Проблематика развития в методологии Г.П. Щедровицкого и психологическая теория деятельности

Проблематика развития в методологии Г.П. Щедровицкого и психологическая теория деятельности

(Чтения памяти Г.П. Щедровицкого 2004—2005 г.г./ Сост.В.В. Никитаев – М. : Фонд «Институт развития им. Г.П. Щедровицкого», 2006. – 368 с.: ил. – ISBN 5-903065-07-4)

Дорогие коллеги, перед тем как я начну своё со­общение, сделаю некоторые пояснения. Первое — про название. Под «психологической теорией деятельно­сти» в нем имеется в виду А.Н. Леонтьев и его соратни­ки. Собственно, открытым образом, то есть что про раз­витие говорили одни, что — другие, и как это сопоста­вить, — этого открытого сопоставления в докладе не будет, вы увидите, почему, но оно будет всё время под­разумеваться.

Второе — про метод моей работы. Собственно, именно он оказался мне наиболее интересен в подго­товке этого доклада. Леонтьев и психологическая тео­рия деятельности — это во многих отношениях не Фуко и не Делёз. Я имею в виду, что между фигурами Леонтьева и Щедровицкого, между позициями психо­логов и позицией Московского методологического кружка не было дистанции, которая облегчает сопос­тавление и лишний раз подчёркивает возможность и достоверность сопоставляемых характеристик. Они находились, просто биографически, в непосредствен­ном контакте, в непосредственном коммуникативном поле. В таком, в котором их коммуникация или об­щение, собственно, ни к какому сопоставлению в итоге не приводило. Эта коммуникация, во всяком случае, со стороны психологов-деятельностников, имела ярко выраженный невротический характер — они в основном отбивались, искали маршруты обхода прямо задаваемых вопросов. То есть, с одной стороны (ММК) было резкое и настойчивое обращение, ас другой стороны были всякие уклонения и уходы, вплоть до ссылок на то, что мы, дескать, занимаемся разными делами.

В этой связи интересно, можно ли вообразить такое коммуникативное пространство, в котором этот конфликт, выражаясь языком Б.И. Хасана, будет не невротичным, а продуктивным. Был бы — и будет.

Это трудная тема, я сам участник этого, так сказать, диалога. Коммуникация была странной ещё и потому, что вроде бы обращались непосредствен­но к какой-то фигуре и какому-то носителю — и вроде бы не к нему. То есть в каждом обращении имелась в виду какая-то другая фигура, нежели та, на которую строились указания. Психологи-леонтьевцы, в качестве обороняющейся стороны отвечали, например: «Что вы к нам лезете со свои­ми разборными ящиками и множеством вещей, от­носительно которых вроде бы надо строить своё мышление: средства, методы, процедуры, знания, цели и т.д. Нам достаточно меньшего». То есть, вы обращаетесь, тем самым, вроде бы не к нам. «Зачем нам нужно 16 или 8 типов знаний? Нам достаточно 2, 3, или сколько там (мы не знаем, сколько нам достаточно; и знать не хотим)».

Но и с другой стороны, стороны ММК, были не вполне точные упреки психологам. Указывали на то, что деятельность поглощает индивида, что он опре­делён как функциональное место в некоторой «мега-машине», а леонтьевцы, мол, говорят нечто другое и тем самым психологизируют фундаментальный и ос­новной, вроде бы, объект (тут все слова точные). На самом деле это было не в полной мере справедливо. Работа Леонтьева 1947 года, «Очерк развития психи­ки», и потом это перекочевало во все другие работы, начиналась с того, что деятельность суть коллектив­ная, совокупная и т.п. И его сказку о первобытных охотниках, которые там что-то делали, можно понять как раз в смысле занятия каждой персоной опреде­лённого функционального места.

В этом смысле указывать, что одни про деятель­ность и развитие говорили вот это, а другие про дея­тельность и развитие говорили вот это, несмотря на то, что было реальное общение, — это значит заранее строить доклад по типу, что в огороде, вообще-то, бу­зина, а в Киеве — дядька... Объекты разные.

Если попытаться воссоздать диалог того вре­мени между Г.П. Щедровицким и А.Н. Леонтьевым, то Георгий Петрович, насколько я его понимаю, был сторонником нахождения условий объектного и объ­ективного представления деятельности. Отношение предмета и объекта, то есть отношения, связанные с объективностью, для меня как для психолога озна­чают «отношения, связанные с последней опорой», то есть с тем, благодаря чему ты находишься не в воздухе, а стоишь на ногах, во что-то упираешься. «Объект» и «объектность» для меня имеют, в отли­чие от «предмета», именно этот смысл. Эти удачные, на мой взгляд, попытки объектного представления деятельности наталкивались в лице Леонтьева на попытки совершенно другого рода, а именно — на попытки определения условий и результатов вклю­чения человека в деятельность. И в качестве условий и результатов этого включения появлялись личност­ные смыслы, целеполагание, способы, и прочее в этом роде. Но вот ведь какая штука: то, что получа­ется в результате включения в деятельность — эти личностные смыслы, цели, мотивы, их отношения и прочее — нельзя считать самой деятельностью. Во­прос-то, собственно, состоял в том, куда, вообще го­воря, включаются? И вот на этот вопрос не было оп­ределенного ответа. Были апелляции к Марксу, к общественно-историческому, естественному, по сло­вам Маркса, процессу.

Во всем этом для меня есть некая странность. Ведь на самом деле и А.Н. Леонтьев, и Г. П. Щедровицкий признавали — один через от­сылки к Марксу, а другой не только через отсылки к Марксу, а через свою версию достраивания дейст­вительности деятельности — оба они признавали, что от самого акта включения чего-то в деятель­ность то, куда происходит включение, не меняется. И это очень сильное допущение. Оба признавали это до некоторого момента «Х». Этот момент я, по прочтении ряда работ, и в связи с воспоминаниями, связанными с собственным небольшим опытом уча­стия, фиксирую 1979-м годом. Тогда в методологии появилась революционная, с моей точки зрения, схема мыследеятельности с поясом мыслекоммуникации посередине, а в школе Леонтьева началась дисперсия корпорации, то есть какая-то точка раз­вития, приходящаяся на точку начала распада в лю­бом другом сообществе.

Итак, что же делать с тем, что от включения че­го-либо живого в систему сама эта система, ещё дви­жущаяся, плавящаяся, подобно стали, что сама эта рас­плавленная сталь совершенно не меняется, переплав­ляет — и всё? Я полагаю, что тем самым допускается и фиксируется только одно состояние этого объекта, а именно то, что мы называем стабильным периодом его существования. В моменты, когда время выходит из пазов, в моменты исторического разрыва самой деятельностной ткани, то есть в моменты акта развития или акта трансформации, доведённого до своего пре­дела, такого рода допущение оказывается проблема­тичным, требующим специального размышления. Ко­нечно же, не за счет психики...

Если коммуникация построена с мыслью (кста­ти, а что это значит?), то тогда есть шанс, что она сможет опосредствовать связку собственно мышле­ния и действия. Если же, вслед за П. Г. Щедровицким, перечертить эту схему как тре­угольник, то мы уже получим совершенно иное, по­тому что треугольник — это жёсткая, взаимоопосредствующая конструкция. Взаимоопосредствующая, где не одно опосредствует два других, а всё опосредствует всё. Для меня важно, что мы в этом случае должны будем всё переформулировать. То есть, если коммуникация построена с мыслью, и она опосредствует два другие, теперь уже не пояса, апо-люса, то тогда они все становятся взаимоопосредствующими друг для друга. Деятельность опосредст­вует мышление и коммуникацию, мышление — ком­муникацию и деятельность и т.д.

И вот это (я вынужден значительно сократить своё изложение и перейти к заключению) есть для меня ход от проблематики опосредствования, передачи инст­рументов, — к проблематике посредничества и проблематике развития самого опосредствования.

Мой вывод заключается в том, что необходимо возвращение к самым ранним истокам и той, и другой концепции и принятие особого типа предметности, держащей объект, который называется деятельным. (Для меня предметность — это не вещь, а действие. Действие, держащее событие, явление какого-то объ­екта, потому что объект не лежит, не предлежит и т.д., а является, или скрывается.) Коммуникация представителей двух этих разных позиций (причем позиций в мире, а не только в науке) будет возмож­на — и уже возможна, на личном примере — на гра­нице и в пространстве развития форм опосредствова­ния. Здесь я слово «развитие» употребляю не строго, а в связке действие — трансформация — изменение и т. д. Именно в дискуссии, связанной со стратегиями, путями, целями, средствами, возможностями этого действия — действия развёртывания, переделки, трансформации самого акта опосредствования — и новациями, привнесенными в это действие, будет возможна и уже возможна, на мой взгляд, нормаль­ная, продуктивная коммуникация.