eng
Структура Устав Основные направления деятельности Фонда Наши партнеры Для спонсоров Контакты Деятельность Фонда за период 2005 – 2009 г.г. Публичная оферта
Чтения памяти Г.П. Щедровицкого Архив Г.П.Щедровицкого Издательские проекты Семинары Конференции Грантовый конкурс Публичные лекции Совместные проекты
Список изданных книг
Журналы Монографии, сборники Публикации Г.П. Щедровицкого Тексты участников ММК Тематический каталог Архив семинаров Архив Чтений памяти Г.П.Щедровицкого Архив грантового конкурса Съезды и конгрессы Статьи на иностранных языках Архив конференций
Биография Библиография О Г.П.Щедровицком Архив
История ММК Проблемные статьи об ММК и методологическом движении Современная ситуация Карта методологического сообщества Ссылки Персоналии
Последние новости Новости партнеров Объявления Архив новостей Архив нового на сайте

Интеллект и коммуникация

Г.П.Щедровицкий

Статья первая

1. Множественность и разнородность интеллектуальных процессов*

«Знаете ли Вы задачу, состоящую в том, чтобы построить четыре равных треугольника из шести спичек? Сначала она кажется неразрешимой и действительно является таковой до тех пор, пока ее пытаются решить в пределах двух измерений. Но как только ее решение переносят в трехмерное пространство – трудности исчезают…»

К сложным и многообразным явлениям человеческого интеллекта в современной философии, социологии и психологии до сих пор подходят чрезмерно упрощенно. И то, что многие при этом признают исключительную сложность и неповторимость интеллектуальных процессов, нисколько не меняет реального положения дел. Слова эти стали своеобразным кокетством тех, кто занимается изучением интеллекта, с одной стороны, а с другой – их можно рассматривать как своеобразную компен­сацию качества получаемых результатов. Чем больше говорят о сложном и сокровенном характере человеческого интеллекта, тем больше оправдывают в чужих и своих собственных глазах многочисленные парадоксы и несоответствия, получаемые при исследовании его традиционными средствами и методами анализа, и таким образом избавляют себя от необходимости искать новые формы и способы видения объекта.

Сейчас можно назвать уже целый ряд направлений, в которых отчетливо обнаруживается слишком упрощенный характер наших теоретических представлений об интеллекте и соответственно недостаточность и неадекватность использованных нами средств и методов анализа.

Я остановлюсь на двух из них, до сих пор меньше всего обсуждавшихся в литературе и в наших собственных публикациях. Одним из них – и может быть, именно в нем ярче всего проявляется чрезмерная упрощенность наших подходов – является стремление представить интеллект в виде однородного целого.

Когда в 50-е гг. в отечественной логико-методологической литературе была выдвинута программа построения единой и обобщенной теории мышления и начались интенсивные исследования знаниевых и операциональных структур, то все явления интеллекта, обсуждавшиеся в философских и психологических работах, фактически оказались сведенными к мышлению, а все остальное было отодвинуто на задний план как несуществующее. Затем в середине 60-х гг. в методологии начались углубленные исследования рефлексии, и это привело к тому, что сейчас в целом ряде философских и психолого-педагогических работ рефлексия рассматривается в качестве основного интеллектуального процесса, охватывающего и подчиняющего себе все другие, в том числе и мышление. А сейчас, когда одним из фокусов исследования интеллекта стало понимание, в философских и специально-научных, особенно в психолингвистических, работах обнаруживается не менее сильное стремление представить понимание в качестве тотального, всеохватывающего и всепроникающего интеллектуального процесса.

Сами по себе эти смены планов осмысления интеллекта не так уж страшны, а если рассматривать их как увлечение новыми направлениями анализа, то можно было бы признать их даже закономерными и полезными, если бы они сопровождались углубленным изучением процессов мышления, понимания и рефлексии. Такое изучение неизбежно привело бы к выявлению специфики каждого из этих процессов и к внутреннему самоограничению их в рамках интеллекта как целого, что потом с необходимостью вылилось бы в вопрос об их взаимных связях и соотношениях. Но такого углубления в специфику названных процессов при всех этих переменах (во всяком случае, в массовой научной литературе) не происходило.

Вместо этого каждый раз производилось переименование уже исследованных процессов: то, что раньше называлось мышлением, теперь описывалось как рефлексия, то, что раньше проходило как рефлексия, теперь трактуется в качестве понимания и т.п. И все, что было известно об интеллекте, теперь пересказывалось под новым углом зрения и в новых словах. В результате никогда не удавалось выйти к задаче взаимного ограничения этих процессов и к выяснению их связей и взаимоотношений внутри каких-то реальных целостностей.

Поэтому, какие бы смены точек зрения и планов осмысления не происходили и сколько бы проекций интеллекта мы не фиксировали в наших знаниях, он по-прежнему оставался однородным и весьма простым в своем внутреннем членении. Сложность и многообразие знаниевых проекций не переводилась в план устройства самого объекта, ибо не было того структурного и функционального пространства, в котором эту задачу можно было ставить и решать методологически осмысленно. Таким образом, наши представления об интеллекте, вырабатываемые при разных подходах и углах зрения, стали уже достаточно сложными и разнообразными, а сам интеллект по-прежнему мыслится как простой и однородный. И в этом состоит первое совершенно очевидное переупрощение в наших теоретических представлениях интеллекта.

Но сам вопрос, к которому мы таким образом подошли – каков тот целостный объект, который мог бы объединить в своей системе конкретные процессы мышления, понимания и рефлексии, или, что то же самое, каково то «пространство», в котором эти процессы могут существовать в объективных связях и соотношениях друг с другом –  выводит нас к новому кругу проблем, в которых слишком упрощенный характер наших теоретических представлений об интеллекте проявляется не менее резко, чем в первом.

В принципе, задача построения объекта для тех или иных методологических и теоретических исследований интеллекта является крайне сложной и многоплановой. Но мы, естественно, не будем рассматривать ее во всем объеме, возьмем лишь один аспект, непосредственно связанный с темой настоящего исследования; речь пойдет об отношениях и связях между интеллектуальными процессами и коммуникацией.

Хотя реально вся интеллектуальная работа может происходить в условиях деятельности коллектива, замкнута на общение людей друг с другом (как в рамках малых групп, так и в рамках культурно-исторических общностей) и представляет собой по сути дела спор человека с другими людьми, несмотря на все эти совершенно очевидные условия и обстоятельства, вне которых интеллектуальная жизнь и деятельность людей вообще не может быть помыслена, коммуникация никогда прямо не учитывалась в исследовании и нормировании интеллектуальных процессов – ни в качестве конституирующего интеллект фактора, ни в качестве существенно влияющего на него обстоятельства. По сути дела, во всех исследованиях – философских, логических и психологических – интеллектуальные процессы рассматривались как автономные и совершенно независимые от процессов коммуникации; почти все, занимавшиеся этими проблемами, говорили, что интеллект проявляется или выражается в коммуникации, но не было почти никого, кто рискнул бы сказать, что интеллект создается коммуникацией (хотя сейчас такое утверждение кажется уже естественным и чуть ли не само собой разумеющимся).

Источником и конечным основанием этого всегда, по-видимому, была социотехническая установка на организацию и нормирование интеллектуальной деятельности отдельного индивида. Неважно, что интеллектуальные процессы осуществлялись всегда в условиях деятельности определенной социокультурной общности, а часто также в условиях коллективного или группового действия, сложившаяся (уже по крайней мере с античности) система разделения труда и фиксировавшие ее социокультурные и организационные формы (такие как разделение умственного и физического труда, предметизация и профес­сио­нализация умственной деятельности, организация знаний по отдельным дисциплинам и т.п.) реально превращали отправление этих процессов в жестко обособленные действия и деятельности отдельных индивидов, для которых тексты коммуникации становились действительностью особого рода, тем материалом, в котором был выражен и представлен мир и который в силу этого подлежал специальному мыслительному анализу. Именно их нужно было затем нормировать и таким образом интегрировать, чтобы обеспечить единство и целостность общественных систем деятельности.

Примечания. Таким образом, мы рассматриваем «индивидуальную деятельность» как исторически возникшую и, следовательно, в принципе исторически преходящую форму членения и организации общественной деятельности. В этом плане исторический процесс делает своеобразный круг: сначала за счет коммуникации и ее специфических средств он связывает и объединяет поведение приматов в целокупную общественную деятельность людей (деятельность, которая на первых порах возможна только как массовая поведение), а затем начинает дробить и разделять ее (теперь уже как деятельность) на отдельные подсистемы и в какой-то момент приводит к таким единицам как «индивидуальная (интеллектуальная и производственно-практическая) деятельность». При этом тексты сообщений, которые сложились исторически как средства связи, объединяющие поведения отдельных людей в единую и интегрированную за счет коммуникации общественную деятельность, приобрели новую и в известном смысле противоположную функцию: для каждого индивида, отправляющего интеллектуальные процессы, они заместили другие части и фрагменты целокупной общественной деятельности, стали их знаково-символическим представлением, вместе с тем – особой действительностью, и благодаря этому позволили деятельности каждого отдельного индивида выделиться из ткани ее реальных общественных условий, через посредство знаков оторваться от других частей и фрагментов общественной деятельности и ато­мизироваться. Примерно так в системе интегрированной общественной деятельности возникали такие образования, как индивидуальная интеллектуальная деятельность – сначала как особые орга­низованности массовой общественной деятельности, а потом как единицы, на которые она распадалась и из которых складывалась.

Но здесь пока склеены два разных момента: методологическая констатация и псевдоисторическое выведение и объяснение. К такому выводу мы подошли в самых ранних работах 1961–1962 гг. Тексты коммуникации всегда несут две противоположные функции: с одной стороны, они выступают как средства связи оторвавшихся друг от друга частей деятельности, а с другой – как средства разделения и обособления их. Одновременно появляется третья функция – дополнения до целого, а вместе с ней неоднородность самой деятельности, совмещение в ней реально-деятельностных и знаково-сим­волических планов.

Но эта одновременно и та точка, в которой появляется мышление как таковое, т.е. деятельность со знаками, понимаемыми и трактуемыми как замещение или даже представление (в чем разница между тем и другим?) реального деятельностного мира.

При таком выведении отчетливо обнаруживается обстоятельство, на которое обращают внимание многие авторы, занимающиеся исследованием происхождения мышления, – в своем генезисе мышление неразрывно связано с мифом и мифическим освоением действительности. Так должно быть, если мы понимаем мышление как работу с замещающими или символизирующими знаками.

Тексты коммуникации мы уже давно зафиксировали как отличающиеся от текстов трансляции: первые выступают как функциональные элементы и средства в деятельности, вторые же, напротив, представляют собой, прежде всего, самостоятельное и автономное явление, по отношению к которому будет развертываться своя особая деятельность. Тексты трансляции – это мир, они – сама действительность. Именно благодаря организационному осуществлению индивидуальной интеллектуальной деятельности, поддержанию и воспроизводству ее, появляются выраженные тексты трансляции. Сначала они не имеют самодовлеющего значения. Ибо трансляция осуществляется за счет и в форме образцов. Но постепенно тексты становятся все более полными и самодовлеющими, они начинают описывать образцы и сами становятся образцами. Образуется мир текстов и появляется совершенно особое отношение к текстам. Теперь уже не как к средствам коммуникации, а как к знаковому представлению мира.

Соответственно этой социотехнической ориентации на индивидуальную деятельность строились конструктивно-технические и собственно исследовательские предметы, а также философские мировоззрение и идеология.

Неправильно и наивно думать, что эти предметы (включая и собственно исследовательские) строятся по принципу соответствия тем или иным реальным объектам – так мог думать только тот, кто верил в возможность непосредственного созерцания реального объекта. На деле все происходит иначе: в рамках каждого предмета строится соответствующая его структуре и элементам схема объекта.

Нормативно-организационная ориентация на отдельного индивида определяла, начиная с античности, характер всех конструктивно-технических, исследовательских и собственно научных предметов, связанных с интеллектуальными процессами – методологию, логику, теорию сознания и психологию. Линия на организацию деятельности и мышления индивида прямо и непосредственно отражалась на направлениях объективации нормативно-организационных, в частности логико-методологи­ческих, схем: интеллектуальные процессы, которые должны были ими нормироваться, приписывались индивиду и рассматривались как порождаемые им за счет внутренних творческих сил (έντελέχεια древних1), а сам индивид в отношении к этим процессам выступал как носитель, порождающая причина (или сила) и источник. Эти схемы объяснения и исследования оформлялись в соответствующем философском мировоззрении и идеологии. По крайней мере, с XVII в. в европейской культуре утверждается и получает распространение в качестве равноправного и совершенно законного тот стиль и способ мышления, который позднее, уже в XIX в., получил название «психологизма». Его точно так же питала и поддерживала в течение веков установка на организацию и нормирование деятельности и мышления отдельных индивидов.

И пока эта социотехническая установка со всеми обслуживающими ее теоретическими представлениями и производимыми в ее рамках продуктами оставалась действенной в практическом и организационном плане, тщетными были все теоретические и методологические призывы к другому видению, осмыслению и исследованию интеллектуальных процессов и интеллекта в целом. Даже в тех случаях, когда принципиально иные воззрения на интеллект (скажем, такие, как гегелевские) не отвергались с самого начала в принципе, как «нереальные», «неосмысленные», «ложные» и т.п. <пропуск>, а наоборот, в силу тех или иных социокультурных обстоятельств принимались в качестве идеологии или основного ядра господствующего мировоззрения, они все равно так трансформировались и переосмыслялись, что начинали оправдывать нормативно-организа­ционную ориентацию на индивида как такого и «психологизм» в исследованиях и теоретических объяснениях. И в этом плане самой поучительной, наверное, является история разработки Марксова тезиса об общественной природе интеллекта <пропуск в тексте>

Всем этим трансформациям и переосмыслениям не надо удивляться. Наивно было бы думать, что конструктивно-технические и исследовательские предметы строятся в соответствии с «истинным» представлением об объекте – так мог думать и представлять себе познание только наивный гносеолог, верящий в возможность непосредственного созерцания реальных объектов. Сейчас мы уже достаточно хорошо знаем, что все практически значимые, или непосредственно институциализируемые (социализируемые), предметы строятся в соответствии с той или иной уже существующей социотехнической практикой, а ориентация на «истинное» теоретическое представление (в противоположность «ложному», практическому) является регулятивным принципом только для узкой группы чисто теоретических предметов (всегда характеризуемых как «оторванные» от реальной практической жизни), выполняющих в своей сути прежде всего революционно-критическую функцию <…>.

Конечно, обсуждая весь этот круг проблем, нельзя сводить все к одним лишь организационно-нормативным разработкам и представлять себе дело так, что все предметы и все создаваемые в них или по поводу них теоретические представления прямо и непосредственно отражали социотехническую установку и автоматически менялись вслед за изменением социотехнической практики. Все теоретические предметы, поскольку они уже сложились и определенным образом организовали процессы исследований и разработок, имеют свою собственную жизнь и свои имманентные законы функционирования и развития. Эти предметы постоянно воспроизводятся и повторяются соответственно своей структуре и организации. Благодаря этому они приобретают устойчивость и независимость по отношению к их деятельностному окружению и оказывают обратное влияние на социотехническую практику, препятствуя ее изменению и развитию. Иногда это обратное воздействие существующих предметов и связанных с ними теоретических представлений бывает настолько сильным, что может на десятилетия и даже на столетия затормозить развитие уже возникших и существующих в зародыше новых форм организации деятельности

Именно это, на наш взгляд, в течение длительного времени происходило в сфере интеллектуальных процессов. Представление об их индивидуализированном характере стало предрассудком2. В силу этого исторически преходящая форма расчленения и организации целокупной общественной деятельности, оформленная и закрепленная в этих представлениях, стала восприниматься и трактоваться как единственно возможная и естественно вытекающая из природы самой человеческой деятельности. В результате этого даже в тех случаях, когда реальные способы отправления интеллектуальных процессов существенно менялись, приобретали явно коллективные формы и осуществлялись преимущественно в коммуникации и через коммуникацию, ставя в совершенно новое отношение к самим процессам, и все это приобретало, казалось бы, совершеннейшую очевидность и выпуклость, даже в этих случаях коллективная и коммуникативная природа интеллекта не осознавалась, оставалась за рамками методологического и теоретического описания, ибо уже существующие теоретические представления об индивидуальной интеллектуальной деятельности не давали места коммуникации внутри интеллекта и в его структуре. Коммуникация могла быть привлечена и описана, но только как нечто внешнее по отношению к субстанции интеллекта, как средство общения индивидуальных интеллектов друг с другом, но не как средство конституирования самого интеллекта.

Насколько силен этот предрассудок, прекрасно показывает (хотя и в миниатюре) история исследований интеллектуальных процессов в Московском методологическом кружке. Практически вплоть до начала 70-х гг. основные усилия направлялись на разработку теории индивидуализированных интеллектуальных процессов, хотя вся практика реальной интеллектуальной работы кружка с начала 50-х гг. демонстрировала нечто иное.

Семинарские заседания кружка были мало похожи на традиционные академические собрания, в которых докладывают о полученных результатах. Докладчик по сути дела только начинал обсуждение темы. Он должен был определить проблему, в обсуждение которой включались затем все остальные. Границ между самим докладом и дискуссией практически не существовало. Заседание представляло собой коллективное обсуждение и решение проблемы, причем нередко развертывались одновременно и параллельно сразу два или три доклада на одну тему. Правильнее было бы даже сказать, что это были содоклады и контрдоклады, ибо игра в доказательства и опровержения стала основным принципом организации всей интеллектуальной жизни кружка.

Вопросы можно было задавать после каждого смыслового куска доклада или дискуссии, практически – по каждому тезису. Иногда они были направлен на понимание сказанного, но, как правило, они касались не столько непосредственного содержания сделанных утверждений3, сколько различных элементов интеллектуальной деятельности, осуществляемой докладчиком и его оппонентами: формулирование целей, задач, оснований, проблематизация средств и методов мыслительной работы, логических схем рассуждений, критериев оценки полученных результатов, способов доказательств и опровержений  и т.п. В результате главным моментом интеллектуальной работы коллектива становилась рефлексия по поводу деятельности, осуществляемой отдельными членами кружка и кружком в целом. Иначе говоря, в ходе этой рефлексии могли проблематизироваться и подвергаться критическому анализу и перестройке не только любые элементы интеллектуальной работы, но и ее основания, способы и стиль мышления, его категориальный строй и логические нормы, языки описания и онтологические картины в такой же мере, как отдельные понятия, модели и принципы анализа.

Поэтому в любой момент все собрание в ходе дискуссии могло перейти с обсуждения исходной темы на обсуждение средств и методов работы, выбранных докладчиком или его оппонентами, начать трансформацию и реконструирование этих средств и методов, затем снова совершить рефлексивный выход и обратиться к анализу средств и методов этой конструктивной деятельности, начать их перестройку или проектирование новых средств подобной работы и вернуться к исходной теме лишь через несколько недель или месяцев напряженной работы, разворачивавшейся сразу в нескольких различных слоях и планах мышления. Количество уровней рефлексии, на которые могло выйти обсуждение, никогда заранее не фиксировалось – оно определялось всегда ситуативно в соответствии с возможностями работающего в этот момент коллектива.

В силу такой достаточно «свободной» организации работы на каждом заседании развертывалось сразу и одновременно несколько различных планов обсуждения каждой темы. При этом, естественно, нельзя уже было говорить о каком-то одном и едином результате интеллектуальной работы: таких результатов всегда было много – соответственно различным планам рефлексивного осмысления хода коллективной работы и непрерывно меняющихся ситуаций.

Множественность планов обсуждения и параллелизм в их развертывании делали необходимым функциональное структурирование группы: одни из участников коллективной работы принимали задачу конструктивного развертывания темы, создавали модели и фиксирующие их понятия, другие брали на себя задачу критики этой конструктивной работы и решали ее с культурно-исторической или категориально-методологической точки зрения, третьи фальсифицировали созданные конструкции относительно эмпирического материала, четвертые проблематизировали средства и методы работы, пятые начинали разработку новых средств и методов и т.д4. В ходе обсуждения темы каждый из участников развивал свою собственную линию и постоянно стремился «перетянуть» общую дискуссию в свой собственный план работы. Но продуктивная содержательная работа каждого была возможна лишь в органической связи со всеми другими, лишь при условии, что в общей целокупной работе сохранялось равновесие между всеми ее планами, ибо ни одна линия не имела н не могла иметь необходимой для мышления замкнутости и автономности, не  обладала необходимой полнотой предметного содержания и могла нормально развертываться только если рядом и одновременно с ней развертывались другие, каждая зависела от степени продвинутости других линий: одни из этих линий мыслительной работы фиксировали разрывы и ошибки, другие поставляли проблемы и задачи, третьи – материалы, четвертые давали средства и методы, пятые включали все в культурно-исторический контекст, шестые определяли онтологическое пространство работы. И только вместе друг с другом все эти линии работы образовывали целостность мыслительной деятельности, очень сложным и причудливым образом объединяющей мыслительные процессы разных типов – исторические реконструкции, конструирование, технические и естественнонаучные исследования, проектирование, нормировку, критику и т.д.

Но именно эта сложность и разноплановость целокупного мыслительного процесса, конституирующая роль рефлексивных выходов внутри него и порожденная ею внутренняя разнородность его элементов и компонентов, возможность постоянно менять логику работы, делали для нас совершенно неприемлемыми формы собственно научного и вообще теоретического синтеза мыслительной работы и заставили развивать методологическое мышление, характеризующееся совершенно иными – не объективными, а деятельностными – формами связи разнотипных мыслительных процессов и их продуктов.

Когда на семинары Московского методологического кружка попадал какой-то новый человек, то у него голова шла кругом, ибо он никак не мог разобраться, почему развернулась та или иная дискуссия, в чем суть спора и возникающих в ходе него оппозиций, по каким основаниям и в каких планах они устанавливаются. Он находился в окружении множества текстов, совершенно разорванных, как ему казалось, производимых хаотически и вне связи с другими. На каждый поставленный вопрос следовало сразу три-четыре разных ответа, и все они принимались, хотя казались исключающими друг друга. И выяснить, что из всего говоримого является правильным, а что наоборот неправильно, было просто невозможно. Неудивительно, что у некоторых от всего этого к концу заседания начиналась тахикардия, и они уходили в эмоциональном шоке.

Но в таком положении оказывались не только неофиты, впервые включающиеся в работу кружка. Нередко таким же было положение и старых его членов, проработавших таким образом уже не один год. Объясняется это в первую очередь отсутствием критериев для отделения «правильного» от «неправильного». Выше я уже отметил, что критике и проблематизации подвергались не только отдельные средства мыслительной работы, но и регулирующие ее методологические схемы и логические нормы. Поэтому нередко на указание, что нарушены определенные логические нормы рассуждения, докладчик или его оппоненты отвечали, что они сделали это сознательно, что именно в этом и состоял пафос их работы и что отныне то, что другие считают ошибкой и неприемлемой формой мысли, станет образцом и нормой во всех подобных случаях. Такие утверждения лишали дискуссию каких-либо прочных и всеми принятых оснований, делали ее крайне зыбкой и неопределенной.

Основным и часто даже единственным регулятивом мыслительной работы в таких ситуациях становились цели работы: если они достигались, то новые и казавшиеся ошибочными схемы мыслительной работы объявлялись допустимыми, фиксировались в специальных методологических схемах, которые должны были проверяться на разном предметном материале, определяться относительно областей применимости и постепенно переводиться в разряд логических норм и методологических схем.

Этот момент – возможность по ходу дела отказаться от существующих схем и норм мыслительной работы и вырабатывать новые или другие схемы и нормы – точно также является характерным моментом методологического мышления и выступает в качестве его важнейшей цели и результата. Именно поэтому я выше указал, что предметное содержание интересовало членов кружка лишь во вторую очередь: по сути дела оно всегда выступало лишь в качестве повода для того, чтобы развернуть новые формы мышления, схематизировать их и зафиксировать в виде новых логических норм. В этом состояла первоочередная задача методологической работы, подчиняющая себе все остальные.

Но эта новая нормировка могла появиться только в результате всей работы, по необходимости весьма длительной и охватывающей разнообразный материал, а в спорной ситуации нельзя было апеллировать ни к уже существующим твердо установившимся нормам, ни к будущим, создаваемым новой практикой мышления. Единственным критерием эффективности и соответственно допустимости новых форм мышления в этой ситуации, как я уже отметил, могли быть только цели работы и, следовательно, все используемые по ходу дела средства и методы; все вновь создаваемые схемы и формы мышления должны были оцениваться относительно этих целей – насколько они обеспечивают достижение их или создают для этого условия. И такая оценка становилась непременным моментом организации коллективного процесса мышления в каждой конфликтной ситуации.

Надо отметить, что вся эта сложность совокупного процесса мышления – его внутренняя разнородность и разноплановость, наличие множества различающихся между собой уровней и слоев рефлексии, свобода относительно уже установленных и общепризнанных логических норм, определяющая роль целей и т. п., делали особенно значимыми и важными формы непосредственной организации работы.

Текущая организация всех интеллектуальных процессов, осуществляемых отдельными членами работающей группы, становилась тем важным моментом, в котором первоначально осуществлялось и выражалось все – и число одновременно соединенных, состыкованных друг с другом уровней и слоев рефлексивного осмысления, и категориальный строй совокупной интеллектуальной работы и логика коллективного процесса мышления, и наборы непосредственно взаимодействующих друг с другом понятий и представлений. Эта организация творилась тут же, по ходу дела, в процессе живой дискуссии, и ее главным регулирующим принципом было отношение между поставленными целями и средствами мысленного достижения их. А принимались и ставились на обсуждение только те темы, которые характеризовались диффициентностью этого отношения, т.е. имели разрыв между целями и средствами их достижения, и могли, следовательно, выступить в качестве методологических проблем, требующих для своего разрешения построения принципиально новой (по каким-либо методологическим параметрам) мыслительной деятельности.

Все это делало исключительно сложной и ответственной работу руководителя семинарских занятий. Именно он в каждом спорном случае определял, что «правильно» и что «неправильно» (хотя каждый участник дискуссии, конечно, мог остаться при своем особом мнении), квалифицировал рефлексивно выявленные схемы рассуждений как эффективные или неэффективные, обоснованные или необоснованные, узколокальные или обобщенные и т.д., и таким образом проделывал первую часть работы по конституированию образцов и норм мышления, запрещал и отсекал одни линии обсуждения и направлял всю коллективную интеллектуальную работу по другим линиям. При этом он очень часто испытывал большие затруднения из-за недостатка методологических средств, необходимых для осмысления ситуаций, складывающихся в процессе коллективной работы, оценки новых идей и новых ходов мысли, для принятия эффективных и перспективных решений, и отнюдь не всегда он действовал лучшим образом: в ряде случаев решения, принятые в весьма ответственных случаях на несколько лет затормозили развитие методологических исследований и разработок по очень важным и даже принципиальным направлениям [предполагалась ссылка].

Такой была практика коллективной интеллектуальной работы в Московском методологическом кружке как она сложилась к концу 1953 г. К середине 1955 г. она организационно оформилась в ряде методологических семинаров, а к началу 1958 г. выработала уже свою собственную субкультуру. По крайней мере с середины 1955 г. практика коллективной интеллектуальной работы стала предметом непрекращающегося рефлексивного анализа и многие ее специфические черты осознавались уже достаточно адекватно и фиксировались в методических, организационных и этических принципах5. Но это не делало ее еще предметом теоретических и собственно научных исследований и разработок: организационно-методической рефлексии было вполне достаточно, чтобы поддерживать и воспроизводить уже сложившуюся практику коллективной работы. Поэтому она развивалась в этом своем качестве, не переходя в предметные научно-теоретические знания о коллективном мышлении.

За это время в коллективной интеллектуальной работе кружка сложилось по крайней мере два комплекса независимых друг от друга знаний: кружок в целом разрабатывал индивидуализированную теорию интеллектуальных процессов, а его лидеры параллельно и в дополнение к этому рефлектировали практику коллективной интеллектуальной работы и фиксировали ее в организованно-методических знаниях. Каждая из этих форм знания существовала в своем особом «пространстве» – имела своих пользователей, свою область приложений и соответственно этому свое особое содержание. В деятельности эти знания никак не пересекались друг с другом; хотя они и были элементами одной совокупной деятельности, но каждая форма занимала в ней свое особое место, а поэтому не было никакой нужды соотносить и связывать их с друг с другом по содержанию. В силу этого предметные научно-практические разработки никак не обогащались за счет организационно-методической рефлексии, а последняя, сколько она ни развивалась сама по себе, не оказывала и не могла оказать на них никакого существенного влияния.

Так продолжалось до тех пор, пока в жизни кружка – а это случилось в середине 60-х гг. – не наступили «трудные времена».К этому периоду онтологические, методические и теоретические средства методологической работы стали весьма сложными и многообразными: конструктивные и проектные подходы отделились от познавательного, деятельностный подход выделился из системно-структурного, и стала оформляться теория деятельности, противопоставившая себя теории мышления. Произошло разделение семиотики и эпистемологии, а внутри последней уже наметилась граница между теорией знания и теорией научных предметов, а вместе с тем существенно расширились области приложения методологии. Произошел переход от политэкономии и физико-математических наук, на материале которых преимущественно строились логико-методологические исследования в 50-е гг., к лингвистике и биологии, к педагогике и психологии, к социологии и социотехнике, к различным областям инженерного конструирования и проектирования и т.д.

Соответственно этому внутри кружка на базе общей методологической идеологии сложилось несколько течений, которые все больше дифференцировались и расходились между собой, с одной стороны, по областям работы, а с другой, – по характеру тех онтологических, методических и теоретических средств, которые клались в основание всей методологической работы и в силу этого разрабатывались интенсивнее всего: системно-структурный подход, содержательно-генетическая логика, теория мышления, семиотика, эпистемология, теория научного предмета, теория деятельности, теория сознания.

Так внутри Московского методологического кружка сложились относительно автономные направления – теоретико-мыслительное, системно-проектное, семиотическое и теоретико-деятельностное (в дальнейшем число их продолжало непрерывно увеличиваться), причем настолько быстро, что очень скоро границы между ними стали весьма условными и все они потеряли свою первоначальную организационную определенность, так что сейчас требуется специальная методологическая работа, чтобы разобраться в них и установить строгую логическую типологию.

В результате этой внутренней дифференциации методологических объектов и методологической парадигматики ситуации на семинарских занятиях кружка неимоверно усложнились, дискуссии стали практически неуправляемыми, и эффективность коллективной работы резко снизилась. Коммуникация перестала быть внутренним структурным моментом общей мыслительной работы, а наоборот превратилась в объемлющую и самодовлеющую систему, которая развертывалась по своим собственным законам, нередко деформируя или даже целиком разрушая процесс коллективного мышления. Логические нормы индивидуализированной мыслительной работы перестали быть средством регулирования и организации коллективной работы, ибо представители всех противостоящих друг другу течений достаточно скрупулезно соблюдали эти нормы, а общая коллективная работа все равно не получалась. Каждый был прав по-своему, но это было уже не единое коллективное мышление, а конгломерат никак не соотносимых друг с другом мыслительных процессов.

Надо было, во-первых, разобраться в том, что происходит, а во-вторых, найти новые эффективные формы организации коллективной работы в условиях, когда в ней оказались представители разных парадигм.

С одной стороны, возможно, эта ситуация свидетельствовала о том, что проработка и культурное оформление вновь созданных средств и освоение их отдельными членами кружка стали отставать от «идейного бега вперед».

С другой стороны, эта очень сложная и в известном смысле критическая ситуация стала весьма продуктивной для кружка, ибо заставила перевести организационно-методологические проблемы методологической организации коллективной работы, обсуждавшиеся раньше на уровне практико-методической рефлексии, на уровень предметно-теоретических проблем6.

Здесь надо усилить описание критичности этой ситуации и подчеркнуть, что индивидуалистически ориентированные логические нормы мыслительной работы здесь уже не могли помочь, ибо все их соблюдали. Дело было все-таки в другом: участники стали ставить разные цели и соответственно исходить из разных оснований.

Так возникла необходимость понять: а) возможности коммуникации и б) возможности организации совместной деятельности в этих условиях, в) принципы такой организации и уже, наконец, г) законы коммуникации и д) законы развертывания совместной интеллектуальной деятельности, е) формы коммуникации, ж) формы организации.

Стало понятным к тому же, что поддерживать в этих условиях коллективную работу на прежнем уровне можно было только одним способом: надо было разделить кружок на части в соответствии с относительно однородными системами парадигм. Собственно говоря, так и происходило на предшествующих этапах развития кружка: он делился к тому времени уже дважды – в 1957 и 1961 гг. В 1965 г. по этой же схеме произошло третье разделение – выделилось «системное направление». Но значительная часть членов кружка стремилась сохранить единство. Поэтому надо было искать другие формы организации работы и коммуникации в новых условиях.

Для этого, прежде всего, надо было разобраться в сложившейся ситуации и наметить возможные теоретические формы перестройки и реорганизации ее. Решить эти задачи путем организационно-методической рефлексии было невозможно, поскольку новых форм организации коллективной работы еще не было. Единственным реальным материалом, на который можно было опираться, были разрывы в прежней деятельности, возникшие из-за дезорганизации коммуникации и вызванной этим дезорганизации коллективной работы, которая сохраняя все элементы и составные части, тем не менее не удовлетворяла требованиям целостности. Следовательно, именно коммуникацию и создаваемую ею коллективную интеллектуальную работу нужно было делать предметом теоретических и дальше – специально-научных исследований, чтобы выяснить, какие же собственно формы организации коллективной интеллектуальной работы и какие формы коммуникации внутри нее вообще возможны.

Таким образом, эта очень сложная и даже критическая ситуация заставила перевести методологические проблемы организации коллективной работы, обсуждавшиеся раньше в организационно-методической форме, на уровень онтологических – и дальше – предметно-теоретических проблем. В 1964-1965 гг. были сделаны и опубликованы первые работы, посвященные организации коллективного интеллектуального процесса и роли рефлексии в нем. И с тех пор направление теоретических  и собственно научных исследований все более утверждалось в рамках кружка.

На передний план выдвинулись понимание и рефлексия – то, что при логико-нормативных исследованиях мышления оставалось на заднем плане и рассматривалось как добавка и приложение к процессам мышления. Произошла своеобразная перецентрация проблем. При изучении деятельности как таковой главным стал уже не процесс мышления, а процесс рефлексии; последний легко и естественно вписывался в позиционные и кооперативные схемы деятельности, в то время как связи деятельности и мышления из-за сложности и разноплановости их до сих не проработаны и не выяснены даже в своих основных чертах.

Еще несколько лет проблемы рефлексии и понимания (уже после того, как они были переведены в теоретическую и предметную или квазипредметную форму) обсуждались во многом независимо от проблем мышления и развертывались в своих самостоятельных предметах, которые существовали рядом с предметом теории мышления. В принципе ни представления о рефлексии, ни представления о понимании не могли претендовать на то, чтобы заменить или как-то вытеснить представления о мышлении, тем более – встать на их место. Но подобные представления и оппозиции складываются сами собой по законам социальной человеческой деятельности: всякий новый круг идей может провозгласить свою значимость и социально утвердиться только за счет противопоставления себя чему-то прежнему и борьбы с этим прежним.

Таким образом, новые схемы стали сталкиваться со старыми невольно, в практике использования их в тех областях материала, где раньше использовались, и казалось бы, и дальше должны были использоваться прежние схемы. Естественно, что эта практика описания и объяснения какого-то материала в новых средствах и по-новому стимулировала представителей прежней точки зрения попытаться описать то же самое в старых средствах. Так неявная конкуренция разных средств и разных подходов превращалась в явное состязание их на одном и том же материале.

Это делало неизбежным уже сознательное сравнение их (чаще всего «нейтральными» членами кружка, чаще всего неофитами) по строго определенным и сознательно фиксируемым познавательным функциям и методологическим критериям. А от сравнения в свою очередь был уже только один шаг до сознательной постановки задачи синтеза старых и новых представлений, тем более, что использование их для описания и объяснения одного и того же эмпирического и смыслового материала наталкивало на мысль о принадлежности их к одной системе – либо деятельностной, либо объектной (в зависимости от ситуативных ориентаций исследователя, ставившего эту задачу).

В силу этого на рубеже 60–70-х гг. проблема единства взаимосвязи мыслительных процессов (которые по традиции относились преимущественно к индивидуализированным схемам интеллектуальной деятельности), процессов рефлексии (которые все чаще и чаще связывались теперь с многопозиционными схемами деятельности) и процессов понимания (которые начиная с 1969 г. связывались чаще всего со схемой бинарной коммуникации) стала одной из важнейших для многих членов Московского методологического кружка.

При этом все эти схемы, с одной стороны, стали усиленно соотноситься и связываться друг с другом: то схема коммуникации вставлялась внутрь схемы коллективной многопозиционной деятельности, то, наоборот, схема многопозиционной деятельности вводилась внутрь схемы коммуникации и выводилась из нее, то индивидуализированная мыслительная деятельность, зафиксированная в логико-нормативных схемах, рассматривалась как часть и составляющая коллективной мыслительной деятельности, а с другой стороны, знания, в которых фиксировались разные аспекты мышления, понимания и рефлексии, стали одинаково свободно относиться как к схемам индивидуализированной интеллектуальной деятельности, так и к схемам коллективной деятельности, пронизанной коммуникационными связями7.

Естественно, возник вопрос о том идеальном объекте, в рамках которого можно было бы связать и совместить все эти представления

Но как только действительность коллективной интеллектуальной работы и коммуникации была представлена в теоретических схемах, выступающих в роли онтологических картин и моделей, так тотчас же в действие вступили специфические механизмы взаимного сопоставления, развертывания и синтеза различных теоретических представлений, описывающих один объект. Различные знания, фиксирующие с разных сторон интеллектуальные процессы – понимание, рефлексию и мышление, стали проецироваться не только на модели и онтологические картины индивидуальных процессов мышления, но также на модели и онтологические картины внутригрупповой коммуникации и коллективной интеллектуальной деятельности. И тогда выяснилось, что последние обладают значительно большей синтезирующей и объяснительной мощью, чем первые.

Если раньше, рассматривая интеллектуальную работу как индивидуальный процесс, мы ломали голову и, несмотря ни на какие ухищрения, не могли правдоподобно объяснить, как связаны друг с другом процессы мышления, понимания и рефлексии и как они могут быть представлены на схемах внутригрупповой коммуникации и на схемах позиционной организации коллективной интеллектуальной деятельности, теперь все это получало совершенно естественное и как бы само собой разумеющееся объяснение и истолкование в соответствии с наглядной графикой схемы8. и обыденным смыслом включенных в нее компонентов.

Эта ситуация вновь приводит нас к важнейшему вопросу всякой методологической и научно-исследовательской работы: какими должны быть схемы , задающие идеальный объект изучения, что именно они должны фиксировать или, другими словами, какая именно структура должна стать ядерной, той, которая будет в дальнейшем разворачиваться, конкретизироваться, соотноситься с эмпирическим материалом, что служить принципом оценки и отсеивания его, связывать и объединять все частные предметы. Именно этот вопрос является главным для всякого подлинного научного исследования и составляет поэтому один из фокусов всех методологических проблем, решаемых в процессе задания новых научных направлений и создания необходимых для них научных предметов.·9

Поэтому и в данном случае он, естественно, становиться решающим: нужно совершенно недвусмысленно ответить на вопрос, какие же выводы мы сделаем из всей интеллектуальной работы ММК (включая сюда и опыт организационно-методической рефлексии его деятельности) в отношении схем того идеального объекта, который мы называем «интеллектуальная деятельность».

Отвечая на этот вопрос, мы можем сейчас сформулировать уже предельно резко то, что раньше лишь подразумевалось и едва намечалось в наших теоретических разработках: интеллектуальная деятельность как идеальный объект должна вводиться и задаваться в виде групповой деятельности, организованной в одно целое структурами коммуникации; коммуникация может рассматриваться либо в виде внутренних связей и структур в общей групповой деятельности, либо в виде внешней структуры для интеллектуальных процессов, осуществляемых отдельными членами группы, но в обоих случаях она будет важнейшим системообразующим фактором коллективной интеллектуальной работы.

То, что до сих пор рассматривали и описывали в виде «индивидуализированной интеллектуальной деятельности», является вырожденным случаем и может существовать в качестве полной и самодостаточной интеллектуальной деятельности только при условии, что она имитирует и воспроизводит (пока неясно, в какой форме) групповые взаимоотношения и групповую деятельность. «Индивидуализированные мыслительные процессы», которые мы до сих пор воспроизводили в логических нормативных схемах и теоретически описывали на базе этих схем, не могут интерпретироваться в качестве изображающих полную интеллектуальную деятельность, или полный интеллектуальный процесс (хотя они по-прежнему могут и должны использоваться в качестве логических норм мышления); эти схемы точно также не могут интерпретироваться в качестве изображающих части коллективной деятельности: соотнесение их со схемами групповой интеллектуальной деятельности представляет собой особую процедуру, которую надо будет осуществлять специально после того, как будут построены модели и онтологические картины групповой интеллектуальной деятельности.

Таким образом – я резюмирую сказанное – если мы хотим «схватить» интеллектуальную деятельность в ее системности, выявить ее целостную структуру и понять взаимосвязь образующих ее процессов мышления, понимания и рефлексии, то должны начинать анализ не с индивидуализированного интеллектуального процесса и соответственно не с интеллектуальной деятельности отдельного человека, а с интеллектуальной деятельности группы, более того – со структуры коммуникации, существующей в группе, и из этого затем выводить, во-первых, многообразие интеллектуальных процессов, развертывающихся внутри нее, и их взаимосвязи друг с другом, а во-вторых, формы организации и динамику совокупной интеллектуальной работы группы.


 


* Варианты: Внутренняя неоднородность интеллектуальность процессов. Интеллектуальные процессы и коммуникация.

1 В значении «осуществленность, законченность», по Аристотелю, «единство материальной, формально действующей и целевой причины».  Это значит, по А.Лосеву, переход от потенции к организованно проявленной энергии, которая сама содержит в себе материальную субстанцию, причину самой себя и цель своего движения ( Философская энциклопедия. Т.5. С. 564). – Примеч. ред.

2 В обоих смыслах этого слова: 1) тем, что предзадано индивидуальному рассудку в качестве действительности, обладающей объективным статусом, и 2) тем, что уже больше не подвергается критическому анализу.

3 Это содержание интересовало членов кружка в последнюю очередь.

4 См. работы В.С. Степина по квантовой механике  [Степин В.С. Становление научной теории…Минск. БГУ. 1976 ].

5 Отрывочные литературные данные [предполагались ссылки на литературу] позволяют нам заключить, что нечто подобное же происходило и за рубежом. В первую очередь, конечно, в США, но в какой-то мере и в Англии и в Германии складывались группы и коллективы, положившие в основу своей жизни принцип  коллективной интеллектуальной работы (сюда надо отнести, по-видимому, все «невидимые» колледжи, REND корпорацию и Гудзоновский институт, в которых, по-видимому, именно таким образом строились обычно первые этапы разработки какой-то темы или проекта), но в подавляющем большинстве учреждений и объединений подобные группы никогда не были долговременными по составу участников и не сформировали поэтому своей эзотерической субкультуры, но тем не менее опыт организационно-методической рефлексии был зафиксирован в целом ряде «толстых» публикаций и использован (в соответствии со специфическим условиями американской жизни) для создания целого ряда консультативных фирм, выполняющих по контракту работу по организации коллективной интеллектуальной работы группы сотрудников какого-либо учреждения

6 В 1964 г. были сделаны и 1965 г. опубликованы первые работы по организации коллективной интеллектуальной деятельности и роли рефлексии в этом процессе. Коллективная деятельность людей в  группе и взаимоотношения их в процессе нее стали исследоваться в рамках ММК по крайней мере с 1958 г. Но это не привело и не могло привести к идее коллективной работы и к изучению процессов коммуникации. Нужна была более определенная и более заостренная, если можно так выразиться, социотехническая установка.

7 В этот период  в кружке интенсивно обсуждается проблема соотношения и связи представлений о деятельности и о коммуникации (см. работы В. Овсянника[архивная папка называется: Г.П.Щедровицкий, В.В.Овсяник. Тексты в ситуации коммуникации и в ситуации деятельности. 06.1972-04.1973. 272 стр. машинописи]), но  значительно меньше проблемы соотношения и связи коммуникации и мышления.

8·Нужно еще предварительно ответить на вопрос, в какой роли выступает та или иная схема. Тогда все эти понятия дифференцируются соответственно функциям схемы – что такое достаточность а) схемы-модели, б) схемы онтологической картины объекта, в) организационно-методической схемы и т.д.

9·· Почему-то именно эта важнейшая и в каком-то смысле даже единственно решаемая сторона дела совсем не учитывается во многих работах, претендующих на создание новых направлений и областей исследования. Считается, что достаточно на уровне смысла указать на необходимость учета и исследования каких-то сторон нашей действительности и это будет уже значимым методологическим и даже научным  результатом. Широкое распространение этого наивного убеждения способствует появлению на книжном рынке огромного числа около методологических и околонаучных публикаций, в которых с исключительной серьезностью и важностью на псевдонаучном языке пересказываются идеи здравого смысла, обсуждавшиеся уже столетия, а иногда и тысячелетия назад. Хочется напомнить, что величие Галилея, как создателя новой науки «механики», состояло отнюдь не в том, что он обнаружил ускоренные движения (о них писал уже Аристотель), а в том, что он построил сложную геометрико-аналитическую модель равноускоренного движения и таким образом получил средства для конструктивно-технической имитации различных ускоренных движений и основанного на этом экспериментального исследования их.

 
© 2005-2012, Некоммерческий научный Фонд "Институт развития им. Г.П. Щедровицкого"
109004, г. Москва, ул. Станиславского, д. 13, стр. 1., +7 (495) 902-02-17, +7 (965) 359-61-44