Я познакомился с Г.П. Щедровицким (далее также Юра) осенью 1959 г. В то время я учился на втором курсе физико-технического факультета Московского педагогического института им В.П. Потемкина и искал себя в науке. Мы сразу понравились друг другу и договорились создать на факультете кружок по философии физики; он брал на себя руководство, а я должен быть старостой. На семинары кроме него, меня и студентов приходили Борис Сазонов, Володя Костеловский, Владимир Лефевр. Довольно скоро наши отношения с Юрой стали неформальными, для меня он был абсолютный авторитет, учитель, друг.

Насколько я понимаю, я был одним из первых учеников, на кого он возлагал большие надежды и потому не жалел времени на мое образование. В течение 4-5 лет он читал все мои работы, делал по ним замечания, иногда правил. Самые первые, две-три, мои научные работы я написал с его помощью: Юра показал, как строить рассуждение, сценировать сюжет и пр. Мы много встречались, разговаривали обо всем, кроме политики. Иногда он был очень откровенным. Помню, однажды, он пришел на встречу предельно взволнованный. Я спросил, что случилось. У меня родился сын,– ответил Юра, и стал рассказывать о своих взаимоотношениях с женой. Можно с уверенностью утверждать, что своих близких учеников (после меня был Олег Генисаретский, потом Виталий Дубровский) он не просто поддерживал всеми возможными способами (даже приписывая нам несуществующие достоинства и открытия), но и нежно любил, что не мешало ему в каких-то ситуациях быть достаточно жестким.

Курс ученичества я проходил параллельно с решением творческих задач. Уже в 60-м году выступал на семинаре с самостоятельными соображениями по поводу происхождения счета. В том же году Юра дал мне из собственной библиотеки книги Аристотеля и ориентировал на серьезное изучение философии. Летом того же года почти все лето я читал кандидатскую диссертацию А. Зиновьева. Около месяца ничего не понимал, но упорно разбирал в день по одной или две страницы текста; потом что-то произошло, и я стал понимать работу Зиновьева. Юра был поражен, вероятно, думал, что я не справлюсь. Осенью 1960 года я стал ходить на домашние семинары Щедровицкого и в Институт психологии на Комиссию по психологии мышления и логике; помню, доклад на Комиссии Вадима Садовского; когда Юра спросил, что я понял, ответил: не больше половины произнесенных слов.

Включившись в работу семинара, я получил от него задание проанализировать происхождение «Начал» Евклида, чем и занимался много лет. Параллельно делал доклады и по другим темам, которые ставились для обсуждения, активно участвовал в обсуждении докладов других участников семинара. Кажется, за много лет не пропустил ни одного семинара и не отказался ни от одной из задач, поставленных передо мной Щедровицким. Много лет отвечал за перепечатку сделанных на семинаре докладов. Для этого составлялось расписание работы с машинисткой Верой Сергеевной, собирались деньги для оплаты ее труда, а главное, всем нам приходилось много диктовать с магнитофона. Текст доклада должен быть аутентичным по содержанию и приемлемым по форме. Вера Сергеевна говорила, что после ГП я диктую лучше остальных. Еще, уловив мою наивность и легкую провинциальность, что, вероятно, для тех лет было верно, она как-то бросила: «Какой Вы, Вадим, еврей, Вы – русский лапоть».

К середине 60-х я, пожалуй, завершил курс ученичества и определился в способах работы. К ним можно отнести методологическую проблематизацию, псевдогенетическую реконструкцию, семиотический анализ, изучение мышления и деятельности. Пока все эти способы работы полностью укладывались в общую магистральную линию движения семинара, которую прочерчивал и конституировал Щедровицкий. С результатами, которые мне удалось получить на основе этого подхода, можно познакомиться в статье «Семиотический анализ знаковых средств математики» («Семиотика и восточные языки», 1967), в кандидатской диссертации («Логический анализ математических знаний», Новосибирск. НГУ, 1968), в работе «Логико-семиотический анализ знаковых средств геометрии» (в монографии «Педагогика и логика», 1993).

Однако именно в этот период у меня начал проявляться интерес к гуманитарной проблематике и психологии. Стимулировали его два обстоятельства. Во-первых, Миша Папуш попросил помочь в деятельности организованного им музыковедческого семинара. Во-вторых, я заинтересовался проблемой сновидений и построил первую концепцию, объясняющую, что это такое. Музыка, искусство, сновидения – эти темы я обсуждал и на семинаре, и затем в спецкурсе, который несколько лет вел в Институте им. Гнесиных (этот семинар я получил, так сказать, по наследству от Леона Москоны, близкого друга и участника семинара Папуша).

Другое обстоятельство, обусловившее трансформацию моих методологических и теоретических представлений в этот и последующий (вторая половина 60-х) период, заключалось в продумывании затруднений, возникших в ходе реконструкции происхождения «Начал» Евклида. Я все больше убеждался, что теория деятельности и концепция развития мышления как деятельности, не способны объяснить те резкие трансформации в развитии, которые наблюдаются при переходе от древнего мира к античности. Кстати, эта теория и концепция плохо работали также в гуманитарной области познания, когда я пытался понять сущность искусства, сновидений или личности, которая все больше меня интересовала. Нужен был какой-то другой подход и методы изучения.

Все это заставило меня продумать основания и методологию работы своего учителя. Этот анализ позволил мне понять, что Щедровицкий в своей работе реализует естественнонаучный подход (одновременно, правда, критикуя его) и трактует действительность в духе марксизма (деятельность, социальная инженерия, понимание личности как субстрата мышления, а мышления как вида деятельности). Рефлектируя и конституируя свои симпатии и ценности, я постепенно (к концу 70-х) пришел к другим идеям: культуры, личности, культуросообразного социального действия и значительно позднее (конец 90-х) к концепции «методологии с ограниченной ответственностью».

В начале 70-х гг. я решил расстаться с Щедровицким, в первую очередь, по идейным соображениям, во вторую – по этическим: меня уже не устраивала атмосфера, царившая в кружке, и авторитарные методы работы учителя. Но, даже выйдя из ММК и жестко полемизируя с ГП, я всегда подчеркивал, что он был моим учителем. В течение 70-80-х гг. я нащупывал собственный подход и методы работы. Они основываются на том, что я вынес из кружка (мое понимание методологии и мышления, методы псевдогенетической реконструкции, семиотический подход), а также на гуманитарной методологии, культурологии и обновленной психологии.

Я вошел в методологическое движение, которое начало складываться в последние годы жизни Георгия Петровича, как философ, ученый и методолог с гуманитарной и культурологической ориентациями. Многолетняя полемика с Андреем Пузыреем (мы ведем с ним методологический семинар на психологическом факультете МГУ) заставила меня продумать саму стратегию методологического мышления. Я уяснил два основные момента. Хотя наши «глаза» уперты в действительность (объект), построения, которые мы создаем, больше зависят от наших собственных задач и проблем, наших установок и способов работы. В связи с этим нужно научиться и видеть это обстоятельство и, главное, стараться так мыслить, чтобы контролировать эти детерминанты, сознательно их выбирать и формировать.

Второй момент не менее важный. Пузырей вслед за Хайдеггером, Фуко и Мамардашвили жестко противопоставляет способы мышления, всего лишь воспроизводящие на разном материале одни и те же мыслительные стратегии и структуры (Пузырей называет это «пересчетом»), живым способам мышления, где мысль – это всегда негарантированное событие, всегда новая мысль, преодолевающая старые формы. Приняв эту оппозицию, я затем развел ситуации «функционирования сложившегося мышления» и «становления нового мышления», а также мышление как «машину» и «событие». Для функционирования машин мышления характерны интеллектуальный пересчет, для становления мышления – мышление как событие, то есть новая негарантированная мысль и совершенно другой контекст использования; мы, например, мыслим не для получения знаний о действительности, а, скажем, для общения, диалога, встречи.

Однако здесь, как правильно отметила Светлана Неретина, методология обнаруживает свой предел, ведь мышление как «событие-встреча» вообще не может быть спланировано и нормировано. Если признать, что на мышление действуют много слабее контролируемых нами факторов, что это всегда свободный поиск и выстраивание мысли заново, то усомневается и идея методологии. В ответ я мог бы сказать, что современное истолкование мышление и его практика базируются на реализации одновременно двух типов работ – конституирования мышления на основе знаний о природе мышления и уяснении границ методологического подхода. Оба эти момента принципиально меняют смысл наших действий. В этом случае с Неретиной можно согласиться, и идею методологии нужно формулировать заново.

Не менее существенное влияние на меня оказал Сергей Попов. Его критика социотехнического подхода, как мы его в ММК понимали (именно в чисто инженерном залоге) и социальных наук, идеи общественной инженерии, противопоставление социальных знаний схемам, а познания – конструированию, заставили меня продвинуться сразу в нескольких направлениях. Я более четко сформулировал свой идеал социального действия. Это необходимость выслушивать реальность (т.е. не только исследовать реальность, но и вживаться в нее, осознавать ее напряженности и вызовы); действовать с учетом природы этой реальности, понимая одновременно, что аспектом социальной реальности является наша деятельность, усилия, направленные на изменения; контролировать и протекание самого действия, и объективные последствия наших усилий; наконец, постоянно обращать социальное действие на самого себя, настраивая себя на реальность и социальное действие, приводя себя в соответствии со своими намерениями и возможностями.

Именно под влиянием Попова я начал исследование схем и понял, что включение их в семиотику в качестве необходимых средств организации деятельности и мышления, позволяет решить многие проблемы, казавшиеся неразрешимыми. Прежде всего – проблему конституирования (обнаружения) новой реальности и новых миров. В этом плане разработка учения о схемах позволяет связать методологию с современной философией, всегда в той или иной степени завязанной на онтологическую проблематику, на принципы видения и понимания реальности. Наконец, Попов сделал для меня очевидным важность методологического освоения социальной проблематики: я понял, что сегодня именно продвижение в этой области позволит сделать методологию современной интеллектуальной дисциплиной.

Кажется, начиная с середины 70-х гг., Г.П. Щедровицкий стал говорить о методологической школе, имея в виду семинары 60-х годов и те способы работы и представления, которые он старался удерживать и развивать.

И когда я пишу, что в начале 70-х вышел из ММК, то подразумеваю не методологическую школу, а тот тип организации методологической работы и жизни, которые были неотъемлемы от личности ГП – в том смысле, когда он говорил: «Школа – это я» и отчасти был прав.

Если же иметь в виду характер мышления и мироощущение, противопоставленные другим формам мышления и мироощущению, которые сложились в культуре (например, чисто научным или традиционно философским), и воспроизводимые в моей работе (и в работе других методологов), то в этом смысле я никогда не выходил из методологической школы. Сегодня это становится очевидным: методология существует как в форме разных семинаров и направлений методологической работы, включая вполне социализированных, так и в творчестве отдельных методологов, но всегда в оппозиции к другим традиционным формам мышления и мироощущения. И организационно методология поддерживается не только лидерами методологического движения, но и методологическими «площадками» социализированной работы (например, обслуживающими власть или какие-то институты), и методологическими семинарами, а также альманахом «Кентавр», почти двумя десятками методологических сайтов и различными публикациями в научных и философских журналах и книгах.