжить эксперимент. Не откладывая в долгий ящик, договорились на следующую неделю. Так совпало, что всю эту неделю, до эксперимента Вадимов размышлял о том, что такое природа, и когда он попал в объятья осьминога, то есть сел в кресло системного тренажера, то практически не сомневался в какую реальность попадет.    

Почему-то виртуальная реальность долго не приходила, зато на Вадимова навалилась страшная сонливость. Некоторое время он успешно противостоял ей, но, в конце концов, сдался и заснул. Во сне к нему явился Зун, которому Марк обрадовался, Вадимов давно его не видал. Виктор выглядел не так призрачно как обычно, казалось, что они, как много лет тому назад, просто встретились на очередном семинаре Капицкого.   

— Марк, — сказал Зун, — не хочешь ли пойти на транстемпоральный форум? Он бывает очень редко — раз или два в столетие. Но сегодня как раз такой случай. Можно сказать, тебе повезло.

— Конечно, — ответил Вадимов, — хотя не имел никакого представления о том, что такое транстемпоральный форум, по названию, это напомнило Марку что-то вроде первого круга дантовского ада, где могли общаться мыслители, жившие в разные эпохи и времена.    

Уже привычно они пересекли границу времени и оказались в прекрасном парке или может быть, судя по экзотическим уникальным деревьям и посадкам, ботаническом саду. Первое, что Вадимову бросилось в глаза, огромный экран-транспорант, на мерцающей поверхности которого бежала строка “Форум — сущность природы”. Обойдя экран, они вышли на открытое пространство,  в центре которого прямо на траве, уходя слоновьими ножками в землю, стоял огромный дубовый круглый стол. Вокруг сидели несколько человек, как будто сошедших со старинных картин, другие прогуливались рядом. 

Приблизившись, Вадимов разглядел на столе кипящий русский самовал, несколько античных кратеров, наполненных вином, средневековые кубки, изящные вазы и тарелки с фруктами и сластями и среди этого достойного кисти художника натюрморта, таблички, очевидно, с фамилиями участников беседы. С волнением Марк прочел славные имена: Платон, Аристотель, святой Августин, Абеляр, Галилей, акад. Кедровский, Хайдеггер, Капицкий и даже, к своему крайнему удивлению, разглядел свою фамилию. Говорил Платон.    

— Природа, Космос, как и все возникающее, должны иметь причину. Космос — прекраснейшая из возникших вещей, кто еще может быть причиной его возникновения, если не всеблагой демиург. Пожелавши, чтобы все было хорошо, бог привел беспорядок в порядок, имея в виду создать творение прекраснейшее и по природе своей наилучшее. Согласно нашему правдоподобному рассуждению природа есть живое существо, наделенное душой и умом, и родилась она поистине с помощью божественного провидения. Природа объемлет все живое, все существующие рода бытия как свои части.  

Чуть поклонившись Платону, слово взял Аристотель. 

— Учитель, — с почтением и достоинством, начал он. — Я много раз слышал от Вас, что природа возникла тогда, когда было создано время. Если принять это умозаключение, получается много противоречий. Не буду утомлять ваш слух их перечислением, мы не раз обсуждали это в стенах Академии. Природа не была создана, она подобно движению существует вечно.    

— Вы не правы, Стагирит, — быстро возразил Августин. — Природа, действительно, была создана. Но и Платон заблуждается: природа — не живое существо, это Божье Творение. Ради Бога, — продолжал Августин, повернувшись к Аристотелю, — Вы, кажется, не кончили. 

— Да, — сказал Аристотель, — я хотел объяснить, что такое природа. Из существующих вещей одни существуют по природе, а другие в силу иных обстоятельств, например, их создал человек. Природа есть известное начало и причина движения и покоя для того, чему она присуща первично, а не по совпадению. Конечно, природа является сущностью, а именно, или первой материей, лежащей в основе каждого из тел, имеющих в себе самом начало движения и изменения, или же формой. Я бы отдал предпочтение форме, ведь каждая вещь скорее тогда называется своим именем, когда она есть актуально, чем имеется в потенции, материя же — существует как потенция. 

Наконец, как сущность природа относится к разряду причин  “ради чего”. Действительно, каким способом делается и возникает каждая вещь, такова она есть по своей природе, а делается и возникает всегда ради чего-нибудь. Но если спросить, ради чего существует сама природа, то нужно обратить свой взор на Небо и Единое. Они движут все остальное, сами, не находясь в движении. Но движет так только предмет желания и мысли. Так вот от такого начала, это конечно, — разум, зависит мир небес и природа. При этом разум, в силу причастности своей к предмету мысли, мыслит самого себя. И жизнь у него — такая, как наша — самая лучшая, которая у нас на малый срок.     

— Я не вижу, почтенные Учителя, — раздался голос Августина, — большой разницы между вашими позициями. Платон говорит, что природа — это живое существо, но и Аристотель этого не отрицает, называя природу деятельным мыслящим себя разумом. Платон утверждает, что природа включает в себя все рода бытия, а Стагирит сводит природу к материи, форме и причине “ради чего”, то есть природа, по Аристотелю, тоже содержит почти все существующее. Но не забудем, что все создал Господь. Вот небо и земля; они кричат о том, что они созданы. 

Как же Господь создал небо и землю, каким орудием пользовался в этой работе? Ведь Он действовал не так, как мастер, делающий одну вещь с помощью другой. Душа Его  может по собственному усмотрению придать вещи тот вид, который Она созерцает в себе внутреннем оком. Но откуда могло быть у Творца вещество, которого Он не сделал раньше, чтобы потом сделать из него небо и землю? Все, что есть, есть только потому, что Творец есть. Итак, Он сказал “и явилось” и создал Он это своим словом. То, что было произнесено, не исчезает; чтобы произнести все, не надо говорить одно вслед за другим: все извечно и одновременно. Иначе существовало бы время и изменяемость — не настоящая вечность и не настоящее бессмертие. Творец одновременно и вечно говорит все, что говорит; возникает все, чему Он велит возникнуть; Он создает только Словом, и, однако, не одновременно и не от века возникает все, что Он создает Словом.      

— Может быть, святой отец, — вступил в беседу Абеляр, — кому-то непонятно, как Творец по слову создал природу? Я долго размышлял и пытался проникнуть в замысел Божий и теперь могу чуть приоткрыть завесу. 

И, увидев, что Августин благосклонно посмотрел на него, начал говорить.

— Известно, что универсалии, общее имеют естественное существование в Божественном уме. Они обнаруживаются в чувственно постигаемом мире при переходе от небытия к бытию. При сдвиге, обозначившемся на этом переходе, возникает звук и слово, несущее определенное значение, форму. Соответственно универсалии претерпевают существенное изменение: они раздваиваются на имя и вещь. В чувственном восприятии общее превращается в образы, а в рассудке универсалии приобретают форму понятий, значение которых укоренено в вещах природы. Полное «схватывание», концепирование вещей происходит через высказывающую речь, через смыслы речей, возникающих в душе говорящего.

Абеляр помолчал, очевидно, давая слушателям уяснить смысл сказазанного им, и затем продолжил.

— К тому, о чем говорил святой отец, я добавлю кое-что еще. Природа не только была создана Творцом, но и не оставлена Им без божественного промысла. Как пишет в «Книге  о природе вещей» Бэда Достопочтенный все те семенаи первопричины вещей, что были сотворены тогда. Развиваются естественным образом все то время что существует мир, так что до сего дня продолжается деятельность Отца и Сына, до сих пор «питает Бог птиц и одевает лилии». В природе срыты божественные силы и энергии, доступ к которым человеку не закрыт. Ведь природа создана для человека, который сам создан «по образу и подобию». Обладая разумом, отчасти, сходным с божественным, человек, если обратится к Творцу с молитвами всей душой, в состоянии приобщиться к его замыслам и, следовательно, может постигнуть законы, в соответствии с которыми происходят природные изменения. 

— Браво, — воскликнул сидящий за столом вельможа, в котором Вадимов по портретам не без труда узнал Френсиса Бэкона. — Вы подвели нас вплотную к замыслу Творца относительно природы. Бог дал человеку право вкушать плоды природы, позволил ему познать ее законы с тем, чтобы человек стал могущественным и сильным. Описывая в новых науках скрытые процессы и формы, человек, подчинясь природе, ставит ее себе на службу.      

— Да, — подхватил Галилей мысль Бэкона (что это был Галилей, Вадимов почему-то знал), — природа и познающая ее наука должны служить обществу. Но хотел бы заметить, господа, природа — это вовсе не то, что мы видим за окном. Природа написана на языке математики, еще Николай Кузанский говорил, что в области познания природы математическое знание совпадает с божественным. “Природа за окном” ведет себя как живое капризное существо, как организм, но истинная природа — это механизм. “Природу за окном”, если мы хотим выпытать, вырвать ее тайны, необходимо стеснить искусством. Чтобы пробиться к подлинной природе, мы должны превратить ее в механизм, только в этом случае человек сможет управлять процессами природы. 

— Разве природа — это дойная корова? — раздался удивленный голос Аристотеля. Как можно что-то взять у бытия, которое просто существует, есть. И Вы, почтенные учителя будущего, Бэкон и Галилей, кажется, я правильно произношу ваши имена — тоже часть природы, правда, часть, обладающая способностью ее созерцать и мыслить. Созерцая природные явления, мы не может у природы что-то отнять и взять себе.    

На помощь Галилею, судя по фамилии, написанной на стоящей перед ним табличке, пришел академик Кедровский.  

— При все почтении к философам античности, — начал он, — вынужден констатировать, что Вы не понимали, что такое природа. Для античной культуры чужда была глубокая мысль Галилея (Кедровский быстро поклонился в сторону последнего), что природа — это то, что описывает естествознание. Цель ученого — познание законов природы, на их основе затем в инженерии создаются механизмы и машины. Наука является производительной силой, а не абстрактной теорией. С помощью естествознания мы удовлетворяем потребности человека и улучшаем жизнь.   

— А нельзя ли, — послышался тихий голос, и Вадимов узнал великого философа современности Мартина Хайдеггера, — на основе, как Вы говорите, естествознания, улучшить саму природу? Ну, скажем, перестроить ее так, чтобы она стала простым и послушным инструментом человека. Чтобы не было никаких там природных катаклизмов, ураганов, смерчей, наводнений, а захотел что-нибудь, включил тумблер и, пожалуйста, природа послушно становится на колени и прислуживает Вам.   

— Конечно, — совершенно не замечая иронии, обрадовался Кедровский, — именно, в конце концов, но это будет не сразу, человек улучшит природу, уже сегодня он пытается регулировать климат и создал ускорители, в которых пусть на короткое время появляются сверхтяжелые элементы. Ведь на земле, в обычных условиях таких элементов нет совершенно. Вы правы, когда-нибудь в перспективе мы сможем перестроить природу, чтобы получать материалы и процессы с нужными человеку параметрами. 

Здесь в разговор буквально врезался Капицкий, сразу начав с возражений безо всяких там придыханий и экивоков в сторону великих мыслителей. 

— Вы все говорите о природе, как будто видите ее перед собой глазами. Но природа — это не объект, а понятие. Такое понятие складывается только тогда, когда коллега Аристотель ввел оппозицию “искусственное — естественное”. Природа выступает как необходимое условие объективации научного изучения, полагания естественных процессов. На самом деле никакой природы нет, существует только деятельность человека. Вместо того чтобы пялится на природу, необходимо проанализировать деятельность и мышление, в контексте которых мы эту самую природу придумываем, вводим и далее эксплуатируем.  

Неожиданно для себя Вадимов, услышал свой голос, — оказывается, он вступил в беседу и говорит. 

— Я представлюсь, меня здесь за исключением предыдущего оратора никто не знает. Марк Вадимов, когда-то я учился у Капицкого. Именно с его легкой руки я понял, что природа — не реальность, а понятие. Однако позднее, через несколько лет, пришел к выводу, что и деятельность тоже определенное понятие, возникшее в определенный исторический период. Тогда я спросил себя, а какую собственно роль играют сдвижки смыслов при очередном шаге рефлексии и что  происходит со старыми представлениями. Разве представление о природе перестало для меня существовать после того, как я понял, что природа — это понятие и что оно вводилось по-разному? 

Одним образом понятие природы задавалось в античной культуре: там это были просто знания, непротиворечиво описывающие всевозможные изменения. Другим образом — в средние века, где различалась природа сотворенная Богом, природа творящая, в которой Бог скрывается, и природа для человека. Третьим образом, физикалистски, понятие природы задается, начиная с ХVII столетия. Нет, понятие природы продолжает существовать, только я теперь понимаю, о какой природе пишет или говорит тот или иной ученый, а также, что каждое понимание природы имеет свои границы. Скажем, понятие природы, используемое современными физиками, кардинально отличается от античного или средневекового, а также, если говорят о социальной природе, то имеют ввиду какие-то другие представления. 

В этом смысле существуют все три представления о природе — античное, средневековое и новоевропейское, причем последнее в разных вариантах — первая природа, вторая природа, духовная, социальная природа, природа психики и т.д. Но существуют эти понятия в разных исторических и культурных контекстах. Тогда получается, что природа существует не сама по себе, а как культурно-историческое явление. Далее, поскольку именно я выделяю все эти понятия о природе, то сам выступаю как равноправный участник существования понятия природы. А через понятие и определенного интеллигибельного аспекта существования самой природы. Теперь, в каком смысле природа существует?

Понимание природы как реальности предполагает, что мы видим природу сквозь призму разных ее понятий и  представлений. Во-первых, с точки зрения социального опыта. Например, сегодня многие поняли, что сведение природы к «первой природе», описываемой в естественных науках, ограничено и порождает ряд сложных социальных проблем. Во-вторых, мы действительно видим природу сквозь призму естественных наук, на этом основаны инженерия, конструирование машин и механизмов. В-третьих, мы понимаем природу как «сотворенную» и «творящую», но не при участии Бога, а человека, если учитываем нашу собственную техническую деятельность. В-четвертых, глядим на природу с эстетической или космической точки зрения и в этом случае говорим, что природа прекрасный живой организм и т. д. и т. п. И вот это сложное видение, где отражаются друг в друге и взаимодействуют разные понятия природы, где идет наша собственная работа по уяснению того, что такое природа, воплощается нами, или, говоря философским языком, объективируется в «устройстве» природы. Следовательно, природа как реальность устроена в соответствие с этим видением, т.е. конкретным социальным опытом и понятиями природы. 

Неожиданно, Марка кто-то сильно потянул сзади, и он услышал голос Зуна.

— Быстро уходим, закрываются переходы между мирами. Прощаться и извиняться некогда, не дай бог, застрять на переходе. 

Когда он открыл глаза и увидел перед собой Дорохова, то невольно спросил. 

— Что-то случилось? Мне показалось, что сеанс закончился неожиданно. А жаль, какой интересный разговор шел. Когда я еще увижу живьем Платона или Хайдеггера? 

— Вы правы, Марк Евгеньвич, извините, произошел сбой одной из компьютерных программ, поэтому пришлось быстро свернуть остальные.

 

6.

 

Чтение Декарта оставило у Вадимова двойственное впечатление. В свете достижений современной философской критики и психологии доказательства Декарта о том, что раз мы мыслим, то существуем, что есть Бог и независящий от нас мир, выглядели для Марка наивными. Он подумал, что нам только может казаться, что мы мыслим или что Бог есть совершенное существо, или что человек не столь совершенен, как о том пишет Декарт. В качестве символов веры, подумал Вадимов, все эти положения еще могут быть приняты, но как доказательства — только при большом желании. Однако нельзя забывать, возразил Марк сам себе, какое влияние Декарт оказал на развитие всей европейской мысли. Кроме того, при чтении Декарта возникало ясное ощущения живой мысли, пробивающей себе дорогу сквозь заскорузлые и наивные, естественно, с современной точки зрения, аргументы. Чтобы разобраться во всем этом, Вадимов решил продумать интеллектуальную ситуацию, в которой действовал Декарт. Кроме работ самого Декарта он обратился к замечательной книге “Картезианские размышления” Машвили. 

Продумав социокультурную ситуацию, в которой складывалось творчество Декарта, Марк еще раз отметил, что она задавалась новым понимаем отношения Бога к человеку и к природе: хотя Творец создал и то и другое, он непосредственно не участвует в жизни природы и не руководит мыслью и поведением человека. Поэтому человек и в практических делах и в познании вынужден был действовать самостоятельно. И действовал и создавал системы знаний, во-первых, не совпадающие друг с другом, во-вторых, часто неадекватно описывающие мир, то есть не являющихся истинными. 

Что мог понять тот, кто впервые подключался к таким знаниям, спросил себя Марк, кому он должен был поверить? Читая Декарта, Вадимов обратил внимание на фрагмент, где великий французский философ пишет, как он пришел к своим взглядам. «Но как только я закончил весь курс обучения, по завершении которого  человека обычно принимают в ряды ученых, я совершенно изменил свое мнение. Я до того запутался в сомнениях и ошибках, что начал думать, что единственным результатом моего обучения было все возраставшее убеждение в своем невежестве… О философии скажу лишь то, что, видя, как она уже в течение многих веков культивировалась самыми выдающимися умами и, тем не менее, в ней нет ни одного положения, которого нельзя было бы оспаривать и, следовательно, сомневаться в нем, я отнюдь не обладал таким самомнением, чтобы надеяться решить задачу лучше других. Принимая во внимание, сколько различных мнений, отстаиваемых учеными людьми, может быть об одном и том же предмете, в то время как правильным может быть лишь одно, я стал считать чуть ли не ложным все, что было лишь правдоподобным». 

Интересно, отметил Марк, Декарт считает, что правильным (истинным) может быть только одно из мнений. Другими словами, он явно ориентируется на естествознание, а не на философию или гуманитарные дисциплины, где принцип единой истины не проходит. Это важный момент, его нужно запомнить.

Итак, продолжал размышлять Вадимов, нужно было преодолеть разномыслие, связанное в данном случае не с изобретением рассуждений, как в античности, или с разными истолкованиями и пониманием Священного писания, как средних веках, а с потерей сакральных оснований мышления, с невозможностью больше прямо апеллировать к Богу. Но было еще одно затруднение, подумал Марк, оно возникло в связи с обоснованием идеи нового мышления и метода. Декарт, и это сразу бросается в глаза, подобно Френсису Бэкону, пожалуй, даже энергичнее, утверждает, что только правильное мышление (метод), выведут человека на столбовую дорогу жизни. 

Вадимов отметил, что Декарт думает, что правильный ум «указывает воле», то есть направляет ее. Как он замечает в «Рассуждении о методе» различие мнений происходит не от того, что одни люди разумнее других, но только от того, что мы направляем наши мысли разными путями и рассматриваем не те же самые вещи. Ибо мало иметь хороший ум, главное — хорошо его применять.

Однако из работ по истории философии Марк знал, что критики Бэкона и Декарта, спрашивали, а что значит «правильное применение ума», на что мы можем опираться, определяя «верное направление мышления», ведущее прямиком к истине? Судя по всему, было еще одно затруднение. Разрабатывая новую концепцию мышления, Декарт одновременно пытается обосновать и новое научное мышление, которое во главу угла в математике поставило конструирование новых счислений, например, алгебры, а в естествознании математические представления и эксперимент. С точки зрения нового научного мироощущения математические объекты создавались конструктивным путем, а физические — на основе математики и эмпирических наблюдений за естественными процессами, прошедшими, однако, экспериментальное подтверждение. 

В обоих случаях, сообразил Вадимов, объекты начинают пониматься не только как идеальные, но и независимые от личности ученого (его установок и интенций), в противном случае нельзя было бы применять математику и считаться с экспериментом. В то же время еще сохранялось средневековое понимание объекта научного познания, как созданного Творцом и зависимого от личности познающего, который в акте мышления «собирал» отдельные свойства (акциденции) объекта в единство, целое. Совмещать оба эти понимания объекта (как независимого от личности ученого и зависимого), а также как порождаемого самим ученым и Творцом, подумал Марк, очевидно, становилось дальше невозможно. 

Рассмотрев эти моменты, Вадимов пришел к выводу, что Декарт должен был предпринять усилия для освобождения мышления ученого от непосредственной опеки со стороны Творца, чтобы ученый мог самостоятельно строить, творить объекты, которые при этом должны быть независимыми от личности познающего. Правда, поправил себя Марк, при том условии, что одновременно Декарту приходится обосновывать свои новации в духе времени. Этот дух по-прежнему задавался религиозным мировоззрением. А, следовательно, сделал вывод Марк, Декарт в своих построениях и обоснованиях вынужден был, и достаточно искренни, обращаться к Богу. 

Действительно, формулируя правила морали, оправдывающие его подход, Декарт пишет, что «первое — это подчиняться законам и обычаям своей страны, блюдя религию, в которой по милости бога он воспитан с детства». На убеждении в существовании Бога основываются у Декарта и доказательства того, что исходные начала науки требуют ясного и отчетливого осознания, а также, почему наше знание описывает объективную реальность. Марк еще раз перечитал у Декарта это место. 

Откуда мы знаем, спрашивает тот, «что приходящие во сне мысли более обманчивы, чем другие, тем более, что зачастую они бывают не менее живыми и отчетливымы? И сколько бы это ни изучали лучшие умы, не думаю, чтобы они могли привести какой-либо довод, достаточный для устранения этого сомнения, если не допустят существование бога. Ибо, только что принятое мною правило — считать, что вещи, которые мы воспринимаем весьма ясно и отчетливо, все истинные, — убедительно только потому, что бог есть или существует, что он есть существо совершенное и что все, чем мы обладаем происходит от него. К подобным неясным пунктам относится между прочим следующий: каким образом находящаяся в нас идея всесовершеннейшего существа содержит столько объективной реальности, то есть каким образом она посредством представления до такой степени становится причастной бытию и совершенству, что непременно должна происходить от наисовершеннейшей причины. В упомянутых ответах я разъяснил это посредством сравнения с весьма искусной и замысловатой машиной, идея которой находится в уме какого-нибудь мастера. Ибо подобно тому, как объективное искусственное осуществление этой идеи должно иметь в чем-нибудь причину — именно или в знании этого мастера, или в знании того, от кого он получил эту идею, — так точно невозможно, чтобы находящаяся в нас идея бога не имела причины в самом боге».

Итак, констатировал Вадимов, Декарт убежден, что именно совершенный бог делает наше мышление ясным и эффективным, помогая «не совсем совершенному» человеку постигать объективное состояние дел в мире. Но ведь одновременно он должен был решить вроде бы прямо противоположную задачу — помочь человеку (ученому) стать независимым от бога!

Чтобы разрешить эту дилемму, Вадимов, вспомнив проделанный им  раньше анализ творчества Августина, попробовал взглянуть на Декарта как на эзотерика. Марк убеждал себя, что единственно, на что Декарт мог опереться, так это на самого себя. При этом, рассуждал Вадимов, ничего нового не создашь, если мыслитель продолжает находиться, так сказать, в старом теле и душе, если он не меняется. Поэтому эзотерическая личность начинает менять и переделывать себя, и эта работа является необходимым условием открытия нового мира. Подтверждение своих мыслей Вадимов тут же нашел у самого Декарта, который не устает повторять, что он опирается только на самого себя и свой частный опыт, а также то, что он решительно не хочет переделывать других, но только себя. Никогда, пишет он, мои намерения не шли дальше попытки реформировать мое собственное мышление и строить на фундаменте, который принадлежит мне.

Не употребляя прямо термина «эзотеризм», Мираб Машвили в самом первом из «Картезианских размышлений», по сути, дает точную характеристику личности Декарта как эзотерической. Марк нашел это место. «Следовательно, пишет Машвили, — говоря об экзистенциальном опыте Декарта, можно сказать, что его тексты представляют собой не просто изложение его идей или добытых знаний. Они выражают реальный медитативный опыт автора, проделанный им с абсолютным ощущением, что на кон поставлена жизнь, и что она зависит от разрешения его мысли и духовных состояний, метафизического томления. Этот человек принимал из мира только то, что им через себя было пропущено и только в себе и на себе опробовано и испытано. Декарт не мог быть социальным реформатором. Как всякий нормальный философ, он считал, что настолько трудно, почти невозможно понять мир и сделать с собой, жалким куском мяса, что-нибудь стоящее уважения, что где уж там заниматься преобразованием мира. Ибо ясно ведь — и законы философии, и законы здравого смысла  диктуют нам, — что если каждый  в своей жизни сделает что-то с собой сам, то и вокруг что-то сделается”.

Уже одно это переключение на себя, подумал Вадимов, многое означало: философ и ученый Нового времени должны были в себе искать основания для мышления и действия, и если они их находили, то дальше могли смело на них опираться. Другое дело, как эти личные основания публично манифестировались, предположим, как в данном случае через уподобление совершенному богу. Но смысл их все же был в другом, прямо противоположном. Однако, что конкретно, спросил себя Марк, Декарт указывает в качестве таких оснований? 

Обычно, размышлял Вадимов, эзотерики в своих учениях описывают четыре основные вещи. Во-первых, строение и особенности эзотерического мира, который эзотерик противопоставляет миру обычному. Эзотерический мир для эзотерика является вожделенной целью его жизни, спасения. Во-вторых, в этих учениях мы находим характеристики тех людей, которые проходят в эзотерический мир, то есть самих эзотериков. В отличие от обычных людей эзотерические личности обладают способностями и часто органами, позволяющими им жить в эзотерическом мире и познавать его. В-третьих, во многих эзотерических доктринах описывается, как войти в эзотерический мир, что для этого человек должен сделать с собой, как себя изменить. В-четвертых, в эзотерических учениях описывается путь, который проходят эзотерики, совершенствуя себя. Итак, сначала нужно было понять, что Декарт считает эзотерическим миром. Перечитав под этим углом зрения Декарта, Вадимов предположил следующее. 

Мир, описанный в философии Декарта — это мышление как форма существования самого Декарта, а также мир, состоящий из двух сущностей — мыслительной (духовной) субстанции и материи. Мышление, пишет Декарт, разбирая то, что можно считать существующем безусловно, — атрибут, который принадлежит мне: оно одно не может быть отстранено от меня. Я есмь, я существую — это достоверно. На сколько времени? На столько, сколько я мыслю, ибо возможно и то, что я совсем перестал бы существовать, если бы окончательно перестал мыслить. Следовательно, я, строго говоря, — только мыслящая вещь, то есть дух, или душа, или разум, или ум. Главнейшее же различие, какое я замечаю между всеми сотворенными вещами, состоит в том, что одни вещи — интеллектуальные, иначе говоря, субстанции мыслящие, другие вещи — материальные, то есть тела или свойства присущие телам. Восприятие, воление и все виды как восприятия, так воления относятся к мыслящей субстанции; к телам относятся величина — то есть протяжение в длину, ширину и глубину, — фигура, движение, расположение и делимость частей и прочие свойства.

Марк обратил внимание, что Декарт, вероятно, вслед за Кузанцем характеризует мышление не только как мысль, но и более широко, включая все основные способности души. Сила, посредством которой мы собственно познаем вещи, отмечает Декарт, является в отличие от материальных вещей «чисто духовной» и называется сообразно ее различным функциям «чистым интеллектом, воображением, памятью или чувством. Но как спрашивается, продумывал дальше Марк позицию Декарта, связаны между собой мышление как существование самого Декарта и мышление как мыслящая субстанция? Вроде бы, это разные вещи. И почему Декарту пришлось противопоставить мышление и материальные вещи? Ответил он на свои вопросы так.

Первая характеристика мышления, вероятна, была необходима Декарту, с одной стороны, чтобы оправдать возможность самостоятельного мышления, то есть без направляющего божественного разума (поэтому мышление — это то же самое, что и существование), с другой — для объяснения чисто психологического ощущения мыслителя-творца, открывающего с помощью мысли и усилий своей души целые миры (поэтому мышление в самосознании Декарта, так же, кстати, как и у других эзотериков, совпадает с творением и открытием мира). С третьей стороны, эта характеристика мышления позволяла оправдать идею метода, поскольку Декарт утверждает, что если человек что-нибудь и может строго контролировать, так только свою мысль. В связи с этим Вадимов снова вернулся к тексту французского мыслителя. 

«Моим третьим правилом, — пишет Декарт, — было стремиться всегда побеждать скорее самого себя, чем судьбу, и менять скорее свои желания, чем порядок мира, и вообще приучать себя к мысли, что нет ничего такого, что было бы целиком в нашей власти, кроме наших мыслей. Я думаю, что главным образом в этом заключается тайна тех философов, которым удавалось  некогда выйти из-под власти судьбы и, несмотря на страдания и бедность, состязаться в блаженстве с богами. Ибо, постоянно занимаясь наблюдением пределов, поставленных им природой, они столь твердо убеждались в том, что ничто кроме мыслей, им не подвластно. Они располагали своими мыслями столь безусловно, что имели некоторое основание считать себя богаче и могущественнее, свободнее и счастливее всех прочих людей, которые, не обладая такой философией, никогда не располагают всем, чего желают, как бы ни благоприятствовали им природа и судьба». Ага, сказал Вадимов, из этих высказываний видно, что для Декарта мышление — это, действительно, эзотерическое дело, позволяющее мыслителю стать счастливым и могущественным. 

Противопоставив мышление как непротяженную духовную субстанцию и материальные протяженные вещи, продолжал размышлять Марк, Декарт, с одной стороны, обосновывает роль познания и науки (они описывают материальные вещи), с другой — оправдывает галилевское понимание природы, как написанной на языке математике, и понимание науки, как оперирующей гипотезами и математическими моделями. Действительно, ведь материальные вещи у Декарта — это чисто интеллектуальная конструкция (как говорят сегодня — идеальный объект), они характеризуются строго определенными свойствами — пространственными характеристиками, формой, делимостью частей и др., то есть как раз теми, на которые указывает Галилей. Вадимов вспомнил к месту и письмо к Мерсенну, в котором Декарт пишет: «Я сознаюсь, что если учение Галилея ложно, то ложны и все основания моей философии, так как они взаимно опираются друг на друга».

Машвили в своей книге о Декарте обращает внимание на еще один важный момент, а именно, что последний дает такое описание природы, которое окончательно освобождает ее от воздействий и прихотей и Бога и познающего человека. Вадимов не забыл, что с точки зрения средневекового и ренессансного человека ученый, концепируя, как бы поворачивает вещь к себе, собирает ее нужным для себя способом, то есть действует скоре как современный гуманитарий, а не физик. Утверждая, что акт творения мира необратим (Бог создал мир и в нем установились законы, независимые от воли Творца), что душа мыслит без тела, что материальные вещи не имеют души (не субъекты; но ведь именно как субъекты понимались вещи в средние века), Декарт создает условия для новой науки и мышления. 

Итак, подвел черту Марк, подлинный мир Декарта — это двойной мир мышления: самого мыслящего и объективно наблюдаемого мышления. Мир, порождаемый в акте (процессе) мышления, и одновременно порожденный Творцом. Наглядно, подумал Марк, это понять невозможно, но в эзотерическом мироощущении мыслится еще и не такое. Теперь нужно было решить вторую задачу – понять, какими свойствами Декарт наделяет самого эзотерика, который одновременно  философ и ученый новой формации.

Конечно, размышлял Вадимов, речь не идет об обычном человеке и эмпирическом Я. «Я» Декарта — это «мыслящая вещь», мышление, это, как говорит Декарт, «среднее между ничто и богом». Другими словами, мыслящий человек из ничего с помощью мышления (рассуждений — отсюда «среднее», средний термин силлогизма) творит и свое существование и мир вещей (бытие). В этом месте Марк невольно вспомнил средневековые схемы творения Богом мира из ничего и еще раз утвердился в мысли, что один из создателей современной философии вел свою родословную прямо от Августина.  Эту мысль подтверждали и представления Декарта о человеке. По Декарту человек — хоть и не столь совершенен как Бог, но все же достаточно на него похож и, что существенно, может бесконечно увеличивать степень своего совершенства. Несмотря на некоторую парадоксальность, подумал Марк, данные характеристики человека и Я вполне выполняют свое назначение, объясняя возможность самостоятельного мышления и познания мира. 

Анализируя работы Декарта, Вадимов понял, что не менее важная характеристика «декартовского человека» — наличие у него способности познавать истинное строение действительности, не исключая самого человека и, отчасти, Творца. Эта способность обеспечивается идеями, рождающимися вместе с человеком (Декарт считает, что они обеспечивают доступ души к божественному знанию, а ведь именно Бог знает, как устроен мир), особым строением мыслительного аппарата, как бы приспособленного для истинного отображения мира (Машвили называет это принципом «индивидуации»), наконец, способность познавать истинное строение действительности Декарт связывает с правильным мышлением, то есть таким, которое следует методу.

Но у Марка возник тогда такой вопрос: если душа может получать прямой доступ к реальности (вероятно, ее и можно назвать галилеевско-декартовской), иначе говоря, познавать ее, то почему тогда человек ошибается и заблуждается? Сам Декарт отвечает так: во-первых, здесь сказываются особенности нашей воли, свободно выбирающей не то, что нужно, во-вторых, наше познание зависит как от возможностей материального тела, так и нашего развития. Откуда, спрашивает Декарт, рождаются заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мной в границах, но распространяется на вещи, которых я не постигаю. Относясь сама по себе к ним безразлично, она весьма легко впадает в заблуждение и выбирает ложь вместо истины и зло вместо добра; поэтому я ошибаюсь и грешу. 

В «Началах философии» Декарт специально рассматривает основные причины наших заблуждений и ошибок: работу и ограниченность человеческих чувств, предубеждения детства, утомляемость ума, отождествление понятий со словами. Таким образом, уяснил Марк, вырисовывается следующая схема. На пути к истинному познанию природы и человека, которое производится мышлением, в частности, на основе идей, рожденных вместе с человеком, стоят преграды, обусловленные природой его воли, тела и детства. Чтобы их преодолеть, человек должен правильно мыслить, например, начинать с ясных и отчетливых идей. Каждый раз, пишет Декарт, когда я настолько удерживаю свою волю в границах моего знания, что она составляет свои суждения лишь о вещах, представляемых ей разумом ясно и отчетливо, я не в состоянии ошибиться; ведь всякое ясное и отчетливое понятие есть, несомненно, нечто и, следовательно, не может происходить из небытия, но необходимо должно иметь своим творцом бога, а бог, будучи совершенным, не может служить причиной никакого заблуждения.

Решив вторую задачу, Вадимов перешел к третьей — стал думать, как Декарт понимал путь, ведущий в эзотерическую реальность? Гипотеза была следующая: путь задается методом. Метод Декарта включает в себя два плана: с одной стороны, он задает объективные процедуры, например, необходимость сведения более сложных явлений к менее сложным, или деления сложного явления (вопроса) на простые составляющие, или систематического рассмотрения темы, с другой стороны, так сказать, субъективные процедуры, например, выделение ясных и отчетливых представлений, простых и сложных представлений, понятных и непонятных. Предварительное условие правильного мышления по Декарту, и здесь, отметил Вадимов, он идет нога в ногу с Ф.Бэконом, — отказ от сложившихся предрассудков и неправильных вглядов, касающихся строения природы и познания. Чтобы серьезно предаться изучению философии и разысканию всех истин, какие только мы способны постичь, пишет Декарт, нужно, прежде всего, освободиться от наших предрассудков и подготовиться к тому, чтобы откинуть все взгляды, принятые нами некогда на веру, пока не подвергнем их, новой проверке. Затем должно пересмотреть имеющиеся у нас понятия и признать за истинные только те, которые нашему разумению представятся ясными и отчетливыми.

Что же, в конце концов, я понял, спросил себя Марк? Немало: реформа Декарта заключалась в создании ценностных ориентиров и реальности, переключавших мыслителя с традиционного средневекового мироощущения и схем на новые. Декарт создает такие представления, которые, с одной стороны, позволяют мыслить самостоятельно, не оглядываясь на Бога и Священное писание, с другой — рисуют мир, вполне отвечающий идеалам новой науки. Как пионер, открывающий новый мир и самого себя в качестве человека Нового времени, Декарт не мог не быть эзотеричным, поэтому его философия, так же и философия Платона или Августина, может быть названа «философией спасения». При смене культур философия спасения, вероятно, предваряет и готовит, так сказать, нормальную философию. Другая роль философии спасения — создание схемы и образа нового человека, способного мыслить в соответствии с реалиями складывающейся культуры Нового времени. 

 

7.

 

Размышления о Декарте почему-то заставили Марка вспомнить свое исследование жизни А.С. Пушкина. Читая однажды письма Пушкина, Вадимов поймал себя на мысли, что ему совершенно не понятны ни поступки, ни высказывания великого поэта, особенно по отношению к женщинам, кутежам и карточной игре. В то же время, и игнорировать свое непонимание Марк не мог, слишком велико в его душе было значение Пушкина, следуя за Мариной Цветаевой, он вполне мог сказать — “Мой Пушкин”. Вадимов не мог и жить с таким пониманием, точнее непониманием личности поэта, и отмахнуться от возникшей проблемы. Читая дальше письма, он с определенным удовлетворением отметил, что сходная проблема не давала покою и Петру Чаадаеву. Марк нашел это письмо и еще раз с интересом его перечитал. 

«Нет, — пишет Чаадаев, — в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого. Дайте же мне возможность идти вперед, прошу вас. Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и своем внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не изменяйте своему предназначению, друг мой»

Не правда ли, удивительно: Чаадаев пишет, что Пушкин “мешает ему идти вперед”, спрашивается, при чем здесь Пушкин, иди вперед, если хочешь. Но в том-то и дело, сказал себе Марк, если Пушкин мой, во мне, часть моего я, то не могу отмахнуться, если не понимаю или не одобряю его поступки. 

В результате Вадимов вынужден был начать сложную работу. Вспомнив совет Михаила Бахтина, который писал, что “чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи, — с ними можно только диалогически общаться, думать о них — значит говорить с ними, иначе они тот час же поворачиваются к нам своей объектной стороной”, он решил предоставить голос самому Пушкину, чтобы тот отвечал на  недоумения Марка. Для этого Вадимов искал в письмах Пушкина ответы на свои вопросы, пытался встать в позицию Пушкина, увидеть мир его глазами, сам и с помощью Ю.Лотмана реконструировал то время, нравы, обычаи и т. д. и т. п. Марк понял, что Пушкин был романтиком, что карточная игра в его время имела совершенно другой смысл, чем в наше (это была форма преодоления несвободы), что отношение Пушкина к женщинам отчасти было обусловлено тем, что он был помещиком, что на Пушкина большое влияние оказывали его друзья, не согласные с его образом жизни, наконец, и сам Александр Сергеевич все больше осознавал несоответствие своего образа жизни с ролью национального поэта России. 

Опираясь на все это, то есть сконструированный Вадимовым образ Пушкина, Марк смог показать, что на рубеже 30-х годов с Пушкиным происходит духовный переворот. Он пересматривает свою жизнь, отказывается от прежних ценностей, принимает на себя ряд задач, направленных на служение России. Получалось, что Пушкин, был не только первый национальный поэт, но и одна из первых (наряду с Ломоносовым, Карамзиным, Чаадаевым, Тютчевым и другими) личностей в России. Он не просто жил самостоятельно, но и обнаружил несоответствие своей жизни и личности тем представлениям о себе, которые Пушкин выработал сам и под влиянием дружеского окружения. Пережив душевный кризис, Пушкин решил в корне поменять (перестроить) свою жизнь. И здесь ему на помощь пришел Чаадаев, вера в Бога, собственные размышления и идеалы. В результате можно говорить, что Александр Сергеевич как человек родился заново, вторым духовным рождением.

Как раз в это время Марк по просьбе Эдди Саиго писал для журнала «Мир психологии» статью о психическом развитии. По ассоциации он подумал, а в каком смысле можно говорить о развитии Пушкина? Психолог, вероятно, сказал бы, что развивалась его психика. Но такой ответ очень слабый.  С одной стороны, он мало что объясняет, с другой – сразу встают другие вопросы: как мы будем представлять психику, в рамках какой психологической теории (ведь их очень много), но даже если будет получен ответ на предыдущий вопрос, то что значит развитие психики – усложнение ее, переструктуривание (какое?), приближение к развитому состоянию (кто его задает?).  

Тогда психолог, вероятно, спохватится и уточнит: «Развивалась не просто психика, а личность Пушкина». Это, конечно, продолжал мысленно Марк, понятнее, но и здесь остаются вопросы. Что значит развитие личности? Существуют, по меньшей мере, две точки зрения. По Асмолову развитие личности мыслится как ее пробуждение из латентного состояния под влиянием противоречий в деятельности, они же и сценарии деятельности способствуют дальнейшему развитию, которое, похоже, мыслится как усложнение, дифференциация и преобразование. 

Положим, согласился Вадимов, противоречий в деятельности Александра Сергеевича мы найдем и много. Но вот утверждать, что личность Пушкина до женитьбы и после – это одна и та же, только развившаяся целостность (структура) весьма трудно. Лучше предположить, что, возможно, на этом рубеже личность Пушкина родилась впервые, поскольку впервые он был вынужден пересмотреть свою жизнь и сознательно изменить ее. Или, другой вариант, Пушкин впервые рождается, «вторым духовным рождением».  

Эта, вторая точка зрения, решил Марк, идет от экзистенциалистов и даже конкретно от Сёрена Киркегора. Она состоит в том, что человек, попадая в трагическую, экзистенциальную ситуацию, вынужден осуществить подлинный выбор, который, по сути, есть не выбор из существующих возможностей, а космический акт нового рождения личности. Вадимов нашел книгу  Пиамы Гайденко, где она подробно разбирала взгляды Киркегора, сравнивая их с учением Канта. 

«Совсем не то, — пишет Гайденко, — мы видим у Киркегора. Ведь его выбор, в результате которого личность обретает, рождает самое себя именно как личность, — это, по существу, и есть выбор умопостигаемого характера. Выбор есть создание этого характера…по Канту же, всякий акт воли есть только проявление этого, уже данного до самого акта, характера…Если индивид не считается с нравственным законом, если он предпочитает удовлетворять свои склонности в ущерб нравственному долгу, тем хуже для него, заявляет Кант. Нравственный миропорядок от этого не перестанет существовать и иметь всеобщее значение – в том числе и для самого индивида; для него он будет отрицательным путем обнаруживать свою необходимость в виде укоров совести. Не то у Киркегора. С его точки зрения, акт выбора индивида имеет космическое значение в том смысле, что вместе с ним происходит, появляется в мире нечто такое, чего до сих пор не было и чего не могло бы появиться вовеки, не создай этого данный  — только этот – индивид…

Это главный момент, отличающий Киркегора от Канта. Из него вытекают и все дальнейшие различия. Прежде всего Киркегор вводит в свою этику понятие раскаяния…». Влечение к свободе, — читаем у Киркегора, — заставляет его (человека) выбрать самого себя и бороться за обладание выбранным, как за спасение своей души, — и в то же время он не может отказаться ни от чего, даже самого горького и тяжелого, лежащего на нем как на отпрыске того же грешного человечества; выражением же этой борьбы за это обладание является раскаяние. Раскаиваясь, человек мысленно перебирает все свое прошлое, затем прошлое своей семьи, рода, человечества и наконец доходит до первоисточника, до самого Бога, и тут-то и обретает и самого себя».    

Эта концепция, подумал Марк,  значительно больше подходит Александру Сергевичу? Пушкин раскаивается в своих прежних поступках, он совершает подлинный выбор к жизни, соответствующей его назначению и идеалам свободы, и именно здесь впервые рождается (становится) его личность. 

Все это прекрасно, услышал Вадимов в голове голос оппонента, но ведь вы просто оправдываете собственную версию (интерпретацию) жизни великого поэта. А если он был не столь уж праведен, и никакого духовного переворота с ним не произошло. Действительно, вопрос, который Марк и сам себе задавал, как доказать, что его интерпретация правдоподобней, чем других исследователей жизни Пушкина, которые, как Вадимов знал, потратили на этот предмет в сто раз больше времени. В конце концов, разве нельзя допустить, что поступки Пушкина определялись не теми соображениями, на которые я указываю, а другими? Например, что в письме к своим родителям о предстоящей женитьбе Пушкин по сыновьи лицемерил; тем более, что как раз в это время он пишет страстное письмо Собаньской. Что Пушкин был не столь уж религиозен (вспомним историю с Гаврилиадой), чтобы собраться на духовное делание или искренне переживать свои пороки, которые в глазах многих и пороками-то не являлись. Что его поступки по отношению к царю определялись не идейными соображениями, а были вынужденными. И так далее. 

В ответ на это, Вадимов воспроизвел начало замечательной статьи Марины Цветаевой «Мой Пушкин». «Первое, что я узнала о Пушкине, — писала она, — это — что его убили. Потом узнала, что Пушкин — поэт, а Дантес — француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот… Нас этим выстрелом всех в живот ранили». Марина не оговорилась, подумал Марк, и это не просто метафора — Дантес ранил ее в живот и всех нас ранил. 

Так и я, ответил Вадимов на возражения своего виртуального оппонета. Прежде всего, не хочу отдавать Пушкина другим, тем, кто считает, что Пушкин жил только страстями, что он не был способен на духовное делание и не стремился к этому. Мне больше импонирует Пушкин, в котором совершается духовный переворот, который идет навстречу Чаадаеву, жизнь которого, начиная с 30-х годов, уподобляется его же собственным возвышенным идеям. Ну, а уж потом, приняв эту точку зрения на Пушкина (точно в соответствии со смыслом гуманитарного подхода), я начал внимательно читать биографический материал и других пушкинистов. При этом старался не только подтвердить свою версию, но критически взглянуть на нее. 

Другими словами, констатировал Марк, моя версия жизни и развития Пушкина неотъемлема от моей экзистенциальной жизненной позиции. В гуманитарном познании, по М.Бахтину, «не один, а два духа, познающий и познаваемый», «взаимодействие духов». Объясняя развитие Пушкина, предоставляя ему голос, выбирая «моего Пушкина», я тем самым определеннее  конституирую себя.    

Развитие человека, подытожил Вадимов, таким образом, это, прежде всего становление и развитие его личности (кстати, об этом говорил и Л.С.Выготский). Но не просто актуализация и усложнение уже существующей личности, а рождение новой личности. Рождение, понимаемое как экзистенциальный выбор, как создание себя. Но опять же, поправил себя Марк, духовное рождение не столько из «ничего», как пишут некоторые современные мыслители, а с помощью других, с опорой на реальность современной жизни, которую необходимо выслушивать, с опорой на высшие силы (их можно понимать по-разному), раскаиваясь в содеянном и прежней жизни, изо всех сил прорываясь к жизни подлинной.      

Понятно, что если личность уже сложилась, то можно говорить о ее развитии в старом смысле слова, то есть как усложнении, дифференциации и преобразовании определенного целого. Однако в «точках становления» личности (впервые или в очередной раз), понятие развития меняется. Психологии, подумал Вадимов, еще только предстоит разработать это новое понимание развития.

 

8.

 

Разбирая свой архив, Вадимов нашел зеленую тоненькую папку, на которой рукой Наташи было написано “Отзывы и переписка по кандидатской диссертации”. Марк не обратил бы на нее внимание, если бы в это время не размышлял о Декарте. Машвили утверждал, что Декарт был эзотерической личностью, занимавшийся философией не просто как профессионал; понять мир и себя, правильно мыслить для Декарта и означало жить и совершать поступки. А совершал ли я в своей жизни поступки? — спросил себя Марк. Не действия, указанные в социальном перечне, неоднократно подтвержденные обычаем, а именно поступки, требующие от человека всего себя, ставящие под вопрос его благополучие и дальнейшую жизнь. Возможно, подумал Вадимов, я совершил свой первый настоящий поступок именно тогда, при защите кандидатской диссертации. Но был ли это настоящий поступок? Он стал вспоминать всю эту историю с самого начала.

Диссертацию Марк писал сам, без научного руководителя, обобщив исследования, которые он вел почти 15 лет. Работа называлась “Логический анализ математических знаний”, и была посвящена генезису формирования “Начал Евклида”. Защищал диссертацию Вадимов в Новосибирском университете, в Академическом городке. Защита прошла вполне успешно, друзья даже говорили, что блестяще. Как на грех, кажется, за пол года перед защитой Капицкого исключили из партии, за то, что он подписал письмо-протест по делу Даниэля и Синявского и, главное, не захотел потом покаяться перед властью. Хотя Капицкий не был официальным научным руководителем Марка и вообще не видел диссертацию в окончательном виде, в тексте диссертации Вадимов, естественно, ссылался на работы своего учителя, тем более, что само это исследование, когда Марк только что появился на семинар, было инициировано Капицким и неоднократно обсуждалось. Буквально за два дня до защиты, в это время Вадимов уже приехал в Академгородок и жил на квартире своего второго оппонента Михаила Алого, к нему подошел ученый секретарь диссертационного Совета университета и, отведя его в сторону, сказал.       

— Вадим Маркович, вот Вы здесь в литературе диссертации указываете Щедровицкого, подряд двенадцать работ. Но ведь, Вы, конечно, знаете, что его исключили из партии и мало того, только что появилась реплика Афанасьева в “Правде”, где о Капицком упоминается, мягко сказать, нелицеприятно. Мой Вам искренний совет — уберите эту литературу, в ВАКе могут быть большие неприятности.   

Вадимов как сейчас помнил нахлынувшие на него тогда неприятные ощущения и предчувствия. Подумав, он сказал.

— Валерий Петрович, я один из первых учеников Капицкого. Если я сниму эту литературу и ссылки на Щедровицкого, то открою дорогу другим. Возможно, меня ВАК не утвердит, но лучше уж я буду жить с чистой совестью. Нет, я ничего не изменю.  

Ученый секретарь как в воду смотрел: как только диссертация Вадимова попала в ВАК, ее тут же стали валить. Но сделать это было нелегко. Получилось так, что на диссертацию Вадимова были даны три положительных докторских отзыва. Сначала в Новосибирск не смог поехать Николай Федорович Овщенников, но отзыв свой уже написал, потом не смог поехать профессор Авенир Иванович Уломов, но опять же отзыв передал, потом на защиту поехал член-корреспондент АН СССР Георгий Николавич Парафинов. Чтобы отклонить диссертацию Вадимова и таким образом наказать Капицкого, собственно сам Марк членов ВАКа не интересовал — кто он был тогда, мелкая сошка — было решено получить три отрицательных отзыва. Быстро состряпали два первых. После каждого Вадимов приглашался в ВАК, где он должен был отвечать на вопросы комиссии. Отзывы были весьма колоритные, но для того времени достаточно обычные.   

Вадимов открыл папку и стал перечитывать избранные места из обоих отзывов. “В диссертации Вадимова, — писал первый “черный” рецензент, — имеются отдельные интересные мысли и постановки проблем, однако в целом эта работа вызывает у меня целый ряд критических замечаний и очень серьезные сомнения в ее ценности. В настоящее время отказ в поддержке “новому” направлению и охлаждения критикой энтузиазма молодого исследователя может показаться, по меньшей мере, старомодным, если не ретроградным. Между тем новизна новизне — рознь. И уже, конечно, за новизну не следует принимать доморощенную наивность в исследовании, проистекающую от игнорирования всего того, что было сделано и делается в данной области и идущую от желания во что бы то ни стало сказать свое “новое” слово. 

Этот термин “содержательно-генетическая логика” появился во второстепенных изданиях у нас лет 15-18 назад в статьях Ф.П. Капицкого, который на основании надуманной критики существующей логической концепции с большим шумом провозгласил “новую программу” логического исследования. С тех пор я не слышал о каких-либо результатах, полученных в рамках этой “новой программы”. Что такое “содержательно-генетическая логика” осталось тайной несколько ее адептов… При всем желании я не смог усмотреть в диссертации большего, чем эклектическую смесь представлений, составленных из отрывочного знакомства с дидактикой, психологией, вычислительной техники, методологией науки. В работе не чувствуется ни философская эрудиция, ни сколь-нибудь основательная школа мышления… 

Автор вводит множество понятий не утруждая себя их определением и обозначая терминами, которые заимствованы их других научных дисциплин… Все это приводит к неопределенности и путанице, возможности произвольного и субъективистского их использования, что, как известно, недопустимо в научном, а тем более логическом анализе… Употребляемая символика несет на себе те же недостатки, что и понятийная структура… Я не считаю себя компетентным оценивать работу Вадимова по анализу элементов геометрических представлений древних египтян или “Начал” Евклида. Однако на фоне исследований древней математики известных историков математики изыскания Вадимова представляются весьма плоскими и примитивными.    

Второй “черный” оппонент, повторив ряд утверждений первого оппонента, очевидно, он просто читал первую рецензию, решил сделать акцент на идеологии и попутно обвинить Марка в плагиате. “К сожалению, — писал он, — в диссертации Вадимова делается попытка — и не оригинальная — решить проблему на путях, отличных от тех, которые вырабатывает, опираясь на труды Маркса, современная диалектическая логика, как и от тех, которые использует формальная логика… Перед нами какая-то “игра без правил”. Результаты же ее, очевидно, не могут быть охарактеризованы как научное достижение… 

Удивляет и еще одно. В 1964 г. в МГУ защищалась диссертация на сходную тему И.С. Ланенко… Ряд выводов т. Ланенко просто повторяется тов. Вадимовым в качестве своих собственных. Так начало диссертации т. Вадимова совпадает c началом статьи т. Ланенко в журнале “Вопросы философии” за 1964 г. Вызывает удивление то, что т. Вадимов не опирается в своей работе на классиков марксизма, труды которых имеют большое значение для изучения предмета. Вместо них т. Вадимов прибегает главным образом к авторитету Капицкого… диссертант пошел по неверному пути неупорядоченного, произвольного схематизирования и “моделирования” мыслительных действий… Автор проявил нигилистическое отношение к трудам классиков марксизма, имеющим прямое отношение к теме работы, а также совершенно недостаточный уровень философской и логической грамотности. 

Третью отрицательную резензию философская секция ВАК так и не смогла получить, хотя пыталась это сделать в течение года; к этому времени история с Вадимовым уже была достаточно широко известна, и никто не хотел без крайней нужды портить свое реноме. В конце концов, “партия, составленная против Капицкого”, очевидно, решила, что “сойдет и так”, и Вадимов через три года после защиты получил совершенно неграмотное письмо с решением ВАК. Оно лежало в той же зеленой папке с большим числом так и не выправленных ошибок и дважды перевранной фамилией:

 

“ПОСТАНОВИЛИ:

В результате тщательного изучения работы М.Е.Вадимова эксперная комиссия считает, что представленная им диссертация не дает основания для присуждения ему искомой степени кандидата философских наук, ввиду того, что в своем исследовании М.Е.Вадимов не опирается на результаты логики и методологии, вводит множество новых терминов не придавая им определенного смысла.  

Во многих случаях используется термичность, употребляется в других отраслях знания, но явно в ином, и как правило, неопределенная смыслом. 

В силу этого, выдвигаемые автором утверждения характеризуются неясностью; а во многих случаях, как отмечают рецензенты, сводятся к правильностям. 

Диссертация М.Е. Владимирова посылалась на отзыв двум специалистам. Отзывы их отрицательные.

Рецензенты отмечают отсутствие связи работы т. Владимирова с наукой, отсутствие в ней каких-либо научных результатов, неопределенность употребляемой терминологией, неясности им правильности выдвигаемых утверждений.

Специалист по истории математики, которому диссертация также посылалась на отзыв, отказались от официального рецензирования, отмечая только менее, что в работе имеется ряд серьезных математических и историко-математических ошибок и источностей.

М.Е.Вадимов был вызван на заседание экспертной комиссии ответы его были признаны неудовлетворительными”.

 

Но противники Капицкого на этот раз просчитались. Официальные оппоненты диссертации Вадимова написали письмо председателю ВАК профессору  Елютину с критикой неграмотной экспертизы. Но, пожалуй, решающее значение сыграло другое письмо, подписанное известными в философском мире докторами наук Эвальдом Ильенковым, Борисом Грушиным, Василием Давыдовым, Мерадом Машвили (отказался подписать письмо только один человек — Александр Зинокьев). С мнением этих людей ВАК просто не мог не считаться. В этом письме, копия которого лежала в той же папке, и к которому, безусловно, приложил руку Капицкий, в частности, говорилось:

“Конечно, не все в работах М.Е.Вадимова может быть признано бесспорным; есть там недостаточно развернутые и обоснованные положения, есть смелые гипотезы, в некоторых случаях недостаточно детально проработан материал истории науки. Но, как нам, представляется, при любом, самом строгом и придирчивом подходе работы М.Е.Вадимова свидетельствуют о том, что он заслуживает степени кандидата философских наук”.  

После этого письма наступил перелом, и события потекли в обратном направлении. Та же самая эксперная комиссия, которая прислала Вадимову отказ, буквально через месяц утвердила диссертацию, что вызвало гнев Элютина. Говорят, он кричал на председателя комиссии: “То Вы без всякого основания отклоняете диссертацию, то без оснований утверждаете ее. Пошлите на дополнительный отзыв”. Что и было без промедления сделано. Через два месяца был получен положительный отзыв профессора Рузакина, и диссертацию Вадимова окончательно утвердили. Вадимов подсчитал, что между защитой и утверждением прошло ровно три с половиной года. 

 

Глава тринадцатая.

 

1.

 

С некоторым трепетом Вадимов приступил к анализу “Критики чистого разума» Иммануила Канта. Великий философ сам пишет, что, создавая свою систему трансцендентальной философии, он старался разрешить проблемы, возникшие из осмысления философии Локка, Юма, Лейбница, Беркли. Но и были, решил Марк, и другие затруднения, обсуждавшиеся в этот период. В некотором отношении сложившаяся интеллектуальная ситуация напоминала античную, более точно, предаристотелевскую: были созданы и конкурировали между собой разные философские системы и взгляды, по-разному объяснявшие мир и его явления. 

Одни мыслители относились к этому спокойно, но другие, как, например, Дэвид Юм, взгляды которого Кант неоднократно обсуждал, считали эту ситуацию вызовом для философии. Одно из наиболее ярких высказываний Юма на этот счет Марк запомнил. «Эти философы, — писал Юм, — считают человеческую природу предметом умозрения и тщательно изучают ее с целью открыть те принципы, которые управляют нашим разумением, возбуждают наши чувства и заставляют нас одобрять или порицать тот или иной частный объект, поступок или образ действий. Они считают позором для всей науки то, что философия до сих пор еще не установила непререкаемых основ нравственности, мышления и критицизма и без конца толкует об истине и лжи, пороке и добродетели, красоте и безобразии, не будучи в состоянии указать источник данных различений». Кант, очевидно, полностью согласен с Юмом, поскольку в “Критике” пишет, что неоспоримые и неизбежные при догматическом методе противоречия разума с самим собой давно уже лишили авторитета всю существовавшую до сих пор метафизику.

Но почему, подумал Вадимов, не признать плюрализм разных философских взглядов, раз они уже вышли на публичную арену? Может быть потому, что в XVII-XVIII вв., опять же подобно тому, как это было в классической античности, философы были уверены, что истина одна и разум в качестве верховной инстанции может быть только один? Вероятно, философам того времени было непонятно, почему существуют разные, а иногда и прямо противоположные философские объяснения мира, Бога или человека. Где-то в начале своей работы, помнил Вадимов, Кант отмечает как нечто печальное и удручающее существование противоречий чистого разума, с какой стати, спрашивает он, разум, высшее судилище для всех споров, вынужден вступать в спор с самим собой. 

Кант говорит — «спор разума с самим собой», но сегодня, размышлял Марк, мы бы сказали иначе — «разные философские взгляды и концепции». Убеждение Канта о противоречивости разума прямо вело к критической установке по отношению к другим философским системам и задаче, если так можно выразиться, реформирования существующей в тот период философии, чем Кант и занимается. С одной стороны, он понимает философскую работу как «критику», с другой — как революционную перестройку философии на новых твердых основаниях («основоположениях»). 

Вадимов открыл предисловие к первому изданию. «Критики чистого разума». «Наш век, — писал великий немецкий философ, — есть подлинный век критики, которой должно подчиняться все, он не намерен больше ограничиться мнимым знанием и требует от разума, чтобы тот вновь взялся за самое трудное из своих занятий — за самопознание и учредил бы суд, который бы подтвердил справедливые требования разума, а с другой стороны, был бы в состоянии устранить все неосновательные притязания — не путем приказания, а опираясь на вечные и неизменные законы самого разума. Такой суд есть не что иное, как критика самого чистого разума. Задача этой критики чистого разума состоит в попытке изменить прежний способ исследования в метафизике, а именно совершить в ней полную революцию, следуя примеру геометров и естествоиспытателей, если метафизика вступит благодаря этой критике на верный путь науки, то она сможет овладеть всеми отраслями относящихся к ней знаний».

Странно, размышляя Вадимов, критику Кант понимает одновременно как науку; но разве критика и наука совпадают? Да, решил Марк, совпадают, если подобно Канту трактовать разум в качестве верховной инстанции, законодателя, вынужденного, тем не менее, изменять самого себя, опираясь на себя, а также, если Кант сводит это изменение к квазиинженерному действию, которое подобно всякому инженерному действию должно опираться на «вечные и неизменные законы» природы (конкретно, «законы разума»). Вероятно, в этом случае критика разума и создание науки о разуме выступают как две стороны одной и той же монеты. Действительно, ведь Кант неоднократно подчеркивает, что идеал науки для него — математика и естествознание, что именно этот идеал он хочет распространить на философию, и поэтому, следовательно, необходимо познать (исследовать) законы разума. Но не все здесь Марку было понятно, например, что такое разум и его законы: сложившееся в тот период научное и философское мышление, или только естественно-научное мышление, или уже реформированное хорошо организованное и обоснованное мышление с твердым фундаментом? Вадимов решил на время оставить этот вопрос без ответа, сначала он хотел разобраться с вопросами, которые Кант получил от своих предшественников. 

В «Критике чистого разума» Кант указывает, что его система была определенным решением проблемы, возникшей при осмыслении работ Локка и Юма. Оба этих философа утверждали, что только опыт, прямой, основанный на ощущении, или опосредованный, опирающийся на рефлексию или деятельность ума, является источником знаний. Однако еще студентом, первый раз читая Канта, Вадимов понял, что тот считает свойствами научных и философских знаний — общезначимость, необходимость, всеобщность. Эти характеристики, по мнению Канта, из опыта получены быть не могут. Кроме того, Кант обращает внимание на то, что одни научные и философские знания получаются на основе других, как он говорит путем синтеза. 

Кто же осуществляет этот синтез, задает вопрос Кант? И сам на него отвечает: источником научных и философских знаний является не опыт, а разум (вместе с рассудком), то есть — это источник внеопытный, «априорный». Кстати, подумал Марк, это решение вполне вписывается в традицию, идущую прямо от средних веков, например, в абеляровскую идею концепта или в философские взгляды Кузанца. Действительно, чем, спрашивается, направляется концепирование, если не разумом, как бы его ни понимать: как еще направляемого Богом или уже действующего по собственным законам. 

Но концепирование, размышлял Вадимов, — это деятельность мыслящей личности, следовательно, именно она должна осуществлять синтез. Марк снова вернулся к “Критике” и нашел даже больше того, что он ожидал. Оказывается, апеллируя к опыту математики и естествознания, Кант предполагает, что мыслящий, рассуждая, не только связывает знания, но и привносит в природу законы; при этом разум оперирует понятиями и категориями, независимыми от опыта, вероятно, поэтому, подумал Вадимов, Кант называет их априорными. Первый, кто доказал теорему о равнобедренном треугольнике, пишет Кант, понял, что его задача состоит не в исследовании того, что он усматривал в фигуре, а в том, чтобы создать фигуру посредством того, что он сам а priori, сообразно понятиям мысленно вложил в нее и показал путем построения. Он понял, что иметь о чем-то верное априорное знание он может лишь в том случае, если приписывает вещи только то, что необходимо следует из вложенного им самим сообразно его понятию. Естествоиспытатели, говорит Кант, поняли, что разум видит то, что сам создает по собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти вперед согласно постоянным законам и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу, так как в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон.

Но тогда получается, подумал Марк, что опыт, на котором основывается все естествознание, не играет никакого значения для научного мышления. Как же Кант разрешает это противоречие? Пытаясь это понять, Вадимов предположил, что именно разрешая указанное затруднение, Кант вводит понятия «созерцания», «вещи в себе», «явления» и «предмета». Суть решения состояла в постулировании двух реальностей — трансцендентальной, где с помощью разума, точнее, в сфере разума, как говорит Кант «а priori» создаются научные и философские знания, и эмпирической, где на основе созерцания имеет место опыт. Одновременно созерцание и опыт выступают как необходимое условие изучаемого в науке или философии явления и предмета. В этой схеме, решил Марк, два принципиальных и замечательных открытия (изобретения) — вещь в себе и трактовка опыта, как обусловленного априорными представлениями. 

На первый взгляд, размышлял Вадимов, вещи в себе обладают противоречивыми свойствами: мы о них абсолютно ничего не можем сказать, они не «являются» и «непознаваемы» и в то же время, вещи в себе есть объективная познаваемая и мыслимая реальность, как пишет Кант, у нас всегда остается возможность если и не познавать, то, по крайней мере, мыслить эти предметы также как вещи в себе, ведь в противном случае мы пришли бы к бессмысленному утверждению, будто явление существует без того, что является. Но противоречие снимается, если считать, что Кант рассматривает понятие вещи в себе как предельное, фиксирующее принципиальную ограниченность научных знаний со стороны опыта. 

Действительно, с одной стороны, выведение вещей в себе за пределы явления и научного знания, позволяло приписать последним конструктивно создаваемые (то есть самим мыслящим) характеристики всеобщности, общезначимости и необходимости. С другой стороны, понимание вещей в себе в качестве созерцаемой объективной реальности объясняло в методологическом плане, почему явления и научные знание обусловлены опытом. Понятие вещи в себе, сообразил Марк, по происхождению было таким же понятием как галилеевское понятие «падения тела в пустоте». Оно получалось, в ходе предположения, что можно мыслить предметы, не данные нам в чувственности, точнее было бы сказать данные нам еще до чувственности, до нашего познания. Тогда получалось, что они непознаваемы и одновременно в дальнейшем в познании обуславливают последнее. С формальной точки зрения налицо противоречие: вещь в себе непознаваема и в то же время является истинным коррелятом познаваемого предмета. Но с методологической точки зрения, если мы реконструируем происхождение этого понятия, никакого противоречия нет. Перед нами важная схема, позволяющая объяснить как априорность научного мышления и знания, так и обусловленность их опытом. 

Но почему, продолжал рассуждать Вадимов, опыт обусловлен априорными представлениями. Очевидно, решил он, это положение следовало из исходной гипотезы о том, что именно мыслящий с помощью понятий и категорий выделяет (определяет) предмет и связывает существующие знания, создавая таким путем новые знания, которые Кант называет «синтетическими».

В этом месте Вадимов подумал, что, вообще говоря, еще Аристотель показал, что научные знания относятся не к эмпирической действительности, а к идеальной, заданной категориями или понятиями. Когда, например, в «Физике» или работе «О душе» он выделяет «начала» движения и души, то, отождествляя эти объекты с категориями – такими как причина, форма, количество и др., Аристотель именно сам строит эти начала, приписывая их бытию свойства общезначимости и всеобщности. Кроме того, построив новые понятия движения и души, он дальше доказывает, как раз на основе этих понятий, различные положения о движении и душе, то есть, как бы выразился Кант, делает эти априорные понятия условиями созерцания и мышления. 

Но Аристотель, вынужден был признать Марк, еще не мог отрефлектировать эти особенности своей мыслительной работы, в частности, потому, что он сам конституирует научное и философское мышление, а также вследствие недостаточного различения самого мышления, определяющих его условий и его продуктов. Кант же имел перед собой вполне сформировавшееся философское, математическое и естественнонаучное мышление и, кроме того, весь ход развития предшествующей философской мысли подвел его к необходимости различать мышление, условия, которые его детерминируют, то есть познаваемые объекты, категории и понятия, и продукты мышления, в одних случаях знания, в других те же самые объекты, понятия и категории. Да и само мышление Кант понимает иначе, чем Аристотель. Последний еще не осознает роль мыслящего (его действия сливаются с действием Разума-Божества), Кант же, опираясь на декартовскую новоевропейскую традицию личности, уже понимает, что именно мыслящий, как он пишет, «сам является творцом опыта», «сам вкладывает» в объект необходимые априорные характеристики, «сам связывает знания и характеристики объекта». 

Но при такой трактовке, размышлял Марк, возникает вопрос, кто же направляет разум (мышление) человека? В средние века всегда можно было сказать, что Бог, но теперь, прямо апеллировать к нему, вероятно, было невозможным. Да, Кант и не обосновывает действие разума божественным провидением и волею. Тогда, что значит «сам»? Ведь, не произвольно же? По Канту получается, что разум человека следует «вечным и неизменным законам» разума. Получается, сделал вывод Вадимов, что разум Кант понимает двояко: как разум отдельного эмпирического человека и разум как таковой, как особую природу, законам которой подчиняется отдельный эмпирический разум, отдельный правильно мыслящий человек. 

Осознавал ли Кант, спросил себя Марк, этот двойной смысл используемого им понятия разума? Трудно сказать, в своих работах он этого вопроса прямо не обсуждает. Но, анализируя семантику высказываний Канта, Вадимов все же кое-что понял. Так разум по Канту «осуществляет синтез», «выходит за пределы опыта», «впадает в антиномии» и т.п. Обсуждая антиномии разума, Кант пишет, что разум «заставляет выступать в защиту своих притязаний» философов, ведущих спор, одновременно философ является «законодателем разума». Получается, что разум — это своеобразное «разумное» существо, которое, не имея собственных органов, действует с помощью и через людей. Или по-другому, разум осуществляет себя в мышлении всех отдельных мыслящих людей. Тем не менее, роль философов особая: как законодатели разума они выступают в качестве «разума» самого разума. 

Кант сам заметил, обратил внимание Марк, что констатация  им рассмотренных здесь положений, создает очередное затруднение. Эмпирические явления имеют одно строение, а понятия другое. Каким же образом понятия обусловливают опыт? Ответ Канта, как известно, таков: между категориями (понятиями) и эмпирическими явлениями лежат схемы. Ясно, пишет он, что должно существовать нечто третье, однородное, с одной стороны, с категориями, с другой — с явлениями и делающее возможным применение категорий к явлениям. Именно такова, считает Кант, трансцендентальная схема. При этом, объясняя, как действует схема, Кант намекает, что здесь работает воображение, а последнее по Канту как раз  объединяет, синтезирует разнородные содержания мысли; важно и то, что сама схема тоже неоднородна, в силу чего она может связать разнородные содержания. Схема треугольника, пишет Кант, не может существовать нигде, кроме мысли, и означает правило синтеза воображения в отношении чистых фигур в пространстве. В этом месте Вадимов решил уточнить, а какую, собственно говоря, задачу решает Кант. 

Кант пишет, что его задача в своей основе вполне совпадает с аристотелевской, то есть он понимает поставленную им задачу реформирования мышления как возможность применить намеченные основоположения к переосмыслению и организации на новой основе сложившихся к его времени правил логики, понятий и категорий. В связи с этим Марк стал вспоминать, что  сделал Аристотель. Во-первых, Стагирит создал достаточно эффективную систему правил, позволявших классифицировать рассуждения, отделяя правильные, то есть не приводящие к противоречиям, от неправильных. Во-вторых, он построил категории, на основе которых создавались понятия и идеальные объекты античных наук, причем именно категории позволяли при создании этих понятий, идеальных объектов и самих наук применять правила. В-третьих, Аристотель обосновал и замкнул систему правил и категорий, связав категории и начала наук отношениями управления, включения и другими (например, в его системе одни начала и науки подчинялись другим, единое содержало многое, многое отождествлялось с разумом и божеством и т. д.). 

Кроме того, Аристотель разделяет ощущение и мышление, показывая, что первое есть «форма чувственно воспринимаемых качеств вещей», а второе связано с рассуждением, познанием и категориально может быть представлено как «форма форм». Поскольку Аристотель только создавал «здание» рационального мышления, понимание им строгости мышления, очевидно, было существенно иным, чем во времена Канта. Наука еще не отделилась от философии, математика от других наук, вообще научная организация знаний не могла выступить в качестве идеала для мышления. Для Аристотеля более существенными, вероятно, были два момента: во-первых,  конструктивные мотивы, то есть возможность увязать между собой создаваемые им интеллектуальные построения — прежде всего начала, во-вторых, личностные мотивы, например, возможность реализовать собственные ценности, идеалы, понимание целей и способов работы. Напротив, для Канта, и это он неоднократно подчеркивает, научное мышление, прежде всего математика и естественная наука, выступало в качестве идеала любого строгого и обоснованного мышления. 

Но к ХVIII веку, продолжал размышлять Марк, разошлись не только философия и наука. В самой науке уже наметилось различение двух основных слоев — эмпирического и теоретического, это различение для Канта было хорошо известным, из этого он исходил. С точки зрения понимания реальности, Кант принимал картину, включающую три «персонажа» — человека, который «сам творит, связывает, синтезирует знания, природу, законы которой человек познает, и Бога, замыслившего и создавшего этот мир. Разум Кант рассматривает двояко: с одной стороны, он часть природы, поэтому можно говорить о познании «вечных и неизменных законов разума», с другой — разум человека в некоторых отношениях подобен разуму Творца, однако только в некоторых отношениях, позволяющих познать мир и самого человека. 

Наличие в природе конечного числа законов, открытие Кеплером и Ньютоном законов тяготения и солнечной системы, вообще успехи естествознания покрепляли убеждение Канта в разумном, божественном происхождении природы и существовании Бога. Если Аристотелем отдельные науки понимались как части философии, непротиворечиво описывающие те или иные области бытия, то философы XVII-XVIII вв. начали рассматривать науки в качестве искусственных интеллектуальных построений («систем»), удовлетворяющих ряду принципов. Марк нашел на книжной полке трактат о системах Кондильяка и прочел во введении отчеркнутое место. «Всякая система, — пишет Кондильяк, — есть не что иное, как части расположенных частей какого-нибудь искусства или науки в известном порядке, в котором они все взаимно поддерживают друг друга и в котором последние части объясняются первыми. Части, содержащие объяснение других частей, называются принципами, и система тем более желательна, чем меньше число ее принципов: желательно даже, чтобы число их сводилось к одному. 

В идее науки, понимаемой  как система, решил Марк, сходились два важных момента — научное объяснение мира как целого, то есть как системы природы, и объяснение самой науки как продуманной, устроенной «систематически», интеллектуальной конструкции. Если для Творца сама природа выступала в качестве подобной интеллектуальной конструкции, отсюда и законы природы, то для ученого — наука, объясняющая природу. При этом ученый, познавая и открывая законы природы, в каком-то смысле должен был уподобиться Богу, повторяя (воспроизводя) его способ, точнее логику, творения. В этом смысле, подумал Вадимов, когда Кант пишет, что человек «сам связывает, синтезирует, определяет опыт» и т. п., что он имеет «возможность как бы а priori предписывать природе законы и даже делать ее возможной», то он мыслит вполне последовательно. При этом Кант не забывает подчеркнуть, что эта возможность не произвольна, а напротив, ограничена, с одной стороны, априорными представлениями, то есть понятиями и категориями, с другой — опытом, манифестирующим систему природы на уровне явлений, с третьей стороны, законами самого разума, которые и описывает Кант.

В конце концов, Вадимов выделил три основные задачи, которые решал Кант, создавая «Критику чистого разума”. Первая вполне в духе Аристотеля — охарактеризовать неправильные способы мышления и рассуждения и объяснить, чем они были обусловлены. К подобным способам Кант относит, например, такие, которые приводят к противоречивым высказываниям о Боге, душе, а также бесконечности вселенной (известные кантовские антиномии разума); другой пример — те утверждения Локка, Юма, Лейбница, с которыми Кант был принципиально не согласен.

Вторая задача — построить философию по образцу новой науки, естественно, могла относиться только к Новому времени. Кант не скрывает, что идеал такой науки для него задают математика и естествознание. Наличие в идеале новой науки этих двух дисциплин, сообразил Марк, должно было бы вести к пониманию философии, с одной стороны, как описывающей «формы мышления» (философия как математика), с другой — «законы мышления» (философия как естествознание). Но Кант утверждает, что трансцендентальная философия не содержит математические и естественнонаучные способы мышления, а является трансцендентальной («чистой») логикой. При этом он понимает чистую логику одновременно как науку и систему правил. Показывая, что «философское познание есть познание разумом посредством понятий, а математическое знание есть познание посредством конструирования понятий», Кант пишет, что следование в философии математическому методу «не может дать никакой выгоды», что математика и философия «совершенно отличны друг от друга и поэтому не могут копировать методы друг друга»

Итак, чистая логика по Канту — это и правила мышления и наука. Марк  встал в тупик, как это все можно понять? Потом сообразл: ведь для Канта разум, с одной стороны, органическое природное целое, с другой — мышление людей. Если философия рассматривается в отношении к первой стороне, то она выступает как наука, а ее основоположения — положения, фиксирующие законы разума. Если же ко второй стороне, то философия — это логика, ее основоположения совпадают с правилами мышления. Наконец, если философию рассматривать как законодателя разума, то она есть, как пишет Кант, канон рассудка. В качестве правил мышления, законов и канона философские основоположения, действительно, не должны зависеть ни от мыслящих субъектов, ни от конкретного содержания мысли, то есть описывают, как говорит Кант, чистые формы мышления. Однако с математикой все же было непонятно. 

Если Кант, размышлял Вадимов, понимает философию как науку, напоминающую естественную (ведь только в этом случае можно было говорить о вечных и неизменных законах разума), ему необходимо было иметь или построить что-то вроде математики, иначе, как философ мог связывать знания или понятия, осуществлять синтез, определять опыт и каким образом сам Кант конструировал свою трансцендентальную философию? Естественная наука опирается на математику, конструкции которой она использует в качестве средств построения своих понятий, а на что мог опереться Кант, если он утверждает, что математические методы не могут применяться в философии? И для создания правил мышления, подумал Марк, Канту необходим был какой-то конструктивный язык, при этом Вадимов вспомнил «Аналитики» Аристотеля; для описания своих правил последний вводит такие понятия как посылка, термин, силлогизм, отношение включения и другие, кстати, независимые от содержания конкретных суждений. 

Вадимов долго не мог решить, как дальше двигаться, пока не заметил, что в «Критике» есть особый слой терминов и понятий, который мы сегодня относим к структурно-системному мышлению. Так Кант использует понятия «функции», «системы», «систематического единства», «целого», «анализа и синтеза», «связи», «обусловленности». Вадимов решил еще раз перечитать одно из мест “Критики”. “Рассматривая все наши рассудочные знания во всем их объеме, — пишет Кант, — мы находим, что то, чем разум совершенно особо располагает и что он стремится осуществить, — это систематичность познания, то есть связь знаний согласно одному принципу. Это единство разума всегда предполагает идею, а именно идею о форме знания как целого, которое предшествует определенному знанию частей и содержит в себе условия для априорного места всякой части и отношения ее к другим частям». 

Продумывая эту цитату, Марк понял роль в мышлении Канта структурно-системных представлений. Мысль и рассуждение Канта движутся одновременно в двух плоскостях: плоскости представлений о разуме — это есть целое, все части и органы которого имеют определенное назначение и взаимосвязаны — и плоскости единиц (знаний, понятий, категорий, идей, принципов и т. п.), из которых Кант создает здание чистого разума. При этом каждая единица второй плоскости получает свое отображение на первой, что позволяет приписать ей новые характеристики, обеспечивающие нужную организацию всех единиц построения. Именно структурно-системные представления позволяют осуществить подобное отображение и по-новому, системно охарактеризовать все единицы построения. Вот почему, сообразил Вадимов, Кант настойчиво подчеркивает преимущество синтеза над анализом, а также важность установки на целое (единство). Наши представления, говорит он, должны быть уже даны раньше всякого анализа их, синтез многообразного порождает, прежде всего, знание, которое первоначально может быть еще грубым и неясным и потому нуждает в анализе; тем не менее, именно синтез есть то, что, собственно, составляет из элементов знание и объединяет их в определенное содержание.

Однако, подумал Марк, каким образом Кант осознает роль структурно-системных представлений, если системный подход был осознан только во второй половине ХХ века? Иногда Кант называет эти представления схемами, иногда никак не называет. С современной же точки зрения, решил Вадимов, — это особого рода математика, ее можно назвать «методологической». Действительно, понятия системы, функции, связи, целого, обусловленности, синтеза, анализа конструктивны и не зависят в философии Канта от содержания собственно философских понятий, то есть используются для схематизации рассматриваемого Кантом эмпирического материала. Получается, сделал вывод Марк, Кант все же создал первый образец своеобразной «методологической математики».

Наконец, третья задача, естественно вытекающая из второй (построить философию как строгую, точную науку), заключалась в необходимости научно объяснить целый ряд проблем и феноменов, интересовавших философов того времени. Например, отношение между философией и наукой, возможность антиномий разума, отличие математики от естественной науки, отличие феноменов от ноуменов, природу центральных философских представлений (например, онтологии). 

Анализируя текст Канта, Марк понял, что последний помимо структурно-системных представлений руководствуется рядом содержательных и методологических идей. Одна из них — различение рассудка и разума, которые, по мнению Канта, связаны отношениями управления и руководства. В данном случае Кант на уже хорошо известное отношение соответствующих способностей, вероятно, проецирует отношение между философией и наукой. Этот ход, решил Вадимов, отчасти, воспроизводил аристотелевский, только на место философии ставился разум, а на место науки — рассудок. Разум, пишет Кант, никогда не направлен прямо на опыт или на какой-нибудь предмет, а всегда направлен на рассудок, чтобы с помощью понятий а priori придать многообразным его знаниям единство, которое можно назвать единством разума.

Другая методологическая идея — принцип соответствия, который, по сути, прямо следует из принятой Кантом установки на системное представление разума. Как понял Марк, используя этот принцип, Кант устанавливает, например, соответствие отношения «рассудок — разум» с понятиями и правилами мышления: рассудку он ставит в соответствие правила и категории, а разуму — принципы и идеи (концепции). Кроме того, на основе того же принципа Кант строит таблицу категорий, структурно уподобляя ее таблице функций рассудка; аналогично, таблице категорий ставится в соответствие система трансцендентальных идей. 

Еще один, не менее значимый методологический принцип, постоянно реализуемый Кантом — переосмысление и перестройка основных традиционных философских понятий. Вадимов пришел к выводу, что этот принцип является естественным следствием установки Канта на построение своей системы как строгой науки. Для науки всякое значимое понятие или представление, полученное вне нее, в данном случае в других философских системах, является только эмпирическим материалом и для научных целей должно быть специально введено в систему этой науки: проблематизировано в ней, представлено в рамках ее онтологии, доказано и т. д. Например, Кант показывает, что известное философское понятие онтологии представляет собой «аналитику чистого рассудка», а идущее еще от Платона понятие ноумена, есть «демаркационное понятие, служащее для ограничения притязаний чувственности и потому имеющее только негативное применение». 

Обдумывая этот третий принцип, Марк сделал маленькое открытие: оказывается, часто в системе Канта переосмысление традиционного понятия перерастает в создание принципиально нового понятия. При этом Кант нередко применяет открытый (или переоткрытый) им прием, который можно назвать «рефлексивным отображением целого на часть или одной части на другие». Именно так, например, он создает представление о «синтетическом единстве апперцепции». Кант говорит, что многообразные представления, данные в созерцании, не были бы все вместе моими представлениями, если бы они не принадлежали все вместе одному самосознанию; в противном случае я имел бы столь же пестрое разнообразное Я, сколько у меня есть сознаваемых мной представлений. Здесь идея рассудка, устанавливающего связи, осуществляющего синтез многообразных представлений, отображается (проецируется) Кантом на сознание и Я, которым в связи с этим приписываются единство и самотождественность. Поэтому не удивительно, подумал Марк, что Кант считает синтетическое единство апперцепции высшим пунктом, с которым следует связывать все применение рассудка, даже всю логику и вслед за ней трансцендентальную философию; более того, говорит Кант, эта способность и есть сам рассудок.

Что же собой представляют понятия Канта о рассудке, разуме или синтетическом единстве апперцепции, размышлял Вадимов? Если, как к этому стремится сам Кант, философия должна быть точной наукой, то все эти понятия  являются идеальными объектами. В принципе, подумал Марк, выделение идеальных объектов в науке происходит частично на основе опытных (эмпирических) соображений, скажем необходимости описать в науке реальные объекты, сложившиеся в донаучном состоянии, частично соображений теоретических, например, возможности свести новые идеальные объекты, вводимые в теорию, к идеальным объектам, уже изученным в ней. И Кант мог бы так поступить, например, безо всяких доказательств считать, что человек, природа и Бог должны в его системе выступить как идеальные объекты. 

Но он, вероятно, хочет строго вывести необходимость выделения рассматриваемых им идеальных объектов, а также определить последовательность их изучения. Для этого, уяснил Вадимов, Кант, во-первых, доказывает, что в мышлении имеет место постоянная сдвижка от описания процессов к описанию условий, их обусловливающих, затем сами эти условия рассматриваются как процессы, что позволяет нащупать следующие условия и т. д. Во-вторых, умозаключение он трактует тоже по «логике» сдвижки от суждений к основаниям в направлении последнего основания. В-третьих, Кант утверждает, что можно нащупать органическую связь между соответствующими объектами. Например, он говорит, что если следовать принципу, согласно которому синтез предшествует анализу и обусловливает последний, то начинать необходимо именно с конца, то есть идти от познания абсолютного единства. Но если, говорит Кант, идти от того, что нам дано в опыте, то наоборот, первые объекты исследования — явления нашей души, другими словами, последовательность рассмотрения другая — от психологии, к космологии и от нее к познанию абсолютного единства. 

Особенно поразил Марка способ, которым Кант замыкает всю систему своего дискурса: великий немецкий философ, правда осторожно, отождествляет абсолютное единство с Богом. Однако, подумав, Вадимов решил, что иначе Кант и не мог поступить, ведь замыкание философской системы предполагает не только указание на реальность, с которой бы согласились основные участники культурной коммуникации (в данном случае философы и их читатели), но также возможность реализовать собственные идеалы и ценности. Среди этих идеалов у Канта были не только вера в Бога, но также в разум и точную науку. Тогда, подумал Марк,  возникает другой вопрос: каким образом Кант совмещает эти, на первый взгляд противоположные, начала? 

Перечитав соответствующее место “Критики”, Вадимов согласился, что решил эту трудную проблему Кант достаточно органично, строго следуя замыслу трансцендентальной философии. Истолковывая разум одновременно как разумную деятельность людей и как органическое разумное целое (существо), действующее посредством мышления людей, Кант получает предположительную возможность не только отождествить Бога с этим разумным существом, то есть с разумом, но даже приписать Творцу антропоморфные характеристики. 

“Высшее формальное единство, основывающееся исключительно на понятиях разума, — пишет Кант, — есть целесообразное единство вещей, и спекулятивный интерес разума заставляет рассматривать все устроение мира так, как если бы оно возникало из намерения наивысшего разума. В самом деле, такой принцип открывает нашему разуму, применяемому в сфере опыта, совершенно новую перспективу — связать вещи в мире согласно телеологическим законам и тем самым дойти до их наибольшего систематического единства. Следовательно, допущение некого высшего мыслящего существа как единственной причины мироздания, но, конечно, лишь в идее, всегда может быть полезным разуму и никогда не может повредить ему. Более того, мы даже без боязни и не навлекая на себя упреков, допустить в этой идее некоторые виды антропоморфизма, полезные для упомянутого регулятивного принципа. Действительно, это всегда есть лишь идея, относящаяся не прямо к отличной от мира сущности, а к регулятивному принципу систематического единства мира, и притом только посредством схемы его, а именно высшего мыслящего существа, создавшего это единство по мудрым замыслам». Понятно, подумал Марк, что на личностном уровне, то есть вне философского дискурса, на уровне непосредственного ощущения реальности,  Кант был убежден, что Бог и есть разум. Здесь он просто продолжает аристотелевскую традицию. 

Теперь Вадимову осталось рассмотреть последний вопрос, а именно, понять, как Кант решает свою центральную задачу — нормирования мышления. Проанализировав материал, Марк пришел к выводу, что решает Кант ее примерно так же, как Аристотель во второй «Аналитике», через соотнесение конкретного случая со структурой правильного мышления. Действительно, охарактеризовав структуру разума, Кант получает возможность соотносить с ней интересующие его случаи философского и научного мышления. Например, антиномии разума он характеризует как выход разума за пределы опыта, а также неправомерный процесс онтологизации интеллектуальных построений; ошибочные, с точки зрения Канта, воззрения Локка и Лейбница как незаконное отождествление явлений и вещи в себе, а также чувственности и рассудка, проистекающее из их неразличения. 

 

2.

 

При обсуждении в Институте философии предложенной Вадимовым реконструкции «Критики чистого разума» больше всего вопросов, как ни странно, было по поводу его трактовки системо-структурного подхода как нетрадиционной математики. Марк решил подробнее ответить на эти вопросы, подключив для сравнения концепцию Капицкого. Хотя Вадимов никогда не слышал от своего учителя, что на того повлиял Кант, реконструкции Марка позволяли выдвинуть такое предположение.  

— Чтобы лучше понять мое утверждение, — говорил Вадимов, — необходимо учесть, что математика – это не только, как пишет Кант, познание посредством «конструирования понятий», но и познание явлений опосредованное математическим языком. Реконструкция происхождения математики показывает, что оперативность математических конструкций связана, во-первых, с тем, что идеальные объекты математики строятся так, чтобы снять в своем строении отношения и характеристики некоторой исходной предметной области (например, геометрические фигуры снимают в своем строении отношения, которые были установлены в практике земледелия – определение площадей полей, раздел и соединение полей, определение одних элементов полей, если известны другие), во-вторых, с тем, что нащупываются (задаются) самостоятельные операции с идеальными объектами математики (эти операции, как правило, отличаются от действий, направленных на исходные объекты, но могут их имитировать, например, наложение геометрических фигур друг на друга имитирует сравнение полей по величине площадей). 

Проведенная мной на материале геометрии,  алгебры и математического анализа реконструкция, — продолжал Марк, — показывает, что становление математики проходит три основные этапа. На первом отношения и характеристики определенной предметной области переводятся в характеристики и строение соответствующих математических (идеальных) объектов. На втором этапе вырабатываются процедуры построения одних математических объектов на основе других, а также их теоретического изучения. Такое изучение позволяет получать все новые и новые характеристики математических объектов, однако, что принципиально, не выходящие за круг заданных конструктивных отношений. На третьем этапе построенные и изученные математические объекты начинают использоваться в других областях познания, причем идеальным объектам этих областей приписываются отношения и характеристики, заимствованные из соответствующих математических языков. Обновление и развитие характеристик и отношений исходной области математических объектов, конечно, периодически происходит, но, как следует из  работ Лакатоса, здесь имеют место, но в свернутом виде, сходные закономерности: эти новые характеристики и отношения в конструктивной форме снимают отношения определенной предметной области. Затем Вадимов перешел к концепции Капицкого.  

Уже в наше время (70-е года прошлого века), — говорил Марк, — ход Канта повторяет Капицкий, поставивший своей целью — создание общей методологии. На мой взгляд, — пояснял свою позицию Вадимов, — методология включает следующие моменты

— оценку состояния в некоторой области мышления и знания как неудовлетворительных;

— “методологический поворот”, то есть переход от предметно-дисциплинарной позиции к методологической, от изучения объекта  данной дисциплины к  анализу “рефлексивных содержаний” (понятий, подходов, ситуаций развития, идеалов науки, типов знаний, основных дискурсов и способов мышления и прочее);

— перестройку рефлексивных содержаний на основе определенных стратегий (деятельностной, системо-структурной, гуманитарной и других);

— возвращение в предмет (“дисциплинарный поворот”), что предполагает создание первых образцов новых понятий и способов познания;

—  проведение методологических исследований с целью прояснения природы рефлексивных содержаний, а также приемов и стратегий их перестройки;

— изучение мышления, деятельности, науки, проектирования, коммуникации, культуры и других реалий, необходимых для методологической работы;

— совместная работа методологов со специалистами (учеными, педагогами, инженерами и т. д.), заинтересованными в методологической поддержке и обслуживании. 

По идее, — продолжал Марк, — и переход от предметной точки зрения к методологической и новый синтез рефлексивных реалий (подходов, понятий, ситуаций в предмете, идеалов познания и пр.), составляющий главное в методологической работе, предполагает анализ этих реалий. Но если бы Капицкий пошел этим путем, — объяснял  Вадимов, — то, во-первых, вряд ли бы в обозримые сроки решил интересующие его задачи, во-вторых, попал бы под огонь критики со стороны других исследователей этих реалий. Вот, что Капицкий, обсуждая данную проблему, пишет, например, по поводу рефлексии. 

“Представления, накопленные в предшествующем развитии философии, связывают рефлексию, во-первых, с процессами производства новых смыслов, во-вторых, с процессами объективации смыслов в виде знаний, предметов и объектов деятельности, в-третьих, со специфическим функционированием а) знаний, б) предметов и в) объектов в практической деятельности. И, наверное, это еще не все. Но даже этого уже слишком много, чтобы пытаться непосредственно представить все в виде механизма или формального правила для конструирования и развертывания схем. Поэтому мы должны попытаться каким-то образом свести все эти моменты к более простым отношениям и механизмам, чтобы затем вывести их из последних и таким образом организовать все в единую систему”. 

Другими словами, — делал вывод Марк, — Капицкий решил не анализировать рефлексивные реалии (в данном случае знания, предметы, объекты и их функционирование, а также механизмы производства новых смыслов), а переопределить их  в новом более простом и конструктивном языке. Что это за язык? Системного подхода (системо-структурный язык), в рамках которого теперь задается и деятельность. “Исходное фундаментальное представление: деятельность — система”, — пишет Капицкий в работе 1975 г..

Одновременно, чтобы обосновать этот ход он утверждает, что системный подход является всего лишь вариантом методологической работы. “Область существования подлинно системных проблем и системных объектов, — пишет Капицкий, — это область методологии”. “Системный подход в нынешней социокультурной ситуации может быть создан и будет эффективным только в том случае, если он будет включен в более общую и более широкую задачу создания и разработки средств методологического мышления и методологической работы”.

Если согласиться, — говорил Вадимов, — что системо-структурный язык представляет собой вариант методологической математики, то спрашивается, откуда Капицкий его берет. В XVI-XVII столетии математика (арифметика, алгебра, теория пропорций, геометрия) уже была,  и физики могли ей воспользоваться. Кроме того, они благодаря творчеству Галилея и Гюйгенса научились превращать математические конструкции в модели природных процессов (приводя в эксперименте локальные природные процессы в соответствие с математическими конструкциями). Затем эти модели уточнялись и доводились в практике инженерии.  

По работам Капицкого, — продолжал Марк, — мы знаем, что он, подобно Канту, сам создает системо-структурный язык. При этом Капицкий утверждает, что источник не только этого языка, но и схем деятельности двоякий: с одной стороны, это опыт его собственной работы и ее рефлексия, с другой — законы деятельности и мышления. Подтверждение первому можно увидеть в лекции “Методологическая организация сферы психологии”. “Осуществляется, — подводит итог лекции Капицкий, — полный отказ от описания внешнего объекта. На передний план выходит рефлексия, а смысл идеи состоит в том, чтобы деятельно творить новый мыследеятельный мир и во время его фиксировать, — и это для того, чтобы снова творить и снова отражать, и чтобы снова более точно творить. Поэтому фактически идет не изучение внешнего объекта, а непрерывный анализ и осознание опыта своей работы”. 

Второй источник обсуждается Капицким при анализе того, что собой представляет рефлексия. Оказывается, что это не только и не столько осознание своей деятельности человеком, сколько кооперация в деятельности и создание обеспечивающей ее организованности материала (практической, методической, инженерной, научной и прочее).

Кстати, — заметил Вадимов, — и Кант, обсуждая происхождение априорных основоположений, указывает два источника — деятельность самого ученого (человека) и законы разума, который, как выясняется, совпадает с Творцом. Судя по всему, разум Кант понимает двояко: как разум отдельного эмпирического человека и разум как таковой, как особую природу, законам которой подчиняется отдельный эмпирический разум, отдельный правильно мыслящий человек. Не тоже ли самое утверждает Капицкий, говоря в своих  последних выступлениях и интервью, что им мыслит мышление, которое еще «в юности село на него»? 

Но посмотрим, — говорил Марк, — как реально Капицкий строит системо-структурный язык. С одной стороны, он, действительно, рефлексирует свой опыт мышления, с другой — конструктивизирует его, то есть отрывает от реального контекста мышления и превращает в объекты-конструкции, определяя последние в форме категорий системного подхода. Однако  ведь Капицкий отказался анализировать рефлексивные содержания (понятия, ситуации познания, установки и т. д.), какое же содержание он тогда схватывает в категориях “система”, “механизм”, “организованность” и других?   

Анализ его работ, — продолжал Вадимов, — позволяет выдвинуть гипотезу, что это содержание не в последнюю очередь задается ценностями и онтологическими представлениями самого Капицкого. Действительно, в конце концов, рефлексия — это просто рефлексия Капицкого и механизм развития деятельности; деятельность — это разнородные рефлексивные реалии, система и то, что обладает развитием; системно-структурные представления являются продуктами методологической работы, которая в свою очередь, ориентирована на развитие деятельности. 

У нас,  пишет Капицкий, могут быть только две стратегии: 1) непосредственно приступить к “делу” и начать конструировать системо-структурные представления, не зная, как это делать и что должно получиться в результате, либо же 2) спроектировать и создать такую организацию, или “машину деятельности” которая бы в процессе своего функционирования начала перерабатывать современные системо-структурные представления в стройную и непротиворечивую систему системных взглядов и системных разработок… то, что это будут методологические представления, гарантируется устройством самой “машины”. Система методологической работы создается для того, чтобы развивать все совокупное мышление и совокупную деятельность человечества… напряжение, разрыв или проблема в мыследеятельности еще не определяют еще однозначно задачу мыследеятельности; во многом задача определяется используемыми нами средствами, а средства есть результат нашей “испорченности”, нашего индивидуального вклада в историю, и именно они определяют, каким образом и за счет каких конструкций будет преодолен и снят тот или иной набор затруднений, разрывов и проблем в деятельности”. 

Важно, — отметил Марк, — что Капицкий предлагает использовать системо-структурные представления не только в своей собственной работе, но и в других научных дисциплинах. Например, в науковедении. Какое представление о науке отвечает марксистскому и методологическому взгляду на сознательное проектирование и построение наук? В конце  60-х годов Капицкий отвечает так: наука представляет собой деятельность и систему; научное мышление — это всего лишь один из видов деятельности. Характеристики деятельности, которые Капицкий дает, анализируя науку, показывают, что и в этом случае  сказалось влияние Канта. Капицкий не мог не обратить внимание, что науку он не столько изучает, сколько конституирует, создавая соответствующие методологические схемы, затем эти схемы объективируются, приписываются реальности. 

“Называя деятельность системой и полиструктурой, — цитировал Марк Капицкого, — мы стремимся задать “категориальное лицо” научных предметов, в которых она, по предположению, может быть схвачена и адекватно описана. Это определение, следовательно, нельзя понимать непосредственно объектно: говоря, что деятельность есть система, мы характеризуем в первую очередь наши собственные способы анализа и изображения деятельности, но при этом хотим, чтобы они соответствовали изучаемому объекту, но опосредованно — через научный предмет”. 

Как можно здесь понять фразу — “но опосредованно — через научный предмет”? – спрашивал Вадимов. — Думаю, так. Да, деятельность — это в первую очередь собственные способы работы Капицкого, но нужно, чтобы они соответствовали изучаемому объекту, например, науке. Выход указал еще Маркс, утверждая, что его прогнозы о смене капиталистической формации на социалистическую построены со всей строгостью точной науки. Сходно действует и Капицкий: чтобы наши собственные способы анализа и изображения науки были ей адекватны, говорит он, нужно эти способы подчинять норме научной деятельности (которую Капицкий называет “научным предметом”, содержащим такие эпистемологические единицы как “проблемы”, “задачи”, “онтология”, “модели”, “факты”, “знания”, “методики”, “средства выражения”). Теперь, почему деятельность и система.

Посмотрим, — продолжал Вадимов, — какие основные характеристики Капицкий приписывает деятельности. Во-первых, это неоднородное образование, включающее единицы рефлексивного (по отношению к конкретной науке) характера — проблемы, задачи, средства, нормы, ситуации познания, подходы, позиции, типы связей специалистов и прочее. Во-вторых, деятельность — это и то, что делает методолог, и то, что он приписывает реальности. В-третьих, деятельность обладает развитием, причем механизм развития (рефлексия) принадлежит самой деятельности. В-четвертых, деятельность — это “субстанция” особого типа, подчиняющаяся специфическим естественным законам функционирования и развития. Наконец, деятельность — это система.   

Если вспомнить, — говорил Марк, — что Капицкий подобно Канту считал идеалом науки естествознание, то понятно, почему деятельность подчиняется естественным законам. Будучи последовательным марксистом, Капицкий считал, что реальность едина (принцип монизма) и может быть рассмотрена как естественно-исторический процесс; отсюда идея, что механизм развития должен принадлежать самому этому процессу. Истолкование его как рефлексии позволяло объяснить, как развитие идет через деятельность самого Капицкого, который, рефлексируя свою деятельность, результаты рефлексии может приписать науке. Наконец, разнородность рефлексивных единиц и их принадлежность к одному целому, то есть деятельности, можно понять следующим образом. Выступая перед ученым, методолог переводит его взгляд с изучаемого им объекта, на разнообразные рефлексивные единицы, которые не только интерпретируются в методологическом духе, но и заново собираются в новое целое; при этом методолог утверждает, что именно это целое  будет составлять следующий этап развития данной науки.  

В этом пункте, естественно, встает принципиальный вопрос: какой логике должны подчиняться методологические интерпретации рефлексивных единиц и сборка (конфигурирование) их в новое целое? Заметим, что сходная проблема возникла и у Канта: как интерпретировать и синтезировать такие рефлексивные содержания как вещи в себе, опыт, явления, априорные основоположения, рассудок, разум и прочее. Капицкий вслед за Кантом, как мы помним, ответил так: это логика системно-структурного подхода. 

Итак, — заканчивал Вадимов, — утверждая, что наука — это деятельность и система, Капицкий реализует свое понимание методологии. С одной стороны, он трактует науку как естественное образование или “естественный процесс” (в рамках более широкого целого, например, воспроизводящейся деятельности), с другой — “как искусственно создаваемые, конструируемые нами системы”, причем нужную систему знаний дает наука о деятельности, которая “как бы замыкает извне всю систему методологической работы, в том числе и методологию науки, и является для нее последним научным основанием”.

— А как можно было действовать иначе, — задал вопрос один из слушателей, — разве Вы сами не создаете схемы, ну не деятельности, а других, иначе истолковываемых, рефлексивных содержаний, и затем не объявляете, что это и есть то, что существует на самом деле? 

— Да, безусловно, ответил Вадимов, если я методолог, то обязан не только осуществить “методологический поворот”, но и заново организовать и переопределить выделенные рефлексивные содержания. Однако при этом я должен, во-первых, опираться на знания, полученные при реальном исследовании подобных рефлексивных содержаний, причем само это исследование должно быть методологическим, то есть ориентированным на методологическую работу. Для других целей, например, формально-логических или психологических мышление анализируется совершенно по-другому, и в результате ему приписываются иные сущностные характеристики. 

 Во-вторых, методолог обязан помнить, что построенные им новые схемы (предлагаемая новая организация и осмысление рефлексивных содержаний) — это не модели нового состояния предмета, а всего лишь гипотетические схемы и сценарии, предлагаемые на суд специалиста-предметника и истории.  Чтобы на основе таких схем и сценариев удалось построить эффективные модели и проекты, много чего еще нужно сделать: обсуждать эти схемы и сценарии с заинтересованными специалистами, использовать их при  обратном “дисциплинарном повороте” (то есть создании на основе методологических рекомендаций новых предметных понятий и концепций), проследить, принимаются ли новые понятия и концепции, и как они работают, если не принимаются и работают плохо, то понять, почему и т. д. 

Однако в силу ряда причин, — продолжал Марк, — Капицкий после второй половины 60-х годов перестал заниматься исследованием рефлексивных содержаний и полностью сосредоточился на построении системо-структурного языка и опирающихся на него схем деятельности. Исследование он подменил рефлексией своего опыта и опыта участников его семинаров и организационно-деятельностных игр. Построенные схемы в качестве норм деятельности и мышления Капицкий со товарищи предлагали представителям других интеллектуальных дисциплин, которые, однако, как правило, игнорировали эти предложения. 

— Но не повторяют ли синергетика и когнитология путь общей методологии? – спросил другой слушатель.

— Детвительно, согласился Марк, представители синергетики и когнитологии не только отрефлексировали свои собственные построения и затем конструктивизировали их, но и начали широко применять их в новых областях познания. В то же время, как показывает опыт современной науки, системный язык не является универсальным. Вспомним, в период становления системного подхода часто звучали утверждения, что системный подход – это универсальный язык для общения разных наук, новая философия и онтология. Но дальнейшее развитие системного подхода показало, что у него хотя и широкая, но вполне ограниченная область применения, и совсем не та, о которой мечталось. Есть и другая проблема. Естественнонаучный подход ориентирован на традиционную математику, а системный подход – это новая математика. Спрашивается, как между собой связаны обе эти математики, ведь синергетика и когнитология реализуют и естественнонаучный и системный подходы?

Используя синергетические и когнитивные построения в качестве математического языка, исследователи полагают, что соответствующие предметные области и содержания (гуманитарные и социальные), могут быть без ущерба для их смысла промоделированы и объяснены в этом языке. Но так ли это? Если не иметь в виду редукцию социальных и гуманитарных феноменов к исходным предметным областям, в рамках которых возникла синергетика и когнитология (то есть к явлениям физическим,  биологическим, техническим), то язык этих новых дисциплин вряд ли может быть рассмотрен как моделирующий и объясняющий относительно области значений социальных и гуманитарных явлений. Другое дело, если синергетики и когнитивисты будут свои построения адаптировать к новым предметным областям и смыслам, что повлечет за собой кардинальную перестройку синергетических и когнитивных понятий и дискурса. Одновременно это означало бы, что синергетики и когнитивисты начали учиться у философов, гуманитариев и социальных ученых, а не просто навязывают последним новые представления, не прошедшие научную критику и рефлексию. 

Подведем итог, — сказал Вадимов. — С одной стороны, понятия системо-структурного языка выступали как эвристические (методологические) схемы в задачах своеобразного проектирования теории изучаемого сложного явления, с другой — как средства связи (конфигурирования) разных предметов и уровней описания этого явления. При этом при построении системно-структурных понятий использовались отрефлектированные образцы исследований и мышления в определенных областях (философии, физике, химии, биологии, социологии, технике). Эти образцы описывались,  конструктивизировались и операционализировались, то есть превращались в конструкции самостоятельных идеальных объектов, оторванных от исходных эмпирических ситуаций и отнесенных к новой особой  реальности (ее и задавал системный подход). 

Затем такие конструкции начинают жить по логике этой реальности, последнее означало, что системно-структурные понятия используются в двух указанных целях (как проектные эвристики и средства конфигурирования) и подчиняются онтологическим ограничениям, установленным в ходе конструктивизации и операционализации. Так, говоря о системе, связях, подсистемах и других системо-структурных представлениях, мы всегда пользуемся онтологическими образами-конструкциями. Характеристики их получены при снятии ряда свойств соответствующих исходных предметных областей, переведенных в свойства идеальных объектов системо-структурного языка. 

Однако, что не менее принципиально, представления системно-структурного языка все время используются за пределами исходных предметных областей. Как, например, это происходит у Капицкого, в синергетике или когнитологии. Вот здесь исследователь и может попасть в своеобразную “системную ловушку”, то есть считать, что понятие системы задают изучаемый объект со всеми его свойствами. Соответственно, можно говорить и о «синергетических ловушках», «когнитивных ловушках». А ведь понятия системного подхода, синергетики и когнитологии задают лишь стратегии интеллектуального проектирования и конфигурирования знаний, причем представленные в конкретной форме системно-структурных, синергетических, когнитивных образов-конструкций. 

И вот мы видим, — говорил Марк, — как представители системного подхода, синергетики, когнитивисты, попавшие такие ловушки, с одной стороны, начинают утверждать, что их объект является сложной системой, процессы в этой системе нелинейны, некто пребывает в точке бифуркации, является странным аттрактором, действует, исходя из когнитивных карт, и прочее и прочее, с другой — предметные свойства изучаемого сложного явления редуцируются в онтологической плоскости к данным системно-синергетическим, системно-когнитивным представлениям. Тогда и получается, что везде, где раньше были различные предметные феномены, теперь одни системы и аттракторы. 

— Так что нужно отказаться от системного подхода и синергетики? – был задан очередной вопрос. 

— Конечно, нет, — ответил Вадимов, — я сам использую системный подход и синергетические метафоры. Другое дело, что, во-первых, нужно понимать, что система — это не обычный объект изучения наподобие тех, которые изучаются в конкретных науках, а особая методология и стратегия мышления. Во-вторых, что философское и научное познание, использующее системный подход, всегда должны сохранять двухслойность: в одном слое исследователь движется в плоскости своего предмета (философского, естественнонаучного, гуманитарного, социального), стараясь не пропустить ни одной из необходимых для решения познавательных задач характеристик изучаемого явления, в другом слое — в плоскости системно-структурных представлений. В-третьих, он должен избегать редукции и следить, чтобы характеристики системно-структурных образов-конструкций не противоречили характеристикам изучаемого явления.

Предложенная здесь трактовка системного подхода, синергетики и когнитологии, — закончил Вадимов, — как мне кажется, открывает новую познавательную перспективу. Наряду с традиционной математикой необходимо говорить о нетрадиционных. Впрочем, заметил Марк, когда-то алгебра по отношению к геометрии тоже выглядела нетрадиционной математикой. К нетрадиционным относятся не только системный подход, синергетика и когнитология, но и ряд других интеллектуальных дисциплин, например, семиотика, кибернетика, теория информации. При этом вполне сохраняется их трактовка и как «направлений философии и методологии науки, специально-научного познания и социальной практики». Все дело в том, на какие функции и процессы мы преимущественно обращаем внимание: в одном случае, на процессы конструктивизации и использование в качестве моделей в других дисциплинах (тогда речь идет о нетрадиционных математиках), в других – на процессы и стратегии познания (тогда это направления философии и методологии наук).   

 

3.

 

Ночью Вадимову приснился сон. Он почему-то оказался в Калининграде на родине Канта. Поехал посмотреть могилу великого философа и встетил там не только его самого, но и Капицкого.  Они сидели на скамейке и спокойно беседовали. Вадимов не решился подойти, чтобы представиться Канту, он просто сел на соседней скамейке. К его радости было слышно каждое слово. Хотя начало беседы Марк не слышал, но понял, что Капицкий рассказывал Канту, что такое деятельность и мыследеятельность. Когда наступила пауза, Кант доброжелательно спросил.   

— Вероятно, деятельность в вашем понимании — это необходимое условие научной активности, научного познания субъекта, а мыследеятельность — необходимое условие, не только познания, но, как Вы говорите, и коммуникации. Правильно ли я Вас понял, коллега? 

— К сожалению, нет. — ответил Капицкий. — Деятельность и мыследеятельность представляют собой объективные культурно-исторические образования, структуры. Человек, точнее субъект в них включен как элемент, поэтому на схемах деятельности и мыследеятельности он чаще всего изображается как позиция или частичная структура. Часто человек становится носителем определенных фрагментов деятельности, но в целом деятельность развивается под действием, например, таких факторов как  воспроизводство и  трансляция. Вы же, уважаемый профессор, говорили скорее о деятельности субъекта. Но индивидуальная деятельность не имеет ничего общего с деятельностью и мыследеятельностью в моем понимании. Когда один мой ученик, Дубровин, попытался ввести понятие индивидуальной деятельности, я решительно этому воспротивился.    

Кант, склонив голову чуть набок, немного подумал и затем заметил.

— Мне кажется, что Вы без достаточных на то оснований условия познания превращаете в самостоятельные сущности, даже в последнюю реальность, ведь Вы говорите, что существует только деятельность и мыследеятельность. Не получается ли мистики? Мои исследования и интуиция показывают, что существует Бог, вещи в себе, человек и опыт. Отношения между этих сущностями таково: наше познание двойственно, с одной стороны, оно ограничено опытом и вещами в себе, с другой направляется Творцом, который в качестве разума определяет синтез многообразных данных, выявленных в опыте. 

— Как раз мистика у Вас, — живо возразил Капицкий, — что такое Бог или вещи в себе? Разве это не мистика? Вы в эти фикции запихали все, что нужно было объяснить — роль разума, внешнего мира, деятельности. Хотя я и не люблю современных философов науки, но вынужден согласиться с критикой вашего подхода со стороны Гайденко. 

— А что этот философ мне возражал, — спросил Кант. 

— Этот философ, точнее философиня, Пиама Гайденко говорит примерно следующее. Основной вопрос вашей философии — как возможен трансцендентальный синтез — был бы снят при одном условии: если бы мышление производило не только форму связи двух созерцаний, но и само содержание этих созерцаний, т. е. если бы мышление совместило в себе и функции чувственности. Именно в этом направлении, по мнению Гайденко, Фихте, которого Вы маэстро в свое время представили публике, совершил снятие основного вопроса вашей философии, тем самым упразнив чувственность как пассивное воздействие на субъекта вещью в себе. Последняя оказалась для Фихте излишней, ибо субъект стал творцом не только формы знания, но и его материала. Тем самым, считает Гайденко, дуализм, в котором Вас обвиняли многие философы, был устранен, созерцание стало видоизменением мышления. В этом пункте я согласен с вашими критиками, нужно мыслить, исходя из одной реальности, то есть монистически.  

Но Кант возразил.

— Никакого дуализма, — сказал он, — в моем мышлении нет. Я реалист и метафизик. Я не могу ради идеи одной реальности и требования монистического мышления игнорировать опыт своего сознания и жизни, в котором различаются как совершенно разные сущности: Бог, вещи в себе, мое творчество и сам опыт. Метафизика выясняет условия существования всех этих феноменов, вовсе не впадая в дуализм.  

— Но Гайденко, — продолжал Капицкий, — утверждает, что моделью познания для Вас была не метафизика, а естественно-научное познание, основанное, прежде всего, на анализе, когда изучаемая целостность составляется из элементов. Ваша философия оказалась апологией научного знания, пользующегося рассудочным методом. Однако, считает Гайденко, спекулятивное мышление требовало не разлагать целостность на ее элементы, чтобы потом задним числом собирать из них мозаичную картину последней, а с самого начала постигать ее как целостность. Но мыслить целостность, не прибегая к разложению ее на элементы, можно только при том условии, если мыслящий субъект и мыслимый им объект представляют собой одно и то же. Тождество объекта и субъекта, говорит Гайденко, — единственное условие тождества мышления и сознания.  

— Это возможно лишь в том случае, — прервал Капицкого Кант, — если сущность субъекта полностью сведется к мышлению, а сущность объекта — к его логике; именно в логике субъект и объект совпадают. Тогда в  сфере логики человеческое мышление перестает быть лишь субъективным актом; логика как мышление, мыслящее себя, окажется сотворением мира, а субъект в логике станет божественным субъектом. Если я мыслю предмет логически, то это уже не мое мышление о нем, ведь это предмет через меня мыслит самого себя; по отношению же к бытию в целом Бог через меня мыслит Самого Себя, стало быть, я в этой сфере выступаю как Бог, перестаю быть конечным. Во всех же остальных сферах, кроме чистой логики, я выступаю как конечное существо; моя практическая деятельность всегда конечна, так же как конечно мое существование, мое тело; только в области мышления я становлюсь на точку Бога. Но сколь скоро оказалось бы возможным встать на эту бесконечную точку зрения, всякая конечная деятельность станет обесцененой, она теряет смысл, ибо самое высокое — точка зрения Бога — уже достигнуто, история ничего не может к ней добавить, история свою задачу уже выполнила, она есть только прошлое, будущее не имеет истории. Теперь нужно только, чтобы человечество осмыслило философию современных философов, — это самое большое, что ему осталось сделать. История завершена, кстати, и мышление, поскольку оно последовательно будет  редуцироваться к другим феноменам, например, как у Фихте —  к сознанию. Но все эти предположения, коллега, — нонсен: история и мышление не могут закончиться, и я — не Бог, хотя возможно, Бог действует посредством меня. 

— Попробую зайти с другой стороны, — потерев лоб, сказал Капицкий. — 

Вы не согласны с тем, что я назвал Вас мистиком. Но право, не станнно ли от такого тонкого философа слышать, что Бог похож на человека, а последний мыслит на основе априорных понятий, как будто Вы ничего не слышали о научении и образовании или разных культурах, где люди мыслят совершенно иначе, а многие не мыслял воообще. Считая, что существует мир и отдельно субъект со всеми своими способностями, Вы как глубоко верующий человек, вынуждены утверждать, что именно Творец направляет вашу мысль, и хотя вы сами создаете знания и науки, на самом деле через Вас действует Бог. Ваш Творец — всего лишь условие вашей веры в Бога и еще в три самостоятельные сущности — человека, мира и опыта, то есть это, как говорят психологи, проекция вашей личности, но понимаемая как сама реальность. Ну разве, это не мистика? На самом деле, нет никакого Бога и Вас как самостоятельной сущности, и то и другое — моменты деятельности и мыследеятельности.    

— Да, — совершенно спокойно согласился Кант, — Бог похож на меня, точнее я на него. Но ведь сказано, что человек создан по образу и подобию. Я предлагаю оставить эту тему, не будем зря дискустировать, не попробовать ли нам найти общие точки соприкосновения. Нельзя ли ваше понятие мыследеятельности сблизить с идеей человеческой деятельности, учитывающей опыт и направляемой разумом?  

— Боже упаси, — очевидно, иронизируя, ответил Капицкий, — мыследеятельность — это развивающееся общественно историческое образование, а ваша деятельность, пусть она направляется чем угодно, индивидуальное и неразвивающееся целое. 

— Почему же, — возразил Кант, — опыт тоже может меняться, да и разум в разные эпохи не равен сам себе. Я не вижу принципиальной невозможности, чтобы мы не нащупали какие-то общие позиции.  

— Компромисс, — резко возразил Капицкий, — губит мир. Нужно размежеваться. Правы Вы или я, мы оба не можем быть правыми при столь разном подходе. Или я мыслю неправильно или Вы, лично я уверен в последнем. Правильное мышление — основа правильного устройства мира, мир должен быть перестроен и построен заново, правильно.  

— Но коллега, — сказал Кант, — Вы не Бог, чтобы определять, как люди должны жить. А компромисс — основа социальности и этики. Конечно, когда социальность искажается до неузнаваемости, как это, возможно, произошло в вашей стране, кажется, что единственный выход — переделать мир. Но для человека это задача непосильная, единственный результат – надорветесь, и будете способствовать еще большему искажению социальной реальности.  

Дальше сюжет сна резко изменился, и Марк скоро проснулся. Ему было жаль, что сон кончился, как казалось, на самом интересном месте. 

 

4.

 

Продумывая свой сон, Вадимов решил, что в определенной мере гениальность Канта заключалась в отказе мыслить последовательно, не “впадать”, как стали говорить после Канта, в дуализм и противоречия. Чего не скажешь о классиках немецкой философии, они старались мыслить последовательно. Вадимов помнил, что вслед за Кантом, но еще более определенно, Фихте, Шеллинг и Гегель настаивают, что философия — это наука наук и ее цель познание. Например, в “Феноменологии духа” Гегель пишет, что истинной формой, в которой существует истина может быть научная система ее и что его намерение — способствовать приближению философии к форме науки, к той ее цели, достигнув которой она могла бы отказаться от своего имени любви к знанию и быть действительно знанием.   

О какой науке, спросил себя Марк, идет речь? Конечно, о точной, естественной, успехи которой были для того времени очевидны. Только в данном случае хотели овладеть не первой природой, а самим человеком (человечеством). Каким образом? Частично, отдельный человек сам должен был переделывать себя, равняясь на образец философа-ученого, частично, к нужному состоянию его должны приводить общество или государство. Не так давно Вадимов цитировал своим студентам соответствующие высказывания Фихте и Гегеля. 

«Как вам, без сомнения, известно, — обращался Фихте к своим слушателям, — науки изобретены не для праздного занятия ума и не для потребностей утонченной роскоши… Все наше исследование должно идти к высшей цели человечества — к облагораживанию рода, коего мы — сочлены; от питомцев наук должна распространяться, как из центра, человечность в высшем смысле этого слова».  “Государство, — пишет Гегель, — есть дух, стоящий в мире и реализующийся в нем сознательно… Лишь как наличный в сознании, знающий сам себя в качестве существующего предмета, дух есть государство. В свободе должно исходить не из единичности, из единичного сознания, а лишь из сущности самосознания, ибо эта сущность, безразлично, знает ли об этом человек или нет, реализуется как самостоятельная сила, , в которой единичные индивидуумы суть лишь моменты. Существование государства — это шествие бога в мире”. 

Но если сказано А, размышлял Марк, приходится говорить и Б. Естественно-научная трактовка философии с железной необходимостью обусловливает поиск той природы и “вечных законов”, которые лежат в основании практического действия, направленного на “облагораживание рода человеческого”. И в соответствие с личными склонностями и ценностями Фихте, Шеллинг и Гегель обнаруживают такую природу. Для Фихте — это сознание, совпадающее с самосознанием. Для Шеллинга — интеллигенция, как единство естественного и искусственного. Для Гегеля — дух.  И тогда приходится говорить и В: мышление — это всего лишь аспект (момент) сознания, интеллигенции или духа. Не поэтому ли, подумал Вадимов, после Канта начинается редукция мышления, наблюдается падение интереса к ее проблематике, проблемы мышления отходят на второй и даже третий план почти на полтора столетия. Явно обозначились границы традиционной философской мысли.

Что они собой представляют, спросил себя Вадимов? И ответил так. Несмотря на критику кантианской метафизики, вся эта замечательная плеяда философов (от Декарта до Фихте, не исключая Канта) мыслила в рамках определенной картины действительности, которая содержала:   

— Идею природы (сначала только «первой», потом и «второй» – сознание, интеллигенция, дух);

— Идею субъекта, который, с одной стороны, подчиняется законам природы, но, с другой, способен познавать и природу и себя; во втором качестве человек может выходить в «надприродную», трансцендентальную позицию;

— Признание двойной обусловленности познания: со стороны, личности («сам») и со стороны внеличностных начал (Бога, разума, самосознания, интеллигенции, духа);      

— Оппозицию естествознания другим практикам (искусству, культуре, социальной жизни), а также оппозицию теоретической и практической точек зрения;

— Нормативный и этический характер философского знания, как знания истинного и направляющего (предписывающего).

Вадимов снова вернулся, к уяснению причины падения в XIX веке интереса к мышлению. Во-первых, решил Марк, в значительной мере усилия Канта и его последователей разрешили основные интеллектуальные запросы времени, в частности, в сфере мышления. Во-вторых, для мыслящих философов становилось все более ясной неудача программы строгого обоснования мышления, хотя окончательно, эта вера оставила ее адептов только ко второй половине нашего столетия. В-третьих, не меньшее значение имели перемены, наблюдаемые с конца XVIII века. Человечество входит в новую эпоху.  Быстро меняется время, культура и характер социальности. Марк был вынужден решать следующую задачу — понять эти перемены.     

Уже Шеллинг, размышлял Вадимов, ставит искусство не менее высоко, чем науку, рефлексируя смену интереса своего времени. Все больше искусство (а чуть познее — техника и экономическая жизнь) осознается как самостоятельная реальность, не менее значимая, чем наука или философия. Правда, эта позиция, подумал Марк, не была бы осознана, не выйди на поверхность другое, куда более важное изменение, а именно развитие частных форм жизни и личности. Действительно, начиная с Серена Киркегора происходит осознание новой роли человека, отказывающегося рассматривать себя только в качестве элемента социального целого. 

Вадимов помнил, что Пиама Гайденко писала, что, по мнению Киркегора, позиция философа должна целиком определяться его личностью, она принципиально не может быть объективной. Критикуя гегелевскую философию, Киркегор пишет, что это мышление, при котором не существует мыслящего. По мнению Гайденко очень точно определил экзистенциальную философию Киркегора Л.Шестов: свою философию он называл экзистенциальной — это значит: он мыслил, чтобы жить, а не жил, чтобы мыслить. В связи с этим Марк перечитал Гайденко. 

“Этот принципиальный отказ от того, чтобы строить философскую систему, “имея в виду лишь чужое благо, а не свое собственное”, — писала Гайденко, — вызван у Киркегора, во-первых, тем, что он видит невозможность быть одновременно частным лицом и носителем всеобщего или, употребляя термин молодого Маркса, “представителем родовой сущности человека”, а во-вторых, нежеланием превращать эту “родовую сущность” в “средство для поддержания индивидуального существования… Именно эти тенденции гегелевской философии — каждый по-своему  — ощутили и Маркс и Киркегор. Не случайно оба обратились к исследованию “частной жизни”, хотя “частную жизнь” оба мыслителя понимали совершенно по-разному. Маркс противопоставлял гегелевскому анализу всеобщего как государственно-политической сферы анализ “гражданского общества”, что в его терминологии как раз и означало “сферу частной жизни”… В отличие от него Киркегор под “частной жизнью” подразумевал сферу внутренней духовной жизни индивида, составляющую нравственный центр личности, неотделимый от нее самой”.  

Но Вадимов помнил, что на почве эстетики сходную позицию развивает Шлейермахер, предлагавший культивировать собственное своеобразие, созерцать себя как самобытное существо и в других людях научиться видеть эту самобытность, оригинальность, несхожесть с остальными.

Не менее существенный момент, чем обособление личности и частных форм жизни, размышлял Марк, становится в этот период всеобщее распространение рационализма. В XIX-XX вв. человек перестает апеллировать к Богу; реальность теперь для него полностью  задают идеи Природы, Общества, Человека, понимаемые сугубо рационально. Крылатая фраза Ницше — “Бог умер” выражает новое мироощущение. Рационализм создает условия для формирования принципиально новых форм социального взаимодействия, позволяющих не только действовать согласовано в рамках традиционных и новых социальных институтов (государства, права, экономической конкуренции, парламентской жизни и т. д.), но и создающих условия для относительно автономного бытия отдельной личности. Целое же и реальность осознаются по-новому с помощью категорий Истории, Культуры, Цивилизации, в рамках которых предусмотрено место также и для отдельного индивида с его ценностями и личной позицией. Так история (культура, цивилизация) — это не только то, что существует независимо от человека, как общая реальность и предпосылки жизни, но и ценность, отношение человека.

В научном же мышлении и философии новая реальность и социальные отношения, не раз объяснял Вадимов своим студентам, обусловливают, с одной строны, формирование наук “о духе” (позднее — гуманитарных наук), на первых порах жестко противопоставляемых “наукам о природе”, с другой — общественных наук (социологии, политэкономии, психологии), которые строятся пока на основе естественнонаучного подхода, с третьей стороны, формирование новых форм осознания, например, различных направлений герменевтики. Наиболее важным для этого периода является именно формирование гуманитарных наук. Их развитие во многом определяет и новые формы осознания. В плане изучения мышления интенсивно развивается психологический подход, в ведение которого многие исследователи пытаются передать саму область мышления. Некоторые особенности данного подхода к изучению мышления Вадимов уяснил, анализируя работы Дьюи. Он стал их вспоминать и перечитывать заинтересовавшие его места.  

Работа Дьюи “Психология и педагогика мышления”, относящаяся к 1915 году, подумал Марк, явно является переходной. В этой работе можно усмотреть мотивы возвращения к самой теме правильного мышления и метода, как путеводителя, но трактуемых уже в психологической манере. Дьюи называет подобное мышление “рефлексивным”. “В широком смыле, — пишет он, — всякое мышление, приводящее к заключению, — безразлично, оправдывается ли сделанное заключение, или окажется ошибочным. В более узком смысле термин логический относится только к тому, что, как доказано, с необходимостью вытекает из посылок, определенных в понятии и или самочевидно истинных, или предварительно доказанных. Строгость доказательства является здесь синонимом логического. Но логический употребляется и в третьем смысле, в одно и то же время  и более жизненном и более практичном — именно, как обозначение систематической заботы, отрицательной и положительной, для защиты рефлексии, чтобы она могла достигнуть наилучших результатов при данных условиях. В этом смыле слово логический является синонимом осторожного, основательного, не поддающегося обману мышления — мышления в лучшем смысле слова”.

Марк невольно вспомнил Бекона и Декарта, правда, было, одно отличие. Они имели в виду абсолютно правильное мышление, а Дьюи  осторожен, речь идет всего лишь о “наилучших результатах при данных условиях”. Этот момент, подумал Вадимов, важен, рациональное сознание уже не может ориентироваться на абсолютное, а по сути, сакральное, оно прагматично и готово удовлетвориться возможным и достижимым практически. Одновременно, отметил Вадимов, Дьюи вводит психологическую трактовку мышления. Так, он говорит о “процессе мышления” и обусловливающих его психологических факторах — проблеме, прошлом опыте, представлениях, идеях. 

Нетрудно было заметить, что большинство психологически трактуемых Дьи понятий заимствованно из философии и логики. В этом смысле Дьи, сделал вывод Марк, делает работу, сходную с аристотелевской: он создает антропологическое, считая его психологическим, обоснование для процедур мышления, сложившихся к этому времени. Так, в этот период на первое место выдвинулось не построение наук и теорий, а научные исследования в разных областях. Чувствуя этот момент, Дьюи пишет, что мышление касается всегда вещей неясных, неопределенных, незаконченных. Поэтому мышление есть исследование. В результате такого подхода, сделал вывод Марк,  большинство понятий, используемых Дьи двойственны: с одной стороны, — это вроде бы традиционные философские и логические понятия, например, понятие идеи, с другой — психологические, идея как гипотетическое представление. Идея, пишет Дьюи, есть понятие, взятое на пробу, образованное и употребляемое смотря по его пригодности, для разрешения запутанного положения, — понятие, служащее как орудие суждения. Конец, этого разъяснения, отметил Вадимов, вполне традиционный, с ним мог бы согласиться даже последователь Канта, но то, что ему предшествует, скорее, располагается в области психологии.

 

5.

 

Встретившись с Сергеем Священниковым, Марк рассказал ему свой сон, в котором Кант так интересно беседовал с Капицким. Они стали продолжать обсуждение темы, затронутой в самом конце сна.    

— Проблема в том, — сказал Вадимов Сергею, — что сегодня непонятно, что такое социальное благо. Кант имел в виду одно, а Капицкий совершенно другое. В свое время Аристотель обсуждал этот вопрос в “Политике” и “Никомаховой этике”. С его точки зрения, благо — это когда человек действует и живет сообразно добродетели, включающей, с одной стороны, благо государства, с другой — благо отдельного человека, причем, насколько возможно пишет Стагирт надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответствующей наивысшему в самом себе. Но что такое благо в нашей жизни и как его реализовать, вот в чем вопрос. Герой известного романа и телевизионного сериала Дата Туташкиа искренне пытался помочь своему народу, работать на благо, а получалось все наоброт — только зло. В наше время повсеместно действует формула-афоризм Черномырдина “хотели, как лучше, а получилось, как всегда”, то есть плохо. 

— Я не уверен, Марк Евгеньевич, — возразил Сергей, что действовать в жизни нужно ради блага, тем более социального. Вы ссылаетесь на Аристотеля, но и он не мог занять твердую позицию, все время колебался между предпочтением блага государства и блага личности. Если каждый определяет социальное благо по-своему, если каждая ситуация беременна множеством тенденций, то наивно думать, что можно уловить, куда все идет. И туда, и сюда, и в третью сторону, и в десятую. Опыт социального прогнозирования должен был бы нас давно научить — нет такой реальности как определенное, просчитываемое  социальное благо.   

— Ну да, я сам об этом думал, — согласился Вадимов. Конечно, хорошо бы точно знать последствия своих действий, но многое, очень многое от нас не зависит. Мы можем контролировать лишь себя и ближайшее окружение, мы не знаем социальную истину, да и существует ли она? Однако, как все-таки действовать и жить? На что сегодня можно ориентироваться? 

— На себя, — ответил Сергей, — точнее нужно увеличивать различительные способности и понимание. Если мы будем лучше понимать, как устроена социальность, какие в ней тенденции и противоречия, какова природа социальных монстров, которыми заполнена российская действительность, как можно действовать эффективно в тех или иных локальных ситуациях, то даже, не, зная социального блага и куда все идет, будем современны и адекватны. А работаем мы на будущее или нет, и какое будущее, сказать трудно.

— Чему адекватны? А вдруг, твои усилия деструктивны в социальном отношении? 

Сергей пожал плечами и спокойно сказал.

— Ну и что. Моя задача способствовать повышению осмысленности и эффективности, причем, прежде всего в отношении самого себя. Я должен действовать так, чтобы моя собственная жизнь была осмысленной и менялась в лучшую сторону. При этом я надеюсь, что, выращивая на себе новые формы социальной жизни, буду способствовать их культивированию и в социуме, поскольку всякий пример, тем более несущий жизненную энергию и смысл, заразителен. Так что во многом проблема во мне, а не в социальной среде. Если я сумею прожить осмысленно и эффективно, то и социум пойдет за мной.  

— Неужели побежит, как собака? – пошутил Марк. 

— Социум, социальность — это не только объект вне меня, Вы сами, Марк Евгеньевич, об этом писали, не меньше, это мои усилия, мой путь и выбор. Если я ощущаю свою силу, сомасштабен социуму, то должен считать — он идет за мной. И даже если этого не происходит, я должен идти своим путем, иначе для социума будет потерян шанс. Как там писал Платон в “Апологии”, и Вы любите его цитировать — “принято все-таки считать, что Сократ отличается кое-чем от большинства людей, и где кто поставил себя, думая, что для него это самое лучшее место, там и должен переносить опасность, не принимая в расчет ничего, кроме позора, — ни смерти, ни еще чего-нибудь”. Дело здесь не в самомнении Сократа, а в том, что он осознает свою миссию и переделывает не других, а себя, понимая при этом, что его пример заразителен.

— Получается, — размышлял вслух Вадимов, что ты совершенно не ориентируешься на социальное благо. Но ведь это не так. Вряд ли бы ты работал на распространение американской рекламы или проводил игры, помогающие еще более эффективному манипулированию избирателями. Напротив, твои игры и семинары объективно работают на поддержку и культивирование определенного блага — возрастание рефлексии и понимания, ориентацию на ценности здоровой и осмысленной жизни, в целом, не на острые ощущения и новизну сами по себе на фоне безразлия к судьбам других людей, а на нормальную, не могу найти другого слова, духовную и творческую жизнь. Другое дело, что специально ты не ставишь задачи — работать на такое-то социальное благо, но в твоей личности это благо запечатлено. Подобно тому, как в личности Капицкого было запечатлено другое социальное благо, которое лично для меня благом не являлось. Точнее, его личность была противоречива: с одной стороны, способствовала возрастанию, как ты говоришь, понимания и эффективности, с другой — воспроизводству старых тенденций, включающих манипулирование людьми и установку на переделку мира.

— Вам моя личность более видна, чем мне, — сказал Сергей, — а что в ком запечатлено, это во многом решается задним числом, уже после того, как осуществлена социально значимая рефлексия. Социальное значение Платона и Аристотеля или скажем Капицкого, стало ясным не при их жизни, нужно, чтобы возникла историческая или социальная перспектива, с точки зрения которой, они могли быть осмыслены. Причем заметьте, этих перспектив много и они складываются и в наше время. А насчет того, что я объективно работаю на социальное благо, вряд ли я с Вами соглашусь. С одной стороны, я работаю на заказчика (им может быть и американская реклама), с другой – всегда, как и Капицкий, решаю свои задачи. У меня две жизненные задачи – добиться успеха и власти и войти в историю.

— Ну да, — невпопад заметил Вадимов, — меня всегда коробило, когда Капицкий пытался еще при своей жизни сам осмыслить собственный вклад в историю. Мне это казалось неуместным и преждевременным. При этом я не отрицаю, что его вклад был значительным. Но если вернуться к теме блага, то я думаю так. Делание добра, блага — всегда риск, нужно быть готовым и к тому, что наше добро для кого-то может обернуться злом. Но и не делать добро нельзя, если считаешь себя человеком, имеешь совесть. С точки зрения возможного будущего опыта, действительно, трудно сказать, правильно ли мы живем сегодня. Важно, другое: стараться жить правильно, а уж получается или нет, другой вопрос. Я запомнил одно высказывание Сергея Аверинцева. Он сказал так: “я своего гуманитарного дела не бросаю, значит, пребываю в доброй надежде, что со мной в мои лучшие минуты все обстоит отчасти так, как нужно. А правда это или нет, я не знаю и знать не могу — никто себе не судья”.

 

6.

 

Вышли в свет воспоминания Капицкого «Я всегда был идеалистом», надиктованные им первоначально на магнитофон почти 20 лет тому назад. Прочел их Марк, так сказать, на одном дыхании — интересно необыкновенно. Хотя формально Капицкий рассказывал о своей семье, детстве и юности, поступлении и учебе в Московском университете, сложных взаимоотношениях с преподавателями и психологами того времени (конец 40-х, начало 50-х годов), за всем этим вставала целая эпоха и масса вопросов.       

Возможно, Вадимова чтение этой книги впечатлило больше остальных, и вот почему. Дело даже не в том, что он был одним из первых, как считал Капицкий, подающий большие надежды учеников, а в том, что, тесно работая с ним и наблюдая учителя почти каждый день более десяти лет, Марк так и не понял до конца, что за человек его учитель. Многие поступки Юры  (так Капицкого называли близкие друзья) ставили Марка в тупик. Вадимов стал продумывать, что же в личности Капицкого ему было непонятно.

Яркая личность, он презрительно отзывался о личности как таковой. Капицкий  говорил: “Человек!..личность!.. Вранье, все это: я сосуд с живущим, саморазвивающимся мышлением, я есмь мыслящее мышление, его гипостаза и материализация, организм мысли”. 

Человек с первого дня нашего знакомства, приобщавший Марка к высокой философской культуре, к Марксу и Аристотелю, нередко презрительно говорил о культуре в целом, фактически как о мертвом монстре, тормозящем наше продвижение вперед. 

Парадоксально одинокий – и это на фоне огромного числа друзей и знакомых. Юра нежно любил своих учеников и одновременно мог манипулировать ими, а также любимыми женщинами и другими людьми. 

Интеллигент до мозга костей Капицкий в каком-то смысле подобно А.Зинокьеву презирал окружающую его интеллигенцию; как-то в пылу полемики (дело было в Подольске, на одной из игр) в присутствии многих молодых людей, Юра сказал Марку: “Лично меня этот мир не устраивает, я пришел, чтобы изменить его, а с нашей гнилой интеллигенцией этого сделать невозможно, я не задумаюсь, переступить через нее”. 

Именно Капицкий учил Марка разбираться в хитросплетениях советской лицемерной политики, но сам, будучи исключенным из партии за подписание письма в защиту Даниэля и Синявского, подает на аппеляцию в соответствующие партийные инстанции, и не успокоился до тех пор, пока на бюро МК КПСС председатель, стукнув по столу кулаком, с гневом сказал ему: “Гласность и право, за которые Вы ратуете, нужна только нашим врагам”. 

Не мог Марк понять и отношение Юры к своему здоровью: отвечая за большое дело, он буквально сгорел в бесконечных оргдеятельностных играх, работая круглые сутки и день и ночь. А как можно понять, почему такой философ мог считать еще в середине 60-х годов, что главное он уже сделал, а в последние годы жизни говорил, что исчерпал себя и не знает, чем заниматься дальше? 

Не менее непонятным для Марка был следующий факт: Юра, разработавший само понятие рефлексии, мог тонко проанализировать поведения любого человека, только не себя; объективно взглянуть на самого себя было для него практически невозможным, себя он мыслил во многом мифологически.           

И вот, прочтя воспоминания Капицкого, Вадимов, наконец, понял, и почему тот называл себя идеалистом, и многое из того, чего не понимал раньше. Эти воспоминания во многом примирили Марка со своим учителем. Для самого Вадимова воспоминания Капицкого выглядели как история становления уникальной личности, личности крупнейшего в наше время философа-методолога. Причем сам автор нашел правильный ракурс изложения: это рассказ о себе и, одновременно, о времени, о себе во времени, о себе и других в этом трудном времени.     

Марк стал размышлять, как могла сложиться личность Юры. Стоило начать с предпосылок, к числу которых, безусловно, относилась семья и само время. Интересно, отметил Марк, что эти два момента были сходны для всего поколения — пятидесятников и шестидесятников. Читая воспоминания, Вадимов поражался совпадениям. Родители Капицкого, полностью забывая себя, строили социализм. И Вадимова тоже. К примеру,  отец Марка строил Мосфильм и создал в Москве одну из первых успешно действующих комсомольских коммун, где он и обратил внимание на будущую мать Марка. Родители Капицкого провели эвакуацию в Куйбышеве, и мать Вадимова с детьми были там же. Когда Юра ходил в Куйбышеве в школу, Марк с братом в районе Куйбышева, называвшегося Безымянка, где были авиационные заводы, воспитывался в детском саду. Более того, мать Марка работала на заводе, который проектировал и строил отец Капицкого. Юра в Куйбышеве защищал право на свободу, сражаясь с подростками, обзывавшими его “жидом”. А Вадимов свою свободу отстаивал позднее в Москве; он хорошо помнил, как они стояли вдвоем с братом в большой толпе ребят, которые плевали в них и бросали камни. Правда, книжный запой у Марка начался по возрасту значительно позднее, чем у Юры, где-то не раньше шестого класса. Но и для Вадимова книги составляли более яркую, настоящую реальность на фоне серой жизни тех лет. Совпадений слишком много, подумал Марк.     

Но почему из шестидесятников выросло так много масштабных личностей, — размышлял Вадимов? Одно из предположений было такое. Трагические события той эпохи, прежде всего строительство социализма, непрерывные посадки и война, часто способствовали формированию масштабной личности. Для Капицкого, решил Марк, эта закономерность сработала с двойной силой, поскольку его семья состояла из незаурядных личностей. Например, дед по материнской линии, много возившийся с Юрой, был удивительно интеллигентный русский крестьянин, который вырастил себя от самоощущения и представлений крепостного до ощущения себя хозяином страны, отвечающим за все, что в ней происходило. Братья отца были крупными революционерами. Отец Юры участвовал в гражданской войне – и в довольно больших чинах: к 1920-1921 г. носил уже два ромба”, а в мирное время отвечал за проектирование практически всех авиационных заводов страны. Мать Юры, которую Марк хорошо знал, была, как признается Капицкий в своих воспоминаниях, — главным человеком в семье, и нравственные устои дома определялись именно ею. 

Кстати, отметил Вадимов, то же самое он может сказать и о своей матери. Когда в 37 году арестовали деда и отец Марка пытался рационально понять (принять) решение партии,  мать Вадимова в знак протеста на несколько дней ушла с детьми из дома в семью деда. 

Но интересны не только влияния, так сказать, социальные, общие для времени, подумал Марк, но и индивидуальные, важны детали. Например, ему многое прояснила фраза, сказанная Капицким по поводу своего отца: “И при этом, как я понимаю, он удивительно соответствовал своей профессии, своему призванию, поскольку его всегда интересовала в основном технология – как все должно делаться”.  Лет десять тому назад, анализируя природу современной методологии, Вадимов обратил внимание именно на ее технологический характер, а маркситская установка на деятельность была исходной при создании и первой и второй программы методологии Капицкого. 

По сути, индивидуальной, решил Марк, была и ситуация, позволившая Капицкому, еще будучи подростком, с одной стороны, уяснить двойственность сознания окружающих его советских людей, а с другой –  фактически игнорировать эту двойственность. “Я понимал, — рассказывает он в книге, — что движет окружающими меня людьми, каковы их человеческие интересы, страсти, насколько слова не совпадают с тем, что происходит реально, Мне каждый раз хотелось понять, что же происходит. Это – с одной строны, а с другой – я даже не осознавал своей социальной принадлежности к правящему слою, что во многом предопределило постоянные трудности моей социализации в предстоящей жизни. Чувствуя за собой поддержку и известную мощь семьи, я никогда не ставил перед собой проблемы “входить” во что-то – входить, приспосабливаться, пристраиваться, подстраиваться, искать какие-то формы социальной адаптации. Напротив, была голая нравственно-этическая максима, полученная от матери, ригористическая по сути своей: белое есть белое, черное – черное. И никаких компромиссов, никаких промежуточных тонов”. 

Совершенно иначе было у Вадимова: простая советская семья служащих, простые знакомые, никакой защиты, необходимость адаптации, сознательная еврейская установка на компромисс. Возможно, подумал Марк, он был неправ, бросая в Подольске в лицо учителю  упрек в безнравственности. Напротив, Юра был предельно нравственнен, часто себе во вред. В ответ на обвинения Марка он резко сказал: “Это ты безнравственен, вместо того, чтобы сказать человеку, что он дермо, заводишь с ним долгий разговор, пытаешься понять его и даже оправдать”.  Правда, понимать под нравственностью?  

   Особого разговора, подумал Вадимов, требует отношение Щедровицкого к литературе, характерный для него и не только для него “книжный запой”. Пожалуй, решил Марк, это была общая черта времени: одни ребята целые дни пропадали на улице и, как правило, часто пропадали вообще (когда Вадимов вернулся из армии, большая часть его сверстников сидела в тюрьме или уже отсидела), а другие, конечно, меньшая часть, жила не в этом мире, а мире книг. Читали день и ночь, читали все, что попадало под руку. У наших родителей, стал вспоминать Марк то время, была большая тяга к культуре, они собирали библиотеки, ходили в театры, думали и спорили о высоком, старались к этому приобщить детей. Это как раз то, что Капицкий в книге называет полученным им в семье “идеальным содержанием”, обращенностью сознания на идеальное. 

“Если родители, — пишет Юра, — не “кладут” идеальное содержание своей профессиональной деятельности в коммуникацию, если они просто мыследействуют, то ребенок фиксирует содержание совершенно другого рода – коммунальное, обыденное…в моей жизни так случилось – не знаю, может быть, отец и мать это понимали, а может это происходило само собой, мне сейчас трудно сказать, — что это идеальное содержание всегда существовало как реальное и было более значимо, чем реальное. Может быть, дело в том, что еще существовала та культура старой интеллигенции, где были какие-то, может быть, неотфиксированные приемы подачи этого содержания, выкладывания его – то ли за счет покупки определенных книг, то ли за счет определнных порядков в доме”. 

Было идеальное содержание и в семье Вадимова, и это при том, что он своих родителей практически не видел: мать с утра до вечера работала, а отец был в армии; но они собрали прекрасную библиотеку, а когда встречались, Марк видел любовь и уважение родителей друг к другу. Сегодня, подумал Вадимов, когда восстанавливаются семейные традиции и интеллигенция, но параллельно нарастает отчуждение в семье, где дети и взрослые живут в разных, непересекающихся мирах (родители трудятся и обслуживают детей, дети занимаются своими делами, принимая обслуживание как должное), размышления Капицкого о семейном воспитании и выкладывании идеального содержания – актуальны как никогда.  

Для понимания становления Капицкого как личности, продолжал свое исследование учителя Вадимов, важно отметить, какие книги он читал и любил. Это были исторические книги. “В определенном смысле, — вспоминает Юра, — я жил историей XIX века, а книги Лависса и Рамбо были очень занятной подготовкой к пониманию реальных событий… вся сложная картина исторического анализа XIX века – его уровни, планы и срезы – стояли передо мной как живые».      

Одновременно, констатировал Марк, видение практически всех людей нашего поколения с самых малых лет задавалось социалистической идеологией. Родители, педагоги, радио, газеты, на демонстрациях – все в унисон говорили одно и тоже: социализм есть высшая форма свободы и демократии, нас ведет к коммунизму мудрая партия  и гениальный вождь Сталин, нашу свободу хочет задушить империализм, но окончательная победа будет за нами, и тогда восторжествует коммунизм. Капицкий тоже четко осознавал это влияние: “Вообще, — пишет он, — мир идеологии, марксистской идеологии, партийной идеологией – он каким-то удивительным образом целиком завладел моей душой: я буквально существовал в этой системе идеологических представлений и норм. К нравственно-этическому ригоризму, унаследованному от матери, добавлялся еще этот коммунистически-социалистический ригоризм”. 

Капицкий рассказывает в книге, какие опасные шутки сыграла с ним позднее в университете приверженность к идеологии, “совершенно захватившей его и им управлявшей”. И это при том, что он прекрасно понимал цену марксистской пропаганды. “Это было самое смешное. Когда меня спрашивали, зачем мы изучаем древнегреческую философию, я отвечал с совершенно голубыми глазами и искренним сердцем: “Для того чтобы реализовать постановления партии и правительства об оживлении коммунистического воспитания”. В моем представлении так оно и должно было быть. Мне казалось (такова была удивительная моя наивность, тупость, упрямство, косность, глупость – как хотите называйте), что эта идеология (то есть подлинный идеализм, почерпнутый мною из книг) не реализуется вокруг меня, а ее надо реализовать”. 

Сам Марк уже к институту уже вышел из-под очарования и власти марксистской идеологии, да и само воздействие идеологии на него было значительно слабее, чем на Капицкого. Но ведь Вадимов вырос как бы в другое время: уже прошел ХХ съезд, и в воздухе носились сомнения, подкрепленные самиздатовской литературой. Капицкому  было значительно труднее, его эпоха была совершенно нетронутой и монолитной.            

Как же происходило становление личности учителя, продолжал размышлять Вадимов? Бытовые и социальные условия того времени, решил он, весьма способствовали становлению самостоятельного поведения молодого человека, то есть личности. Наши родители строили социализм, после войны восстанавливали страну, а мы были полностью предоставлены сами себе. И как только приходило время, мы были вынуждены вырабатывать собственные представления о мире и себе. Учились сами работать, сами образовывали себя. Как это происходило у Капицкого видно по одному примеру – освоению, начиная с восьмого-девятого класса, “Капитала” Маркса. 

Эта книга, пишет Юра, совершенно меня захватила. “Захватила первоначально своей логической формой, поскольку, конечно, содержание я не мог по-настоящему ухватить и оценить. Но сами синтактические конструкции и мысль, которая через них просвечивала, меня буквально опьянили и целиком захватили. Поэтому я начал работать очень странным образом: мой восторг перед книгой был таков, что я начал ее переписывать. Сначала просто выписывал особенно понравившиеся места, потом оказалось, что, для того чтобы все понять и освоить, надо переписывать все подряд. Я начал заполнять тетрадь за тетрадью переписанным от руки текстом “Капитала”. Да еще завел тетради для вопросов и примечаний”.  Кстати, таким образом, подумал Марк, Капицкий учился анализировать сложный текст и думать. Кроме того, уверен, именно здесь подспудно формировалась установка на содержательную логику. И я, вспомнил Вадимов, пережил настоящий восторг перед “Капиталом” на первом курсе института. Но еще до армии Марк начал писать стихи и приступил к сочинению большой романтической поэмы.    

Весь ход развития естественно подвел Капицкого к тому, что он становится человеком, которого в своих воспоминаниях идентифицирует как идеалиста, а Марк назвал бы эзотериком. Лет десять тому назад Вадимов писал в “Кентавре”, что Капицкий был эзотерической личностью, поскольку верил в существование двух миров, причем подлинным считал мир мышления; Капицкий жил мышлением и в мышлении. Читая воспоминания Капицкого, Марк нашел полное подтверждение своим мыслям, хотя, конечно, подумал он, Юра осознает свое двоемирие иначе, чем Марк — как жизнь в истории; в конце жизни это двоемирие он осознает даже мистически. При этом всячески третирует личность. “В какой-то момент, — говорил Капицкий, я ощутил удивительное превращение, случившееся со мной: понял, что на меня село мышление, и что это есть моя ценность и моя, как человека суть”. И в этом, настаивал Капицкий, как раз и заключается счастье мыслителя, а не в какой-то там самореализации личности. 

Но в конце 80-го, начале 81 года, констатировал Марк, когда Капицкий только надиктовывал свои воспоминания, он думает иначе, достаточно рационально и свою личность не забывает. “Итак, действительность моего мышления была задана и определена чтением большого количества книг. Там в действительности мышления, существовало мое представление о себе и о своей личности. Моя личность мною представлялась не в реальности ситуаций, в которых я на самом деле жил – двора, семьи, класса, школы, спортивной школы, непосредственных товарищей, а в действительности истории. Вот там и должна была помещаться, наверное, моя личность; там я, наверное, представлял ее себе каким-то образом, ну, может быть, не ее, но, во всяком случае, то, что должно быть сделано и совершено мною. Для себя, в своих собственных проектах, устремлениях, ориентациях, я существовал только там, и только тот мир, мир человеческой истории, был для меня не просто действительным, а реальным миром, точнее, миром, в котором надо было реализовываться”.   

Продумая эти высказывания учителя, Вадимов решил, что имеет место удивительно точная рефлексия, обнажавшая главную пружину личности Капицкого. Капицкий пишет, что и для Давыдова, Ильенкова, Зинокьева, Машвили “вот такой определяющей реальностью, куда они помещали себя и где они существовали, тоже была историческая действительность”, а для остальных, например, Теплова, Леонтьева, Радзиховского “главным и определяющим являлись сиюминутные ситуации”. Но была, подумал Вадимов, еще одна сторона монеты. 

Капицкий не просто вырабатывает собственную траекторию жизни. Обычный мир и других людей он оценивает как неправильно устроенные. Одни люди, убежден Капицкий, живут идеальным содержанием, честно пробиваются к истине, а другие идут на всяческие компромиссы и только делают вид, что занимаются наукой. “Большой ученый, — говорит Капицкий в книге, — не жертвует научной истиной (не надо бояться этих громких слов) ради каких-то там конкретных ситуаций…таких людей, повторяю еще раз, я встретил в мире психологии очень мало, мало, невероятно мало. Все остальные подчинили научный поиск, научное исследование коммунальным, социальным, политическим ситуациям и, практически, в очень многих и многих случаях только делали вид, что их интересуют научные идеи, научные истины, а на самом деле занимались мелкой политикой, политиканством”. В другом месте Капицкий приводит ответ П.А.Шевырева, объяснявшего, почему он не любит учеников Выготского:       

— Они – как одесские фарцовщики. Эта группа, для которой нет истин, для них есть только “наш” или “не наш”, свой, принадлежащий группе, или чужой”. 

Здесь, сообразил Марка, не просто частное отношение Капицкого к психологам, здесь его личность выступает в маске Сократа. Как эзотерик Капицкий выбирает (его выбирает время) тот же путь, что и Сократ, который открыто говорил про себя: “В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли”. 

Но есть эзотерики и эзотерики, сказал себе Вадимов. Одни, подобно Будде переделывают только самих себя, считая, что тем самым спасается и мир, поскольку они и есть мир. Другие, как Сократ или Платон уверены, что и этот неподлинный мир должен быть переделан по образу мира подлинного. Как писал Платон в “Государстве” об особо искусных философах: “.. увидев благо само по себе, взять его за образец и упорядочить и государтсво, и частных лиц, а также самих себя… на весь остаток жизни”. 

Себя, отметил Вадимов, Платон предлагает переделывать себя в последнюю очередь (в отличие от «Пира», где именно эта работа ставится им на первое место), а Капицкий этим делом не занимался вообще. Он считал, что в переделке нуждается этот мир и другие люди, а не он сам. Однако сам Марк старался переделывать не других, а себя. Прочтя в шестом классе «Обломова», он почему-то решил, что его ждет печальная судьба главного героя, и ужаснулся и решил себя переделать, и действительно, с этого момента стал работать над собой.  

В своих воспоминаниях Капицкий немало места посвящает обсуждению своей социальной неадаптированности и говорит о том, что он, подобно отцу, всегда попадал в конфликты. “Я постоянно, — говорит Капицкий, — проходил через эти конфликты – с коллективом, с администрацией школы, с преподавателями”. Да согласился Вадимов, конфликты сопровождали Капицкого всю жизнь: скандалы на научных конференциях, конфликты с партийными органами, даже конфликты с собственными учениками. Марк  вспомнил, как отмечалась его защита, и Юра в корридоре говорил с горечью: “Вы все делаете не так, я ночей не сплю”. А еще раньше Лефегр бросил ему в лицо: “Ты лев, который пожирает своих щенков”. Юра был очень расстроен. Но конфликты ли это в обычном понимании, — подумал Марк?

Вероятно, нет. Сократ не имел конфликтов со своими обвинителями, взгляды Сократа для них означали смерть. “Желать вам всякого блага, — говорил Сократ на суде, — я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушать буду скорее бога, чем вас, и пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленнего за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?” Поэтому обвинители предпочли уничтожить самого Сократа. 

Дело не просто в социальной неадаптированности и конфликтности, решил Марк, а в том, что Капицкий формируется как сократическая личность. Что означает бескомпромиссную позицию по отношению к взглядам, противоположным тем, которые маркируются и опознаются как подлинные. Начинается это еще со школы, здесь можно  вспомнить описанный в книге эпизод: Юра “врезал” парню, издевавшемуся над контуженным военруком. Затем идет много других не менее характерных историй, например, в университете, когда Капицкий выступил против исключения своего сокурсника из комсомола и университета за чтение Достоевского.  Он сказал: 

— Ребята, вы сошли с ума. Достоевский – великий русский писатель. По-моему, в университет нельзя принимать тех, кто не прочел всего Достоевского”.  

Становление Капицкого как эзотерической и сократической личности, на взгляд Вадимова, объясняло и такой странный и абсурдный для самого учителя момент, как обвинения в том, что тот был причиной смерти некоторых почтенных людей. Юра в связи с этим вспоминает в книге две характерные истории: одна полемика с профессором Трахтенбергом “Ну злые языки и говорили, что у него из-за происшедшего случился инфаркт, и он умер, когда приехал домой”, другая с ** , докладчиком, а по сути, идеологическим обвинителем Л.С.Выготского. После полемики с ** , последнему стало плохо и побежали за «скорой помощью», а Капицкий сидит и думает: “Снова убил человека, вот же мало мне Трахтенберга – тут еще и про этого будут говорить… фу ты, черт, до чего противно”.   

Сам Капицкий списывает эти факты на витальность тогдашних дискуссий. Это верно, подумал Марк, но верно и то, что как сократическая и эзотерическая личность Юра был для некоторых его оппонентов настоящей угрозой для их существования. Слабые не выдерживали этих столкновений, более сильные успешно оборонялись, особенно эффективно те группы, которые были сплочены (те же ученики Выготского), а также группы институционализированные, например, на философском факультете МГУ. Был момент, когда они почти уже подготовили уничтожение Капицкого.  

 “Ну а потом, — вспоминает Юра, — уже всерьез обсуждался вопрос, не поместить ли меня в психиатрическую больницу, и об этом велись переговоры с комсоргом нашей группы Борисом Пышковым. Он был поставлен перед альтернативой: либо заявление на меня в органы, либо докладная о моей невменяемости. И тогда Борис Пышков, как он мне потом объяснял, выбрал из двух зол меньшее: как представитель общественности он написал заявление о необходимости поместить меня в психиатрическую больницу”. Спасла Капицкого, как видно из его книги, только смерть Сталина.  

 Подумав, Вадимов решил, что для понимания личности учителя, нужно привлечь еще один фактор. Капицкий формировался как человек действующий и творящий действительность и мир. Он не признавал сопротивления реальности, точнее был уверен, что всегда это сопротивление преодолеет. В этом отношении Юра очень напоминал известных гуманистов эпохи Возрождения, фактически считавших себя херувимами (ангелами), а следовательно, уверенных, что человек, “славный и свободный мастер”, все может. “То чего я не мог сделать, — вспоминает Капицкий, — не касалось меня как личности. Если я не мог чего-то сделать, то это означало только то, что я не могу сделать, а не то, что я такой-сякой и поэтому не могу этого сделать. Всегда существовала идея “покамест”: вот я покамест не могу этого сделать, но если поработаю, то смогу…Меня никогда не интересовал вопрос, как меня воспринимают другие, что другие по моему поводу думают. Я действовал, и у меня был свой мир”. 

Эта особенность личности Капицкого, подумал Марк, в зрелые его годы очень бросалась в глаза. Подобно Демиургу он создавал вокруг себя целый мир, настоящее силовое поле, попадая в которое люди сразу поляризовались – одни начинали идти вслед за Капицким, даже влюблялись в него, другие воспринимали Юру как настоящий вызов своему бытию. Кстати, констатировал Вадимов, и после смерти личность Капицкого продолжает поляризовать мыслящую аудиторию. И это продолжается по сю пору. Вот, скажем, вышла  свет обсуждаемая книга «Я всегда был идеалистом». И сразу противоположные оценки и эмоции. Большая часть – восторженные, но есть и негативные. Марк вспомнил в связи с этим три оценки. Михаил Алый, много лет сотрудничавший с Капицким, говорил так: «Я в тот же период учился в Ленинградском университете на философском факультете. Идеологическая обстановка была не менее сложной. Но мы прекрасно понимали, что можно говорить преподавателям и что спрашивать у них. Зачем их подставлять? Просто у Юры — такой дурной характер, а не какая-то там принципиальность. Другой друг Капицкого, кстати, о нем в книге упоминается, сказал Марку так: «Федя (так его шутливо называли друзья) всегда отличался полным отсутствием юмора. И здесь он на полном серьезе, прямо как есть, как будто он голый, пишет о себе смешные вещи. Умные люди не будут так поступать». Наконец, довольно известный культуролог, знавшая Капицкого меньше, разочарованно объясняла Вадимову: «Я думала эта книга про то, почему он идеалист и как он это понимает. Но увидела чудовищного человека — авторитарная личность, только я, да я, пишет о себе такие вещи и не стесняется, с негодяеми ведет себя как провокатор. Особенно мне стало жалко тебя. Как можно было жить и работать с таким человеком столько времени?»  Так что оценки книги Капицкого были разные.            

Понятно, подумал Марк, что в те далекие 40-е и 50-е годы становление такой крупной личности не могло происходить безболезненно, бескризисно. Тем более, продолжал размышлять Вадимов, что как всякий эзотерик, Капицкий должен был решить для себя непростую проблему, а именно, как относится к обычной действительности, как жить в миру, а не только в подлинной реальности мышления? Судя по всему, в силу ригористичности и идеологической нагруженности личности, Капицкий долго не мог выработать правильного отношения к обычному миру. Был период, когда он практически погибал и был близок с самоубийству, что близко знавшим его людям представить практически невозможно. 

С 1949-го и до осени 1952, вспоминает Капицкий в книге, “я совершенно отчетливо, как бы воочию – уже не только формальным знанием, но эмоционально, по ощущениям, по состоянию души – осознал свою отчужденность всему тому, что происходило на философском факультете, неприятие мною всего духа и способа жизни этих людей, и осмыслил это не как свое отношение к этим конкретным людям, собравшимся  здесь. В этих стенах, а как свое отношение вообще ко всему, что происходило вокруг”…я почувствовал “полную для себя невозможность существовать так, как жили и существовали люди, окружавшие меня, вступать с ними в какие-то разумные человеческие отношения. Я понял это как свою противоположность вообще всему, что происходило вокруг”.     

Как же Капицкий смог преодолеть сложившийся кризис? – стал размышлять Марк. На первый взгляд кажется, что именно знакомство и сближение с Александром Зинокьевым и было тем событием, которое позволило Капицкому преодолеть возникший экзистенциальный кризис. Но если подумать, это было не так: и друзей мы себе выбираем не случайно, и еще задолго до встречи с Зинокьевым Юра “перешел свой рубикон”. Здесь большое значение, решил Марк, сыграли два обстоятельства: дискуссия в университете с Зиновием Белецким по поводу непогрешимости марксистской доктрины, а также “суд чести” над отцом Юры, Петром Федоровичем. В первом случае, прижатый в угол вопросами своего сокурсника Игоря Блауберга, Капицкий должен был или хитрить, лгать, утверждая, что марксизм не подлежит критике и осмыслению, что это истина как таковая в последней инстанции, или же поставить себя под удар, подвергнуть серьезной опасности. Юра выбрал второй путь.   

“Для меня, — вспоминает он, — это вылилось в проблему: что мне дороже? Я решил ее почти без колебаний – в уме-то я проиграл варианты, — и решил в пользу принципа сохранения лица. И поэтому я сказал:…я не знаю, скоро он наступит или не скоро, — но обязательно наступит такой момент, когда мы скажем, что основные положения “Капитала” были не верны, — таковы основные философские принципы марксистской концепции…И вот, по сути дела, с этого злочастного – или счастливого  — семинара начинается моя борьба с философским факультетом, непрерывная борьба во имя спасения собственной жизни , своего лица. Ведь, сделав такую заявку, я на самом деле предрешил всю свою дальнейшую судьбу, способ жизни на философском факультете и во многом после его окончания”.

Вторая ситуация позволила Капицкому определиться по отношению к обычной жизни, выработать стратегию поведения в миру. Жизненный сюжет в данном случае был такой. Отцу Юры предложили забрать назад свой проект перестройки авиационных заводов страны (вероятно, потому, что в тот момент он мешал каким-то шагам всесильного Жданова). Петр Федорович, уверенный в правильности своих решений, уперся. Тогда над ним устроили “суд чести”, то есть прямую расправу. Суд шел три дня, ночью на третий день под давлением “превосходящих сил” отец Капицкого сломался. Кстати, подумал Марк, в воспоминаниях не приведен один из аргументов, повлиявших на его окончательное решение. Вадимов знал его из рассказа Юры. К вечеру второго дня к телефону позвали мать Юры. Звонили из КГБ и настоятельно рекомендовали ей объяснить мужу, какие последствия для семьи и самого генерала возникнут, если он на следующий день не признает свою вину.         

Для Капицкого это был урок, позволивший выработать трезвое, но не противоречащее установкам собственной личности отношение к жизни. Смысл его был в следующим: нужно найти нишу, где бы ты был свободен в своем творчестве, нельзя поступаться фундаментальными принципами, а тактически необходимо действовать, учитывая конкретную ситуацию. “Я, — пишет Капицкий в книге, — извлек из  истории отца два принципа, которые и проверял дальше в своей жизни.      

Первый принцип: нельзя быть частичным производителем, надо искать такую область деятельности, где возможно быть целостным и все, что необходимо для работы, для творчества, для деятельностного существования, всегда может быть унесено с собой. Короче говоря, я понял, что существование человека как действующей личности не должно быть связано с местом, с должностью, которую этот человек занимает. Чтобы быть личностью, надо быть свободным.

И второе, что я понял тогда: вступая в борьбу, надо всегда предельно четко и до конца рассчитывать все возможные альтернативы и четко определять те границы, до которых ты способен и хочешь идти. Я понял, что вяского рода непоследовательность сохраняет человеку жизнь, но лишает его самодостаточности и разрушает его личность. Наконец, в-третьих, я никогда не буду обращаться за помощью к людям вышестоящим. Здесь возможны только личные отношения и обращения к личности, но никогда не к должностному лицу”. 

Вадимов вполне мог подтвердить, что Капицкий практически никогда не изменял этим принципам. В совокупности, эти принципы наряду с другими, подумал Марк, позволяли Юре проводить в жизнь эзотерические установки. Поскольку подлинный мир для Капицкого – это мир мышления, именно в мышлении он получает максимальные возможности, становится предельно эффективным. Этот момент Юра обнаружил уже в университете, когда ему в начале 53 года удается предсказать приближающиеся события (“буквально по месяцам, так, как оно потом реально и происходило”. Первая жена Капицкого через много лет спрашивала Юру: откуда он все это знал, кто мог ему рассказать”. 

Для меня, вспоминает Капицкий, “это была какая-то игра – чисто мыслительное построение. И я верил в свои конструкции ровно в такой же мере, в какой я в них абсолютно не верил. Игра – поскольку вот так надо говорить, и мыслительно вот так оно должно было происходить… И то обстоятельство, что это мое “вранье” начинало осуществляться, и главное осуществляться с удивительной точностью, в дополнение к тому, что мы с Зинокьевым в октябре 1952 года тоже оказались правы в наших прогнозах и оценках, — вот все это заставило меня поверить в силу такой,чисто аналитической, предсказывающей мысли, в силу того теоретического представления, которое  уменя сформировалось, и почувствовать его прогностическую действенность”.              

Марку было трудно сказать, в какой мере политические прогнозы Капицкого осуществлялись, он лично слышал от него только один. Как-то (это была вторая половина 60-х годов) они шли по Тверской и Юра сказал: “Я ненавижу весь этот социализм, он рухнет. Когда это произойдет, мы должны быть готовы управлять всеми процессами в стране”. Первая часть этого прогноза сбылась, даже раньше, чем Капицкий ожидал, а вторая — нет. Но дело, не в прогнозах, подумал Марк, а в априорной уверенности в мощи собственного мышления; по сути, в такой форме мышление конституировалось для Капицкого как подлинная реальность.      

Окончательное становление личности, размышлял Вадимов, предполагает не только самопределение в области своих занятий, психологи бы сказали, профессиональное самоопределение, но, что более существенно,  работу, направленную на выработку понимания происходящих в мире событий и в связи с этим уяснение своих задач. Понятно, почему Капицкий выбирает специализацию в логике и методологии. С его точки зрения, главное препятствие на пути прогресса человечества – архаическое, неразвитое мышление, а в нашей стране – отсутствие эффективно, научно мыслящих людей, интеллигенции. 

В начале 1952 года, рассказывает Капицкий в книге, “я твердо решил, что основной областью моих занятий  — на первое десятилетие, во всяком случае, а может быть и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении. Я представлял себя прогрессором в этом мире. Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть их гибель, вообще перестройку всех социальных структур. И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос  — опять таки для себя – очень резко: только логикой и методологией. Сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств…первую фазу всего этого гигантского социального и культурного экперимента я понимал не аспекте политических или социально-политических отношений, а прежде всего в аспекте разрушения и ломки всх традиционных форм культуры. И я был тогда твердо убежден, что путь к дальнейшему развитию России и людей России идет прежде всего через восстановление, или воссоздание культуры – новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в 1952 году, я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России…Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы…Интелллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе”.       

Замечательное самоопределение! – отметил Вадимов. Не утерявшее силу и значение в наши дни. Конечно, что такое интеллигент и каковы актуальные задачи современности, можно понимать и иначе, чем Капицкий в начале 53 года. Для Марка, например, культура – это не только традиции и строительство нового, а особая форма социальной жизни, социальный организм, поэтому культуротехническая работа хотя и необходима, но дает не такой уж много. И интеллегенцию Вадимов понимал несколько иначе, чем учитель. Интеллигент должен быть не только мыслителем, но также совестью эпохи и, не меньше, живым носителем культуры.        

Обычный человек, размышлял Марк, не обязательно должен быть личностью, и не обязательно каждый человек должен так себя выстраивать и продумывать, как это делал Капицкий. Но для философа и ученого, а также многих современных специалистов, оказывающих влияние своей деятельностью на жизнь культуры, это совершенно необходимо. В частности, перед философией, на взгляд Марка, на рубеже третьего тысячелетия стоят, по меньшей мере, три новые задачи. Она должна способствовать становлению нового мироощущения в направлении перехода от натуралистической картины действительности (когда мы думаем, что мир таков, как он представлен в наших знаниях), к деятельностной и культурологической картине действительности. В соответствие с последней мир есть не только данность, которую мы застаем, но и продукт нашей деятельности и усилий, а они, в свою очередь, обладают двойной природой – искусственной (это эксперимент и свобода) и естественной (это — момент культуры и социума). Вторая задача философии – способствовать формированию и реализации нового социального проекта, направленного на сохранение жизни на земле, безопасное развитие, поддержание природного, культурного и личностного разнообразия (многообразия) и сотрудничества. Третья задача – помочь становлению новой цивилизации, в рамках которой складываются метакультуры, новая нравственность, новые формы жизни и мышления.              

Зайдя в скором времени на сайт «Методология в России», Марк прочел интересные размышления своего бывшего аспиранта Владимира Микитаева. Тот ставит интересный и правильный вопрос: в какой позиции Капицкий выстраивал материалы своих воспоминаний, какую сверхзадачу, может быть, сам того не осознавая, он решал. После некоторых  размышлений Микитаев определяет эту сверхзадачу («рамку» рефлексии) так — «выпадение в социальность». Ну, отчасти, подумал Вадимов, это верно. Но разве в самом тексте книги не содержатся ясные указания на эту сверхзадачу?. «Понимаете, — пишет Капицкий, — человек в своем развитии до какого-то момента ищет «Великий Рим» — то, где существуют наивысшие образцы самих людей. А вот где-то в тридцать пять я понял, что эти образцы, по-видимому, заключены в членах самого Московского методологического кружка и в том, что мы сами творим… я пришел к выводу, что наш коллектив, это и есть то высшее в каком-то смысле, чего достигло человечество. И с этого момента проблема «Великого Рима» исчезла, ее решение я сформулировал очень четко: «Великий Рим» заключен в нас самих, мы и есть «Великий Рим». «Интеллигент всегда обязан обществу, и его обязанность состоит в том, чтобы понимать, познавать и строить новые образцы. И это было как бы «завещание» и моих родных, и моей страты — я обязан был перед всеми теми, кто погиб, кто был уничтожен, продолжать эту линию… мы все являемся членами группы «свободного поиска». Иначе говоря, мы живем в условиях огромного социального эксперимента, который происходит в мире, и обязаны выполнять свою функцию». «Жизнь моя и работа должны заключаться в том, чтобы выискивать людей, способных осуществлять эту работу, и создавать условия для их жизни, для их развития».      

На взгляд Вадимова, перед Капицким периодически вставала задача, не просто отрефлексировать свой путь, а оправдать его и в своих глазах, но больше, в глазах других людей, которых он учил или которых призывал идти в определенном направлении и организовывал мыслить и жить иначе. Структурирование и подбор материала в надиктованном тексте книги, решил Марк, подчинен решению именно этой задачи. Все события жизни Капицкого, в изложении самого Капицкого, подготавливали миссию Капицкого: уникальная семья и родители, уникальные социально-политические условия, уникальные особенности личности Капицкого, влияния значимых других, вызовы времени, даже случайные стечения обстоятельств, как, например, во время подоспевшая смерть Сталина. Материал выстроен почти псевдогенетически, подводя слушателя (теперь и читателя) к неумолимым выводам, например, таким:  

— «Великий Рим» заключен в нас самих, мы и есть «Великий Рим».

— «Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы. И в этом смысле моя позиция является сугубо элитарной» (302).  

Интересно, подумал Вадимов, понимал ли Капицкий, рассказывая историю своей жизни, что он обосновывает и социально оправдывает свою миссию как идеолога методологии, миссию своей школы?  

 

7.

 

Мешкову понравился доклад Марка о конституирующей инстанции как первой предпосылки становления личности. Он предложил Вадимову продолжить на семинаре обсуждение предпосылок личности. Марк с удовольствием согласился. 

— Личность, — начал Вадимов свое сообщение, — как и всякий другой человек, живет не на Луне или на острове, а среди людей, в обществе. Ее поступки и действия затрагивают других людей и часто болезненно. В ответ общество реагирует не менее сильно. В связи с этим опять можно вспомнить Сократа, занимавшего разоблачением своих сограждан, доказывавшего им, что хотя они считают себя мудрыми, на самом деле этого нет. Поэтому, говорит Сократ «многие из присутствующих возненавидели меня». Реакция Афин была известна – суд над Сократом, который, тем не менее, упорно твердил свое: «Желать вам всякого добра – я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушать буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что собственно говорю: о лучший из мужей, гражданин  города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты больше заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и почестях, а о разумности, об истине и душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?».

Но конфликт личности и общества (одной личности с другой), ведущий, как писал Платон, к «войне всех против всех», — продолжал Марк, — не единственная проблема. Не менее существенным является вопрос об адекватном в социальном отношении поведении. Дело в том, что социум и общество не обязаны заботиться и поддерживать личность (новоевропейская культура, поставившая в центр благополучие личности, в этом смысле исключение); уж если человек стал вести себя и жить не как все, он автоматически лишается поддержки со стороны других и общества. Таким образом, нетрудно предположить, что для нормальной жизни личность должна создать собственные условия жизни, выработать ориентиры и правила, позволяющие ей действовать эффективно в социальном отношении.   

Исследования показывают, — сказал Вадимов, — что, действительно, личность такие условия, ориентиры и правила вырабатывает. К их числу относятся, прежде всего, сама установка на самостоятельное поведение, затем, личностно ориентированная картина реальности, представление личности о самой себе, личная история человека, наконец, работа, направленная на изменение себя. Попробую их рассмотреть последовательно.   

Первое условие, как я говорил, установка на самостоятельное поведение. На семитнаре я не раз приводил античные формулы самостоятельного поведения. Добавлю к ним еще одну. В «Государстве» Платон описывает перипетии душ в загробном мире. Вроде бы судьба человека полностью определяется богами загробного мира, однако, выбор дальнейшей судьбы (жребия) трактуется Платоном как определяемый самим человеком. «После этих слов прорицателя, — пишет Платон, — сразу же подошел тот, кому достался первый жребий, он взял себе жизнь могущественного тирана (выше богиня судьбы Лахесис, бросавшая в толпу душ жребии, сказала: «Добродетель не есть достояние кого-либо одного, почитая или не почитая ее, каждый приобщается к ней больше или меньше. Это – вина избирающего, бог не виновен»). Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для него участь – пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда же он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, богов – все что угодно, кроме себя самого…Случайно самой последней из всех выпал жребий идти душе Одиссея. Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец, она насилу нашла ее, где-то валявшуюся, все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, с радостью взяла себе».

Здесь идея выбора своей судьбы (жизни), — подчеркивал Вадимов, — является личностной установкой. Хотя речь в данном фрагменте идет о загробном мире, выбирается именно последующая жизнь человека. Конечно, это еще далеко от осознания самостоятельного поведения и самодетерминации, но первый шаг на этом пути уже сделан.  

Наиболее впечатлительная формула самостоятельного поведения, однако, в европейской культуре принадлежит гуманисту Возрождения Пико делла Мирандоле, которого я неоднократно цитировал. Текст удивительный. Не Бог, а человек в центре мира. Правда, поставил его туда Бог. Именно человек — «славный мастер», творящий сам себя по своей воле и желанию (а в чем, спрашивается, тогда назначение Бога, прерогативу которого в плане творения и направления жизни перехватывает человек?). Человек не просто тварь и раб божий, но подобен херувиму, то есть фактически ангел, причем достигает он этого небесного состояния опять же сам, с помощью эзотерической работы, включающей в себя моральное очищение, совершенствование личности, познание природы. Наконец, стоит вспомнить определения личности, данные Кантом и Библером. 

Но понятно, — продолжал Марк, — что самостоятельное поведение, не соотнесенное с социальными требованиями и обычаями, разрушительно. Поэтому практически все теоретики  личности, за редким исключением пытались сформулировать условия, ограничивающие произвол самостоятельного поведения, ставящие его в контекст социальности. Платон говорил о богах и разумном продумывание своей жизни. Аристотель о благе и других этических началах, например, порядочности и справедливости, которых должен придерживаться человек. Августин о необходимости следовать Христу. «Я искал, — пишет он, — путь, на котором приобрел бы силу, необходимую, чтобы насладиться Тобой, и не находил его, пока не ухватился «за Посредника между Богом и людьми, за Человека Христа Иисуса», Который есть «сущий над всем Бог, благословенный вовеки». Он зовет и говорит: Я есмь Путь и Истина, и Жизнь» и Пища». 

Пико делла Мирандола призывал ориентироваться на ангелов и работать над собственной душой. «…Так и мы, подражая на земле жизни херувимов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум». Гуманисты эпохи Возрождения обращали внимание на необходимость учитывать обстоятельства и разумные ограничения. «И Веттори, считающий себя набожным, исправно по праздникам слушающий мессу, и Макьявелли, испытывающий откровенное отвращение к монахам и церковникам, — пишет Л.Баткин, — оба они ведут себя так, словно традиционной морали никогда не существовало…нельзя не расслышать полемических интонаций в повторяющейся на разные лады формуле индивидуальной независимости: надо “жить свободно и без оглядки”, “вести себя по-своему, не перенимая чужого”, “вести себя на свой манер”, “заниматься своими делами на собственный лад”. За этим целая новая программа человеческого существования…Индивид должен сам решать, что ему подходит…что каждый должен вести себя на собственный лад. Не оглядываясь на других. Именно таков «мудрый» человек. «Если «фантазия» и «способ поведения», — размышляет дальше Баткин, — восходят к античному понятию « ingenium» и указывают на некую внерациональную заданность (индивид смотрит на вещи и ведет себя так, а не иначе, поскольку так уж он устроен), то противоположный принцип состоит в рациональности оценок, расчетов и вытекающих отсюда действий. Следует «не основывать свое мнение на страстях», «не упорствовать», «уступать разумным соображениям, «исходить из резонов», «основывать свое мнение на разумности».  

Кант писал о личности, действующей, исходя и из долга и разума. Вспомним его известные высказывания. «Две вещи наполняют душу всегда новым  тем более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне…Второй начинается с моего невидимого Я, с моей личности, и представляет меня в мире…Второй, напротив, бесконечно возвышает мою ценность как интеллигенции через мою личность, в которой моральный закон открывает мне жизнь, независимую от животной природы…Мораль начала с благороднейшего свойства человеческой природы, развитие и культивирование которого обещало в будущем бесконечную пользу, и окончила – мечтательностью и суеверием… Но после того как была, хотя и поздно, пущена в ход максима – заранее хорошенько обдумывать все шаги, которые разум намерен сделать, и делать их, только руководствуясь заранее хорошо продуманным методом, суждение о мироздании получило совершенно другое направление и приводило к к несравненно успешным результатам…Идти этим путем и в изучении моральных задатков нашей природы – в этом указанный пример может быть очень поучительным для нас и дать надежду на подобный же благой успех… Одним словом, наука (критически испытуемая и методически приуготовляемая) — это узкие врата, которые ведут к учению мудрости …хранительницей науки всегда должна оставаться философия».

 Эти примеры, — подвел итог Вадимов, — можно продолжать, но думаю, мысль уже ясна: нормальное развитие личности предполагает не только установку на самостоятельное поведение и самодетерминацию, но и ограничение самостоятельности человека такими принципами, которые делают его поведение социально приемлемым и полезным. 

Второе условие, как вы помните, — личностно ориентированная картина реальности. Переход к самостоятельному поведению влечет за собой и необходимость конституирования соответствующей реальности. Яркий пример здесь, жизнь Карла Юнга. Я уже приводил в своих работах один замечательный эпизод из его жизни. Однажды в прекрасный летний день 1887 года восхищенный мирозданием Юнг, подумал: «Мир прекрасен и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и … Здесь мысли мои оборвались и я почувствовал удушье. Я оцепенел и помнил только одно: Сейчас не думать! Наступает что-то ужасное. 

(После трех тяжелых от внутренней борьбы и переживаний дней и бессонных ночей Юнг все же позволил себе додумать начатую и такую, казалось бы, безобидную мысль). 

Я собрал всю свою храбрость, как если бы вдруг решился немедленно прыгнуть в адское пламя, и дал мысли возможность появиться. Я увидел перед собой кафедральный собор, голубое небо. Бог сидит на своем золотом троне, высоко над миром — и из под трона кусок кала падает на сверкающую новую крышу собора, пробивает ее, все рушиться, стены собора разламываются на куски.

Вот оно что! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо ожидаемого проклятия благодать снизошла на меня, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал… Я понял многое, чего не понимал раньше, я понял то, чего так и не понял мой отец, — волю Бога… Отец принял библейские заповеди как путеводитель, он верил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не знал живого Бога, который стоит, свободный и всемогущий, стоит над Библией и над Церквью, который призывает людей стать столь же свободным. Бог, ради исполнения Своей Воли, может заставить отца оставить все его взгляды и убеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться от традиций, сколь бы священными они ни были».  

Первый вопрос, который здесь возникает, — комментировал Вадимов воспоминие Юнга, — почему подобное толкование мыслей является следованием воли Бога, а не, наоборот, ересью и отрицанием Бога? Ведь Юнг договорился до того, что Бог заставил его отрицать и церковь, и сами священные религиозные традиции. Второй вопрос, может быть даже еще более важный, а почему собственно Юнг дает подобную интерпретацию своим мыслям? Материал воспоминаний вполне позволяет ответить на оба вопроса. 

В тот период, как видно из воспоминаний Юнга, его занимали две проблемы. Первая. Взаимоотношения с отцом, потомственным священнослужителем. По мнению Юнга отец догматически выполнял свой долг: имея религиозные сомнения, он не пытался их разрешить, и вообще был несвободен в отношении христианской Веры и Бога. Вторая проблема — выстраивание собственных отношений с Богом, уяснение отношения к Церкви. Чуть позднее рассматриваемого эпизода эти проблемы были разрешены Юнгом кардинально: он разрывает в духовном отношении и с отцом, и с Церквью. После первого причастия Юнг приходит к решению, которое он осознает так.

«В этой религии я больше не находил Бога. Я знал, что больше никогда не смогу принимать участие в этой церемонии. Церковь — это такое место, куда я больше не пойду. Там все мертво, там нет жизни. Меня охватила жалость к отцу. Я осознал весь трагизм его профессии и жизни. Он боролся со смертью, существование, которой не мог признать. Между ним и мной открылась пропасть, она была безгранична, и я не видел возможность когда-либо преодолеть ее».

Вот в каком направлении эволюционировал Юнг. На этом пути ему нужна была поддержка, и смысловая и персональная. Но кто Юнга мог поддержать, когда он разрывает и с отцом, и с Церквью? Единственная опора для Юнга — он сам, или, как он позднее говорил, «его демон». Однако понимает этот процесс Юнг иначе: как уяснение истинного желания и наставления Бога. Именно подобное неадекватное осознание происходящего и обуславливают особенности понимания и интерпретации Юнгом своих мыслей. Юнг, самостоятельно делая очередной шаг в своем духовном развитии, осмысляет его как указание извне, от Бога (в дальнейшем — от бессознательного, от архетипов), хотя фактически он всего лишь оправдывает и обосновывает этот свой шаг. На правильность подобного понимания указывает и юнгеанская трактовка Бога. Бог для Юнга — это его собственная свобода, а позднее, его любимая онтология (теория) — бессознательное. Поэтому Юнг с удовольствием подчиняется требованиям Бога, повелевающему стать свободным, следовать своему демону, отдаться бессознательному.

Итак, — констатировал Вадимов, — приходиться признать, что Юнг приписал Богу то, что ему самому было нужно. Интерпретация мыслей Юнга, также как затем и других проявлений бессознательного — сновидений, фантазий, мистических видений представляет собой своеобразную превращенную форму самосознания личности Юнга. Превращенную потому, что понимается она неадекватно: не как самообоснование очередных шагов духовной эволюции Юнга, а как воздействие на Юнга сторонних сил — Бога, бессознательного, архетипов. 

В то же время, поскольку Юнг использует полученные знания и представления в качестве инструментов (средств) психотерапевтической работы и, кроме того, оформляет их понятийно (то есть осмысляет на основе психологических категорий), постольку можно утверждать, что на основе этих личных знания и представления Юнг создает общезначимые психологические представления и понятия. Таким образом, прорисовывается следующая последовательность: оригинальная личность (в данном случае, Юнг) — осознание и объективация ее потенций и желаний, осуществляемые путем схематизации — получение в процессе схематизации новых знаний и представлений — создание на их основе научных понятий и новых научных знаний. В книге «Мышление и творчество» я рассмотрел и другие случаи зависимости картины реальности, с одной стороны, от личности творца, с другой – объективных условий и обстоятельств.         

— Марк Евгеньевич, — задал вопрос один из участников семинара, — в прошлый раз вы обсуждали феномен множественной личности и рассказывали о Билли Миллигане. Может быть, Юнг тоже был такой личностью?

— Отвечу. Не знаю, был ли он множественной личностью, но эгоистической, безусловно. Если иметь в виду современность, то можно отметить, что для многих индивидов, к сожалению, другой человек, нередко выступает в одной ипостаси – главным образом, как средство, удовлетворяющее  собственные потребности и интересы. И К.Юнга можно заподозрить в этом грехе. В его воспоминаниях, в частности, можно прочесть следующее. «Ребенком я чувствовал себя одиноко, и я одинок до сих пор, поскольку я знаю, и я должен объяснить и напоминать людям то, что они не знают и, в большинстве случаев, не хотят знать… С некоторыми людьми я был очень близок, по крайней мере до тех пор, пока они были как-то связаны с моим внутренним миром; но затем могло случиться так, что я вдруг отстранялся, потому что не оставалось ничего, что могло меня с ними связывать. До меня с трудом доходило, что люди продолжают существовать – даже когда им уже нечего сказать мне… Я мог увлекаться многими людьми, но стоило мне проникнуть в их суть, волшебство исчезало. И я нажил себе множество врагов. Но всякий человек, если он человек творческий, не принадлежит себе. Он не свободен. Он – пленник, влекомый демоном».

Тем не менее, Юнг не был асоциальной личностью, не забудем, что предпосылки, которые я здесь анализирую, нельзя трактовать как причины. А вот Билли Миллиган,  действительно, совершил преступление против людей и не переживал по этому поводу. Свои жертвы он рассматривал как средство для решения личных проблем. В реальности Миллигана человек не обладал автономией, правами, независимостью. Билли не чувствовал Другого как самого себя, не мог взглянуть на мир его глазами, встать в его позицию, сопережить его боль и страдания. 

Перейдем теперь, — сказал Вадимов к анализу третьего условия — представления личности о самой себе. В структуру самостоятельного поведения, как можно понять из психологической литературы, входит принятие решений, выбор, предпочтения. Если социум не является в данном случае авторитетом, то, спрашивается, на что человек может опираться, если он хочет быть эффективным? Напрашивается ответ, на самого себя. Но что это означает и можно ли действовать, только реализуя себя? Может ли человек понять, кто он есть? Сегодня он один, завтра — другой, в одной ситуации он такой, в другой – иной. Да, и нельзя не учитывать требования социума. Выход был найден в том, что вместо себя личность создает (посылает) образ, который, с одной стороны, кажется ей приемлемым, с другой – удовлетворяет общество. Этот образ фиксирует характеристики человека, значимые одновременно для него и общества. Многие сознательные поступки людей, — замечает Шибутани, — зависят от того, как они представляют самих себя»; человек «действует, как если бы он был определенным типом человека, характеризующимся определенным комплексом черт».  

Один из первых и здесь был Августин. В «Исповеди» он задает образ себя сначала как человека греховного, но ищущего истину и Бога, затем как христианина, соединившегося с Богом. В этом качестве Августин задает себя через понятие «внутренний человек». «Этот свет, голос, аромат, пища, объятия внутреннего моего человека, — читаем мы в «Исповеди», — там, где душе моей сияет свет, который не ограничен пространством, где звучит голос, который время не заставит умолкнуть, где разлит аромат, который не развеет ветром, где пища не теряет вкуса при сытости, где объятия не размыкаются от пресыщения. Вот что люблю я, любя Бога моего». 

А вот как характеризует себя К.Юнг, он считает, что в нем живет две личности – обычная (Юнг называет ее «номер 1») и эзотерическая («номер 2»). «Но существовал и другой мир, и он был как храм, где каждый забывал себя, с удивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мире жил мой «Другой», который знал Бога в себе, он знал его как тайну, хотя это была не только его тайна… «Другой», «номер 2» — типичная фигура, но осознается она немногими… мир моего второго «Я» был моим, и все же у меня всегда оставалось чувство, что в том втором мире было замешано что-то помимо меня. Будто дуновение огромных миров и бесконечных пространств коснулось меня, будто невидимый дух влетал в мою комнату — дух кого-то, кого давно нет, но кто будет всегда, кто существует вне времени».

Представление личности о себе, — объяснял Марк, — является конструкцией, во-первых, поскольку человек создает его, опираясь на доступные ему образцы и культурные формы, во-вторых,  в том смысле, что хотя такое представление предполагает знания и рефлексию, реальное поведение человека может сильно отличаться от заданного в представлении о себе. Можно согласиться, сказал Вадимов, — с Шибутани, который пишет, что «предположения, которые человек делает относительно себя самого, не обязательно должны быть точными; если они последовательны, его поведение будет также в значительной мере последовательным».

У Миллигана представлений о себе не было вообще. Некоторые его личности, например, Артур и Рейджен, пытались охарактеризовать себя, но сам Миллиган был сделать этого не в состоянии. И понятно почему, для создания представления о самом себе, необходимо уметь подводить свои разные состояния и поступки под одну схему, а часто иметь и идеал себя. Например, свои разные состояния и поступки как христианина Августин смог подвести под схему «внутреннего человека», которая в свою очередь, опиралась на образ Христа. В современной культуре образы и идеалы себя заимствуются от родителей или от значимых Других, например, друзей, героев литературы, кино, ТВ или эстрады. Поскольку поведение Миллигана в разных ситуациях было очень различным, а конституирующей инстанции у него не сложилось, нащупать схемы, под которые эти разные типы поведения и поступки можно было подвести, не представлялось возможным. Впрочем, у Билли и не было такой потребности.   

Четвертое условие, — продолжал Вадимов, — личная история человека. Роман «Воскресение» Толстого написан почти в жанре личной истории. Нехлюдов вспоминает свои поступки в прошлом и намечает дальнейшую линию жизни. При этом он явно истолковывает свою прошедшую жизнь в перспективе духовного спасения, на которое он нацеливается. «Вчера и сегодня, — горько и жестко констатирует Нехлюдов, — я мерзавец и негодяй, хотя считал себя порядочным и честным человеком, но я раскаиваюсь, я буду искупать свою вину и грехи, и я стану лучше». Дело в том, что в разных ситуациях и в разное время жизни личность ведет себя по-разному, так что иногда кажется – это совершенно разные люди. Однако представление о себе или представление о человеке, которое составляют о нем другие люди, часто не меняются. Кроме того, эти представления нередко прямо противоположны истинному положению дел. Так, Нехлюдов до суда был уверен, что он человек прямой и правдивый, да и окружение его, вероятно, так думало. На самом же деле Нехлюдов был далек от того образа, который он по поводу себя нарисовал и выставлял на публику.  

Пожалуй, один из первых похожую ситуацию пытается разрешить св. Августин. Он  обнаружил, что его представление о себе не отвечает ни реальному его поведению, ни образу верующего в Иисуса человека. Если Августин скажет, что он, как человек, погрязший в грехе и все еще не поверивший полностью в Бога, – не он, не Августин, это будет неправда. Если же он скажет, что Августин – это не человек, прорывающийся к Богу, проклинающий свою прежнюю жизнь, то и в этом случае, он погрешит против истины. Тогда Августин и вводит личную историю, позволяющую ему, во-первых, разнести свои разные «личности» во времени (в прошлой жизни жил один Августин, а в настоящей живет другой, а в будущей, возможно, на свет родится третий Августин в виде «внутреннего человека»), во-вторых, связать все эти три «личности» за счет единой личной истории (все эти три Августина есть он сам в прошлом, настоящем и будущем).  

В новое время личная история отдельного человека не только входит в культурный обиход, но и становится одним из главных инструментов идентификации и различимости человека. В отличие от биографий, которые писались еще в поздней античности, причем другими, личная история составляется и пишется самим человеком, который рассматривает и концептуализирует свою жизнь исходя из внутренней позиции, на основе личных самоощущений и собственного видения. Ни о каком объективном представлении свой жизни речь здесь не идет, личная история – это по выражению Юнга всего лишь «личный миф». Но это миф прекрасно выполняет свою роль, позволяя человеку разотождествиться с самим собой, разнести во времени свои разные «личности», и затем связать их в  истории своей жизни. Стоит обратить внимание, чтобы связать между собой разные «личности», необходимо отнести их к определенной темпоральной реальности (эта личность «из прошлого», а эта «из настоящего», а та «из будущего»). При этом работает конституирующая инстанция, о которой я писал выше. 

Выполняет личная история и другую важную функцию. Она позволяет человеку в новой ситуации, где он в очередной раз должен действовать по-новому, как «другой человек», тем не менее, сохранить свою идентичность и даже частично опереться на опыт своей прошлой жизни. 

— Имел ли Миллиган личную историю, — спросил Мешков. 

— На первый взгляд, — ответил Марк, — имел, поскольку Дэниэл Киз описывает ее и очень подробно. Но, кто спрашивается, эту историю составил? Явно не Билли, пребывающий в глубокой амнезии. «Во время новых посещений психиатрической клиники, — пишет Киз, — я обнаружил, что Билли, как его обычно называли, совершенно отличался от того уравновешенного человека, которого я видел в первый раз. Теперь он говорил неуверенно, колени его нервно подрагивали. Он страдал провалами в памяти. О тех периодах его прошлого, которые Билли помнил слабо, он мог говорить лишь в общих чертах. Голос его часто дрожал, когда воспоминания были болезненны, но при этом он не мог вспомнить многих деталей…С раннего детства Миллиган часто «терял время», он редко обращал внимания на часы и даты и порой был озадачен тем, что не знал, какой сегодня день или месяц…  После напрасных попыток больше узнать о его прошлой жизни я уже был готов от всего отказаться». 

Но под влиянием гипноза и знакомства Билли с его разными личностями, а также ожидания врачей и писателя, Миллиган, вдруг, выдал им еще одну личность, Учителя, который, как пишет Дэниэл Киз, «отчетливо помнил почти обо всех своих личностей с моменты их появления: их мысли, действия, отношения с людьми, трагические случаи и комические приключения». Но позвольте мне, — сказал Вадимов, — не поверить в это чудо, поскольку в следующем абзаце, мы узнаем от Дэниэля Киза, что весь материал о жизни Билли он получил не только от Учителя, но «и от шестидесяти двух человек, чьи дороги пересеклись с ним на разных этапах его жизни. Сцены и диалоги, — пишет Киз, — воссозданы по воспоминаниям Миллигана. Сеансы терапии взяты непосредственно с видеозаписи…В конце концов, — пишет Дэниэл Киз, — я смог выстроить хронологию, используя счета, страховки, школьные табели, записи о приеме на работу и другие документы, которые мне предоставили его мать, сестра, работодатели, адвокаты и врачи. Хотя Миллиган редко датировал свою корреспонденцию, его бывшая подруга сохранила сотни писем, которые он написал ей во время двухлетнего пребывания в тюрьме, и я смог датировать их по штемпелям на конвертах». 

Так кто же писал личную историю Билли, он сам или Дэниэл Киз? Конечно, последний, но тогда это не личная история Миллигана. Да и не мог Билли конституировать самостоятельно свою личную историю, принимая в расчет его амнезию, отсутствие конституирующей инстанции и нецелостность сознания. 

Последнее условие, если вы не забыли, — работа, направленная на изменение себя. Когда Фихте пишет о личности, которая сама себя делает в свободе, а Библер — о личности как самодетерминации, мы имеем дело с такой концептуализацией человека, которая соответствует данному типу работы. Вспомним и трактат Пико деллы Мирандолы, в котором говорится, что человек – это славный мастер, который может сделать из себя то, что он захочет по собственному желанию. Предельное отношение этой точки зрения вылилось в концепцию психотехники, сформировавшуюся в начале ХХ столетия. 

— Есть разные концепции психотехники, какой вы придерживаетесь, — последовал очередной вопрос. 

— Своей, — ответил Марк. — Теперь серьезно. На мой взгляд, психотехника представляет собой осмысленную работу над собой (своим телом, психикой, душой), нaцеленную на изменение своих естественных состояний (т.е. тех, которые реaлизуются сами собой). Психотехническая работa предполагает преодоление сопротивления, возникающего в ответ на психотехническую работу, a также определенную планомерность такой работы (зaмысел, план, сценарий и т.п.). Психотехническая работа может опираться как на научные данные, например психологии, так и на психотехнический опыт. Особое значение имеют случаи, когда работа не идет, нужные изменения не получаются (человек подавляет в себе определенные желания, а они прорываются вновь и вновь, он пытается жить правильно, но это не получается). В чем тут дело? 

Во-первых, нужно признать, что личность в целом не совпадает с человеком, что личность хотя и важная, но все же часть психики человека. При этом сама личность может пониматься как много разных Я (рaзных субъектов в одном человеке): Я идеaльное и Я реaльное, Я волящее и Я пассивное, несколько Я, реализующих противоположные или просто несовпадающие устремления и планы человека и т.д. Сaмонаблюдение показывает, что кaждое такое Я нaшей личности часто претендует на представительство всей личности в целом (манифестирует личность в целом), что разные Я личности взaимодействуют или даже борются друг с другом, что равновесие или согласие разных наших Я часто недостижимо. 

Но ситуация еще сложнее: помимо личности в человеке действуют и другие начала. Например, телесность (чувство боли, половое чувство, чувство голода или насыщения, физические силы, энергетические потенциалы организма и т.д.), родовая сущность человекa (совпaдение его с группой, сообществом, культурой), его духовная сущность (человек как воплощение духа и культа). Опять же наблюдения убеждают нас, что личность нередко вступает в конфликт с телесностью (например, подaвляет ее; противоположная ситуация — культивирование телесности), что родовая сущность человека может влиять нa личность, даже управлять ею (пример, «затмение разума» на почве религиозных или национальных раздоров), что эгоистическое начало в личности может конфликтовать с его духовной сущностью. 

Но если это так, если в человеке действуют несколько сил и начал (разные Я, телесность, родовая и духовная сущности), то можно предположить, что психотехнические устремления и усилия, если они не совпадают с общим движением (развитием) и ориентацией других начал, будут или успешно гаситься или парализоваться. В этом случае, действительно, психотехническая деятельность будет действовать вхолостую, не приведет к каким-либо изменениям в человеке, хотя вполне может обеспечивать компенсаторные функции личности, например, создавать условия для символической реализации человека. Если же, напротив, общая ориентация и движение начал и сил человека направлены именно в том направлении, куда идет эволюция человека, то в этом случае психотехническая работа вольется в общий поток изменений, усиливая и поддерживая его. Что-то похожее, если не ошибаюсь, писал Фуко.  

— По мнению Фуко, — вступил в разговор Мешков, — современный человек — это тот, кто критически относится к себе, ко всему, что он делает, к тому, как он мыслит и чувствует, человек постоянно себя воссоздающий, конституирующий себя, анализирующий и уясняющий свои границы. Но, — провокативно продолжал Мешков, — разве подобный человек, вечно выходящий из себя, потерявший свою определенность, постоянно собирающий себя из-под интеллектуальных обломков и развалин, не является химерой и не вызывает жалость? 

— Чтобы правильно понять Фуко, — сказал Вадимов, — стоит обратить внимание на то, что существуют эпохи, когда проблема современности может быть правильно поставлена только в проектном залоге, то есть, например, не что есть современный человек, а какой человек может считаться современным, какими качествами должен обладать такой человек? Другими словами, речь идет о замысле человека, о человеке, по выражению  Машвили, «возможном». 

Именно такой возможный, и, одновременно, современный для античной культуры человек, выступал в текстах Платона под именем Сократа, такой же возможный человек говорил устами Августина в «Исповеди»; в «Речи о достоинстве человека» Пико делла Мирандолы опять же обсуждается не просто современный человек, а человек для Нового времени, которое только начиналось, возможный. По сути, каждая крупная культурная эпоха требует своего замысла возможного человека, осознаваемого, однако, философом или другим интеллектуальным провозвестником в «установке современности».

Нельзя ли, — спросил Марк, — сходно понять философскую задачу Мишеля Фуко? Его интересует человек, который бы отвечал современным реалиям: непрерывно меняющимся представлениям о мире, разным концепциям и истолкованиям Реальности, относительности познания, невозможности отличить культурную норму от патологии, уверенно провести черту между разумом и безумием, законом и преступлением, здоровьем и болезнью, определить место человеческой сексуальности, разрешить противоречия между установками Свободы и Власти и прочее. Но возможно ли в одной конструкции человека совместить эти требования, из которых мы перечислили только меньшую часть? Вероятно, Фуко думает, что возможно. Главную надежду при этом он возлагает на две идеи: критики разума как особого способа распредмечивания его содержаний (и, одновременно, способа «непрерывного создания нас самих в нашей автономии») и учета исторических дискурсов, которые «привели к конституированию нас самих и к нашему самосознанию субъектов того, что мы делаем, мыслим и говорим». 

Согласимся, — продолжал Вадимов, — что современный человек действительно вынужден себя постоянно воссоздавать в своей константности и автономии. Но что это означает, как это возможно, на что при этом человек может опираться? Кажется, что только на самого себя и Разум, однако именно они сами в современной культуре нуждаются в опоре и воссоздании. Анализ показывает, однако, что, воссоздавая себя, мы реально опираемся на помощь других, на саму творческую работу (усилия) по воссозданию (в том смысле, что анализируем ее неудачи или же ее ограниченные возможности), что в этой работе мы изобретаем средства самой работы (знаки, приемы и т. д.), что наши усилия являются эффективными лишь в той мере, в которой они совпадают с общим ходом нашей эволюции (развития), а также поддерживаются извне ситуацией, в которой мы находимся. Другими словами, — подвел черту Марк, — воссоздать себя — это значит не только работать над собой, изменять, преобразовывать себя, но и выслушивать Реальность, высвободить место для встречи с самим собой, высшими силами, Богом; вообще, каждое свое усилие сверять с усилиями иных сил и реальностей.

— Разве Миллиган не пытался выстроить себя, ведь одна из его главных личностей Артур устанавливает для остальных личностей, даже правила, призванные сделать поведение Билли социально приемлемым.   

— На мой взгляд, — ответил Вадимов, — Миллиган никогда не занимался строительством себя, да и не был к этому способен. Но за него это пытались сделать психиатры и Дэниэль Киз (чтобы написать свою книгу). Однако какую личность они строили? Понимаемую традиционно и психоаналитически. Они считали, что Билли рассыпался на 24 отдельных личности, и что, если эти личности собрать и слить в одну, то вот вам — нормальный человек. В каком смысле нормальный, в том отношении, что он не будет грабить и насиловать других? Сегодня не будет, а завтра подобно миллионам, сошедших с рельс, маргиналов, алкоголиков, наркоманов, душевнобольных, преступников вернется к этому асоциальному занятию. Нормальный Миллиган – это человек, возвращенный назад, в лоно нашей безумной цивилизации и поэтому склонный при том сценарии развития, которое он имел, к новым преступлениям или душевным болезням.  

Судя по всему, для людей типа Миллигана нужна не только психотерапевтическая помощь, но и создание специальных условий жизни. Миллиган, действительно, опасен для окружающих. Однако когда его окружали люди, которые его понимали и хорошо к нему относились, если у него не было возможностей совершать противоправные действия и, напротив, все способствовало нормальной творческой жизни, Миллиган (это показал опыт Афинского центра психического здоровья) мог относительно долго жить как совершенно нормальный человек. В этом случае даже, возможно, со временем у него могли сложиться предпосылки, обеспечивающие формирование  нормальной социализированной личности. Удалось ли бы на основе этих предпосылок запустить процесс становления самой личности – вопрос особый, на который сегодня трудно ответить, ведь у нас пока нет опыта подобных реабилитационных практик. Надеюсь, — закончил Вадимов, — со временем такой опыт появится.  

 

8.

 

Марку исполнилось 70 лет. Он не любил официальных мероприятий и поэтому хотел сделать вид, что забыл про юбилей. Но Наташа и друзья сказали, что его не поймут. Пришлось организовывать и праздновать. К удивлению Вадимова, все прошло неплохо, предельно дружески и тепло. К юбилею вышел и номер журнала «Alma mater” с интервью Марка. Брал интервью его друг главный реадактор журнала, один из тех людей, на которых, как пишут, держится Россия. Вадимов уже забыл их беседу, поэтому с интересом перечитал, что получилось. 

 

Олег Далченко. Марк Евгеньевич, как я тут выяснил, тебя настигла круглая дата. Поздравляю. Может быть, расскажешь читателям журнала, которые тебя знают только по публикациям, как дошел до жизни такой?  

Марк Вадимов. Поскольку современный автор, а я не исключение, своих читателей должен просто носить на руках, ведь они его иногда читают (сегодня, к сожалению, это случается нечасто), то, естественно, я у них в долгу и должен делать все, о чем они попросят. 

О.Д. Я несколько раз слышал, как ты в своих выступлениях представлялся методологом, хотя известно, что занимаешься чуть ли не всем – и философией, и наукой, и психологией, и правом, и искусством, и какими-то эзотерическими учениями, и даже педагогикой; впрочем, что самое удивительное, везде достаточно профессионально и успешно.

М.В. Если мне удается всеми этими вещами заниматься, как ты говоришь,  профессионально, то, думаю, не в последнюю очередь благодаря методологии. Я действительно вышел из философской школы, позиционировавшей себя как методологическая, а учителем моим был сегодня достаточно известный философ Георгий Петрович Капицкий. 

О.Д. Расскажи об этом подробнее, ведь, насколько я знаю, ты учился на педагогическом и философского образования не получил. 

М.В. Совершенно верно. Я познакомился с Капицким (далее также Юра, так его называли близкие друзья) осенью 1959 г. В то время я учился на втором курсе физико-технического факультета Московского педагогического института  им В.П. Потемкина и искал себя в науке. Мы сразу понравились друг другу и договорились создать на факультете кружок по философии физики; Юра брал на себя руководство, а я должен быть старостой. Довольно скоро наши отношения с Юрой стали неформальными. Для меня он был абсолютный авторитет, учитель, друг. 

О.Д. А как он воспринимал тебя? И в чем заключалось его учительство?

М.В. Насколько я понимаю, для Юры я был одним из первых учеников, на которого он возлагал большие надежды. Поэтому Капицкий не жалел времени на мое образование. В течение 4-5 лет он читал все мои работы, делал по ним замечания, иногда правил. Самые первые, две-три мои научные работы я написал с его помощью: Юра показал, как строить рассуждение, сценировать сюжет и прочее. Мы много встречались, обо всем разговаривали, кроме политики. Иногда мой учитель был очень откровенным. Помню, однажды, он пришел на встречу предельно взволнованный. Я спросил, что случилось. «У меня родился сын, — ответил Юра», — и стал рассказывать о своих взаимоотношениях с женой. Можно с уверенностью утверждать, что Капицкий своих близких учеников (после меня был Олег Генисаретский, потом Виталий Дубровский) не просто поддерживал всеми возможными способами (даже приписывая нам несуществующие достоинства и открытия), но и нежно любил, что не мешало ему в каких-то ситуациях быть достаточно жестким. 

О.Д. В своих воспоминаниях о Капицком ты пишешь, что ваши родители строили социализм, восстанавливали страну, а вы были полностью предоставлены сами себе. И как только приходило время, были вынуждены становиться личностями, вырабатывать собственные представления о мире и себе. Учились самостоятельно работать, сами образовывали себя. Как это происходило у Капицкого, рассказываешь ты, видно по одному примеру – освоению им, начиная с восьмого-девятого класса, “Капитала” Маркса. 

М.В. Да, Юра пишет в книге «Я всегда был идеалистом», что «Капитал» совершенно захватил его. Захватил первоначально своей логической формой, поскольку, конечно, содержание он не мог по-настоящему ухватить и оценить. Но сами синтаксические конструкции и мысль, которая через них просвечивала, юного Капицкого буквально опьянили и целиком захватили. Поэтому он начал работать очень странным образом: начал ее переписывать. Сначала просто выписывал особенно понравившиеся места, потом оказалось, что, для того чтобы все понять и освоить, надо переписывать все подряд.  Я сам пережил восторг перед “Капиталом” на первом курсе института, но еще до армии начал писать стихи и приступил к сочинению большой романтической поэмы.    

О.Д.  Но рассказывай больше о себе, как ты проходил свои университеты.

М.В. Курс ученичества я проходил параллельно с решением творческих задач. Уже в 1960 году на семинаре я выступал с какими-то самостоятельными соображениями по поводу происхождения счета. Юра дал мне из собственной библиотеки книги Аристотеля и ориентировал на серьезное изучение философии. Летом того же года большую часть лета я потратил на чтение кандидатской диссертации Александра Зинокьева. Где-то около месяца я ничего не понимал, но упорно разбирал в день по одной, две страницы текста; потом что-то произошло, и я стал понимать работу Зинокьева. Юра был поражен, вероятно, он думал, что я не справлюсь. Осенью 1960 года я стал ходить на домашние семинары Капицкого и в Институт психологии на комиссию по логике и педагогике мышления (помню, первый доклад на комиссии делал Вадим Сатовский; когда Юра спросил, «что ты понял», я  ответил: «не больше половины произнесенных слов»). 

О.Д. То есть, если я правильно понял, уже через два года ты был готов к самостоятельному творчеству? 

М.В. Сильно сказано. Как профессионал я состоялся позднее, во  второй половине 60-х годов. Но, действительно, с самого начала Капицкий ориентировал меня одновременно на учебу и творчество. Включившись в работу семинара, я получил от Юры задание проанализировать происхождение «Начал» Евклида, чем я и занимался много лет. Параллельно делал доклады на семинаре и по другим темам, которые ставились для обсуждения, и активно участвовал в обсуждении докладов других участников семинара. Кажется, за много лет я не пропустил ни одного семинара и не отказался ни от одной из задач, поставленных передо мной Капицким. В частности, много лет я отвечал за перепечатку сделанных на семинаре докладов. Для этого составлялось расписание работы с машинисткой Верой Сергеевной, собирались деньги для оплаты ее труда, а главное всем нам приходилось много диктовать с магнитофона. Текст доклада должен быть аутентичным по содержанию и приемлемым по форме. Вера Сергеевна говорила, что после Юры я диктую лучше остальных. Еще, уловив мою наивность и легкую провинциальность, что, вероятно, для тех лет было верно, она как-то бросила такую фразу: «Какой Вы Вадим еврей, Вы русский лапоть».  

О.Д. Ну, хорошо, и чему ты научился?

М.В. К концу ученичества я установился в определенных способах работы. Сюда можно отнести методологическую проблематизацию, псевдогенетическую реконструкцию, семиотический анализ,  изучение мышления и деятельности. Пока все эти способы работы полностью укладывались в общую магистральную линию движения семинара, которую прочерчивал и конституировал Капицкий. 

О.Д. Однако, почему все-таки ты расстался со своим учителем?

М.В. Где в середине 60-х у меня прорезался интерес к гуманитарной проблематике и психологии. Стимулировали его два обстоятельства. Во-первых, Миша Патуш попросил меня участвовать в работе его музыковедческого семинара и помочь им. Во-вторых, я заинтересовался проблемой сновидения и построил первую концепцию, объясняющую, что это такое. Музыка, искусство, сновидения – эти темы я обсуждал и на семинаре и затем спецкурсе, который несколько лет вел в Институте им. Гнесиных (этот семинар я получил, так сказать, по наследству от Леона Мокконы, близкого друга и участника семинара Патуша).    

Другое обстоятельство, обусловившее трансформацию моих методологических и теоретических представлений в этот и последующий (вторая половина 60-х) период, заключалось в продумывании затруднений, возникших в ходе реконструкции происхождения «Начал» Евклида. Я все больше убеждался, что теория деятельности и концепция развития мышления как деятельности – главные идеи Капицкого, не способны объяснить те резкие трансформации в развитии, которые наблюдаются при переходе от древнего мира к античности. Кстати, эта теория и концепция плохо работали также в гуманитарной области познания, когда я пытался понять сущность искусства, сновидений или личности, которая все больше меня интересовала. Нужен был какой-то другой подход и методы изучения. 

Все это заставило меня продумать основания и методологию работы своего учителя. Этот анализ позволил мне понять, что Капицкий в своей работе реализует естественно-научный подход (одновременно, правда, критикуя его) и трактует действительность в духе марксизма (деятельность, социальная инженерия, понимание  личности как субстрата мышления, а мышления как вида деятельности). Рефлексируя и конституируя свои симпатии и ценности, я постепенно (примерно к концу 70-х) пришел к другим идеям: культуры, личности, культуросообразного социального действия и значительно позднее (конец 90-х) к концепции «методологии с ограниченной ответственностью».  

О.Д. Но разве нельзя было продолжать работать и сотрудничать с Капицким, мало ли в чем могут расходиться учитель со своим учеником? 

М.В. В философии это очень обычное дело. Аристотель 30 лет учился в Академии Платона, а потом до конца своей жизни полемизировал с его теорией идей. Немаловажным фактором для меня выступило и уяснение личности Юры. Весь ход развития естественно подвел Капицкого к тому, что он становится человеком, которого сам в своих воспоминаниях идентифицирует как идеалиста, а я бы назвал эзотериком. Лет двадцать тому назад я писал в “Кентавре”, что Капицкий был эзотерической личностью. Он верил в существование двух миров, причем подлинным считал мир мышления; Капицкий жил мышлением и в мышлении. Читая воспоминания дровицкого, я нашел полное подтверждение своим мыслям, хотя, конечно, Юра осознает свое двоемирие иначе, чем я — как жизнь в истории; в конце жизни это двоемирие он осознает даже мистически. 

“В какой-то момент, — говорил Капицкий в одном их последних интервью, — я ощутил удивительное превращение, случившееся со мной: понял, что на меня село мышление и что это есть моя ценность и моя, как человека, суть”. И в этом, настаивал Капицкий, как раз и заключается счастье мыслителя, а не в какой-то там самореализации личности. Я этого понять не мог, также как и многое другое. 

Например, Юра с самого первого дня нашего знакомства, приобщавший меня к высокой философской культуре, к Марксу и Аристотелю, нередко презрительно говорил о культуре в целом, фактически как о мертвом монстре, тормозящем наше продвижение вперед. Интеллигент до мозга костей, Капицкий — в каком-то смысле подобно Зинокьеву — презирал окружающую его интеллигенцию. Человек, создавший после войны одну из первых по-настоящему свободных философских школ, постоянно боровшийся против мертвящего научного официоза, отказывается в начале 70-х годов, когда это стало возможным, как это сделали многие, спокойно заниматься философией и снова набирает замкнутую эзотерическую группу.

Короче, в начале 70-х гг. я решил расстаться с Капицким, в первую очередь по идейным соображениям, во вторую по этическим (меня уже не устраивала атмосфера, царившая в Московском методологическом кружке, и авторитарные методы работы учителя). Но, даже выйдя из кружка и жестко полемизируя с Капицким, я всегда  подчеркивал, что он был моим учителем. В течение 70-х и 80-х годов я нащупывал собственный подход и методы работы. Они основываются, с одной стороны, на том, что я вынес из ММК (мое понимание методологии и мышления, методы псевдогенетической реконструкции, семиотический подход), с другой – на гуманитарной методологии, культурологии и обновленной психологии.   

О.Д. А кто еще оказал на тебя влияние, кроме Капицкого?

М.В. Многолетняя полемика с психологом Мешковым (мы ведем с ним методологический семинар на психологическом факультете МГУ) заставила меня продумать саму стратегию методологического мышления. Я уяснил два основные момента. Хотя наши “глаза” уперты в действительность (объект), построения, которые мы создаем, больше зависят от наших собственных задач и проблем, наших установок и способов работы. В связи с этим нужно научиться и видеть это обстоятельство и, главное, стараться так мыслить, чтобы контролировать эти детерминанты, сознательно их выбирать и формировать. Второй момент не менее важный. 

Мешков вслед за Хайдеггером, Фуко и Машвили жестко противопоставляет способы мышления, всего лишь воспроизводящие на разном материале одни и те же мыслительные стратегии и структуры (Мешков называет это “пересчетом”), живым способам мышления, где мысль – это всегда негарантированное событие, всегда новая мысль, преодолевающая старые формы. Приняв эту оппозицию, я, в конце концов,  развел ситуации “функционирования сложившегося мышления” и ситуации “становления нового мышления”, а также — мышление как “машину” и как “событие”. Для функционирования машин мышления характерны интеллектуальный пересчет, для становления мышления — мышление как событие, то есть новая негарантированная мысль и совершенно другой контекст использования, например, мыслим не для получения знаний о действительности, а скажем для общения, диалога, встречи. 

Не менее существенное влияние на меня оказал президент международной методологической ассоциации Сергей Священников. Его критика социотехнического подхода, как мы его раньше понимали в ММК (а именно в чисто инженерном залоге) и социальных наук, идеи общественной инженерии, противопоставление социальных знаний схемам, а познания – конструированию, заставили меня продвинуться сразу в нескольких направлениях. Я более четко сформулировал свой идеал социального действия: необходимость выслушивать реальность (то есть не только исследовать реальность, но и вживаться в нее, осознавать ее напряженности и вызовы); действовать с учетом природы этой реальности, понимая одновременно, что аспектом социальной реальности является наша деятельность, усилия, направленные на изменения; контролировать и протекание самого действия и объективные последствия наших усилий; наконец, постоянно обращать социальное действие на самого себя, настраивая себя на реальность и социальное действие, приводя себя в соответствии со своими намерениями и возможностями. 

Именно под влиянием Священникова, я начал исследование схем и понял, что включение их в семиотику в качестве необходимых средств организации деятельности и мышления, позволяет решить многие проблемы, казавшиеся неразрешимыми. Прежде всего — проблему конституирования (обнаружения) новой реальности и новых миров. В этом плане разработка учения о схемах позволяет связать методологию с современной философией, всегда в той или иной степени завязанной на онтологическую проблематику, на принципы видения и понимания реальности. Наконец, Священников сделал для меня очевидным важность методологического освоения социальной проблематики, я понял, что сегодня именно продвижение в этой области позволит сделать методологию современной интеллектуальной дисциплиной.           

О.Д. Итак, ты расстался с Капицким и пошел в методологии своим путем. И все превозмог, стал маститым философом, метром методологии.

М.В. Моя научная судьба, вероятно, внешне выглядит вполне благополучно. Я доктор наук, профессор, меня печатают, читают, я постоянно выступаю на каких-то семинарах с докладами, преподаю в университетах, несколько моих аспирантов защитились, научные фонды, как правило, поддерживают предлагаемые мной проекты. Все это, с одной стороны. С другой – постоянно испытываю сомнения.

О.Д. Вот бы не подумал, почему же?

М.В. Я вышел из научной школы, где полемика с другими подходами и концепциями были нормой научной жизни; тем более что, на мой взгляд, позиционирование в поле других дискурсов является одной из ценностей современной философии и гуманитарной науки. К тому же уже в конце 70-х годов я вышел на собственные научные и философские представления и, чтобы оформить их, начал полемику со своим учителем Капицким. После его смерти я вел полемику с рядом методологов его школы, не желавших, по моему убеждению, ничего менять из созданного учителем.  Значительно позднее в конце 90-х я вступил в полемику с представителями традиционной психологии. Выступая, как частный методолог, я подверг критике основные эпистемологические взгляды психологической науки и практики. В самом начале уже нашего столетия я вступил в полемику с философами науки, которые придерживались естественно-научной ориентации; гуманитарные и другие типы наук (античные, средневековые, социальные) они фактически относили к преднаучному состоянию. Можно вспомнить также споры с искусствоведами на Випперовских чтениях 1995 г., мою полемику с Кутриным, автором технетики, и совсем недавно с Михаилом Лайманом по поводу каббалы и биологами относительно дарвиновской концепции.      

Интересна реакция психологов на критику их дисциплины: полное молчание, как будто я не пытался сказать им почти по Л.С.Выготскому, что при тех способах мышления, которые сегодня имеют место в психологии, «невозможно ее дальнейшее развитие». Со стороны методологов школы Капицкого, к которой я раньше сам принадлежал, и философов науки ответ был, но какой. За развернувшейся полемикой чувствовалось только одно желание – отстоять собственные взгляды, а не желание понять, что все-таки утверждает оппонент, возможно, он не так уж и не прав. К сожалению, многие научные столкновения в настоящее время выглядят как очередное подтверждение подходов полемизирующих сторон; их сторонники только еще раз убеждаются, как они правы и как не правы их оппоненты. Не случай эту ситуацию мой бывший аспирант, Вадим Беляев охарактеризовал как «войну».  

О.Д. Не преувеличиваешь ли. У тебя, по-моему, вышло уже четыре десятка книг и учебников. Тебя читают

М.В. Да, меня читают, но кто? Этого я не знаю. Как мои работы понимаются, адекватно или нет – и этого мне не дано знать. Когда же, вдруг, иногда до меня доходят читательские отзывы, волосы встают дыбом. Только что я прочел на сайте Алексея Давыдова отзыв Екатерины Дайк на опубликованный фрагмент моего методологического романа, где я рассказывал об психологических опытах по управляемому сновидению (хотя я приписал их героям романа, на самом деле много лет тому назад студенты психологического факультета МГУ проделывали подобные опыты над собой). Однако эти реальные эксперименты  Екатерина поняла как магические, а меня самого записала в маги, который косвенно причастен к самоубийству одного из героев романа, Зуна:  Вот что она пишет:

«И, прежде всего, в романе поражает единство магического миропереживания, характерное для современного человека. Поясним, что здесь имеется в виду. Вадимов описывает ритуальные практики, которые его герой конструирует вместе со своим другом и еще одной девушкой – армянкой Адой. Прежде, всего, о девушке. Характерно, что имя Ада в контексте магических практик, переживаемых любовным треугольником (где любовь носит не столько физический, сколько метафизический характер), используется и культовым украинским писателем Юрием Андруховичем в романе «Перверзия», причем, судя по всему, абсолютно независимо от Вадимова. В «Перверзии» Ада – украинка, жена проктолога, к которому главный герой испытывает не менее нежные чувства, чем к героине. Финальная сцена запечатлевает мистический сексуальный акт, проделываемый всеми участниками «тройственного союза», в результате которого герой растворяется, исчезает в водах венецианского Большого канала, уплывает, как рыба. Ритуальные практики Марка, Ады и Зуна в романе Вадимова кончаются трагически. Виктор Зун погибает, кончает жизнь самоубийством. Кстати, и насчет Стаха Перфецкого, героя Андруховича, выдвигается подобная версия…Склонность к суициду была у Виктора изначально. Как послесловие Анны Карениной, он гибнет от электрички, не в силах стерпеть напряженность дружбы с магом…Маг, его друг и женщина – воплощение гностической Софии и мистериальной Персефоны – это то, что нужно, чтобы возгорелась искра эзотерического огня».

О.Д. Меня это мало удивляет. Как главный редактор, я иногда сталкиваюсь с чудесами непонимания.

М.В. Я не хочу сказать, что меня всегда понимают неадекватно, например, в этом году в «Вопросах философии» вышла прекрасная рецензия Кабачкова на мою книгу «Развитие права в России как условие становления гражданского общества и эффективной власти»; но это скорее исключение из правил. Кстати, я признаю право Дайк на предложенное ей понимание (интерпретацию); она только что в РГГУ с успехом защитила диссертацию по творчеству Джона Фаулза (я был ее оппонентом), где доказывает, что он принадлежал к «малой традиции» и его произведения сплошь имеют в виду эзотерические сюжеты (почему тогда и Вадимова не прочесть эзотерически). 

О.Д. Вот-вот. Сначала ты выступаешь оппонентом Екатерины Дайк, а потом вынужден принимать ее интерпретации. Мы сами выращиваем собственных истолкователей и доброжелателей. А потом рвем волосы на голове. Я не злорадствую, а констатирую современную научную реальность.

М.В. Хуже другое. Никто не знает по-настоящему моих идей и их эволюции. Да и почему, кто-то должен посвящать свое драгоценное время на уяснение идей Вадимова, когда собственные с большим трудом удается кому-то разъяснить. Я это хорошо понимаю и догадываюсь, что и многие другие ученые и философы находятся в такой же ситуации. Но тогда, как мы можем понять друг друга? Вот, скажем, я много лет размышлял над определенными проблемами, искал их решения. Потом опубликовал в какой-то статье или книге эти решения. Но могут ли их адекватно понять другие, если они не знают моих поисков и эволюции идей? Вряд ли. Однако может быть, не так уж важно, как кто-то понял мои работы, «по Вадимову» или по-своему. Главное, что понял. Или все же мне важно, чтобы поняли именно так, как я замышлял все это и понимаю? 

Когда же очень начинаешь настаивать на своей позиции и мешаешь тем самым жить другим, то тебя начинают отлучать от Alma Mater. Так меня уже три раза объявляли «врагом»: сначала Лев Капицкий (брат моего учителя) на сайте «circle. ru» предложил считать меня «врагом методологии», потом в сборнике «Историко-астрономические исследования» меня  объявили «врагом естествознания», а еще раньше на Випперовских чтениях 1995 года искусствоведы составили против меня партию, что отражено в реплике редакции к моей статье. 

О.Д. Отлучение от науки – это конечно крайняя мера, есть более простые механизмы, а именно замкнутые научные сообщества и семинары. Большинство современных научных сообществ состоят из довольно сплоченных групп, выработавших свой «птичий язык» и формы работы, которые безо всякой дискриминации позволяют вытеснить из аудитории нежелательных лиц, говорящих на другом языке, или имеющих взгляды, не разделяемые данной группой. 

М.В. Ты прав, таков, например, методологический семинар, работающий в офисе Питера Капицкого, на который я иногда захожу. Таков семинар, руководимый Андреем Мешковым, работающий на психологическом факультете МГУ, где я уже много лет постоянно делаю доклады и участвую в обсуждении других сообщений. О работе большинства из таких семинаров знают только их постоянные участники, и когда, вдруг, случайно их представители попадают на другие семинары, они быстро выясняют, что тут говорят на непонятном языке, обсуждают не те проблемы, и вообще, лучше своего сообщества и семинара ничего нет.      

Правда, я посещаю и несколько других семинаров, например, в Институте философии, где иногда выступаю. Здесь тоже, хотя и сложились свои постоянные группы философов и ученых, тем не менее, допускается более свободное обсуждение, и пользуются более принятым в философии или науке языком.  

Я еще раз подчеркиваю, речь идет не только обо мне, да и у меня по формальным критериям, научная жизнь относительно благополучная. И не смотря на это, ощущение такое, что никому мое творчество не нужно, никто за редким исключением моих статей и книг не читает, каждый, как я однажды выразился, «роет свою траншею», не поднимая головы. Одна моя приятельница, крупнейший российский философ, однажды с горечью сказала: «мы потерянное поколение, наши работы никому не нужны».   

О.Д. Не означает ли все сказанное, что коммуникация в философии и науке разрушена, а сами эти дисциплины переживают свой конец? Или может быть, весь этот пессимизм обычное дело критически настроенных мыслителей? 

М.В. В начале ХХ столетия крупные философы констатировали что-то похожее. «Одной из наиболее действительных причин, не перестающих доставлять все новую и новую пищу скептицизму, — писал в то время Дильтей, — является анархия философских систем. Основанное на свидетельствах истории сознание беспредельного многообразия этих систем находится в полном противоречие с притязанием каждой из них на  общезначимость, и это противоречие гораздо сильнее питает дух скептицизма, чем какая бы то ни было систематическая аргументация. Оглянемся ли мы назад или вокруг себя, везде мы видим в хаотическом беспорядке беспредельное многообразие философских систем. И всегда, с самого своего зарождения, они исключали и опровергали друг друга». Сегодня к этому можно добавить хаотический беспорядок беспредельного многообразия наук. 

О.Д. Тогда к чему весь этот «плач Ярославны»! Никак иначе и быть не может, если учесть обстоятельства и условия современной жизни. 

М.В. Отчасти, я с тобой согласен. Раньше, скажем, в XIХ и первой половине ХХ столетия считалось, что единственная цель науки и философии — достижение истины, сегодня же все понимают, что истина только одна из целей научного познания. Не менее важной является задача получения знаний, необходимых для практической деятельности, например, для инженерии или прогнозирования, или формирования эффективной политики. Но есть еще одно назначение философии и науки – конституировать рациональное мироощущение, давать понимание действительности, позволяющее ученым и практикам жить в современном мире. При этом к истине это может не иметь никакого отношения. Для самих ученых и философов занятие наукой и философией – способ реализации их личности, а личность в нашей культуре, как ты догаваетесь, не последняя ценность. Теперь учтите, сколько в нашей культуре разных типов личности. Но и это не все. В настоящее время сама концептуализация науки способствует тому, что Дильтей назвал хаосом, а я бы сегодня — нормальным состоянием дел. Поясню. 

Конечно, приходится согласиться с тем, что натурализм мышления, то есть вера в то, что мир устроен так, как гласит наша теория, (который, как правильно писал Э.Гуссерль, после Канта существенно пошатнулся), все еще достаточно силен. Тем не менее, в настоящее время, особенно под влиянием атак постмодернистов, в целом натурализм мышления не моден, на его место встает онтологический плюрализм. Сегодня не принято настаивать на том, что именно ваша теория наиболее правильно описывает изучаемое явление; ученые и философы молчаливо соглашаются с другими, даже противоположными взглядами и способами описания того же самого явления. Вопрос, как на самом деле, устроена действительность, все более становится непопулярным.    

Нужно учесть и такое обстоятельство. Современная цивилизация не представляет собой единого организма с единой централизованной нормативной системой, напротив, налицо множество культур, социальных практик, сфер деятельности. Их в философии и науке выражают множество разных подходов, позиций, взглядов, дискурсов. При этом представители постмодернизма утверждают, что каждый такой подход и дискурс являются автономными (это своеобразные “языковые игры”, правила которых на свой страх и риск устанавливают их создатели), что никаких  “метарративов”, то есть всеобщих норм мышления, не существует. 

Правда, ради справедливости стоит отметить, что сторонники традиционного рационального мироощущения отстаивают привычное понимание научной истины и нормирования мышления; как писал в свое время тот же Гуссерль: «Философия сохраняет за собой ведущую функцию и свою особую бесконечную задачу — функцию свободного и универсального осмысления, охватывающего одновременно все идеалы сразу и всеобщий идеал — иначе говоря, универсум всех норм». Существуют и компромиссные точки зрения. Например, проф. Сейла Бенхабиб, утверждает, что представители постмодернизма абсолютизируют различие подходов, закрывая глаза на наличие общих культурных и социальных условий; на самом деле, считает она, несмотря на различия, мы в состоянии понять друг друга; реальное общение не ограничивается только семантикой, оно ведет также к установлению взаимозависимостей; общее пространство описание культурных взаимодействий включает в себя такие три плана как моральный, этический и оценочный.     

О.Д. Мне кажется, что ты, как и Дильтей, продолжаете сидеть на двух стульях: вроде бы и натурализм преодолели, но вроде бы и нет, все мечтаете о едином коммуникационном пространстве, где бы вас все понимали, а вы всех остальных. Ну, сознайтесь, ведь вы считаете, что существует единая реальность, и именно вы ее правильно описываете.  

М.В. Да, сознаюсь, временами и местами так и думаю, но только иногда. Все чаще, однако, понимаю, что только Богу дано знать, как там на самом деле, а человеку – как он нечто конституировал и представил из своей позиции. Что, впрочем, не означает субъективизма. Вполне объективны мои действия, объективна реакция на мои действия других, объективна моя позиция и историческая обусловленность, объективны вызовы времени, на которые я пытаюсь ответить, объективны последствия моих действий. При таком понимании я постепенно прихожу к выводу, что современная научная коммуникации и познание действительности устроены весьма необычно. 

О.Д. Интересно, интересно, здесь поподробнее. 

М.В. Во-первых, современная научная коммуникация и познание принципиально локальны и гуманитарны, то есть ограничены кругом научных контактов и походом, которые характерны для отдельных конкретных философов и ученых. 

Во-вторых, критерии истинности научного знания не являются абсолютными и, главное, только частично принадлежат самому ученому. Эти критерии связаны с его опытом, который периодически меняется, с тем, как на теоретические построения ученого реагируют другие, как устроена научная коммуникация, с теми вызовами, на которые ученый пытается ответить. Вы спросите, а при чем здесь истина? А при том что в настоящее время научная истина во многом обусловлена социокультурным контекстом.  

В-третьих, поскольку все ученые (философы) находятся в равной ситуации, никто не может претендовать на истину и интеллектуальное верховенство. Чтобы уяснить это стоит обратить внимание на характер современной «социальности». Она явно устроена иначе, чем даже скажем во второй половине прошлого столетия. Рынок, частная собственность, демократические институты и прочее, даже в наших условиях, где многое имитируется, создают, с одной стороны, общие социальные условия, с другой – социальных субъектов (акторов), обладающих известной свободой. Социальная среда, в рамках которой каждый институт и организация (акторы) нуждаются в ресурсах, подтверждении своей значимости, одобрении обществом (сравни с социализмом, где все эти моменты обеспечивались автоматически). Условием функционирования и развития этих институтов и организаций (наука здесь не исключение) становится их активность двоякого рода: 1) создание своеобразных «мессаджей» и других инициаций, 2) структурирование социальной среды в нужном направлении (при том, что этим занимаются и все другие участники). Социальные нормы не константны, а вариативны и изменчивы, они устанавливаются в ходе инициаций и ответа социальной среды.   

О.Д. При заданных тобой условиях каждый социальный актор, структурируя социальную среду и инициируя ее самоорганизацию и ответы, стремится расширить свое влияние и эффективность. В результате он может действовать против общества и человека. Общество, напротив, заинтересовано в том, чтобы социальность и нормы работали на человека, чтобы функционирование социальных субъектов и институтов не становились самоцелью, обеспечивая, прежде всего, их собственное благополучие и богатство. 

М.В. Но именно отсюда, с одной стороны, требование прозрачности работы всех социальных структур, контроля со стороны общества, социальной критики, минимизации негативных последствий и прочее, с другой – особое устройство самой социальности (определенные законы, институты, политика и т. д.). Реализация обоих этих моментов в России пока находится в зачаточном состоянии (отсутствие гражданского общества, российские традиции управления и прочее). Но следовательно, есть над чем работать. И наука здесь не является исключением. 

О.Д. Не означает ли это, что ученый и философ уже не может апеллировать к трансцендентальной истине и ожидать со стороны научного сообщества автоматического понимания и одобрения своего творчества? 

М.В. Согласен, он должен создавать среду, в которой его творчество будет находить понимание, где он сможет найти ресурсы для своей жизнедеятельности. Никто ему такую среду не может поднести на блюдечке с голубой каемочкой. Он должен ее конституировать сам. В частности, создавая и посылая мессаджи (новые научные манифесты, теории, подходы, проекты и пр.), инициируя их обсуждение, поляризуя научную аудиторию, подготавливая учеников, привлекая сторонников, полемизируя с противниками и т. п.  

Поскольку каждый ученый и философ в принципе должен заниматься тем же самым, неизбежна, с одной стороны, борьба за ресурсы (истину?) и влияние, с другой – формирование общей среды и условий, например, правил научной коммуникации, создание научных фондов, поддержка науки государством. И мы видим, что и то и другое быстро складывается и, к сожалению, не всегда оптимально. 

О.Д. Могу привести тебе пример подобной неоптимальности – получение научных грантов и степеней. С одной стороны, созданы процедуры объективной оценки проектов, претендующих на получение грантов, процедуры оценки и защиты научных диссертаций. С другой – реально не всегда гранты получают те, кто их заслужил и может выполнить заявленный проект; не менее часто успешно защищаются диссертации слабые в научном отношении. Спрашивается почему? Не потому ли, что сложились «коммуникационные среды» (ученые и экспертные советы, незримые сообщества), позволяющие решать подобные задачи, то есть проводить заведомо слабые диссертации, получать гранты для своих или нужных людей. 

И все-таки, несмотря на все сказанное, ты выглядишь, ну, если и не успешным, то, во всяком случае, спокойным и знающим, куда идешь. Не так уж много людей могут этим похвастаться.     

М.В. В душе я стоик и подобно своему учителю доверяю разуму. Но и людям. Хотя кризис науки налицо, тем не менее, я ищу решение. Это касается и проблем научной коммуникации. На мой взгляд, современная научная коммуникация предполагает признание чужой истины и уважительное к ней отношение. Предполагает она реконструкцию и демонстрацию подходов и способов мышления участников дискуссии. Должно не ослабевать  желание понять друг друга и выстроить пространство, в котором бы размещались, а еще лучше сближались выявленные в ходе дискуссии разные точки зрения, подходы и позиции. Еще лучше, если бы удалось не только спорить, но и осуществить совместный проект, приобщиться, как говорил Достоевский, к «общему делу». Например, мои исследования эзотерических учений вряд ли заставят эзотериков свернуть со своего пути, но, я надеюсь, они помогут нам лучше понимать друг друга, постепенно сближаться и, может быть даже, обрести темы и работы, подпадающие под рубрику общего дела.   

О.Д. Я все пытался склонить тебя, рассказать о себе, а ты все про современную, науку и эзотерику. Но видно в этом твоя суть, и, слава богу, что Вадима Розина не устает волновать истина и тайна бытия. Еще раз поздравляю тебя. Будь здоров телом, душой и мыслью.

 

Глава четырнадцатая. 

 

1.

 

Современные концепции мышления для Вадимова символизировали три основных подхода – постмодернистский, феноменологический и методологический. Суть первого Вадимов видел в отказе следовать традиционным, зафиксированным в классической философии формам и принципам мышления, анализе и критике этих форм и принципов, в провозглашении необходимости мыслить каждый раз иначе и заново, с тем, чтобы сделать мышление современным и эффективным. При этом Марк обратил внимание, что сторонников постмодернистского подхода волнуют другие проблемы, чем традиционных философов. Не естественная наука и основанная на ней инженерия, а современное искусство и гуманитарная наука. Не проблемы социального порядка, а возможность личной свободы и творчества. Не устойчивое бытие, а разные мерцающие реальности — прежде всего, виртуальные и символические. В самом же искусстве постмодернистов интересуют проблемы истолкования истолкований, природа вторых, третьих, энных планов, виртуализация скрытых тем и сюжетов, психоаналитические и культурно-символические интерпретации и обоснования.

Для уяснения постмодернистских представлений о мышлении, Марк обратился к анализу работы Жиля Делезу “Различие и повторение”, в значительной степени посвященной теме мышления. Делез, понял Вадимов, решает относительно мышления две основные задачи — анализирует и отвергает традиционное понимание, как он пишет “образ” мышления, и намечает альтернативное. Традиционный образ мышления Делез называет “догматическим”, “ортодоксальным”, “моральным”, считая, что традиционное мышление волевым порядком наделяется стремлением к истине. По мнению Делеза, этот образ сформирован процедурами опосредования, а именно, тождества, аналогии, оппозиции и подобия, определяющие представления рассудка, ставшими для сознания обыденными и блокирующие всякую живую мысль. 

Анализ Вадимова позволял утверждать, что в перечисленных четырех формах опосредования Делез рефлексирует основные принципы и связанные с ними способности сознания, характерные для традиционного классического мышления. Действительно, применение понятий (или подведение под понятие) предполагает тождественность понятия, обеспечивающую неразличение (“отождествление”) эмпирического случая с содержанием понятия. Результат отождествления выглядит как установление подобия определяемого объекта и самого понятия. При этом данный эмпирический случай (объект) ставится в оппозицию с другими, которые  схватываются с помощью других понятий. Наконец, общая организация материала и понятий подчиняется принципу аналогии. 

В антропологическом плане, считает Делез, все эти процедуры поддерживаются способностями припоминания, воображения, представления, а также единством Я. Марк, в частности, дословно запомнил, как Делез переосмысливает декартовскую формулу мышления-существования: “Я мыслю — наиболее общий принцип представления, то есть источник элементов и единство всех этих способностей: я считаю, я сужу, я воображаю и вспоминаю, я воспринимаю — вот четыре ветви cogito; форма тождественности объекта требует от философа обоснования единством мыслящего субъекта, чьими модусами должны быть все другие способности. Таков смысл cogito как начала: оно выражает единство всех спосбностей субъекта, оно выражает, таким образом, возможность всех способностей соотносится с формой объекта”. Интересна для Марка была и делезовская оценка традиционного образа мышления.   

“Согласно этому образу, — пишет Делез, — мышление близко к истине, формально обладает истинной и материально желает истины. И согласно этому образу каждый знает, должен знать, что значит мыслить. Мы можем назвать этот образ мышления догматическим или ортодоксальным; образом моральным. Когда Ницше задается вопросом о самых общих допущениях философии, он говорит, что они в основном — моральные, поскольку только Мораль способна убедить нас  в том, что у мышления правдивая сущность, а у мыслителя добрая воля; только Добро может основать предполагаемое родство мышления и Истины”.  По мнению Делеза, ввел эти представления Декарт, который объявил их правом личности; реализацию этого права Декарт связывал с методом.

Уяснив критику Делеза в отношении традиционного подхода, Вадимов спросил, ну, а что в этом плохого? Делез достаточно точно в своем языке осознает некоторые фундаментальные особенности традиционного мышления и философствования. Подумав, Марк пришел к следующему выводу. Именно такое мышление Делез мышлением не считает. Мышление для Делеза нечто другое — творчество, встреча, живая мысль, индивидуация, постоянное преодоление мыслью утанавливающегося образа мышления. В мысли, пишет Делез, первичны взлом, насилие, враг, ничто не предполагает философию, все идет от философоненавистничества. Условия подлинной критики и подлинного творчества одинаковы: разрушения образа мышления — как собственного допущения, генезиса акта размышления в самом мышлении. 

В мире, утверждает Делез,  есть нечто, заставляющее мыслить. Это нечто — объект основополагающей встречи, а не узнавания. Разноголосица способностей, цепь напряжения, бикфордов шнур, когда каждая из них наталкивается на свой предел и получает от другой (или передает ей) только насилие, сталкивающее ее с собственной стихией. Вадимов  перечитал запомнившееся ему место в работе Делеза. “Не так, однако, — писал Делез, — обстоит дело с Я и мыслящим субъектом, заминированными мучающими их полями индивидуации, беззащитными перед поднимающимся дном, протягивающим им свое искаженное или искажающее зеркало, где расплываются все ныне действующие формы. Цель страшного открытия мышления без образа и завоевания нового права, которое на поддается репрезентации. Он знает, что мысль не врожденная, она должна быть порождена мышлением. Он знает, что задача не в том, чтобы направить и методически применить предсуществующую по праву и природе мысль, а в том, чтобы породить еще не существующее (иного произведения нет, все остальное — произвольное украшательство). Думать, значит творить, иного творчества не существует; но творить значит прежде всего побуждать “мыслить” в мышлении”.

Итак, констатировал Марк, мышление — это творчество, мышление без образа (то есть не опирающееся на философскую традицию), создание еще не существующего, “побуждение”, за которым стоят личность и душа мыслящего. Что ж, подумал Вадимов, с такой концепцией мышления вполне можно согласиться, если только понимать ее место. Речь, очевидно, идет о тех ситуациях в развитии мышления, когда необходимо преодолевать сложившуюся традицию мыслительной работы и вырабатывать новые подходы и ходы мысли. При этом стоит отметить, одна из особенностей современного мышления как раз и состоит в том, что для эффективного мышления необходимо постоянно преодолевать традицию и открывать новые возможности для живой мысли. Однако, подумал Марк, разве, как только удалось отбросить традицию и прорваться в несуществующее, мышление состоялось? Вряд ли. Оно только началось, это еще маленькое дитя, чтобы мышление выжило и состоялось, необходимо осуществить как раз те самые шаги, предполагающие отождествление, подобие, аналогию, оппозицию и другие, которые так рьяно третируются Делезом и постмодернистами. 

Кстати, продолжал Вадимов полемику со своим виртуальным оппонентом, всячески критикуя традиционное философское мышление, Делез не замечает, что вместо привычных аристотелевских и кантианских категорий он предлагает свои категории — различие, повторение, симулякра и другие.  На их основе которых Делез ведет вполне традиционное и добротное философское иследование: осмысляет основные традиционные философские представления (времени, Я, субъекта, объекта и др.), а также интересующие его психоаналитические идеи (например, эроса и танатоса у Фрейда). И при этом Делез вынужден отождествлять, уподоблять, устанавливать аналогии и оппозиции, короче, следовать традиционному Образу мышления.  

 

2.

 

Продумывая, что собой представляет феноменология, Вадимов попятился вплоть до Аристотеля. В «Аналитиках» Аристотель пытается понять, как выявляются самые первые «начала», из которых затем, следуя правилам, получаются все остальные истинные знания. Начала по Аристотелю — это истинные знания, задающие сущность изучаемого предмета. Силлогистическое суждение будет доказывающим, пишет Аристотель, «если оно истинно и взято из предположений, выдвинутых с самого начала». «У всех начал есть та общая черта, что они представляют собой первый исходный пункт или для бытия, или для возникновения, или для познания…». Каким же образом, стал вспоминать Марк,  философ получает начала? Он сравнивает вещи, принадлежащие потенциально (предположительно) к одному роду (началу) с тем, чтобы память и  воображение в рамках индукции выделили «общее». Это общее и есть начало. С одной стороны, начала принадлежат мышлению, где строятся рассуждения, с другой – они схватывают природу и сущность вещей. Чтобы объяснить, как из единичных вещей можно извлечь общее (начало), Аристотель утверждает, что единичная вещь совпадает с первой сущностью. 

Итак, констатировал Марк, уже Аристотель постулировал двойной источник истинных знаний – единичные вещи и общее, индукцию и мышление. И у Канта, сообразил Вадимов, в этом пункте принципиальная двойственность: «вещи в себе» и априорные категории, чувственность и рассудок.  Посредником между этими двумя источниками знаний Кант считает трансцендентальные схемы и продуктивное воображение. Что-то в этом роде, кажется, утверждала Пиама Гайденко в книге «Прорыв к трансцендентному». Вадимов разыскал эту книгу. 

Да, действительно. Анализируя интерпретацию Хайдеггера, который сводит чувственность и рассудок к модусам трансцендентальной способности воображения, Гайденко пишет, что «воображение принимается Кантом, но принимается в качестве посредника между категориями рассудка и многообразием чувственности – не более того». Хайдеггер же, разворачивая свою систему, во многом исходящую из феноменологической методологии, старается показать, что чувственность можно истолковать как самодеятельность, и за счет этого сблизить с рассудком, а рассудок – как «самомышление» о чем-то, и за счет этого сблизить с созерцанием. Сущность же и того и другого – «чистое воображение, т.е. рецептивная спонтанность и спонтанная рецептивность». 

Другими словами, сделал вывод Вадимов, Хайдеггер старается снять противопоставление указанных двух источников познания, показав, что они оба являются моментами способности воображения, которая, по формулировке Хайдеггера, образует «трансценденцию», или «горизонт бытия сущего». «Продуктивное воображение, — поясняет Гайденко, — поэтому не есть чистая спонтанность, т.е. абсолютный произвол. «Продуктивное образование способности воображения, — пишет Хайдеггер, — никогда не является «творческим» в том смысле, что оно может создать содержание образа из ничего…»

Из чего же тогда, невольно спросил Вадимов, воображение создает содержание образа? Здесь, догадался Марк, как раз и работает знаменитый феноменологический «принцип интенциональности»: способность воображения в качестве  интенциональности сознания содержит в себе «предметность». Поскольку сознание предметно, содержательно, оно не нуждается, утверждает Гайденко, в привлечении внешнего, эмпирического, психологического материала. Поскольку в сознание входит феномен («ведь феноменологический метод, — делает важное замечание Гайденко, — не может иметь дела с реальностью, которая принципиально не является, не может стать феноменом, — тем, что само себя являет сознанию»), постольку приходится предполагать, что сознание активно и креативно. 

Как все это можно понять, размышлял Вадимов, не является ли подобный ход наивным и бесплодным? Действительно, что нам дает предположение о том, что «сознание есть всегда сознание чего-то», разве это не очевидно. Кроме того, даже трактуя сознание предметно, непонятно, как сознание связано с реальными предметами и более широко внешним миром. Даже если сознание креативно («переступание собственной границы»), мы не получаем ответа на вопрос, каким образом сознание обусловлено и в каком направлении оно действует. Марк еще раз перечитал несколько фрагментов прекрасного исследования Гайденко. 

Почему Гуссерля, спрашивает она, не устраивает кантовская трактовка трансцендентальной субъективности? И отвечает так. Потому что трансцендентальный субъект у Канта трактуется слишком формалистически, ему приписываются некоторые формальные структуры – априорные формы чувственности и рассудка, а содержание выступает как нечто внешнее этим формам. Материал ощущений – это то, что привносится в процессе познания эмпирическим, т.е. индивидуально-психологическим, субъектом, без которого трансцендентальный субъект не может осуществить своей синтезирующей деятельности. Иными словами, содержательный и формальный моменты у Канта оказываются разъятыми, причем содержательная сторона, является чисто эмпирической, почему, собственно, Гуссерль и упрекает Канта в психологизме».  

С этим глубоким соображением, решил Марк, стоит согласиться. Действительно, проблема была не только в том, что Кант задал познание, как составленное из двух разных начал. В традиционной картине познания содержание знания понималось как продуцируемое в рамках применения правильного метода, представляла ли его логика или собственно методология. В рамках определенного философского осмысления (кантианской концептуализации) эта детерминация выливалась именно в то, о чем пишет Гайденко. Но мало того, при подобном истолковании научного познания, как обусловленного определенной логикой или методологией, невозможно было понять и объяснить, как возникают новые научные идеи, концепции и теории, что все больше и больше занимало философов после Канта. Чисто психологическое решение (научное знание есть продукт творчества и реализации индивида) тоже многих не устраивало, поскольку в этом случае новая научная теория выглядела произвольной и субъективной. И одновременно то, как Гуссерль вводит интенциональность, показывает, что он, как и многие исследователи того времени (конца XIX, начала XX столетия) не был свободен от психологизма, поэтому-то и старался вытравить его из своих построений.     

«Гуссерлианский поворот», по версии Гайденко, состоял в следующем: Гуссерль становится на эзотерическую точку зрения, утверждая совпадение своего видения и реальности, при этом подлинной реальностью считает именно интенциональность, то есть состояние, когда сознание установлено, настроено таким образом, что предмет сам входит в него, показывает себя. «Я никого, — пишет он, — не могу заставить с очевидностью усмотреть то, что усматриваю я. Но я сам не могу сомневаться, я ведь опять-таки с самоочевидностью сознаю, что всякое сомнение там, где у меня есть очевидность, то есть где я непосредственно воспринимаю истину, было бы нелепо. Таким образом, я здесь вообще нахожусь у того пункта, который я либо признаю Архимедовой точкой опоры, чтобы с ее помощью опрокинуть весь мир недоразумения и сомнения, либо отказываюсь от него и с ним вместе от всякого разума и познания»… «Если мы будем держаться вышеозначенного понятия истины, то истина как коррелят идентифицирующего акта есть некоторое предметное содержание, а как коррелят полной идентификации – тождество: полное согласие между тем, что имеется в виду, и данным, как таковым. Это согласие переживается в очевидность, поскольку очевидность есть актуальное совершение адекватной идентификации».    

Итак, подытожил Вадимов, в рамках чистого сознания, когда оно установлено интенционально, предмет открывается и показывает себя. Все это красиво, продолжать думать Марк, но мало понятно. Если трансцендентальная субъективность уже содержит в себе всю предметность, причем адекватно, то в чем тогда усилия и творчество человека, или чистое сознание каким-то образом имеет доступ к предметности, но спрашивается, каким? В концептуализации самого Гуссерля дело выглядит следующим образом: оказывается, можно так установиться, попасть в такую «точку», что мы встречаемся с предметом, поскольку в этой точке он открывается нам. 

Пересказав на семинаре Мешкова главные идеи феноменологического подхода, Вадимов дальше сказал. 

— Я лично, анализируя свой опыт познания, это могу понять, например, так. Действительно, в процессе своего познания я иногда, если повезет и после большой работы мышления, вдруг, вижу не только решение проблемы, над которой долго бился, но и новое – новый предмет, новую реальность, новый поворот или ракурс привычного явления. Психологически дело, действительно, выглядит так, как будто это новое мне является, открывается. Понятно, что без подобного прорыва в другую реальность, невозможно творчество. Однако, как можно концептуализировать (осмыслить, понять) эти впечатления и переживания? 

Гуссерль и его последователи, не исключая, как показывает Гайденко и Хайдеггера, преодолевая картезианско-кантианский подход и картину, расчищая поле для нового видения и подхода, предполагающих постоянное обновление мысли и языка, берут на вооружение эзотерическую (возможно, прямо гётевскую) установку на тождество  сознания и предмета (мира), ноумена и феномена. Для эзотерика, неважно, создающего собственно эзотерическое учение или разворачивающего философский дискурс, правильный способ жизни и мышления есть одновременно и проход в подлинную реальность. Эта реальность открывается и является эзотерическому сознанию, которое устанавливается в этом двойном процессе правильного мышления и прохода в подлинную реальность. Если для Гуссерля подлинная реальность задается идеей интенциональности и различением «тематического» и «нетематического» горизонтов, а также «жизненного мира», то для Хайдеггера – это конструкция более сложная. Но сначала Гуссерль. 

Исследуя чистое переживание временности, Гуссель показал, что «всякое интенциональное переживание содержит нетематические данности (на которые не направлено сознание) составляющие как бы двухсторонний горизонт переживания», причем нетематический горизонт «составляет как бы некоторое «предварительное» знание о предмете, который рассматривается тематически».  

Можно согласиться, что работа нашего сознания обусловлена как в отношении отдельных реалий (по Гуссерлю, нетематических горизонтов), так и реальности как таковой (жизненного мира). Что здесь такого уж нового? После Канта с его анализом условий мыслимости это должно быть очевидным. Интересно другое, Гуссерль, характеризуя чистое сознание, одновременно пытается представить его как естественный законосообразный феномен. Не противоречит ли эта установка, — споросил Марк, — другой — на анализ опыта сознания? 

Позиция Гуссерля, как мне кажется, достаточно понятна: он актуализирует и анализирует внутренние переживания познающего, его видение и метаморфозы видения, как в отношении предметности (содержания), так и собственной работы; и все это он пытается представить как работу и закономерности чистого сознания. 

-А есть ли такая реальность в творчестве современного индивида (ученого, художника, инженера и прочее)? — задал вопрос один из участников семинара. И пояснил: —  я имею в виду переживания, видение и трансформации реальности, а не истолкование всего этого как чистого сознания. 

Думаю, что да, — ответил Вадимов. – Другой вопрос можно ее описать? На это ответить не так-то просто. Если описывать опыт работы сознания, просто обращаясь к собственным переживаниям, обобщая их, то тогда избежать психологизма и субъективизма, действительно, невозможно. Если же давать общезначимые интерпретации наших переживаний, выдавая их за опыт сознания, то, как в этом случае преодолеть собственную неотрефлексированную обусловленность? 

И по Хайдеггеру, — продолжал Марк, — феноменология должна строиться как необусловленное мышление, не предполагающее «ни определенной «точки зрения», ни определенного «направления», это просто метод, то есть по-гречески «путь» мысли. Какой же это путь, спрашивает Гайденко? И отвечает так. Феномен – это то, что показывает, являет себя. А феноменология состоит в открытие того, что «само себя показывает». Последнее же принципиально сокрыто. Феноменология способствует раскрытию «сокрытого феномена». Каким образом? Вскрывая понимание феномена и его обусловленность (то, что в феноменологической традиции обсуждается как «допредикативные структуры сознания», «допредикативное понимание»). В конечном счете, утверждает Хайдеггер, и понимание и обусловленность феноменов задаются языком. Итак, добраться до предмета и феномена можно, вслушиваясь и вникая, что предполагает интерпретацию, в стихию языка. Наконец, открытость человеческого существования Хайдеггер вслед за Гуссерлем и Дильтеем видит во временности и историчности.     

Эти высказывания, — сказал Вадимов, — имеет смысл прокомментировать. Во-первых, их можно правильно понять только в том случае, если принять феноменологическую установку на тождество сознания и мира (Быть-в-мире, быть открытым и обладать изначальным пониманием, т.е. быть герменевтичным, — это, по Хайдеггеру, в сущности одно и то же). Во-вторых, Хайдеггер мыслит не только как онтолог, но и как методолог («Герменевтика, — говорит он, — никогда не ставит вопроса об истинном начале философии»; «всякое видение как способ отношения к существующему является, по Хайдеггеру, неизначальным, вторичным, производным от практического обхождения с вещами»; «в качестве временного человеческое существование исторично; определение времени как историчности – его важнейшее, т.е. онтологическое, определение»). 

— Хайдеггера, — заметил Мешков, — еще правильно нужно прочесть. 

Не обращая внимание на замаскированный выпад своего друга, Марк продолжал.

— Пытаясь в целом оценить философию Хайдеггера, Гайденко пишет следующее. «Хайдеггер переворачивает традиционный способ философствования, при котором неизвестное объясняется через известное», его принцип «состоит в том, чтобы понять явное через неявное, то, что сказано, через то, что не может быть сказано, понять слово через молчание, сущее – через несущее, бытие – через ничто. Этим принципом и определяется метод его мышления. Он отвергает ту форму философствования, которая руководствуется разумом, понятым как ясное и отчетливое мышление, как «свет», и хочет создать новую форму в соответствии с пониманием истины как «сокровенности открытого». Этот тип философского мышления носит эзотерический характер…философ как и поэт, становится чем-то вроде прорицателя, а философский текст превращается в своеобразный шифр, требующий разгадки. Именно таковы тексты Хайдеггера, чьи ученики и последователи превращаются в толкователей, подбирающих самые разные ключи к тайне хайдеггеровского мышления».

Но разве, — возразил Вадимов, — сама Гайденко не подбирает такие ключи, и надо сказать, делает это очень удачно, «вскрывая сокрытое», делая Хайдеггера понятным? Я не отрицаю, что Хайдеггер эзотеричен и, действительно, его тексты часто весьма темны. Но, во-первых, не все, во-вторых, их начинаешь отчасти понимать, после того, как уяснишь феноменологический  подход и основные идеи Хайдеггера, в-третьих, большинство серьезных философских текстов, даже, на первый взгляд, очень ясных и понятных, нуждаются сегодня в истолковании и раскрытии сокрытого. Если речь идет не о копировании и воспроизведении, а о «возобновлении философии», то буквально все серьезные философские тексты и концепции, как старые, традиционные, так и новейшие требуют нового прочтения, осмысления и понимания. Заслуга Гайденко перед философией, в частности, в том, что она успешно решает данную задачу. 

Феноменологический подход и Хайдеггера (здесь я уже, — подчернул Марк, —  излагаю свою точку зрения),  можно лучше понять, имея в виду следующее.   

— Феноменологов не устраивали те способы философского осмысления и объяснения, которые сложились в XVIII, начале XIX столетия. Эти способы были ориентированны на естествознание как идеал науки и предполагали субъект-объектную трактовку познания.   

— Философскому осмыслению, с точки зрения феноменологов, подлежали новые подходы, разные способы научного объяснения одних и тех же феноменов, искусство и другие символические системы наряду с наукой, творчество в широком смысле слова.

— Чтобы преодолеть обусловленность творчества со стороны сложившихся систем философского осмысления, а также объяснить возможность открытия новых явлений и реальностей, феноменологи настаивают на необходимости мыслить беспредпосылочно и анализировать опыт творчества, в котором новые реальности конституируются. В этом плане «бытие» Хайдеггера как «сокрытое» можно понять в смысле установки на признание еще не выявленных и нереализованных способов осмысления и объяснения определенных явлений. Понятно, что эти способы разные и большей частью располагаются в будущем, то есть нам они неизвестны и в настоящее время принципиально не могут быть охарактеризованы; впрочем, ситуация не меняется и для мыслителей, идущих вслед за нами — перед ними тоже неизвестное будущее. 

— Не менее важным было введение принципа интенциональности, позволяющего опираться не на начала философии, а собственный опыт творчества. Но принцип интенциональности нужно понимать двояко: с одной стороны, он требует от мыслящего настроиться на предметность, с другой – перестроить самого себя, свое мышление, правильно в нем установиться (отсюда, в частности, постоянный рефрен Хайдеггера – «мы еще не мыслим»).  

— В плане концептуализации феноменологи опирались, с одной стороны, на переосмысленные психологические представления, с другой – на традиционно философские, тоже переосмысленные. Отсюда двойная (или множественная) трактовка всех феноменологических основоположений. Скажем, сознание, по Гуссерлю, это и переживания, и онтология16, открытость тут-бытия, по Хайдеггеру, и состояние последнего, и допредикативное понимание, и расположенность (настроенность), и проект.  

— Реальный феноменологический анализ представляет собой не столько реализацию представлений, соответствующих «феноменологической концептуализации», сколько особую методологию и мыслительную работу, позволяющие увидеть новое, конституировать новую предметность и реальность. При этом могут быть использованы самые разные средства и методы, важно лишь, чтобы в результате это новое проявилось и появилось. 

— В этом отношении феноменологическая работа принципиально двуслойна: в одном слое феноменолог использует обычные инструменты и способы работы, в другом – он отслеживает свое сознание на предмет становления нового, выявления новой предметности и реальности. 

— Нельзя для лучшего понимания, как-то это проиллюстрировать, – был задан кем-то вопрос.

— Пожалуйста, возьмем известную статью Хайдеггера «Вопрос о технике»; она у меня как раз под рукой. В результате чтения этой работы у читателя, действительно, возникает новое понимание и видение техники или, говоря языком Хайдеггера, феномен техники является нам в своем подлинном виде (как «весть бытия»). Спрашивается, за счет чего? Во-первых, за счет анализа обусловленности способов мышления техники, во-вторых, трактовки техники в рамках более широкого целого (современной культуры), в-третьих, реализации установки на решение проблем, возникших в связи с современной  техникой и более широко техногенной цивилизацией. Вот основные идеи этой работы. 

В начале статьи «Вопрос о технике» Хайдеггер подчеркивает, что объектом рассмотрения философии техники является не просто феномен техники, а именно сущность техники. Немецкий философ имеет в виду не ту технику, которая сложилась и существует и которая подвергается критике, а «возможную», то есть технику, которая нас может устраивать в ближайшей или более отдаленной перспективе. Поскольку существующее положение дел в отношении техники Хайдеггер оценивает негативно, а также поскольку это положение дел, как он считает, зависит от форм сознавания (мышления) техники, немецкий философ ставит своей задачей, с одной стороны, блокировать существующие формы мышления техники, с другой стороны, наметить особенности нового понимания техники.

Анализируя технику, Хайдеггер прежде всего показывает, что и традиционное инструментальное понимание техники (как средства деятельности) и трактовка техники как нейтрального феномена, закрывает нам возможность понять сущность техники. Например, по поводу инструментального понимания техники Хайдеггер говорит, что оно является «зловеще правильным» и что «худшим образом мы отдаемся во власть техники тогда, когда рассматриваем ее как нечто нейтральное; ведь такое представление о технике, ныне особенно распространенное, делает нас совершенно слепыми в отношении сущности техники». 

Вводя трактовку техники как «постава» (когда всякая техника рассматривается как функциональный элемент поставляющего производства — вода Рейна как средство для работы электростанции, электростанция как средство выработки тока, электрический ток как средство для освещения городов или работы электромашин и т. д.), и, показывая дальше, что человек и природа сами превращаются в постав, Хайдеггер блокирует столь привычное для нас убеждение, по которому человек стоит над техникой и природой или что техника не влияет на природу, поскольку создана и действует в соответствии с ее законами. Иначе говоря, Хайдеггер утверждает, что вопрос о технике — это вопрос о человеке и его влиянии на природу планеты.

Другим важным положением Хайдеггера является утверждение о том, что современная техника тесно связана не только с естественной наукой, но и более широко с метафизикой Нового времени; последняя же по Хайдеггеру культивирует идеи субъективизма и господства над миром. «Человеческий субъективизм, — пишет Хайдеггер в докладе «Время картины мира», прочитанном в 1938 г., — достигает в планетарном империализме технически организованного человека своего высшего пика: с которого он опускается в плоскость организованного однообразия и обустраивается там. Это однообразие есть самый надежный инструмент полной, то есть технической власти над Землей». 

Идея господства субъекта над природой и историей и связанная с ней возможность точного исчисления явлений определяют, по мнению Хайдеггера, отношение между современной наукой и техникой. «Исследование располагает сущим, — говорит Хайдеггер в том же докладе, — когда оно может либо заранее высчитать сущее в его будущем течении, либо пересчитать задним числом в качестве прошлого. В исчислении наперед — природа, а в историческом пересчитывании — история рассматриваются одинаково».

Итак, техника органично связана, с одной стороны, с современным естествознанием и метафизикой, с другой — особым образом организованным (поставляющим) производством. Хайдеггер утверждает, что в рамках «постава» и человек и природа становятся всего лишь техникой, что представляет угрозу для самого существования человечества. Как обусловленный техникой, как часть технической реальности человек уже не может действовать против техники; его решения по природе воспроизводят все те же технические принципы, он не может мыслить какие-то другие нетехнические действия. Важна и негативная оценка техники, как ставящей человека на грань риска и катастрофы. «Опасна, — говорит Хайдеггер, — не техника сама по себе. Нет никакого демонизма техники; но есть тайна ее существа. Существо техники как миссия раскрытия потаенности — это риск. Измененное нами значение слова «постав», возможно сделается нам немного ближе, если мы подумаем теперь о поставе в смысле посланности и опасности».

Хайдеггер подчеркивает невозможность мыслить и решить проблемы техники в рамках соответствующих практик и дискурсов, в которых техника сложилась (была конституирована) и функционирует. Для пояснения своей мысли Хайдеггер старается показать, что техника не является чем-то внешним по отношению к бытию, а совпадает с последним, поэтому наивно, не меняя само бытие, надеяться повлиять на технику в нужном для человека направлении. «Если существо техники, постав как риск, посланный бытием, — пишет Хайдеггер, — есть само бытие, то технику никогда не удастся взять под контроль просто волевым усилием, будь оно позитивное и негативное. Техника, чье существо есть само бытие, никогда не даст человеку преодолеть себя. Это означало бы, что человек стал господином жизни». 

Но сразу же за этим Хайдеггер говорит, что и без сознательных усилий человека техника не сможет измениться. Но человек для этой задачи нужен иной. Необходимым условием осмысленного воздействия на технику является, по Хайдеггеру, работа человека в отношении себя: человек должен «открыться существу техники», «опомниться», заново «ощутить широту своего сущностного пространства» (вероятно, вспомнить и понять свои высшие ценности, чтобы подчинить им ценности, менее значимые — комфорта, власти над природой, власти над миром).

Я не отрицаю, — продолжал Марк, — что Хайдеггер как подлинный феноменолог устанавливал свое сознание таким образом («вынося за скобки», осуществляя «редукцию», проходя «к чистому сознанию» и прочее), чтобы изучаемое им явление (техника) появилось. Но может ли это рассматриваться как главное в его работе? Более существенно, что он правильно ставил проблему, анализировал условия мыслимости техники, рассматривал технику в рамках более широких образований (культуры, жизни, социальных процессов), реализовал современные стратегии исследования. Рефлексия опыта сознавания подлинных феноменов, конечно, помогала, но все же была делом сугубо внутренним, субъективным. Никакими объективными средствами схватить и описать «появление» подлинных феноменов невозможно (На своем опыте могу это подтвердить: необыкновенные переживания и ощущения, сопровождающие в сознании появление нового, так и остаются переживаниями и ощущениями).      

У меня тоже есть опыт осмысления и исследования техники. При этом я реализовал гуманитарно ориентированную методологию; последняя же предполагала трактовку каждого случая изучения как уникального, соответственно (под данный случай) выстраивание индивидуальной методологии исследования, необходимость правильно  установиться в исследовании, установку на удержание уникальной природы изучаемого явления. Не эквивалентны ли в сумме эти методологические требования по функции  феноменологическому подходу, — задавал риторический вопрос Вадимов, — не перекрывают ли его (в логическом же отношении объективны, поскольку могут контролироваться)?    

— Я не возражаю против такого прочтения феноменологов, — сказал Мешков. – Оно вполне последовательно в рамках твоего подхода. И все же, на мой взгляд, подлинное понимание и Гуссерля и Хайдеггера должно исходить из психотерапевтической задачи исправления путей. Вы спрашиваете – каких путей? Путей мышления, становления личности, духовного рождения – это одно и  то же; путей, которые не даны заранее, а конституируются в самом процессе движения. При таком подходе, в частности, можно обнаружить, что феноменологическое мышление имеет свою внутренную логику.   

Марк засмеялся и сказал.

— Ожидая подобное возражение, я заготовил и второй вариант ответа на вопрос о природе феноменологии. 

— Феноменолог «танцует» принципиально от своей личности, которая и задает целое, ход мысли. Различные подходы и методы для него только средства его работы и движения. Безусловно, он их использует, но они не определяют целое. Целое задается его экзистенциальными проблемами, актуализированным для ответа на эти проблемы опытом, самой работой мысли. 

— Единицей феноменологической работы является «тема», которая продумывается и разрабатывается; переход одной темы к другой обусловлен не логикой, а предметом и видением феноменолога.

— Продумывание и разработка темы включает в себя объективные способы работы (разные подходы, методы, рассуждения и прочее), позволяющие предмету появиться, дающие феноменологу ясное ощущение того, что он попал в точку, схватил сущность явления. Объективные способы работы только условия мысли, а не ее сущность. 

— Возражая против логики и методологии, в том смысле, что его работа и мышление, уверен феноменолог, не могут быть «интеллектуально пересчитаны», феноменолог не отказывается от «концептуализации». Он характеризует свою работу главным образом в двух аспектах: как необусловленное, беспредпосылочное, свободное движение мысли и, тем не менее, как определенный путь, обусловленный движение в определенной реальности.  

— Необходимость следовать указанным здесь двум аспектам предопределяет особый язык концептуализации: построения и термины этого языка метафоричны, противоречивы, многозначны. 

— Любое подлинное познание действительности, содержит феноменологический план, поскольку видение предмета и реализация личности – необходимые условия мышления. Но только в феноменологии эти два момента считаются основными. 

Но, как методолог, — закончил Вадимов, — я все же склоняюсь к первому варианту, считая, что правильные методологические установки и опыт в сумме перекрывают феноменологический подход. Другое дело философская традиция мышления; понятно, что ее ничто не может заменить. Однако, это уже факт больше психологический и социальный, чем эпистемологический. Правда, — поправил себя Марк, — не стоит забывать, что в точках становления мышление начинает существенно определяться психологическими и социальными отношениями.

  

3.

 

Исследования Вадимова позволяли выделить четыре основные особенности современной философской мысли. В качестве первой Марк указывал на новое соотношение философии и науки. 

— Наука, — говорил Вадимов на семинаре Мешкова, — не случайно отделяется от философии. Целью науки является получение обоснованных, например непротиворечивых, и систематизированных, в частном случае теоретических, знаний о некоторой предметной области. При этом ученый выводит за скобки вопросы о том, как понимать саму науку, что такое научное исследование, почему он видит свой предмет так, а не иначе. Напротив, философ занят обсуждением и осмыслением этих и других эпистемологических и методологических вопросов. Он не просто конституирует (задает) реальность, необходимым условием этой работы выступает  конституирование мышления и познания. Не только утверждает нечто, но, при этом обсуждает, как это нечто можно понять, помыслить, и вообще существует ли оно. Философ подвергает критике те способы мышления и понимания реальности, которые с его точки зрения перестали работать и отвечать запросам времени, и наоборот пытается задать новые способы и понимание, отвечающие таким запросам. Поскольку анализ обусловленности распространяется не только на объекты и онтологию, но и на самого мыслящего, философ вынужден обсуждать и осмыслять и свои собственные позицию и подход, их возможность и особенности. 

Очередь науки наступает при условии решении этих проблем и задач. Ученый пользуется плодами философии, разрабатывая (схематизируя и моделируя) заданную в философии реальность, пользуясь методами и стратегиями, намеченными в философии. При этом он, конечно, тоже конституирует реальность и мышление, но так сказать, углубляя и конкретизируя их, прорабатывая их разные варианты и типы; при этом ученый решает не те задачи, которые стоят перед философией, а свои собственные (он должен получить обоснованные и систематизированные знания о той или иной предметной области). 

— Разве так было не всегда? – спросил один участник семинара. – Я не вижу никаких различий. 

— Различие между традиционной философией и современной, — объяснял Вадимов, — в частности, в том, что первая, хотя и имела в виду научные знания, но все же в основном была спекулятивной, а современная не просто учитывает достигнутый к настоящему моменту уровень научных исследований и знаний, но, во-первых, сознательно направляет для собственных целей развитие науки, во-вторых, опосредует свои построения полученными в этих науках  результатами исследований. 

Говоря о спекулятивности традиционной философии, Марк указывал на то, что ее построения создавались, прежде всего, под влиянием реализации личности философа, который пытался уяснить сущность интересующего его предмета. Философ учитывал запросы времени, полемизировал со своими коллегами, собирал знания о предмете и многое другое. И все это философ пропускал через себя, создавая новые дискурсы и построения. Спекулятивность заключается в этой субъективности.  

— Я не хочу утверждать, — говорил Вадимов, — что можно обойтись без субъективности. Философ не пропускающий через себя весь материал, не реализующий себя в своем творчестве как личность – не философ. Но вопрос в том, чем субъективность философского творчества опосредуется, как философ учитывает объективные особенности своего предмета, объективные характеристики своей работы. В спекулятивном мышлении – главное личность самого философа. В современной философской мысли субъективность личности философа опосредуется специальными научными исследованиями и методологической работой. 

— Но каким образом, — был задан очередной вопрос, — философ направляет научные исследования и как он учитывает их результаты. 

Марк ответил так. 

— Направляет не прямо, а формулируя проблемы, характеризуя новые понятия, дискурсы и новую реальность. Все эти новообразования задаются философом в рамках философских рассуждений и онтологии, но проецируются в область конкретных предметов и научных дисциплин. Такое проецирование воспринимается ученым как своеобразное задание и указание, реагируя на них, исследователь формулирует уже собственно научные проблемы и гипотезы, которые затем он реализует, разрабатывает и обосновывает. Именно эти новые знания и представления в свою очередь использует  философ, укрепляясь в своих исходных предположениях и гипотезах, в своем видении. При этом, как правило, он уточняет и частично пересматривает свои исходные предположения и гипотезы, поскольку научные исследования открывают новые аспекты поставленных им проблем, по-новому обусловливают видение реальности. 

Вторая особенность современной философской мысли, — говорил Вадимов, — состоит в том, что одним из центральных дискурсов современной философии выступает культурно-исторические реконструкции. Хайдеггер считает, что добраться до предмета и феномена можно, вслушиваясь и вникая в стихию языка, осмысляя ее; открытость человеческого существования Хайдеггер вслед за Гуссерлем и Дильтеем видит во временности и историчности. Я соглашаюсь, но понимаю все это в рамках своей традиции, методологической и культурологической. Предмет (феномен) становится нам доступным, если мы осуществляем культурно-историческую реконструкцию, различая при этом «генезис» (логическую историю) и «историческое исследование», основанное на принципе историзма. Генезис, как я неоднократно говорил в своих докладах на семинаре, предполагает реконструкцию логической истории, гипотезы о строении того целого, которое изучается, а также механизмах его развития, наконец,  ориентацию или на естественно-научный подход или на конструктивистский. Принцип историзма ориентирует исследователя на понимание и объяснение конкретной истории, и другой подход, гуманитарный. 

Чтобы участники семинара лучше схватили соотношение этих двух подходов и способов мышления, Вадимов предложил им в качестве иллюстрации две реконструкции – древнеегипетского феномена «Ка» и духовного переворота, настигшего нашего великого поэта, Пушкина. Затем он по очереди прокомментировал каждое исследование. 

— Безусловно, — говорил Марк, томир, – это построенный мною идеальный объект. Конструкция его, как видно из проведенного генезиса, задается семиотическими и культурологическими представлениями. На основе концепции томира я описал эмпирический материал, то есть факты, изложенные Большаковым, и дал объяснение феномену «Ка». Данное исследование может считаться гуманитарным, и вот почему. 

Во-первых, томир строится таким образом, чтобы исследователь (в данном случае это я) смог реализовать свои ценности и видение (семиотические и культурологические). Во-вторых, концепция томира позволяет представителю древнеегипетской элиты заявить о себе как своеобразной личности; она реализуется, создавая ориентированный на эту личность идеальный загробный мир. В-третьих, вступив посредством гуманитарного познания в своеобразное общение с представителем древнеегипетской элиты (стараясь его понять), я вынужден был пересмотреть ряд своих методологических представлений. Например, я понял, что разные поколения или разные сообщества (в данном случае элита) в культуре заново осваивают (осмысляют) базовые идеи культуры, заново «устанавливаются» относительно их содержания. Кроме того, пришлось ввести понятие «латентной личности»; представитель древнеегипетской элиты – это латентная личность. Он, конечно, еще не личность, с нашей точки зрения (поскольку не может  действовать самостоятельно и строить свою жизнь), но пытается это сделать хотя бы в одной области – загробного существования. Такого человека, который в рамках жесткой социальной детерминации все же высвобождает для себя некоторое ограниченное поле свободы, я и называю латентной личностью. 

Нетрудно показать, — продолжал Вадимов, — что основные результаты данного исследования, были получены в ходе генетической реконструкции. Целым в данном случае выступала культура древних царств. Несоответствия между ее подсистемами, а также проблемы и новые возможности, складывающиеся в результате решения этих проблем, обусловили ряд новшеств и изобретений, которые, в свою очередь, порождали новые проблемы и возможности. Вводились гипотезы о строении культуры древних царств, а также о механизмах ее функционирования и  развития, например, что решение одних проблем порождают новые, что должно быть соответствие всех подсистем культуры, что решение проблем предполагает семиотические и технические изобретение, что новые поколения вынуждены заново осмыслять традиции и другие.    

Генезис в данном исследовании выстраивался так, чтобы можно было учесть конкретный исторический материал (факты) и понять древнеегипетских жрецов и знать. Нужно было уяснить не только общую логику и процессы, в результате которых возникли пирамиды и феномен томира (здесь компетенция генезиса), но и понять, почему жрецы пришли именно к тем конкретным решениям, которые мы знаем из истории. Эта вторая сторона исследования – область, где реализуются принцип историзма и гуманитарный подход. Другими словами, данное исследование представляет собой сочетание генезиса и исторического изучения. В его рамках реализуется как конструктивистский подход (конструктивистский, поскольку я всего лишь хотел понять особенности интересующих меня исторических явлений; установки на прогнозирование и управление ими у меня не было), так и гуманитарный.  Теперь комментарии ко второй реконструкции.

Прежде всего, я хочу обратить ваше внимание, что в ней можно увидеть все основные характеристики гуманитарного познания: постижение явления (жизни Пушкина) путем конструирования идеального объекта (я приписывал Александру Сергеевичу различные характеристики – он романтик, на него влияли его друзья и т д.); опора на факты (письма Пушкина и события, установленные другими исследователями); стремление дать научное (культурологическое и психологическое) объяснение; движение в пространстве разных точек зрения (я начал с обсуждения противоположных оценок личности и жизни Пушкина); попытка правильно понять тексты (письма Пушкина и высказывания о нем); сознательное проведение в исследовании своих ценностей – культурологических, гуманитарных, методологических; подчинение исследования задаче общения с Пушкиным, встречи с ним.

— Вы различали, я помню, — задал вопрос один из участников семинара, — с одной стороны, анализ видения и общения, а с другой — изучение объективных условий, причем первое относили к компетенции гуманитарного подхода, а второе – естественно-научного. Но ведь время, социальные влияния, ценности и ряд других процессов, обусловливающие поступки Пушкина,  анализировались вами как вполне объективные общие условия. Получается, что вы реализовали конструктивистский, естественно-научный подход, поскольку рассматривал все эти образования уже независимо от позиций и взглядов тех или иных субъектов, как обладающие собственной природой и строением.   

— Да, не отрицаю, — согласился Вадимов, — духовный переворот, который пережил великий поэт – объективный факт и событие, обусловленные, в частности, объективными особенностями российской культуры XIХ века и личности Александра Сергеевича. Однако выделил и увидел я этот факт, исходя из своих гуманитарных интересов, пытаясь понять Пушкина. Другими словами, я хочу сказать, что целое, рамку изучения задавал все же гуманитарный подход. Элементы же конструктивистского подхода (а не естественно-научного, ведь я не стремился ни прогнозировать, ни выявлять подлинный механизм явлений), я реализовал именно в этих рамках.

Таким образом, — заключил Марк, — по всем параметрам (опора на исторический материал, гуманитарный подход, реконструкция конкретных исторических обстоятельств и событий) данное исследование можно отнести к историческим. 

— Но какое значение данные исследования имеют для философии? – спросил тот же слушатель. 

— В споре Канта с Дильтеем (методологией естествознания с методологией гуманитарных наук) они позволяют усилить позиции последнего, поскольку конкретизуют особенности гуманитарного подхода и демонстрируют его эффективность. При этом гуманитарный подход, как я отмечал в своих последних работах, не отрицает естественно-научный и конструктивистский. 

И в плане философской антропологии, — добавил Вадимов, — взгляды Дильтея выглядят куда более предпочтительными, чем кантианские. Все говорит за то что человек – это культурное и историческое существо, что культура и история составляю само его бытие. Подтверждают проведенные исследования и взгляд относительно роли личности. По сути, именно вокруг ее проблем и перипетий разворачиваются основные философские проблемы нового времени и современности. Пушкин, пересматривая и меняя свою жизнь, осуществляет выбор, который Киргегор уверенно охарактеризовал бы как второе рождение, рождение его подлинной личности.  

Оба исследования, — продолжал Марк, — особенно второе, заставляют пересмотреть и понятия бытия (реальности). Реальность не противостоит познающему как вещь, и он не парит над ней, созерцая ее, как трансцендентальный субъект. Правильное познание делает вклад в реальность, отчасти конституирует ее. Вспомните мое размышление о возможности иного прочтения жизни Александра Сергеевича. Оно возможно, но не отвечает моим взглядам и предпочтениям. Я не просто анализирую жизнь великого поэта, стараясь быть объективным (учитывая исторические факты, его письма, высказывания о Пушкине, моделируя его эпоху и личность, проверяя на прочность свои собственные построения), но и создаю реальность, где есть место мне и как познающему (реализация методологии гуманитарного подхода и культурологии) и как личности (меня устраивает именно такой Пушкин, с которым происходит духовный переворот). 

— Нельзя ли еще раз пояснить, что дают оба подхода, — был задан очередной вопрос. 

— Генезис, как я уже отмечал, представляет собой логическую историю. В его рамках выдвигаются гипотезы о строении изучаемого явления и механизмах его изменения (становления или развития). В эпистемологическом плане эти гипотезы могут быть истолкованы как модели, но без претензии на прогноз и управление. Вы спрашиваете, что дает генезис, в основание которого кладется идея культуры и культурологический подход? Во-первых, преодолевается идея развития, предполагающая, что изучается одно целое (например, мышление или деятельность, или язык), которое только усложняется и трансформируется. Переход от одной культуры к другой – это не следующая стадия развитие некой «пракультуры», а смена целого; следующая культура – это новообразование, и она так и должна быть объяснена. Позволяет он объяснять и органичность, взаимосвязь всех составляющих изучаемого явления.

Теперь, что дает историческое исследование. Во-первых, учет исторических фактов, погружение в историю позволяет определить уникальные характеристики и особенности изучаемого явления. В свою очередь, за счет этого преодолевается схематизм и универсальность генетического объяснения, точнее схематизм генезиса дополняется описанием уникального явления, полученным в историческом исследовании. Во-вторых, историческое исследование как вид гуманитарного познания приобщает исследователя к сообществу, которое он изучает (подобно тому, как я встретился с Пушкиным). Помещая себя в историческое время (реальность), приводя себя в особое состояние, идентифицируясь с изучаемым (я — шумер, я — древний египтянин, Августин, Галилей и прочее), исследователь получает возможность выявить инвариантные, вневременные характеристики явления, которые интересуют гуманитарную науку. С одной стороны, в исследователе продолжает жить и действовать шумер, древний египтянин, Августин, Галилей. С другой – только из точки современности, в рамках исторического исследования эти продолжающиеся моменты бытия становится видными и выходят на свет. В контексте исторического исследования я общаюсь с теми, кого я изучаю, поскольку создаю для этого необходимые условия и среду.

Перехожу теперь, — сказал Вадимов, — к характеристике третьей особенности современной философской мысли – ее онтология содержит две дополнительные реальности, а именно культуру и личность. Хотя личность живет в культуре, как онтологическая реальность она самостоятельна. Личность и культура – это две дополнительные онтологии. При этом важно не отождествлять личность просто с человеком. Обсуждая дилемму – человек задается культурой и одновременно является ее носителем – я вышел на утверждение, что культура является самостоятельной формой жизни и организмом. Другое дело, что одна из важных функций культуры — обеспечение базисных и производных потребностей людей как биологических существ. Но только одна, у культуры есть и другие функции — воспроизводства социального опыта, реализации базисных идей и сценариев, поддержание самой жизни культуры. 

Понятие организма предполагает принятие, по меньшей мере, несколько представлений: определенной формы осознания действительности, позволяющей организму ориентироваться в среде и целенаправленно действовать, соответственно, среды, систем жизнеобеспечения организма, наконец, способа воспроизводства себе подобных. Но социальный организм – это организм, содержащий и использующий другие организмы (биологические). Сознанием последних (то есть сознанием людей) он и пользуется как субстратом собственного сознания, структура же его обусловливается прежде всего семиозисом. 

— Нельзя ли как-то пояснить, чтобы нам было на что-то опереться, — попросил Мешков.  

Вадимов подумал и сказал.

Не знаю, будет ли понятней, но вспомните «Критику чистого разума», где Кант наделяет Творца антропоморфными свойствами. Кантианский разум – это и мышление (творчество) людей и действие самого разума, действующего посредством человека. Более того, в творчестве Канта разум впервые осознает себя. Воспользуемся плодами работы Канта. Спросим, каким образом социум может осознавать окружающий мир и самого себя? Вероятно, посредством людей, но действующих не столько как биологические существа, сколько как обусловленные языком представители культуры; в теоретическом плане мы должны сказать иначе: обусловленные семиозисом и социальной организацией. Другими словами, когда человек мыслит и осознает культурными текстами, адресуясь к другим представителям культуры,  удовлетворяя требованиям культурной коммуникации, через него (им) мыслит и сознает социум. 

Убедившись, что следующих вопросов по пониманию нет, Марк продолжал.

— И одновременно, как я показываю, и личность представляет собой самостоятельную форму социальной жизни. Если социум «живет на личности», за счет личности, то личность – за счет социума. Другими словами, можно говорить о своеобразном симбиозе этих двух форм социальной жизни – социума (культуры) и личности. 

— А что из этого следует для мышления, – спросил Мешков.

— Вот у меня есть реконструкция творчества Эмануэля Сведенборга. Что я старался там показать. Что понять произведения и творчество Сведенборга можно только в том случае, если исследователь ведет параллельный анализ: объективных условий и факторов, обусловливающих творчество Сведенборга, и собственно творчества Сведенборга как личности. С одной стороны, Сведенборг был картезианцем, ученым, инженером, человеком своего времени; в этом смысле он мало чем отличался от людей своего круга, ученых и верующих конца 17, первой половины 18 веков. С другой стороны, в его жизни уникально сошлись наука и христианская вера,  именно в его творчестве христианство было истолковано научно и личностно. Духовные произведения Сведенборга столько же результат функционирования культуры того времени, сколько и его индивидуальных поисков, размышлений и работы. Можно сказать и иначе: развитие культуры предполагает творчество отдельных индивидов, и наоборот, творчество личности невозможно вне культуры и ее обусловленностей. 

Любой субъект может претендовать на роль исторического, но не у всех это получается. Сведенборг как и Галилей сначала решал свои научные и инженерные задачи. Одновременно старался правильно, по-картезиански понять Священное писание. Его творчество и уникальная личность обусловили схождение в его сознании и работах научного и религиозного мироощущений, которые оказались созвучны времени, отвечали на его вызовы. Противоречия с традицией заставили Сведенборга осознать себя историческим субъектом и сменить занятия. Ретроспективно же духовные поиски и произведения Сведенборга выглядели так, как будто он проник в замысел истории, знал «ближайшую ступень в развитии мира». Но есть и другой случай, когда личность, поймав направление «исторического ветра», не только ставит «паруса», но и увлекает этот ветер за собой, правда, временно. Не так ли всегда действуют тираны? 

Так что, — подытожил Вадимов, — в истории мы имеем дело с диалектикой взаимоотношений культуры (социума) и личности. Если личность выслушивает и улавливает время и современность, она может стать историческим субъектом и даже на время оседлать историю. Но рано или поздно скакун сбрасывает наездника. Выслушать время – это значит не просто реализовать себя, но и быть активной, творческой личностью, решать современные задачи и проблемы, отвечать на вызовы времени. Хотя никто не знает хода истории и ближайшие ступени в развитии мира, креативные исторические субъекты действую так, как будто они это знают (психологически они уверенны, что знают). И лишь при этом условии кому из них удается попасть в точку. Но я закончил характеристику третьего условия и кратко обозначу следующий.

Четвертый специфический момент современного философского мышления (три других повторю – опора на эмпирические исследования, культурно-исторические реконструкции,  онтологию «личность – культура») можно охарактеризовать как методологическое сопровождение современной философской мысли. Можно указать несколько обстоятельств, в соответствии с которыми в настоящее время повсеместно возрастает значение методологии. Все больше усложняется мышление практически во всех областях деятельности и практиках. В результате для эффективной мыслительной работы мышление приходится планировать и программировать, а это одна из важнейших функций методологии. В свою очередь, усложнение мышления связано как с расширением спектра применяемых средств и методов, так и необходимостью выбора той или иной познавательной, более широко мыслительной стратегии. Если, например, в XIX столетии естественнонаучный метод и подход считались главными, то в настоящее время наряду с ним широко используются гуманитарные и социальные мыслительные стратегии. Часто  исследователь должен сам выработать стратегию и план мышления, по сути, совершенно новые. Но и внутри отдельных подходов (естественнонаучного, гуманитарного, социального) существуют различные направления и стратегии мыслительной работы. Кроме того, известно, что в самой философии много разных школ и направлений. Приступая к решению определенной мыслительной проблемы или задачи, философ или ученый должны ориентироваться в этом настоящем море существующих в настоящее время подходов и дискурсов, и здесь, вероятно, без методологии не обойтись. 

При этом современный мыслитель попадает между двух огней. Представители постмодернизма утверждают, что каждый такой подход и дискурс являются автономными (это своеобразные “языковые игры”, правила которых на свой страх и риск устанавливают их создатели), что никаких  “метарративов”, то есть всеобщих норм мышления, не существует. В то же время сторонники традиционного рационального мироощущения отстаивают привычное понимание научной истины и нормирования мышления. Спрашивается, кто же прав — постмодернисты или традиционалисты и как действовать, то есть мыслить, ориентируясь в существующих подходах и дискурсах? Опять же без методологии здесь не обойтись. Кстати, и потому, что, решая подобные проблемы и дилеммы, мыслители все чаще вынуждены переходить в рефлексивную позицию, обращаться к анализу оснований и особенностей своего мышления и деятельности. В ХХ столетии увеличение объема рефлексии мышления стало характерной чертой интеллектуальной культуры. Но изучение и обеспечение рефлексивных процессов — как раз специфическое поле усилий методологии. 

— Но что конкретно у тебя стоит за методологическим сопровождением, ведь все по-разному понимают, что такое методологи? – спросил Кригелец. 

Во-первых, — ответил Марк, — проблематизация. Как известно, правильная постановка проблем – половина успеха. В отличие от задачи проблема не указывает на область и методы решения. Это определенное затруднение в мышлении (противоречие, запутанность мысли, неясность, вопросы, на которые пока нет ответов, и прочее), указывающее на изучаемое явление, но не характеризующее его ясно и четко. В рамках проблематизации явление существует именно в форме проблем, и в этом отношении во множестве утверждений, в разной модальности мысли, в напряженно вопросительной, гипотетической форме.   

Постановка проблем предполагает анализ и сравнение «дискурсов», «парадигм» и «подходов», в рамках которых изучаемое явление обсуждается и исследуется. Принципиально важны обе стороны: с одной стороны, анализ основных направлений, в которых идут обсуждение, споры, полемика по поводу рассматриваемого явления, что в современном языке схватывается понятием коммуникации, с другой стороны, анализ основных гипотез о природе рассматриваемого явления. Как правило, исследователь должен «позиционироваться» в поле выявленных и проанализированных направлений и гипотез, то есть указать поход, в котором он будет работать, указать на характеристики явления, которые ему кажутся предпочтительными. Важным моментом философской проблематизации выступает и обсуждение «условий мыслимости» явления, поскольку, как отмечалось выше, философ конституирует реальность и явление, одновременно конституируя саму мысль, точнее мышление в данной области.

Во-вторых, — продолжал Вадимов, — методологическое сопровождение предполагает формирование стратегий познания (исследования) явления. Эта вторая особенность в старой традиции обычно осознается как выбор правильного метода. Однако метод – это уже отрефлексированный способ работы и мышления. В реальном же философском и научном творчестве «путь мысли» часто нащупывается и конституируется в самом процессе мышления и исследования. Например, исследуя жизнь Пушкина, я сам выстроил методологию изучения. Как гуманитарий я решил следовать за Бахтиным, как культуролог – уяснить особенности времени, в котором жил наш великий поэт, как психолог – понять особенности его личности, как методолог решил конституировать жизнь Пушкина таким образом, чтобы получить ответы на свои проблемы.

Как правило, стратегии исследования в моих работах помимо анализа дискурсов, проблематизации, построения идельных конструкций (идеальных объектов, диспозитивов и прочее), их развертывания с целью объяснения проблем и фактов включают в себя и культурно-историческую реконструкцию. Можно говорить также о «свободном методологическом дискурсе». Он представляет собой не спланированное заранее примение любых необходимым для решения задачи методологических средств и представлений. Примером такой работы является анализ книги Франсуа Жюльена «О «времени». Элементы философии «жить». Понятно, что свободный методологический дискурс не может быть описан как метод; в данном случае стратегия исследования формируется каждый раз заново применительно к задаче и особенностям изучаемого явления.   

В-третьих, важным моментом методологического сопровождения является анализ понятий и других рефлексивных содержаний. В той же работе, посвященной книге Франсуа Жюльена, я анализировал понятие времени. В других исследованиях я рассматриваю такие рефлексивные содержания как научные подходы (больше всего естественно-научный и гуманитарный), особенности научных знаний и схем, строение процессов мышления и т. д. Анализ понятий и других рефлексивных содержаний обычно включает в себя критическое осмысление современного понимания их, анализ контекстов этих содержаний, реконструкцию их формирования и строения, иногда предложения по конституированию новых рефлексивных содержаний.

Наконец, в-четвертых, — завершил Вадимов, характеристику методологического сопровождения, — это пересмотр онтологии и собственных способов работы. Дело в том, что методолог периодически вынужден осуществлять ревизию представлений как о действительности, так и своей работе. Связано это с разными обстоятельствами: убеждением в конструктивной природе мышления, зависимостью наших онтологических представлений от строения мысли, переносом представлений, полученных методологом при изучении «чужого» мышления на собственное мышление, гуманитарной и исследовательской ориентацией, в рамках которых исследователь рано или поздно наталкивается на случаи, по отношению к которым не срабатывают привычные способы познания, рефлексивной природой самого мышления и рядом других причин. Пересматривая собственные представления, методолог как бы воспроизводит ход самого мышления в истории культуры, где периодически одни представления о действительности сменяли другие.

— А нельзя ли – попросил один из участников семинара, — соотнести взгляды методологов и посмодернистов?  

— С постмоденистами, также как и с феноменолагами — сказал Марк, — можно согласился в том, что сегодня научно-философская традиция, сформировавшаяся еще в древней Греции, себя в значительной степени исчерпала. Больше не удается провести в жизнь единые нормы мышления и общие способы организации знаний. В современном социуме налицо множество разных практик и сфер деятельности (дисциплин, областей изучения), в каждой из которых устанавливаются свои нормы, принципы, способы организации знаний. К тому же различны и сами способы нормирования, осмысления и обоснования. 

Но поскольку, — заметил Вадимов, — (и здесь я с посмодернистами не согласен), параллельно существует стремление к взаимопониманию и согласованному поведению, другими словами потребность во взаимодействии разных подсистем и субъектов Социума, постольку постепенно все же складываются новые способы интеграции, организации и нормирования. Конечно, единство реальности в настоящее время не может быть достигнуто в онтологической плоскости. 

— А где оно достижимо и достижимо ли вообще? — задал вопрос Мешков.

— Общий контекст для разных реальностей, — ответил Марк, — это современная коммуникация, предполагающая такой компромисс, который позволяет не только реализовать нам свои ценности, но дает возможность реализовать ценности всем остальным участникам коммуникации. 

Аргументом в пользу возможности сформировать единое коммуникационнное и мыслительное пространство для Марка являлся проведенный им генезис мышления. Он старался показать, что, несмотря на различие основных типов и форм мышления (философских и научных), все они имеют один генезис и поэтому общие генетические элементы. Так, для всех типов мышления характерны схематизация, онтологизация, нормирование, обоснование. В основе основных форм мышления лежит античный прототип.  

— Однако каким образом, — задал вопрос Кригилец, — при формировании подобного единого коммуникационного и мыслительного пространства можно учесть существование разных мышлений, открытость мышления к разным формам опыта и жизни, убеждение, современное убеждение, что мышление не просто описывает разную действительность, но, отчасти, и конституирует ее? 

Подумав, Марк в  противоположность принципам классического мышления, сформулировал три принципа современного, постклассического мышления. Первый, принцип «порождения»: мышление порождает соответствующие формы действительности, объекты, реальности, которые и одновременно отражаются в мысли. Второй, принцип «контекстности»: мышление не автономно, а подобно языку имеет разные контексты (контекстом мышления можно считать те формы опыта и жизни, которые сливаются и переплетаются с мышлением, способствуя его дальнейшему развитию). Третий принцип, «полифоничности»: современное мышление — это много разных мышлений, находящихся между собой в определенных отношениях (дополнения, противостояния и отрицания, независимости, родства и т.д.). Например, естественно-научное и гуманитарное мышления, пояснял Марк, с одной стороны, находятся в отношении оппозиции и отрицания, с другой — дополнения. 

— Но если, — последовал следующий вопрос, — современное мышление полифонично, контекстно, порождающе, то, спрашивается, как в этом случае оно может выполнять свое назначение: упорядочивать и направлять мысль, давать правильное представление о действительности; и как в таких условиях вести дискурс, что считать истиной?

— Чтобы, — ответил Вадимов, — преодолеть хаос, взаимоотрицание и взаимонепонимание в мышлении, о которых говорил, в частности, еще Кант и Дильтей, вероятно, нужно в явной форме отрефлексировать особенности современного мышления и дискурса. При этом, вероятно, должны быть соблюдены такие общие условия, которые позволяют мыслить и вести дискурс другим, то есть не посягают на другие виды мышления и интеллектуальные территории. Вы спрашиваете, как это возможно? Отвечаю, например, если будут артикулироваться и публиковаться особенности своего мышления и дискурса, а также выявляться их границы. Последнее, в частности, предполагает отказ в мышлении от «натуралистической позиции», то есть веры в то, что мыслимое содержание совпадает с действительностью, как она есть. 

Однако Марку тут же задали еще один вопрос: а как отрефлексировать, чтобы с этим согласились другие, чтобы они приняли условия культурной коммуникации? 

— Думаю, — сказал Вадимов, — здесь нужно ориентироваться на саму эту коммуникацию, на те ее признаки и контексты, которые все или основные участники культурной коммуникации постепенно начинают признавать и разделять. Мои исследования, пояснил он, показывают, что в современной культуре наиболее признанными и значительными являются четыре основные контекста. Контекст научной и технической рациональности, заданный не только современной наукой и техникой, но и сферами проектирования, производства, экономики и т.д. Контекст, заданный сферой влияния и активности личности, реализацией в мышлении ее фундаментальных желаний, целей, ценностей (его можно назвать персоналистическим). Третий контекст можно назвать групповым; здесь определяющим является не личность, а группа или сообщество (например, творческий коллектив, научное или эзотерическое сообщество, «школа» и академия и т.д.); в этом контексте мышление и порожденные в нем идеи становятся для группы событиями, общение и творчество перетекают в мышление. Наконец, четвертый контекст — это контест самой культуры. В качестве примера последнего я бы указал на различие национальных школ мышления или кардинальную смену мышления при переходе от одних культур к другим. 

Итак, — констатировал Вадимов, — вместо установления единой системы правил и онтологии, предлагается: следовать складывающейся культурной коммуникации, а это предполагает осознание и учет ее основных контекстов (научной и технической рациональности, персоналистической рациональности, групповой, культурной), и, кроме того, осуществлять рефлексию основных подходов и процессов мышления, а также указывать их границы. При этом уверен, постепенно будут складываться конкурирующие, но и одновременно сотрудничающие в диалогическом режиме системы онтологических представлений, категорий и понятий. Сегодня трудно сказать, — добавил Марк, — что собой может представлять то единое мыслительное пространство, в котором смогут существовать разные типы и формы современного мышления. Ясно одно, современная философия уже не берется полностью определять человеческое бытие и жизнь, понимая, что это невозможно. Однако она не отказывается вносить посильный вклад (наряду с методологией, наукой, искусством, идеологией, религией, эзотерикой и т.д.) в структурирование и конституирование жизни, бытия и особенно мышления. Более того, признает свою ведущую роль в таких вопросах как критическое и позитивное осмысление, аксиологическая ориентация, понятийная проработка мыслительного материала. 

 

4.

 

В студенческие годы, познакомившись с Капицким, Марк регулярно ходил в консерваторию, так он приобщился к современной музыке. Но в последние годы послушать музыку в Большом зале доводилось не часто. Сегодня был один из таких редких случаев; они с Наташей слушали концерт Шнитки и симфонию Малера. В консерватории восприятие музыки для Марка было только одним из планов, как правило, параллельно он что-то думал, даже решал простые задачи, например, в очередной раз пытался понять магическую силу искусства. Погружение в мысль вовсе не мешало музыкальному восприятию, даже наоборот, углубляло его. Почему, Марк не понимал, все должно было быть наоборот.    

Иногда Марк закрывал глаза, чтобы полнее сосредоточиться на музыкальной теме, иногда рассматривал портреты великих маэстро. Закрыв глаза в очередной раз, он увидел, что темнота стала менятся, светлеть и неожиданно на ее фоне появился Виктор Зун. Как странно, подумал Марк, ведь я не сплю, но, может быть, я заснул и вижу сон.  

— Нет, — услышал он вполне ясный голос Виктора, — не удивляйся, мне нужно было срочно с тобой встретиться. Меня послали космогуалы с важной миссией, я что-то вроде их посла поневоле.   

При этом Марк прекрасно слышал музыку Шнитке, даже отметил необычное исполнение одного места, но открыть глаза уже не мог.

— Откуда ты знаешь о космогуалах, — мысленно спосил Марк, но услышал свой обычный голос. Они что действительно существуют, это, правда, не выдумка Черного? И почему ты говоришь, посол поневоле? 

— Я не знаю, существуют ли они на самом деле, — ответил Зун с раздражением. — Сейчас я вынужден исполнять их поручения. Я не волен в своих действиях. Космогуалы меня захватили и сделали инструментом общения с тобой. Посредством меня они будут говорить с тобой. Когда они выяснят, выполнишь ли ты их просьбу, я снова стану свободным. А пока у меня ощущение, что во мне сидит бесжалостное чудовище, которому я вынужден беспрекословно подчиняться. 

— Сочувствую, — искренне сказал Марк. — Но что космогуалы хотят от меня, и разве они не могут, все что хотят, внушить?

— Дело в том, — механически почти на волне музыкальной темы Шнитке стал объяснять Зун, — мышлены недавно выяснили вещь, потрясшую всех космогуалов до основания. Оказалось, что они продукты твоей мысли и воображения. Космогуалы в настоящем шоке. 

— Как это выяснили, — невольно спросил Марк. — Впрочем, в отличие от комогуалов не очень удивился, ведь это он, действительно, уже несколько лет писал философский  роман, где разрабатывал линию с космогуалами. Одновременно Марк так сжился с последними, что воспринимал их как независимую от себя реальность. Часто он уже путал, что было на самом деле, а что он придумывал. К тому же в сфере мышления, как Марк сам показывал, события мысли и обычной реальности постоянно переходили друг в друга.   

Зун стал разъяснять.

— Космогуалы поставили на тебя в новом претенциозном проекте, который они назвали “Вадимус”. Инициаторами было мышлены, они  рассчитывали получить от твоего творчества колосальный выброс психической энергии. Заранее было запланированы симпозиумы и пышные банкеты, на которых главным угощением должны были быть специально приготовленные сгустки и виртуальные пакеты твоей психической энергии. Собирались пригласить даже космогуалов с других галактик.  

— Ну и что? — уже с неподдельным любопытством спросил Марк, — действительно ощущавший в себе в последний год необычный подъем интеллектуальной энергии. Объяснял он свои ощущения просто — это была мобилизация всех сил, вызванная необходимостью решать сложные задачи, возникшие при написании романа и параллельно глубже постигать природу мышления. 

— Сначала, — объяснял Зун, и казалось, красивая острая тема Шнитке подтверждала сказанное, — все шло как по маслу, как планировалось в расчетах. Пошла энергия, и еще какая! Но где-то пол года тому назад (здесь музыка Шнитке зазвучала угрожающе) энергия, обильно питавшая симпозиумы и банкеты, внезапно иссякла, и сколько мышлены не воздействовали ночью на твое сознание, пытаясь управлять твоей психикой, все было напрасно. Твое сознание оказалась полностью заблокированным для доступа. Тогда мышлены стали изучать твою личность и проникли туда, куда обычно не заходили.   

— Постой, — прервал Марк Зуна, — я попробую догадаться сам, куда они попали. В психическую реальность, где создавались и переживались сюжетная линия и другие структурные особенности романа? Верно?  

— Да, ты прав, они оказались именно там,  и с ужасом обнаружили, что их всех, со всеми причиндалами и историей космогуалов просто сочинили. Ты сочинил, придумал, чтобы на сопоставлении с реальными событиями развития мышления, читатели лучше поняли твои идеи и концепции. Сначала мышлены не поверили, но, сопоставив кое-какие факты и проведя эксперимент, были вынуждены смириться (здесь у Шнитке Марк уловил какую-то особенно печальную мелодию). 

— Но почему космогуалы восприняли все это так трагично, — спросил Марк, отчасти догадываясь, как Виктор ответит; однако он хотел убедиться в том, что думает в верном направлении. 

— Это понятно, — объяснил Зун, — вся жизнь космогуалов была основана на убеждении, что именно они владыки мира, демиурги человечества. Для них было ясно как день, что люди всего лишь материал в их руках, марианетки, вкусная пища. И вдруг, оказывается не люди марианетки, а они сами, и даже не у всего человечества, а у тебя лично.  

— Объясни мне, пожалуйста, о каком эксперименте идет речь, что их, в конце концов, убедило, что они такое могли понять? Это интересно. 

— Все достаточно просто. Когда мышлены стали анализировать сюжет твоего романа, они дошли до пункта, где задавались события и ситуации, которые мышлены опознали, как такие, где они находились. Но сюжет описывал и дальнейшие события, которые должны были произойти с космогуалами, включая и то обстоятельство, что они узнали о своей судьбе и проверяют, не является ли их существование иллюзорным. То есть сюжет описывал будущее комогуалов. Поняв это, мышлены с недоверием и страхом стали ждать, что же произойдет. К их ужасу, все подтвердилось.   

И что же? — с изумлением спросил Марк, по ходу переживая замечательно сделанную в духе сонат позднего Шостаковича кульминацию концерта Шнитке. 

— Вначале верхушка космогуалов, причастная к твоему проекту, хотела все скрыть, но выяснилось, что часть информации уже как-то просочилась. Тогда руководители проекта донесли до остальных все, что они узнали. В один день наступила катастрофа. Космогуалы, если здесь можно прибегнуть к человеским аналогиям, буквально сошли с ума, их поведение стало хаотичным и разрушительным.  

— Когда это примерно произошло, — с интересом спросил Марк, успевающий следить, как точно музыка Шнитке выражала трагические переживания космогуалов. Он вспомнил о мигренях, которые его замучили где-то месяц тому назад. 

— В конце прошлого месяца, — ответил Зун. — Тем не менее, постепенно руководители космогуалов взяли себя в руки и стали обсуждать, что им делать, есть ли выход из этого положения. 

Подумав, Марк спросил.

— Даже если все обстоит так, хотя я лично в этом до конца не уверен, почему они не могли жить по-старому, ведь их никто не трогал?

— Марк, не лицемерь. Ты ведь прекрасно понимаешь, что жить “по-старому” с таким знанием невозможно. Это знание их буквально разрушало. По отношению в людям космогуалы осознавали себя как маги, а оказалось, что единственный маг и демиург — это ты. В твоей власти и воображении была вся их жизнь, не исключая желаний и переживаний. Они ни в чем теперь не были уверены, даже в том, что все их мучения и метания тут же не сочиняются тобой. Как они могли жить, зная это?

— Ну ладно, — согласился Марк, что же они придумали, что от меня хотят? Хотя странно, если бы они были правы, то я бы наверняка знал, что они хотят. А я не знаю. Странно и то, что моя собственная мысль пытается мной управлять. 

Впрочем, подумал Вадимов, в этом странного как раз ничего нет. Многие писатели признавались, что их собственные персонажи и герои выходят из-под власти авторов и заставляют последних делать то, что им нужно.  

— После долгих дебатов, — ответил Зун, — космогуалы пришли к мысли, что если ты закончишь писать роман, то, возможно, они не будут больше зависеть от твоего творчества. Правда, другая партия утверждает, что с окончаем романа, все космогуалы погибнут. В конце концов, на общем сходе в космосе — это было грандиозное зрелище, как будто взрыв сверхновой — космогуалы решили, что лучше возможная смерть, чем рабство в твоей голове. Но, мне кажется, они все же надеятся, что останутся живы.  

— Так вот, что они хотят, — задумчиво проговорил Марк, отслеживая финал концерта Шнитке, — чтобы я закончил роман и расстался со своими героями (на самом деле, у него уже было предчувствие приближающейся развязки; где-то в глубине подсознания он уже решил, что роман подходит к концу). Они хотят, чтобы я закончил роман?

— Совершенно верно. Боже, — воскликнул, вдруг Зун с облегчением, — я свободен. Чудовище исчезло! 

И тут же быстро проговорил.

— Прощай, переходы между мирами закрываются. У меня предчувствие, что мы видимся с тобой в последний раз. Ах, как бы я хотел…

Что Зун хотел, Марк не понял, одновременно с неожиданным исчезновением Виктора прозвучал последний аккорд концерта Шнитке. 

Только тогда Вадимов смог открыть глаза. Он был потрясен. И пришел в себя не сразу.

— Что с тобой? — спросила Наташа с тревогой. 

— Я заканчиваю роман, — задумчиво ответил Марк. 

— Почему заканчиваешь, — снова спросила она, не придавая своему вопросу большого значения — мало ли работ за эти годы Марк закончил. 

— Меня попросили, — ответил Марк, — и знаешь кто? Не угадаешь. 

— Кто же, — спросила Наташа с улыбкой, — уж не Капицкий ли?

— Ну что ты, он бы этого не сделал из принципа. Нет, попросили космогуалы, только что, и я не могу им отказать, ведь это мой собственный сюжет, очевидно, он уже исчерпан. Правда, осталась еще одна тема о …. Как только я ее закончу, все конец.

 

5.

 

Позвонил и пришел Черный. Вид у него был растерянный, осиротевший. 

— Что с Вами? — спросил Вадимов сочувственно, но не без иронии. 

— Космогуалы исчезли, — горестно ответил Черный. — Я третий день не могу их найти. Космос молчит, все вымерло, как будто их никогда и не было. Что теперь делать? 

— Вы должны радоваться, а не предаваться печали, — старался утешить Черного Марк, — теперь человечеству ничто не угрожает. Я, конечно, понимаю, Вы с ними сжились. 

Вадимов говорил что-то еще, но видел, Черный его не слушает. Скоро тот ушел. 

Подойдя к окну, чтобы задернуть штору — солнце мешало работать — Марк невольно вспомнил теорию Рудольфа Штейнера. Солнечный свет, утверждал немецкий эзотерик, — это духовные существа, которые из духовного мира помогают нашему творчеству. 

Может быть, подумал Вадимов, все куда проще: мысль — это свет? А как же тогда мои многолетние исследования? Марк засмеялся и вернулся к работе, так и не задернув штору. К вечеру, когда солнце ушло, перестав засвечивать экран компьютера, он закончил свой роман.  

 

Приложение.

 

Стихи Марка Вадимова, посвященные  жене и внучке.

 

*

 

Уж двадцать лет прошло,

А помню как вчера:

Воронежскую глушь, у речки ивы, 

Твои глаза, в них неба переливы,

Осенних яблок хруст, поездки, лодка, лес,

Кувшинок белых благовест,

Маслят нашествие, твое стесненье,

И сжатых губ упрямое сомненье.

 

Все было впереди.

Судьба еще дремала.

И лишь природа нам внимала

 

*

 

Сердце сжалось, полетело,

Дзинь.

 

Я в глазах твоих тону,

Синь.

 

Покачнулся этот мир,

Впрямь.

 

Что-то сдвинулось в душе,

Глянь.

 

Луг зеленый, словно плот, 

Тишь.

 

Облака плывут на нас,

Лишь.

 

Сердце сжалось, полетело

Прочь.

 

Солнце гаснет, впереди

Ночь

 

*

 

Не заглядывай в будущее,

Оно темно.

А заглядывай в сердце,

Оно — красноречиво.

 

Не заглядывай в сердце,

Любовь пройдет.

А заглядывай в будущее,

Оно грядет.

 

*

 

В каждой женщине – весна, 

В каждой женщине от сна.

 

В каждой женщине — мадонна

От серебряного звона.

 

От Адама и от Евы,

В каждой женщине – напевы.

 

В каждой видится иная

Из покинутого рая.

 

Из полян и из лугов

От исчезнувших богов.

 

В каждой розовый дурман,

Счастья нашего обман.

 

Огорчения услады, 

Мы обманываться рады

 

*

 

Снег белый, как сон без конца.

Гляжу я, не вижу лица.

 

Гляжу я в серебряный сон, 

Мне счастьем пригрезился он.

 

Туманом и жемчугом слез,

Дурманом и шумом берез,

 

Дурманом и алостью роз, 

Дурманом исчезнувших грез.

 

*

 

Познать тебя стремился я напрасно,

Была ты в меру холодна и страстна.

 

Мне до конца понять тебя не суждено, 

Твоя любовь, как это дивное вино.

 

Я пью его, и все не пресыщаюсь,

Душой колено-преклоняюсь.

 

Смотрю в лицо твое, оно прекрасно,

Бог не ошибся, дорогая, это ясно.

 

Жена и ангел, мой хранитель.

Всегда стремлюсь в твою обитель!

 

*

 

Уж столько лет прошло, 

А вижу я тебя все той же девушкой

Стеснительной – ты яблоки любила.

 

Уж столько лет прошло.

 

По-прежнему в глаза твои гляжу, 

И вижу там, на дне ночуют 

Чистота и Верность.

 

И ими я живу.

По-прежнему в глаза твои гляжу.

 

«Любить всегда прекрасно.

Хуже быть любимым».

Так говорил Платон.

Не знаю, прав ли он?

 

Но ты и любишь и любима,

А значит его мудрость мимо.

 

Любить всегда прекрасно. 

Я тебя люблю.

 

*

 

В лесу дорога уходит вдаль,

А на душе моей печаль.

И на лице твоем тоска, 

Как холодна твоя рука.

 

Ты ускользаешь, как во сне, 

Наверно, ты приснилась мне?

Иль мне приснился этот сон, 

В котором я в тебя влюблен.

 

В лесу дорога в три версты.

Твоих бровей летят мосты.

 

*

 

Так грустно стало, 

За стеною музыка звучит.

Тебя, мой друг, недоставало.

Душа моя молчит.

 

Гляжу в арбатское окно:

Внизу одели храм.

Лесами жестов, как немой,

Он что-то шепчет нам.

 

*

 

На белой выбеленной стене 

Обозначился крест.

Это солнце выглянуло в конце дня 

И проникло сквозь окно.

 

Желтая краска горит на солнце,

Желтый крест горит на нашей стене.

 

Но вот крест бледнеет,

Но нельзя того же самого сказать о солнце.

Оно просто уходит за горизонт.

 

Завтра будет новый день.

И возможно, если повезет,

Опять на белой стене 

Зажжется крест солнца.

 

*

 

Не видно звезд, еще темно.

Сирени куст, гляжу в окно.

 

Мне захотелось, вдруг, вина,

И дети спят, и спит жена.

 

Опять в окно – кругом туман.

Все странно так, везде обман.

 

Звенят и тикают часы,

Тревожа мир твоей души.

 

*

 

Когда ударят морозы

И городская жизнь полностью поглотит тебя.

Каждый день – одно и то же:

Метро, магазин, работа.

 

Все чаще будешь вспоминать 

Волнистые поля и туманы,

Красные закаты,

Зеленые поляны и леса.

 

Тогда, вдруг, исчезнет шум города,

И прямо в комнату войдет лето

С дождем, солнечным зноем, пением птиц.

 

*

 

Вступили мы в осеннюю пору,

Непрошенные мысли ко двору.

Хотелось в жизни то и это,

Промчалось быстро наше лето

 

Но, впрочем, как на жизнь смотреть.

Христос страдал, и нам терпеть.

Какие люди в мире были!

Нам не чета, и те почили.

 

К тому же осень – храм творения

И всяческих плодов именье.

Любимый муж, семья и дети,

Увы, привычны эти сети.

 

А так хотелось бы порой

Судьбы и участи иной.

 

Гулять бы целый день в лесу,

Вдыхая воздух и красу.

Опять бы Франция и Ницца, 

Реально, а не чтобы сниться.

 

Но этот старый, скучный муж,

Давно уже объелся груш.

Погрязнул с головой в науке,

Обрек свою семью на муки.

 

Ах, милая, не гневи Бога.

Уже мы близко от порога.

Когда уйдем навечно

Дорогой света млечным.

 

На небе звездочки горят.

То наши души говорят.

О чем? – никто не знает. 

Им ангелы внимают. 

 

*

Опять весна, и тянет в сон.

Тебя я вижу, все в тумане.

Как сердце бьется в унисон,

Стучит на красном барабане. 

 

Вперед, скорей, звенят копыта,

Но будни серые и труд. 

Уж тайна кармы нам открыта,

И в небо ангелы зовут.

 

Пускай зовут, ещё не вечер.

Так сладко музыка звучит.

Я вспоминаю наши встречи,

Труба судьбы — она молчит.

 

Пусть отдохнет. Язык любви

И душ безмолвное слиянье — 

От них волнение в крови

И горечь-сладость обаянья. 

 

*

Воронежкая осень, глушь, печаль,

Я больше не был в тех краях, а жаль.

 

Я был уже не мальчик, ты в расцвете юных лет,

То перст судьбы, заметил бы поэт.

 

Я — не поэт, но истину любя,

Сознаюсь, что не сразу разглядел тебя.

 

Тогда казалось — случай, встреча,

Все промелькнет, как этот вечер прошел,

 

Как проскакал на лошади в рубахе красной мальчик,

И ты обрезала свой пальчик,

Снимая с яблок кожуру,

В жару.

 

Но чаще было холодно, сентябрь вступал в права, 

Мы думали, что ты была права,

 

Считая наши встречи — зыбким сном,

Которые мы будем вспоминать потом, 

Зимой,  в Москве.

 

Но вот Москва — совсем другая проза:

Кругом одни шипы, казалось наша роза 

 

Завянет на корню, но нет, она цвела,

И нас неумолимо любовь вперед вела. 

 

Сквозь расставанья и разлуки

Ты претерпела эти муки, сполна.

 

Не так ли жаждет встречи

С землею светлая луна?

 

Известно, сердцу не прикажешь,

И что задумано судьбою, свяжешь

 

В основу прочную твоя любовь легла,

А ведь иначе жизнь моя пойти могла,

 

Не встреть тебя я осенью далекой,

Где ты бродила нимфой одинокой.

 

*

Наши глаза смотрят с надеждой,

Старясь разглядеть, что там впереди.

 

Наши сердца часто бьются в такт,

Несмотря на годы и аритмию.

 

Наши руки по-прежнему ищут друг друга

И встречаются как птицы в высокой траве.

 

Наша любовь как ладья в бурном море

Неустанно взбирается на очередную волну.

 

Наши души подобно фениксу

Восстают из пепла вновь и вновь.

 

*

 

Сон на день св. Валентина

 

Мне сон приснился странный,

Что умерли мы оба,

И словно птицы легкие

Поднялись в небеса.

В сияющих чертогах

Предстали перед Господом,

Там ангелов хранителей

Звучали голоса.

 

«Покайтесь, мои путники» —

Сказал Творец спокойно.

И книгу судеб толстую

Из шкафчика достал.

«Грехов различной тяжести

За жизнь скопилось много» —

Страницу за страницей Он

Задумчиво листал.

 

И пели хоры ангелов,

Так страшно и прекрасно.

Внимая нам и Господу,

Склоняя к долу взгляд.

Что мы как на концерте

Заслушались невольно,

Забыв, зачем поспешно

Явились в этот град.

 

Очнулись мы от голоса

Ангела хранителя.

«Позволь замолвить слово» —

Он Господа просил.

Творец кивнул приветливо,

Захлопнул книгу скорбную,

И голову прекрасную

На облака склонил.

 

«Прости, Отец Небесный,

Грехи не отрицаем.

О них мы сами ведаем,

Страдаем и корим

Себя за равнодушие,

За тех, кого забыли,

Кому не помогали

Хотя и были с ним.

 

Но, может быть, достойны

Мы все же нисхожденья,

Поскольку честно жили

В терпеньи и трудах.

Детей поднять сумели,

Хотя они, конечно,

Ну, не совсем, конечно,

Как бы хотелось – Ах!

 

«Идите с Богом дети,  —

Творец ответил ангелу, —

Грехи любовь смывает,

Как чистая вода.

Любили вы родителей,

Детей своих и внуков,

Любили вы друг друга,

Жалели вы всегда.

 

Нас ангел взял за руки

На облако поставил.

Оно как шар воздушный

По небу поплыло.

«Теперь вы сами ангелы» —

Сказал хранитель грустно.

И, перья растопырив,

Легли мы на крыло.

 

14 февраля 2008

 

Ждала меня ты целых восемь лет,

И свечки ставила, и верила в обет.

 

Что если, вдруг? Невероятно, впрочем.

Все понимала…, но любила очень.

 

О чем дала обет, давно уже забыла,

Конечно, обо мне, как это было мило.

 

С тех пор прошло немало лет.

О чудо, сбылся твой обет.

 

Любима тем, кого любила.

Все остальное — мимо, мимо.

 

Теперь по вечерам тебя я жду,

Готовлю ужин, слушаю «Орфей».

И так в году помногу дней.

 

Я не ропщу: в любви расчетов нет,

Но много мук, которые смягчает Свет

 

Твоей души. Она не изменилась.

Хотя давно надежда сбылась.

 

Как хорошо, что в жизни есть любовь.

Нас возрождающая вновь и вновь.

 

 * 

 

А где-то там вдалеке

Слон играет на трубе.

Труба звенит, труба поет

И спать никак нам не дает.

 

*

Мы пошли сегодня в лес.    

Елки прямо до небес.

Птички радостно поют,

Наше сердце радуют.

 

Аня скачет по дорожке,

Промочила в луже ножки.

Но она не унывает,

И цветочки собирает.

 

Все цветочки хороши, 

Нюхай мама от души!

 

*

 

Мне приснился странный сон:

Что ко мне явился слон,

Головою он качал

И загадочно молчал.

Только хобот протянул,

Одеяло подоткнул.

 

Я проснулась, что за чудо!

Вижу у себя верблюда.

На коленях он стоит

И загадочно молчит.

 

Засыпаю я опять, 

Чтоб жирафа увидать.

У кровати он стоит 

И загадочно молчит.

 

Просыпаюся я снова.

У меня гостит корова.

Не жуёт, и не мычит,

А загадочно молчит.

 

Поскорее в сон опять,

Себя надо увидать. 

Дверь открылась, Аня входит,

И себя сама находит.

 

Взялись за руки, стоят

И загадочно молчат.