Онтология как технология мышления

Второй раз выступаю после Павла Владимировича, и у меня такое ощущение, что змеевик был от самогонного аппарата - в смысле конденсатор. Я страшно благодарен Павлу Владимировичу, что он снял с меня необходимость строить какие-то сложные категори­альные темы, а тем более что-то пытаться изобразить про историю философии, потому что после Павла Владимировича это даже пы­таться делать смешно.

У меня существует объективная трудность. Павел Владими­рович, вы на меня действуете не как ускоритель сознания, а как расширитель. У меня просто сейчас желание сесть на берег реки и смотреть, как что-то плывет мимо.

Тема у меня звучит так - онтологизация как технология мышления. Причем заметьте: ничего историко-философского и ничего историко-научного. Онтологизация как технология мыш­ления и онтологическое мышление как мышление (в моем пред­ставлении) о самом главном и важном - о том, что действительно волнует, о том, что имеет подлинное значение.

Вот то самое подлинное значение, про которое говорил Бо­рис Эльконин. Подлинное - в смысле вырываемое длинным кну­том из тела человека, беспредельно важное для не го.

Поэтому я хотел положить шесть тезисов: сначала два, от­носящихся к моему представлению о том, что есть онтологичес­кое мышление и в связи с чем возникает запрос на онтологию; и после этого четыре тезиса о том, как в моем представлении онтологическое мышление связано с методологической работой, свя­зано с методологией (в том виде, как я ее представляю).

Я исхожу из того, что все же (как бы Павел Владимирович ни рисовал нам сложные схемы, относя нас к той или иной категории) и методология, и все, что относится к рациональному оперирова­нию некоторыми идеальными объектами в принятой в России практике, принадлежит, конечно же, к европейскому направлению культуры. В этом смысле мы все равно обсуждаем онтологию и он­тологическое мышление в европейской парадигматике.

Итак, шесть тезисов, относящихся к онтологическому мыш­лению. Первый тезис звучит чрезвычайно просто - онтологическое мышление всегда является центрированным. Это то, что греки назы­вали «архэ» («принципиум» у латинян) - то, что в действительно­сти является точкой, собирающей мир, то, что не позволяет миру рассыпаться и создает возможность найти смысл этого мира, по­тому что соотнесение с этой точкой и позволяет воскресить зна­чение практически любого объекта или процесса, который имеет место в этом мире.

Представьте себе в связи с этим онтологическое мышление, пытающееся восстановить смысл бытия, онтологическое мышле­ние, претендующее на то, что оно найдет эту точку, а главное, про­рвется к ней и удержит. В этой интенции оно фактически стремится стать соразмерным бытию, таким же полным, или бес­предельным, или (в некоторых школах наоборот) предельным, удерживающим все вместе и претендующим на бесконечную мощь этого мышления.

Второй тезис - европейская культура мышления толкает мыш­ление к тому, чтобы оно всегда стремилось стать онтологичным. Не вос­станавливать центр, не восстанавливать архэ, не удерживать этот принципиум, не прорываться к нему - невозможно, в противном случае надо отказаться от мышления или отказаться от некоторой претензии, заключенной в обладании этим мышлением.

Но как собирать, как стремиться к тому, чтобы собрать? По­нятно, что здесь мы вынуждены ввести категорию чистого мыш­ления. В тот момент, когда мы начинаем решать онтологические вопросы, мы вынуждены выйти в сферу этого чистого мышления, элиминировав многие привходящие факторы, удерживая только самое главное.

И главное - рефлексивно фиксируя эту ситуацию как ситуа­цию того, что мы стремимся прорваться к этому главному. Мы в этот момент понимаем, что мы делаем, или, по крайней мере, у нас существует такое ощущение понимания, что мы заняты чрезвычайно важным и главным делом.

Я читал Хайдеггера, не испытывая от этого никакого удо­вольствия, понимая, что этот чрезвычайно сложный и запутан­ный процесс человек создал для того... Вот здесь был задан вопрос Павлу Владимировичу, зачем вы так все запутали, не могли прямо сказать, чего хотели от нас? Иногда приходится все специально запутать, чтобы разобраться с возможностью отнесения (или от­ношения) себя к миру, выстраивания этого отношения; прихо­дится многократно фиксировать позицию, определяясь по вопросу, где есть мир, где есть я, где есть подлинность и откуда вообще все это возникает.

Хайдеггер, если вы помните, все выстроил так, что, собст­венно говоря, есть ли смысл бытия, выспрашивается мышлением у сущего, которое является присутствием этого мышления. Кон­струкция сложная, тяжело двигаемая, но, видимо, по-другому для себя положить процесс онтологического мышления и отнестись к нему практически невозможно.

Наверное, кто-то по-другому построит эти конструкции, кто-то по-другому их положит. Но, тем не менее, эту работу придется произвести, и часто, поскольку она попадает в сферу того, что на­зывается чистым мышлением, она будет достаточно скучной.

У Павла Владимировича в докладе было различение. Я не буду к нему относиться - на мой взгляд, оно очень важное, и Павел Владимирович еще раз вернулся к нему, когда привел аллегорию гастрономии и гастрологии. Собственно говоря, есть ли разница между онтологией и онтономикой, Павел Владимирович, в вашем представлении?

Это то же очень важный момент, который мы должны удер­живать, когда сами спрашиваем, в чем смысл бытия и занимаемся ли мы этим подлинным смыслом. Очень часто разобраться и на­прямую ответить для себя на этот вопрос очень сложно.

Третий тезис заключается в том, что мышление всегда конвер­тируется в деятельность. Тезисы были вывешены, я уже получил записку с отношением к этому тезису. Не буду реагировать на само содержание записки; очевидно, автор находится в зале, он может развернуто аргументировать свои тезисы, но я, по крайней мере, считаю, что невозможно обладать развитым мышлением и реду­цированной, неразвитой деятельностью, невозможно обладать организованным мышлением и иметь неорганизованную деятельность.

И наоборот, если мне говорят, что деятельность организо­вана, а с мышлением что-то плохо, то это вранье. Если кто-то мне говорит, что мы, мол, видим все до земного ядра, в этом смысле мы просто молодцы, а они какие-то тупые технологи - в общем, я понимаю, что это бредни, потому что в моем представлении это невозможно разорвать.

Но что значит ухватить главное в онтологическом мышле­нии, что значит пробиться к самому важному, что значит выяс­нить вопрос о подлинности бытия и его смысле? Это означает, что один раз вы должны положить теорию, причем охватывающую всё, позволяющую втягивать любые объекты, присваивать им име­на и распределять им места, причем как те объекты, которые уже существуют, с которыми вы встречались, как те объекты, которые являются для вас знакомыми (может быть, где-нибудь что-то про них читали), так и те объекты, которые вы еще не встречали, ко­торые вам незнакомы.

И в этом смысле онтологическое мышление позволяет нам оперировать с миром во всей его полноте. Не обладая онтологи­ческим мышлением, я думаю, что идеально оперировать миром практически невозможно. Но это один раз надо положить этот мир, удержав его центр, а второй раз его ведь придется положить практически.

Если мышление конвертируется в деятельность (и наобо­рот), то обладать онтологическим мышлением приходится не за счет сложных теорий или знания о том, что написано в книжках про онтологию. Вы можете обладать им только в случае, если за­нимаете практическую позицию.

И это - практическая позиция в отношении к самому глав­ному: к тому, что собирает мир, - к мейнстриму, к центру, к чему угодно, к тому, что центрирует практическую деятельность. Не прорвались к практической деятельности, не включились в мейнстрим - о каком онтологическом мышлении можно говорить? У мышления нет материала, нет вопроса. Откуда тогда вообще воз­никает вопрос, в чем смысл этого бытия? Вы же к нему не прорва­лись, вы его не удержали. Ну, в лучшем случае периферия.

Таким образом, представьте себе, что означает обладать он­тологическим мышлением. Собственно говоря, у вас, соответст­венно, должна быть социальная практика, причем социальная практика в смысле жизни, социальная практика в смысле практикования, социальная практика близко к тому смыслу, о котором говорил Бурдье, называя это хабитус.

Знаете, я слушаю Павла Владимировича и думаю о нем как о Хайдеггере. Я думаю, а зачем, собственно говоря, этот немец, а сейчас этот русский так мучительно сложно... Малиновский. Я не пойду к фашистам служить, не толкайте меня. Княгинин. Ну, подождите, не спешите. Вы зачем навесили ярлы­ки на человека? Дело в том, что работы Хайдеггера читали, они волновали многих, и в этом смысле, может быть, читали точно так же, как сейчас какого-нибудь Бурдье или Фуко.

Потому что в тот момент ответить на вопрос, обладаете ли вы онтологией, обладаете ли вы онтологическим мышлением, для Хай­деггера было невозможно, не зафиксировав свою практическую по­зицию, не определившись по отношению к самому главному.

А мы знаем, что в этот период времени вообще-то, что бы зафиксировать позицию по отношению к самому главному, надо было решить вопрос по жизни и смерти. Все было непросто, и в этом была и подлинность бытия, и сложность вопроса о его смысле.

Четвертый тезис - онтологическое мышление всегда исторично. Онтологическое мышление всегда исторично в силу того, что у мысли есть протяженность, особенно если мы не обладаем авторством на эту мысль, на это мышление, и если оно не прерывается, оно разворачивается.

То же самое происходит с практической деятельностью -она разворачивается, и каждый раз это означает, что и мышление меняется, и практики, в которых онтологическое мышление пред­ставлено, с которыми оно жестко связано, тоже меняются.

Мир, как его понимали в эпоху античности, собственно го­воря, был чем-то, данным в сотворенности. Или иначе - даже не обсуждалось, сотворен ли он, он был дан и сам по себе разворачивался. Для средневековья мир, конечно, был уже сотворен, там был творец, бог, тварный мир, и в этом смысле невозможно было воспроизвести бога, но можно было открыть в себе черты боже­ственного, приблизиться к этому замыслу; в новое время мир скон­струирован.

Но ведь это представление и понимание мира после этого ставило такие требования и к онтологическому мышлению, к его постановке, и к практикам, которые являлись главными. Поэто­му, например, разница между проектным мышлением, мышлени­ем логическим, экзегетическим мышлением средневековья тоже очевидна.

И в этом смысле практика (когда люди столкнутся с подлин­ным) появится в тот момент, когда, собственно говоря, решается судьба, а значит, где-то кому-то путешествовать к оракулу, а где-то кому-то встать в строй в эту фалангу, чтобы встретиться с богом и стать в момент гибели богоравным.

Это были другие практики. Практики, когда вы должны бы­ли получить образование, приблизиться и тем самым занять со­циальные лестницы, получить право на то, чтобы относиться к этому подлинному. Медленно вырастающее право, открываемое вам в таинствах присоединения к вере, в постижении этой веры.

Сейчас практики в проектном и разумно творимом мире -это практики развития. Собственно говоря, если вы имеете онто­логическое мышление, претендующее на то, чтобы оно было сов­ременно этой точке времени...

Если историчные онтологии меняются, то мы должны допустить, что и за нынешним временем что-то произойдет, будет следующее.

Вот в эту точку времени, если вы не практикуете то самое развитие, то, в общем, честно говоря, значит, что-то с онтологи­ей, надо разбираться с онтологическим мышлением - оно не­сколько другое, по крайней мере.

Пятый тезис - онтологическое мышление и онтологические практики, претендующие на то, чтобы стать сомасштабными, со­размерными бытию, все время открыты, в них содержится сила экспансии. Они все время, сталкиваясь с возможным другим, чужим, открыты к тому, чтобы его втянуть. Вопрос в том, как втягивают.

Иногда «втянуть» означает просто-напросто пропустить че­рез мясорубку, просто разрубить на части и как-то освоить. Иногда «втянуть» - это каким-то образом надстроиться или достроиться, вступить в сложные, как говорил Павел Владимирович, сетевые или кооперационные связи.

Один из моих любимых примеров пришел ко мне из юрис­пруденции - это ситуация, когда римляне присоединяли к себе со­седние города, а онтологические картинки и практики вопрошания о подлинной судьбе в этих городах были другие, там же были другие боги. Что сделали римляне? Они бесконечно расширяли линейку своих богов - это называлось эвокацией. Иногда они говорили, да-да-да, бог тот же самый, но мы можем ему фамилию поменять, он из этого города, но тот же самый бог, а иногда им приходилось расши­рять линейку. Называлось это юридическим термином (потом став­шим правовым) «эвокация» (изъятие богов). В этом смысле онтологическое мышление и онтологические практики были от­крыты к тому, чтобы втягивать в себя этот. Они для этого и были приспособлены.

Иногда с онтологическим мышлением поступали просто -уничтожали практическую позицию его носителя, просто уничто­жали практическую позицию носителя. Загрузить пару пароходов и куда-нибудь их отправить - туда, где для этой позиции создается возможность существования.

Шестой тезис - онтологическое мышление очень затратно. Во­обще онтологическое мышление, претендующее на то, чтобы ух­ватить все, пробиться к главному и удержать это главное, -чрезвычайно затратная штука. Она затратная с точки зрения пер­сонального, личного, если вы считаете, что обладаете онтологи­ческим мышлением, она чрезвычайно затратная и в плане социального.

А в построении той самой онтологии теории, которой опе­рирует чистое мышление, придется развернуть сложный категориальный ряд, прошить имена явлений мира, с которыми мы взаимодействуем, сложными связями и отношениями, и в этом смысле построить онтологию, обладать онтологичным мышле­нием означает в какой-то степени обладать возможностью опери­рования этим миром.

Мы можем схватывать что-то; более того, мы можем видеть это своим духовным зрением и понимать, где правда, где нет, где истина, а где ложь. Но чтобы построить это как онтологию, нам придется развернуть эту теорию и удержать ее. Возможно, что об­разование выполняет эту функцию - даже не сообщения отдель­ных знаний, а фундирования онтологического мышления.

Онтологичное мышление затратно с точки зрения занятия практической позиции. Занять позицию по отношению к мейнстриму и занять позицию по отношению к большому целому, а главное, влиться туда - тяжело, во многих случаях практически невозможно.

И Павел Владимирович нам показал, что тогда надо взять рюкзак и взобраться на эту гору, рискуя жизнью, потому что в этот маленький момент времени, когда человек ползет на эту гору, его и пробивает, что здесь он как-то приблизился к этой самой искомой подлинности. Представьте себе, взять рюкзак, взобраться в обще­ство и начать влиять на социальные процессы оказывается гораздо более затратным, чем получить значок альпиниста высшего класса.

Отсюда возникают драматические риски. Если мы имеем де­ло с онтологическим мышлением и онтологическими практика­ми, у нас, в общем-то, риски драматические. Первый риск - это зафиксировать разрыв того мышления, на которое вы претендуе­те, и той самой практической деятельности и жизни, которые ве­дете, - того самого хабитуса, который вам присущ.

Вы смотрите происходящее по телевидению и говорите, что «правительство приняло неправильное решение» или «эти люди нас не туда заведут!». А вы кто? А что вы? А что вы вообще понимаете про происходящее? И особенность современного мира заключается в том, что мышление очень сильно демократизи­ровалось, стало доступным, в том числе и через системы образования, а деятельность, как оказалось, не так быстро демо­кратизируется, не в тех объемах.

Вот эта разорванная очень жесткая связка между мышлени­ем и деятельностью создает онтологические разломы. Ведь в тот момент, когда Хайдеггер писал свои работы, там был еще один из­вестный немец, эмигрировавший в США, и он написал работу, ко­торая называлась «Мужество быть».

Вообще-то, он сказал, мужество - это онтологическое каче­ство, потому что надо ответить себе на вопрос, а можно ли вооб­ще быть в этом мире, а если быть, то что я в этом мире?

Опускаю все остальные вопросы и скажу, что обеспечивала онтологизация как технология мышления, как эта онтологизация была связана с методологией. Первое - это возможность органи­зовать предметный материал, мир в его полноте свернуть до того, к чему можно относиться.

И понятно, что в моем представлении методология не мог­ла не решать онтологические вопросы. Петр Георгиевич сказал, что вроде бы не было принято обсуждать публично именно тему онтологии, но ведь я сам себя спрашиваю, а чего ж делали эти де­сятки тысяч людей по всей стране, решая для себя онтологичес­кие вопросы, потому что они срывались... Я представляю, что это такое было в Советском Союзе - в командировки ведь на игры не отпускали... По сути дела, в тот момент это было одно из онтоло­гических, если хотите... Форма онтологического мышления сто­процентно присутствовала, и стопроцентно это было связано с некоторой жизненной практикой, как с судьбой и практикованием хабитуса.

Итак, что делала, на мой взгляд, методология, на что она претендовала? Во-первых на возможность организовать предмет­ный материал, прежде всего за счет схематизации. Как только вы выводите схему, плоскость позволяет вам организовать весь пред­метный материал.

Я не знаю, что будет рассказывать Андрей Евгеньевич Вол­ков про схематизацию, я видел его тезисы, он отделался букваль­но короткими штрихами, но когда я смотрю на его схему, то понимаю, что он делает. Он строит плоскостные схемы, где все объекты, которыми он оперирует мыслительно, он умудряется по­местить на один лист, и в этом смысле собрать мир - весь, полный, многозначный мир - таким образом, чтобы всему, с чем человек связан, нашлось место.

При этом понятно, что возникает вопрос, а как вообще этот мир собрать до границ схемы, до этой плоскости? Собствен­но говоря, методология ради этого, на мой взгляд, ввела технику рамочного мышления.

Прежде чем положить схему, вы должны будете ввести рам­ку, потому что эту схему в противном случае будет некуда положить. Рамку вы должны будете ввести, и она будет онтологической, дру­гую ввести невозможно. Другого ответа, в чем смысл происходя­щего, вы не получите.

Поэтому там была сложная, на мой взгляд, простроена кон­струкция, она заключалась в том, что приходилось класть, как ми­нимум, две рамки. В первый раз рамку рабочей онтологии, того, как устроена конкретная предметная сфера деятельности или еще что-то, а второй раз - рамку предельной онтологии, объяс­нявшей, какое место у этой деятельности может быть зафикси­ровано в мире.

Второе, что делает методология, - это, собственно говоря, возможность зафиксировать рефлексивную позицию, обналичить или манифестировать онтологическую работу, вытянуть и пред­ставить сему «онтологическое мышление». За счет чего?

В моем преставлении, за счет формирования вложенных схем. До перерыва нам эти схемы показывал Борис Васильевич, когда, собственно говоря, есть первая схема, а потом фиксирует­ся позиция по отношению к этой первой схеме. И в этот момент, когда я начинаю рисовать картину на картинке самого себя, я вы­нужден произвести отчуждение себя и отнестись к себе и тому, что я делаю, как к некоторому объекту, и это выталкивает меня в реф­лексивное мышление, в рефлексивную позицию, открывает мне другие возможности оперирования.

Отсюда появляется возможность построения так называемых оргсхем. Я прочитал в одной из работ Георгия Петровича, когда он об­суждал этот момент (онтологическая схема, оргдеятельностная схе­ма) и на вопрос из зала, обращенный к нему, а как вообще, не преодолима ли граница между этими схемами, он сказал, что в неко­торых случаях оргдеятельностная схема сама становится онтологи­ческой. Введение позиции оргдеятельностной схемы позволяет нам фиксировать рефлексивное отношение к миру.

Что еще сделала методология? Она обыграла связь между онтологическим мышлением и практикой за счет коммуникации. Ведь что происходит во время оргдеятельностных игр? Выстраи­вается коммуникационная машинка, но эта коммуникационная ма­шинка, по сути дела, собирает мир, то есть люди здесь и сейчас собирают мир, как он устроен в подлинности, и это позволяет рас­считывать, что организационно-деятельностные игры выстраи­вают наше отношение к миру, причем практическое.

Каким образом методология добивается рефлексивного от­ношения? Прежде всего за счет самоопределения: в позиции, в си­туации, в деятельности. Как только возникает ситуация самоопределения - всё, мы вынуждены отнестись к самим себе и спросить, в чем смысл происходящего, в чем смысл бытия и т.п.

Третий тезис заключается в том, что методология вообще-то позволяет использовать разные логики построения теории. Петр Георгиевич говорил о многолепестковой, многофокусной схеме, когда к одному объекту мы можем подойти с разных точек зрения, используя правильную логику.

И действительно, так оно и есть. Смотрите, сознание не ра­зорвется только в том случае, если вы будете понимать, что мир так и устроен, будете сохранять рефлексивную позицию по отно­шению к нему.

Более того, это напоминает игру в шахматы с самим собой, но не приводит к шизофрении. Только это единственное не приведет к шизофрении, потому что позиция будет четко зафиксирована. В этом случае этой логикой можно восстановить.

Четвертый тезис (и последний) - что еще делает, на мой взгляд, методология с онтологическим мышлением и онтологизацией мышления? Собственно говоря, в ходе онтологизации мыш­ление прорывается к практике, и в первую очередь прорывается к деятельности через проблематизацию.

О ней мы уже говорили. Что такое прорваться к тому, что происходит? Остановиться. Ведь проблематизация - это оста­новка деятельности и мышления, и за счет этого восстанавлива­ется смысл происходящего, или, по крайней мере, возникает возможность задать вопрос о смысле происходящего. Начать но­вое движение после того, как вы попали в ситуацию проблемати­зации, не выяснив вопрос о смысле происходящего, невозможно.

Я могу сказать о трех моих живых впечатлениях, наблюде­ниях того, как сейчас возникают любопытные практические си­туации с онтологизацией. Это три забавных зарисовки, они собраны мной за последнюю неделю.

Первая зарисовка связана с Рогожкиным. Фильм Рогожкина «Особенности русской национальной охоты» видели? Товарищ в бочке, будучи на кордоне каким-то егерем, рассуждает про Япо­нию и японскую философию. Каждый раз возникает вопрос, а где же подлинность.

Вот здесь из зала кто-то задавал вопрос, а не фантазия ли, не подлинно. Но ведь ощущение, что подлинность, когда вы иде­те на гору или прыгаете с парашютом, - это и есть подлинный мо­мент жизни, а значит подлинный момент бытия.

Второе наблюдение, которое у меня возникло. Я столкнулся с великим деятелем современности российского государства. Вот он выступал, выступал, и я думаю: да, черт возьми, ведь быть в мейнстриме, быть главным - ведь это же надо признать, что мейнстрим не является вашей производной. Ведь он, собственно говоря, где-то рядом, и как только вы из него выпадете, это же будет просто онтологический вопрос, а что является главным и подлинным.

И вот мой товарищ мне сказал, что для Чан Кай Ши это всё решилось. В мавзолее Чан Кай Ши написано: «Главное есть жизнь, а смысл ее в продолжении жизни, а вовсе не в великих тво­рениях по поводу цивилизационных разломов». Но это в тот мо­мент, как только вы выпали из этого мейнстрима.

А третье забавное наблюдение связано с моей практичес­кой работой. Я пытаюсь пробиться к людям со словами, что вот рынки, вот так это все организовано, а вы чем занимаетесь, а вот вам в будущем нет места. Они меня слушают и говорят: «Да-да-да, картинки показал, очень интересно. Так, ну ладно, заканчивай, мы поняли, у них что-то происходит. Давай возвратимся к нам. Итак, у нас 15 предприятий, 7 территорий, вот такой бюджет - и что мы с этим будем делать?».

Подождите, вопрос ведь заключается в том, что если есть мейнстрим, если есть нечто, собирающее мир, то необязательно все это приватизировать. Во многих случаях к этому можно и нуж­но присоединиться. Более того, я думаю, когда наши предки вби­рали христианство, ведь они не собирались делать что-то особое, они ведь тогда присоединились к мейнстриму.