То, что, поступив на отделение психологии философского факультета московского университета, я почти сразу оказался на семинарах ММК и стал его членом, было определено тем, что, как только построили новое здание на Ленгорах, я решил, что учиться буду только там. И даже имея возможность поступить на третий курс Станкина без экзаменов, я подал документы на физфак МГУ. Но, узнав, что программа подготовки на отделении психологии полностью совпадает с моим планом изучения человека, а экзамен по математике – профилирующий, тут же перенес документы на философский факультет.

Так конструкторское образование, активное комсомольское прошлое, атмосфера «глотка свободы», царившая в университете, непрерывный ряд внепрограммных лекций на факультете, близкое знакомство с Володей Столиным, а значит, и Натальей Кузнецовой привели меня сначала на лекции Г.П. Щедровицкого, а потом Наталья привела нас на семинар кружка.

Опыт комсомольской общественной «кружковой» работы, публичных выступлений, знакомство с малодоступной гуманитарной литературой, философами-однокашниками – это предыстория. Но следует выделить две действительные причины моего выбора обучения у ГП и моего активного 20-летнего участия в работе почти всех семинаров ММК.

Во-первых, речь Георгия Петровича имела несомненное преимущество по сравнению со всеми другими. Говоря, он «читал» схему, как конструктор – чертеж или кинематическую схему станка или «машины». Это я умел делать превосходно. А вот вслушиваться в велеречивость философствования М.К. Мамардашвили для меня было сверхтрудным. Пройдя школу ММК, я научился слушать и слышать, то есть понимать любые речи и тексты, но и по прошествии сорока лет графическая схематизация смыслов, по мне, остается главной формой выражения категориального и онтологического содержания любого текста (не художественных). Замечу, что схемы должны быть ясны по структурной, морфологической и механизмической (кинематической) форме.

Помню очень точное замечание Мераба Константиновича – сравнивая себя с ГП, он говорил: «Не обращайте внимания на то, что я рисую на доске: я говорю, машу руками, и на доске остаются следы». Принципиально иначе у Георгия Петровича. Однажды на моем докладе по деятельности с анализом акторной схемы он обратил внимание на проблему интерпретации связи и отношения «плашек» употребления средств и превращения материала в продукт. После чего несколько семинаров мы обсуждали возможности формулирования этой проблемы.

Проблема дескриптивных и континуальных моделей деятельности и сознания остается актуальной и для психологии (см.: А. Брушлинский, А. Брудный) и для методологии (см.: О. Анисимов, А. Тюков). Даже в самой не схематичной схеме знакового замещения понять действие принципа «двойного знания» можно, только указывая, как движется мысль в последовательности операций мышления – выделения, преобразования, обозначения, категоризации, соотнесения, оперирования, объективации и др. Как подчеркивал ГП, именно докладчик в своем говорении придает описываемому механизму (схеме) энергию и движение.

Для меня это очевидно. И я, начиная с первых докладов на семинаре, в своей как становящийся и действительный методолог работе решал проблемы теоретической и содержательной интерпретации процедур «схематизации смыслов». Их решением я занят до сих пор, поэтому себя отношу к представителям, прежде всего, общей теории деятельности.

Названный ход моей методологической профессионализации во многом был причиной и нашего содержательного расхождения с ГП. Уже к концу 70-х на моих докладах он часто критиковал меня за излишний ригоризм в интерпретациях тех или иных схематизмов. А к 84-му категорически не принимал моих требований точной фиксации способов употребления схем и определения их статуса как онтологической или организационной, морфологической или «слойной».

Такая реакция ГП на мои усилия по содержательной таксономии схем и схематизации, как поиск стратегий развития теории мышления, содержательно-генетической логики, а впоследствии и методологии комплексного похода в науке, определялась его интенсивным внутренним движением по содержанию и понятным мне пренебрежением к внешней форме. Особенно это стало проявляться при переходе к игровым формам. Если схемы на семинарах оказывались предметами обсуждения как носители и выразители содержания, то в играх они стали иметь, в основном, организационный характер. Да простят мне молодые методологи (и некоторые старые), но я считаю, что схема МД никакого другого, кроме организационного содержания (да и то очень невнятного), не несет. Но зато точно позволяет реализовать реплику ГП на моем докладе: «Побольше неопределенности, Анатолий Александрович»!

Второй причиной, по которой я стал членом Кружка и постоянным участником практически всех семинаров на протяжении 20 лет, была форма дискуссий на семинарах. Именно «техника свободного ринга» привлекала меня уже постольку, что была привычна по опыту моей комсомольской активности. А дискуссии на семинарах были несравнимо более захватывающими по содержанию и трудности понимания.

Председатель, докладчик» с проблемой или предметом для обсуждения, участники семинара, магнитофон и… три часа еженедельно. И никаких правил, кроме одного: каждый участник обсуждения мог прервать докладчика в любом месте и задать сакраментальный вопрос: «На каком основании вы утверждаете то, что утверждаете?», а затем, получив ответ, задать следующий: «а это на каком основании вы утверждаете?», и так до конца семинарского года. Эту особенность многие злорадные критики называли «бесконечностью дурной рефлексии», или «комплексом сороконожки». Да, но именно такая форма организации привлекала всякого, кто стремился во что бы то ни стало разобраться в проблеме.

Для меня «открытый ринг» стал уникальной школой освоения культуры межпрофессиональной и межпредметной коммуникации и понимания. В 80-е гг. в своих разработках проблем организации коммуникации и понимания в ней я и мои коллеги показали, что организация «круглых столов» а форме и по технике «свободного ринга» – самая эффективная форма овладения понимающего и проблематизирующего мышления.

На семинарах мы учились слушать и слышать, не уставать, учились умственной работоспособности. В 69-м, когда мы со Столиным начали заниматься проблемами создания языка восприятия и в связи с этим организовали свой маленький семинар, мы отошли от Кружка. Но уже через год я понял, что атмосферы семинаров ГП в других собраниях не обнаруживаю. Он обладал даром создать дух напряженного внимания к мысли и действиям участников обсуждения, успевая обращать внимание на лица вновь появляющиеся. Он как бы проверял их на возможность вовлечения в нашу работу, а себя на способность рекрутировать людей для методологии.

Однажды я из любопытства привел на психологический семинар, на котором был председателем, случайного человека, и три часа наблюдал, как ГП все свои действия ориентировал именно на него. Люди чувствовали внимание к себе со стороны Георгия Петровича и в большинстве своем были ему благодарны за это.

То, что кружковцы учились не уставать от мыслительной работы, в основном было определено поражающей воображение работоспособностью самого Щедровицкого. Уже отдыхая после 12-часовой работы на одном из подольских совещаний, Толя Пископпель с удивлением и восхищением заметил: «Наблюдая за председателями, можно заметить моменты их отвлечения от обсуждения – это бывает всегда и у всех, ГП же ведет семинар, не отвлекаясь ни на минуту»!

Так или иначе, а себя методологом я осознал тогда, когда научился слушать, слышать и понимать не только, что люди говорят, но и что делают.

Эти способности, сформированные на семинарах ММК, определили всю мою дальнейшую психологическую и профессорскую деятельность. Даже то, что я стал в 90-м году экспертом в процессе формирования первого правительства демократической России, а потом и вошел в это правительство в качестве заместителя министра образования РФ, было определено школой, пройденной в Кружке и жизнью, прожитой на семинарах.

Но вся она приводила бы к обыкновенному сумасшествию и душевным болезням, если бы не ирония. Она не только спасала нас от неврозов, но и позволяла методологии не выродиться в сектантство. Поэтому, конечно, в реальности все происходило не с такой скучной серьезностью, как это может показаться из описания техники свободного ринга. Он был в некотором смысле зрелищем и «цирком», особенно для неофита и особенно психологов – ведь они всегда любили участвовать во всякого рода занимательных представлениях.

Да, многие приходили на семинары как в цирк посмотреть на словесные и интеллектуальные поединки Щедровицкого и Юдина, Лефевра и Щедровицкого, Дубровского и Генисаретского и других «больших» методологов. Было интересно и любопытно наблюдать со стороны за этими баталиями. А иногда казалось, что ты понимаешь, о чем идет речь, и даже можешь (хоть и не с первого раза) задать какой-нибудь «глупый студенческий вопрос» и в отличие от лекций или семинаров в Университете получить тут же квалификацию «дурака» или, наоборот, вызвать новое направление дискуссии и благодарность за вопрос от Председателя. Главное, что всё достаточно безответственно и легко, нет напряжения зачета и оценки. Вновь приходящий почти всегда удивлялся полной и страстной включенности участников дискуссии с жесткими и часто резкими квалификациями при сохранении атмосферы той же личностной приязни людей друг к другу и отсутствия межличностных оценок.

Как возникали заседания, на которых методологи расходились личностно или в разные стороны профессиональной работы – история отдельная, и отдельный повод для психологического анализа развития общественных движений. Не избежали этого и наши семинары. По правде сказать, есть еще один немаловажный чисто психологический фактор превращения для некоторых ученых и инженеров «цирка» в методологию. Таким оказывается способность человека не обижаться на резкие и почти всегда по человечески обидные квалификации его мыслительных действий со стороны участников обсуждения. Если он не обижался на характеристику своих рассуждений как «дурацких» и делал предметом своих размышлений (лучше, когда вслух) основания, по которым оппонент его «обозвал», причем это оказывалось для него жизненно важно, то такой человек раньше или позже становился методологом. К слову, на «четверговых» докладах Анатолия Пископпеля и Юрия Гущина мы сделали эти проблемы предметом методологических разработок по проблемам «психологии ошибки».

В ММК присутствовало еще что-то, что «заманивало» в круг общения методологов. Этим «что-то» были «методологические вечеринки» и «мифы ММК». (Например, меня в члены кружка на вечеринке у Оксаны Симоненко торжественно принял Борис Сазонов.) Первые создавали близость дистанции общения и компенсировали жесткость семинарских дискуссий, а вторые обеспечивали персональную принадлежность каждого методолога, включая и только что пришедшего в семинар, ко всей истории методологического кружка.

Начитавшись Томаса Манна, я понимал их значение и поэтому с удовольствием поддерживал их, нимало не смущаясь мелкими биографическими или календарными несоответствиями, исключительно полагаясь на «превосходную методологическую память». Для нас (для меня, во всяком случае) слова Манна в финале «Иосифа и его братьев», что «все, в конце концов, сходится в правде истинной», были безусловными.

Скажем, миф о «12-м тезисе Л. Фейербахе» знакомил неофита с основанием кружка. Весной 54-го конференция на философском факультете по указанию Т.И. Ойзермана была скоропостижно свернута, и всем записавшимся для выступлений дали по 2 минуты. Эти выступления стали парадом ясной и точной философской критической мысли. Завершил его А.А. Зиновьев (один из «основателей»): «Дело в том, что буржуазные философы объясняли мир, а советские философы и того не делают»!.. Зная, что печаталось в «Вопросах марксизма» до 1947 года, и, читая стенограмму открытия «Философского фронта», опубликованную в первом номере «Вопросов философии», быть в компании с таким человеком как Зиновьев – не просто честь.

Миф «о взаимоотношениях Корнилова и Челпанова» обращал внимание неофита на принципиальность в борьбе научных парадигм независимо от личных отношений. Профессор Корнилов как лидер борьбы за марксизм в психологии и основатель советской реактологии, став директором Психологического института, уволил бывшего директора института и его создателя, своего учителя профессора Челпанова как последовательного, принципиального и непримиримого антибихевиориста и ассоцианиста, в общем, классического психолога и, конечно, не марксиста. Но, уволив его, Корнилов по-прежнему уважал в нем своего учителя и материально помогал ему. В этом мифе было еще много действующих лиц: там был и И.П. Павлов, и молодой аспирант А.Н. Леонтьев, и многие другие. В нем рассказывалась целая история про овладение П.А. Шеваревым английского языка по поручению того же Челпанова. И я привел лишь главную коллизию, имевшую принципиальное значение для самоопределения в методологическом движении и для понимания психологом своей роли в методологических семинарах, в частности.

Миф «о 4-хлетнем цензе молчания» создавал установку на преодоления в себе робости перед аудиторией при постоянном сохранении высшей формы уважения к оппонентам. «Оппонент всегда прав!» было не просто лозунгом, но правилом поведения на семинаре: чтобы начать свой доклад, надо четыре года работать в нем, задавая вопросы на обсуждениях, диктуя машинистке стенограммы этих обсуждений, начитывая тексты. И лишь по истечении этого срока ты, если будешь усердно работать, заговоришь. Особое место в этом мифе занимает рассказ о том, что был один человек в кружке (кроме его основателей), который сумел пройти ценз молчания за два года – им, конечно, был… Олег Генисаретский. Он – и никто другой, иначе это не миф. Как сказал другой замечательный методолог (женщина, и лишь этим я могу поднять завесу над именем): «Генисаретский – это Священная корова методологии»!

Я привел в пример только те мифы, которые считаю наиболее значимыми в контексте обсуждения собственной биографии в ММК. Может быть, следовало рассказать еще о том, «как методологи уходят от ГП», но не хочу впасть в психологическую интерпретацию наблюдаемых форм поведения человека и потерять чистоту мифологичности.

В заключение. На руководимой мною кафедре психологии развития и инноваций факультета психологии МГПУ я продолжаю оставаться методологом в версии ГП и ММК. Транслирую культуру методологического мышления и профессиональной деятельности психолога, чья деятельность организована контекстами комплекса методологических дисциплин: общей теории деятельности, содержательно-генетической логики, методологии комплексного подхода, эпистемологии, семиотики, теории коммуникации и герменевтики и других дисциплин корпуса методологии как современной философии.