Пересмотр о деятельности

Пересмотр о деятельности

(Чтения памяти Г.П. Щедровицкого 2004—2005 г.г./ Сост.В.В. Никитаев – М. : Фонд «Институт развития им. Г.П. Щедровицкого», 2006. – 368 с.: ил. – ISBN 5-903065-07-4)

Прежде всего мне бы хотелось выйти из поля ин­тонационного программного напора. Потому что я сле­дую своей, однажды объявленной, интуиции того, что такое Чтения — что это не место для программирова­ния и программных вопросов, — ив этой модальности (несмотря на то, что она отменена директивно) буду двигаться дальше.

В программе, которая у вас на руках, мой номер называется «Пересмотр о деятельности». Пере­смотр — re-vision, ревизия. При этом я должен сразу сказать, что это не я что-то собираюсь «пересматри­вать», но ввиду рефлексивности самой деятельности этот «пересмотр» происходит в ней самой. И можно было бы, перейдя в исследовательский, в ретроспек­тивный залог, указать десятки точек, в которых эти пересмотры, попытки их были, объявлялись и что-то достигалось... Но мы постоянно отстаем или опере­жаем самих себя в отношении к онтологии этого во­проса, поэтому моя внутренняя ситуация — это си­туация поиска такого сюжетно-иконического реализ­ма: что же в этом видении соответствует состоянию дел внутри деятельности тех, кто ее предпринимает, в рамках нашего понимания деятельности, которая и т. д. — в этой рефлексивно, рекурсивно замкнутой са­мой на себя цепочке. Поэтому я не буду излагать ре­зультаты какого-то пересмотра или предложения по этому поводу. Вместо этого я позволю себе обратить ваше внимание на несколько эпизодов (такой вот эпизодный, фокусный жанр). Примерно так, как бывает в следственных делах: все по эпизодам разбирается, а потому же суммируется по всем статьям в одну общую юридическую оценку.

То единственное отчетное издание, которое мне удалось сделать, имеет подзаголовок «Методологиче­ские продолжения и расширения». Вот это — жанр мо­ей активности, той части моей активности, которая имеет, как мне кажется, некоторое отношение к мето­дологии. Методологические предложения и расшире­ния — то есть выход за пределы тех тематических, ор­ганизационных, рефлексивных полей, которые как-то уже освоены.

Б.В. Сазонов на позапрошлых Чтениях высказал упрек в мой адрес, сказав, со ссылкой на мою пере­писку с Зильберманом, что если некоторые хотят за­ниматься психотехникой или психопрактиками, то Бог им в помощь, но это никакого отношения к мето­дологии не имеет. Так вот, одно из расширений, ко­торое я себе позволил и постарался обосновать, со­стояло как раз в том, чтобы показать, что там, где мы можем выделить какой-то автономный канал транс­ляции (наряду со знаковыми, машинными, институ­циональными и т.д. ит.п. каналами), там мы можем найти, определить и задать некоторую методологию. Психотехника, в этом смысле, базируется на авто­номном канале трансляции того, что первоначально я назвал «живой основой сознания» и что можно было затем идентифицировать в терминах гуманитарной психологии как психические реальности. И если мы обнаруживаем такой вот автономный канал трансля­ции, то на нем можно, по определению, задать свою методологию. Каковой, на мой взгляд, и была эта самая психопрактика. Я это привожу как пример рас­ширения и продолжения тех конструкционных и идейных усилий, которые, на мой взгляд, являются наиважнейшими для круга людей, называвших себя методологами.

Итак, есть такой род активности — расширение и продолжение. Сами по себе эти расширения и продол­жения не обращены к уважаемой аудитории как пред­ложения, потому что положить, предложить, учре­дить ит.д. — это отдельный ряд интенциональных мыследеятельностей, которые способны вовлекать дру­гих в выявленные расширения или продолжения. В то же время, тот жанр, на который я ссылаюсь, — не мо­нологичен. Скорее, он изыскательский. (Если вы пом­ните, то одна из работ Георгия Петровича была посвя­щена проблеме изысканий, в отличие от исследований, разработок и т.д.) Вот есть такой изыскательский жанр. Это похоже чем-то на разведку полезных ископаемых, на разведку и картирование как самостоятельную фун­даментальную деятельность — до того, как начнется возможная разработка этих ископаемых, их извлечение, а потом уже технологическая переработка во что-то общественно и технологически полезное.

Если не заниматься такой работой, полагал я, то происходит окукливание. Те самые поля, если их не пускать далее в севооборот, быстро истощаются, или на них начинается своего рода самоедство. До чего, собст­венно, в большинстве разделов — включая, между про­чим, такой славный раздел, как образование — дело и дошло. В этом смысле позволю себе одну реплику в ад­рес только что произнесенной речи. Вопрос: «А где же искать партнеров? Неужто среди учителей, неужто сре­ди земцев, которые в местных муниципалитетах?.. » — говорит о том, что эти поля как раз уже изъедены мето­дологической молью и обескровлены. И не внутри самих себя, а самоедами-методологами, которые сначала густой слой своего методологического гумуса, который они так любят, наложили. Столько наложили, что отту­да уже не прорастает!

Расширение и продолжение — это поиск тех са­мых полей, на которые возможны переносы, так ска­зать, когнитивного севооборота. Для того чтобы затем, может быть, некоторые из них предлагать, учреждать, поставлять (в смысле «постава») ит.д. Это происходит либо самоходом: они просто «накатывают» в порядке вызовов нам, либо это наша деятельность: мы их разы­скиваем, разыскания проводим.

Переходная точка между результатами разыска­ний и перечисленными интенциональными действиями предлагания, учреждения и так далее, такая своего рода точка перелома и является наиболее проблематичной. На нее я и обращаю сейчас внимание и первое из моих трех суждений: переходной точкой является точка от­ветственности и доверия. Только тогда, когда в этот момент ты действительно останавливаешься, делаешь «эпохэ», остановку, после того, как это изыскание про­ведено, и в этот момент — взятие ответственности за это, в ожидании ответного доверия. То, что Петр Геор­гиевич в другом контексте, вслед за то ли конфунцианцами, то ли за современным европейским проектостроительством, называет мандатом доверия. Да, есть между ответственностью и доверием тонкий момент, когда нечто будет признано, в том числе и в сообщест­ве, как достойная область для методологической рабо­ты, а может быть отвергнута как не достойная об­ласть... А может быть отложено как стратегический запас или как некоторая возможность на будущее. Тут выборов много.

П.Г. Щедровицкий. Можно здесь реплику?.. Мне кажется, что отказ, с которого ты начал, — отказ от программной установки приводит к превращению са­мой идеи методологии в паразитарную рефлексивную структуру.

О.И. Генисаретский. Она должна быть отодви­нута на «Чтениях». Не умеешь отодвигать — не умеешь останавливаться. Это и есть интенциональный «мачизм». Конечно, я против libido dominandi и libido doctorandi, то есть вожделения властвовать и вожделения учить. Я считаю, что на Чтениях есть смысл избегать того и другого. Уметь отходить. «Враг приходит — мы уходим, враг уходит — мы приходим» — один из тезисов Мао Цзедуна. Иначе будет безостановочное вращение, коловращение. И это «эпохе», эта процедура (процедурное действие) не есть прятанье головы в пе­сок, но есть форма свободы и независимости от самого себя, потому что иначе ты становишься (ты в смысле каждый) одержимым, зависимым от активности. А зависимость от активности — это такая же зависимость, как любая другая. Например, как встречная ей и не ме­нее тягостная «смыслозависимость». Те, кто тяготеет к такому осмыслительству, тот знает, до чего это гнусное и тяжелое бремя, когда, как поется в советской песне, «сколько смысла и значения вижу я теперь во всем». И деться некуда, сюда посмотришь — смысл, туда по­смотришь — смысл. То же самое и с целями, с активно­стью, поэтому я об этом говорю как о процедуре. Впро­чем, упрек принят.

Итак, после расширений и продолжений, я (если уж переходить в инфинитивы и к личным местоиме­ниям первого лица) считаю для себя этот этап закон­ченным, поскольку класс проектов под названием «Прометы и процепты» опубликован, доступен к об­суждению и открыт к вопрошаниям. Иное дело, что сообщество процедуру проблематизации не довело до персональной формы, не любит и не умеет задавать вопросы, не умеет спрашивать. По-человечески спрашивать — со смыслом и с намерением. Боюсь, что этого придется ждать долго. Призыв к призна­нию прав Другого, фундаментальное право человека, записанное в соответствующих уставных документах и конституциях, предполагает и это право на вопрошание и способность к нему, и то, что (по моей оцен­ке) этого вопрошания не происходит, означает неко­торое затруднение в данном обстоятельстве.

Вторая часть продолжений и расширений оказа­лась для меня более проблематичной, потому что рас­ширения антропологические и экологические остались, как мне кажется, не принятыми и не замеченными в надлежащей мере.

Мне вместе со всеми пришлось участвовать в подготовке этих Чтений в течение месяцев трех, как минимум (а в общем-то, существенно дольше). И когда в одном из интервью меня спросили: «Какие идеи вас более всего вдохновили при встрече с Георгием Петровичем?», я для самоосвобождения от происхо­дящего в этом процессе, для остановки, довольно же­стко ответил: никакие идеи, вообще никакие. По той простой причине, что для меня все, что происходило в кружке с самого начала и происходит до сих пор, есть, в первую очередь, часть интеллектуального ландшафта города Москвы и страны. Есть такая ре­альность: интеллектуальный и когнитивный ланд­шафт. Мне эта реальность очень дорога, потому что я со студенческих времен испытывал чувство интел­лектуального вакуума, и для меня оказаться в этих райских кущах, где плещется свободная мысль, было воистину счастьем. Это отношение совсем другого рода, чем бухгалтерия идей, каких-то концептов или проектов. Это среда жизнеобитания внутреннего че­ловека, то есть для homo sapiens, человека умудрен­ного, живущего мыслью, это — естественная жизнен­ная среда, и сохранение ее есть важнейшая задача. И если проект методологии на это был направлен, то да, если я правильно понял Петра Георгиевича, сохране­ние ее в том числе и в проектной форме — безуслов­ная ценность.

Однако кроме интеллектуального ландшафта есть еще ландшафт культурно-экологический, куль­турно-политический. Культурный ландшафт задает­ся через трансляционную реальность, а не коммуни­кативную. И вот тут, в этом libido dominandi, по-прежнему таится некий подвох. Потому что — да, нужен Другой, но не в стиле управляемой демокра­тии a la Администрация президента или телевиде­ния, где «других» просто клепают, превратив это в технологическое клонирование, по заказу и под за­каз. Другой, о метафизике и антропологии которого печется и Подорога, и стоящие за ним французы и прочие европейцы, — это другой Другой. Это не мне удобный Другой, не тот, который меня по моим пра­вилам будет «общать» с собою, не тот, который бу­дет, как интеллигенция в позднее советское время, выражать преданность партии и правительству в доступной для них, партии и правительства, форме... Очень часто работа с Другим вырождается именно в эту форму: вы со мной поговорите, но по правилам, которые я задал в этой ситуации. Так ни с земцами, ни с учителями, ни с теми, кто наследует культур­ный ландшафт нашей страны, разговаривать не уда­стся. Не удастся.

И вот тут вопрос об ответственности и о доверии переходит в совершенно другую плоскость.

Мы научились — благодаря тому, что деятель­ность считаем наделенной рефлексивностью — всё рефлексивное обращать в нее самоё, то есть в дея­тельность, мыследеятельность и т.д. В частности, один из последних схематизмов, который был прора­ботан у нас в докладе про ограничения полномочий, они же функции, они же компетенции и т.д. (ряд этот можно продолжить), обращаем рефлексивно на саму реальность деятельности и мыследеятельности. От­сюда возник ход, который я со ссылкой на Иммануи­ла Канта, у которого это называлось «юрисдикцией разума», обозначил как ход про правомочность мыс­ли. Схематизм разграничения полномочий, будучи обернутым рефлексивно в саму деятельность и мыследеятельность, заставляет применительно к интел­лектуальному, культурному и политическому ланд­шафту говорить о правомочности мыследеятельности в этих ландшафтах по отношению к тем реально­стям, которые в них имеют место.

Так я понимаю смысл тезиса об ответственности и доверии.

Мандат доверия получается, он не печатается, как фальшивомонетчики печатают фальшивые купюры. Он может быть мандатом Неба, может быть мандатом из­бирателей, он может быть мандатом народа, он может быть мандатом божественным, человеческим, каким угодно, но это отдельная и достаточно хорошо прора­ботанная процедура, особенно — в каноническом пра­ве. Даже постановление Вселенских соборов не являет­ся последней обязательной инстанцией для членов церкви, если не произошла таинственная вещь — их рецепция. Как обретается мандат и как обосновывается правомочность того или другого с точки зрения этого принципа — это, действительно, один из поворотных моментов, который здесь нас ожидает.

Б.В. Сазонов очень помог мне в этом деле свои­ми выступлениями на предыдущих Чтениях, указав на такую самоценность Московского методологиче­ского кружка, как свобода. Потому что один из ходов по обоснованию или обретению мандата ответствен­ности и доверия — это апелляция к самоценностям, самоосмысленности, самоцелеполаганию, то есть са­моопределению, и в конце концов — к самоцельно­сти. Этакий целый куст рефлексивных, возвратных отношений, в которых самоценность является наибо­лее проработанной категориальной, или экзистентной, конструкцией. Я считаю одним из способов вопрошания об источниках доверия и о доказательности ответственности эту апелляция к самоценностям, в том числе и в первую очередь — апелляция к само­ценности свободы.

Я упражнялся последние годы в формулирова­нии лексем, которые древнеиндийски называются «двандами» (сдвоенными суждениями), стараясь най­ти языковой ход к выражению самоценностей. И, в частности, дошел до созначения самоценной свободы с самоценной естественностью, сказав однажды, что свобода — это естественность движения, а есте­ственность — это свобода покоя. Тем самым я свя­зал в этой дванде естественность со свободой само­ценностными отношениями.

Итак, апелляция к самоценностям свободы, ес­тественности — дальше можно продолжить — под­линности (которая является такой же двандической связью свободы и естественности) и совершенства. Свобода, естественность, подлинность и совершенст­во — пока класс эквивалентов этих самоценностных отношений я ограничу этим списком, для того чтобы перейти к завершению своего затянувшееся уже вы­ступления.

Очень важным обстоятельством мне представ­ляется то, что активистско-деятельностная направ­ленность на будущее, связанная с про-отношениями — с проектированием, программированием и т.п., уравновешивается двандическими отношениями со­вершенства и тем, что Валлерштайн назвал «асимпто­тическими процессами» — процессами, сходящимися к неким состояниям достигнутого совершенства. В поисках того, почему развитие не является предель­ной ценностью методологии, я пришёл к выводу, что сопряжённой с ней самоценностью является самоцен­ность совершенства, которая для нас, методологов, бесспорно, является одной из важнейших, что засви­детельствовано в нашем пристрастии к нормам, к нормативности, к нормостроительству, будь они ло­гическими, юридическими, этическими, эстетически­ми или какими-то другими.

Как вы понимаете, дальше путь открыт в сторону модальной методологии, но это тема следующих каких-то годов. И это мне даёт надежду нато, что можно, со­храняя всю трезвость ума и жизнестойкость воли, тем не менее не впадать в зависимость от libido dominandi и libido doctorandi, то есть похоти власти и похоти учительствования.