Память избирательна, и спустя десятилетия позволяет нам, оглядываясь на пройденный путь, увидеть неприметные вехи в общении с Учителем, которые стали поворотными пунктами в судьбе каждого ученика. Но именно эти мгновения дают, мне кажется, представление о мастерстве Учителя Г.П. Щедровицкого.

С Георгием Петровичем я познакомился студентом 4-го курса философского факультета МГУ, куда попал после недолгого романа с физикой. В феврале 1975 г. А.Н. Антонов (тогда еще просто Толя Болтунов, второкурсник нашего факультета, с ним мы часто пересекались на разных интеллектуальных «тусовках» – на лекциях и семинарах Э.В. Ильенкова, Г.С. Батищева, В.С. Библера), испытующе глядя мне в глаза, спросил, слышал ли я что-нибудь о ГПЩ. И хотя мне уже довелось побывать в круге его учеников на семинарах Олега Анисимова и Натальи Кузнецовой, для непосвященных его имя было табуировано. Каталог университетской библиотеки выдал мне тоненькую брошюру общества «Знание» за 1964 г. – не густо, но стиль автора, искусство рассуждения говорили сами за себя.

Знаменитая аудитория давыдовского института на Моховой, осененная портретами отечественных классиков, и заседания Комиссии с причудливо запутанным для гуманитария названием – место, где я впервые увидел Учителя в Действе, которое спустя несколько лет получило имя КМД – коллективной мыследеятельности. Завораживающее действо: в нем низвергались общепризнанные в идеологизированном советском обществе истины. И втягивание в новый образ жизни и мышления в первые недели очень походило на болезнь – «высокую болезнь», говоря поэтическим языком. Адаптация к интеллектуальной среде кружка проходила через отторжение привычной среды факультета – отсюда недоумение товарищей по поводу моей изменившейся манеры говорить, задавать неуместные вопросы…

Кризис идентичности, который переживает каждый пришедший в ММК неофит, побудил меня после очередной сессии, на которой ГП с блеском демонстрировал всю натуралистическую тщету психологической науки (да и любой другой) показать, как все происходит «на самом деле», подойти к нему и задать экзистенциальный вопрос: Георгий Петрович, что же остается после смены научных парадигм? Модели,– немного подумав, ответил Учитель.

Мог ли дать другой ответ мыслитель ХХ века, прошедшего под знаменами всепобеждающей Физики? Нашему поколению, выросшему в атмосфере споров физиков и лириков, было понятно, что за всеми отточенными формальными конструкциями должен быть физический смысл, иначе это не Модель, а так…

Уже в конце мая 1975 г., когда я в очередной раз провожал ГП до метро после Комиссии, он пригласил меня на «понедельники» – внутренний семинар (тогда на Петрозаводской). Уже потом, когда я занялся историей ММК, мне стала понятна та натянутая атмосфера очередной смены поколений, которую переживал в то время Кружок. И в следующем «учебном году», который начался осенью того же года, «ветераны ММК» все реже появлялись и на «понедельниках», и на «психологических вторниках». Потому ГП и делал ставку на молодежь.

Кстати, и отличился я впервые именно на одном из «вторников», когда Петя Писарский, делая доклад, наконец, добрался до истоков – кантовской философии. А мне, штудировавшему немецкую классическую философию не первый год, удалось довольно быстро реконструировать кантовскую позицию. Поэтому доклад, который начинался в обычной методологической манере и должен был продолжаться «положенные» магнитофоном два часа, минут через двадцать был прерван моим небольшим выступлением. ГП оценил изложенную мною шестишаговую модель и согласился со всеми выводами, кроме одного. Я не стал возражать против его поправок. Дальше, по сути, обсуждать было нечего, и мы пошли пить чай: тема была исчерпана, предмет обсуждения свернут в модель.

После этого эпизода Учитель предложил мне заняться историко-критической реконструкцией советского «философского фронта» 40-50-х гг. и генезисом МЛМ/ММК. Приступая к освоению малой истории Кружка, нам необходимо было восстановить фон Большой истории: моей задачей стало определить, как произошел поворот того самого «фронта», приведший к возникновению Кружка.

Метод историко-критической реконструкции на пару лет оказался моей основной темой в Кружке. Благо она перекликалась с диссертационными изысканиями – почти 10-летней работой над реконструкцией диалектического метода – по классикам философии. Науковедческие штудии позволяли мне формулировать междисциплинарные подходы к узкопредметным проблемам. И когда речь зашла о создании «математического кружка» (амбициозная программа разработки структурной математики как методологической альтернативы школе Н. Бурбаки), куда были привлечены Е. Фрид, Н. Богомолов, М. Гнедовский, С. Котельников, а позднее присоединились А. Веселов, Н. Щукин, Н. Котельникова, С. Поливанова и Л. Лебедева, ГП попросил меня стать его старостой.

Характеризуя через пару лет моё амплуа, он назвал меня теневым лидером – потому, наверно, что мне пришлось взять на себя ведение заседаний кружка в его отсутствие, в том числе в дни, когда делал свои первые доклады Петр Щедровицкий. Но чтобы проявить свои лидерские качества, мне надо было еще расти и расти, преодолевая, в первую очередь, издержки собственной критической позиции.

С одной стороны, желчность моих вопросов и замечаний в дискуссиях. После одной из полемик в давыдовском институте, где выступали забредшие в наш круг системщики, ГП подошел ко мне и сказал: «Ядовитый вы человек, Павлик».

С другой стороны, свойственный этой позиции излишний ригоризм. Так, на одном из заседаний кружка мое замечание А.А. Тюкову, что его рассуждение строится по принципу «листья шевелятся, поэтому дует ветер», вызвало отпор ГП: «Творец не обязан следовать правилам формальной логики»!..

Серия обсуждений по истории раннего периода ММК, проходившая в 1978 г. на квартире Б.В. Сазонова, заставила переосмыслить особенности исследовательской деятельности. Как-то раз в ответ на наши многочисленные рассуждения о необходимости учесть все тонкие детали исторического материала, значительная часть которого нам недоступна, ГП заявил: «Ребята, вы не понимаете, что исследование – это грубая топорная работа»! Но чтобы ее осуществлять, как мы быстро выяснили, надо иметь определенную онтологию. Обращение к метафизической проблематике в немалой степени стимулировалось появлением в кружке моего однокурсника – Анатолия Яковлева, который в те годы также обучался в очной аспирантуре философского факультета МГУ.

Итак, практика – наука – метафизика… А что еще выше, спросили мы ГП на вечернем чае после очередного заседания. «Этика»,– ответил Учитель.

В августе 78-го он пригласил меня в Новую Утку – на семинар, который спустя год трансформируется в первую ОДИ. Место, легендарное для каждого методолога, и именно на Урале впоследствии мне предстояло главное испытание на пути ученичества. Самое яркое впечатление от той поездки – последний вечер перед отъездом, когда ложиться спать уже не имело смысла, и мы слушали масштабные рассуждения Учителя по истории нового и новейшего времени. Эрудиция ГП, как я выяснил у него потом, питалась и из моих любимых книг типа многотомной «Истории XIX века» Э. Лависса и А. Рамбо.

В мае следующего года по мотивам свердловской конференции «Комплексный подход в научном поиске» я делал в кружке доклад. Поводом (как понимаю теперь) стала моя попытка определить категориально понятие онтологической схемы. Доклад не заладился, но на одном из заседаний у нас с ГП состоялась небольшая полемика о необходимости пересмотра миссии методологии: от комплексирования прикладных многопредметных знаний к практическому действию.

Но летом мне пришлось «залечь на дно»: заканчивался последний год аспирантуры, надо было писать текст диссертации. И когда в конце лета я «вышел на связь», оказалось, что Мир Методологии буквально перевернулся: с первых дней сентября пришлось погрузиться в ОДИ-2 – бесконечную рефлексивную мета-исследовательскую игру. К ноябрю 80-го ГП ее просто остановил: практика новых игр делала это излишней роскошью. Однако в механизм игр первого поколения исследовательская позиция была «зашита внутрь», что, собственно, во многом и сделало эти новоизобретенные машины мыследеятельности достаточно эффективным инструментом развития.

Подготовленная диссертация вызвал культурный шок на кафедре диамата. Дело в том, что специализировался я по философским проблемам естествознания (в год окончания факультета для аспирантуры по конкурсу выделили только эту специализацию), но проблему исторического и логического в исследовании истории современного естествознания рассматривал на материале глобальной экологии, фундируя всё это реконструкцией критического метода Гегеля и Маркса, а также методологическими размышлениями относительно принципов онтологической работы при конструировании «композиционных предметов». Читая мой текст, зав кафедрой членкор С.Т. Мелюхин капитулировал на 17-й странице. И при всем довольно хорошем отношении ко мне и уважении к моему научному руководителю В.С. Швыреву кафедра приняла диссертацию условно – чтобы выйти когда-нибудь на защиту, мне предстояло менять не только тему, но и специализацию.

Из аспирантуры я попал в отдел науковедения ИНИОН, руководил им однокурсник ГП – А.М. Кулькин. Поэтому режим относительного благоприятствования мне был обеспечен, но проблема маргинальности выходца из методологического мира в мире академической науки требовала практического решения. Можно ли было ее решить на пути взаимного обогащения этих двух культурных миров? Сканирование мира Большой культуры, чтобы осуществить взаимное соотнесение достижений Кружка и других культурных традиций (что впоследствии стало называться «бенчмаркингом»), стало моей повседневной работой, чему способствовали информационные возможности ИНИОН. Так мне удалось перевести на общепонятный язык «онтологическую работу», введя в дискурс Кружка заимствованный у американо-армянского социолога Э. Тирикьяна концепт онтики. Контингентность ситуаций мыследействования точнее передавал именно онтический, а не онтологический статус схемы МД. Несколько моих докладов, посвященные вписыванию разработок Кружка в широкий культурный контекст, были отмечены ГП.

Невозможность выезжать в дальние и продолжительные командировки на игры (руководству ИНИОН было трудно объяснить мою причастность к экзотическим темам ОДИ) привела к тому, что мое участие в них сводилось в основном к разработке и последующей рефлексии. Однако в марте 81-го ГП настоял, чтобы я отправился на Белоярскую АЭС: проблема требовала максимальной концентрации сил. Мне повезло. Директор ИНИОН был в отпуске, и Кулькину удалось убедить его заместителя, что рабочее совещание по обеспечению нормального функционирования и развития технологий на БАЭС просто не может обойтись без младшего научного сотрудника отдела науковедения.

Оценить значение игр на БАЭС в полной мере удалось только спустя пять лет (когда разразилась Чернобыльская катастрофа). Полученный по их ходу опыт комплексного решения проблем, связанных с ликвидацией последствий тяжелых аварий на атомных станциях, побудил специалистов загодя задуматься над многими вопросами, ответы на которые в Чернобыле пришлось искать в условиях форс-мажора.

Первая игра на станции больше походила на «пристрелку». Мы знакомились с людьми, спецификой атомных объектов и жизни в закрытом поселке Заречный, а также старались расширить круг представлений инженерно-управленческой элиты БАЭС (особенно продуктивно на этой ниве поработал Тюков).

Вторую игру ГП планировал как широкомасштабную акцию с привлечением специалистов из Уральского политеха, Новосибирска, Москвы. Она была рассчитана на три недели: первая неделя – на Белоярке, на вторую эксперты и методологи выезжают в Новую Утку, а по возвращении вновь встречаются с группой инженеров и руководителей со станции, которые должны были в автономном режиме подготовить свои варианты решения проблем. Поэтому методологи и психологи-диагносты обязаны были решить в ходе игры непростую методологическую и оргтехническую проблему по соединению внешнего круга экспертов со специалистами БАЭС. Положение осложнялось тем, что на игру, как выяснилось почти в последний момент, не поехал Тюков, который в то время был, по сути, № 2 нашей методологической команды. И ГП, сообщив мне с глазу на глаз эту новость, предложил возглавить второе направление – работу со знакомыми мне руководителями и специалистами БАЭС.

Чтобы обеспечить результат, в моем распоряжении была ровно неделя. И инструмент, который еще не был апробирован методологами – экспериментальное формирование целевых команд. Модель командообразования – последовательная реализация принципов самодеятельности, самоопределения, самоорганизации и саморазвития в процессах групповой динамики – оттачивалась на нас самих, группе методологической и игротехнической поддержки, в поезде Москва-Свердловск.

Уже на станции А.А. Веселов, посвященный в замысел эксперимента, заболел, и мне пришлось достраивать нашу игротехническую группу на ходу дела. В частности, запретить В.Л. Аксентьеву и А.П. Зинченко повторно задавать вопросы, не удостоверившись, что ответы на предыдущие поняты всеми участниками коммуникации: в первый день ничто не должно было препятствовать самодеятельности игроков. Но для включения процессов самоопределения и самоорганизации недостаточно было использовать приемы ролевой функционализации и образования микрогрупп – нужен был (по теории) реальный конфликт! О чем я и сказал на второй день во время вечерней рефлексии.

Все были возмущены: «Павлик, мы не имеем права рисковать»! Тем не менее, запланированный кризис на следующий день состоялся: многие участники, сославшись на необходимость получить зарплату, просто «прогуляли» полдня, а другие были вынуждены отчитываться за них. В этой ситуации из-за спины признанных лидеров – замдиректора по науке и и.о. главного инженера (будущего директора БАЭС и главы Росатомэнерго в 2002-04 гг.) – вышел теневой лидер, сотрудник станции, ведавший вопросами материально-технического обеспечения.

Конфликт назревал и в нашей игротехнической группе. Психологи-исследователи во главе с В.Л. Даниловой, прикрепленные к группам, не успевали следить за калейдоскопом перемещений участников игры. Я требовал от игротехников жесточайшего соблюдения сценария, который разрабатывался допоздна на каждый следующий день, и – никакой самодеятельности в изложении концептуальных схем, введенных ГП на общих заседаниях. За нарушение дисциплины пришлось расплатиться и мне самому, когда вопреки сценарному плану вместо одного опоздавшего участника игры я направил во вновь формируемую рабочую группу другого. На 5-й день ГП отстранил меня от руководства группой БАЭС (формально – с целью войти в содержание работы экспертов и помочь им подготовить промежуточный доклад). Но за баэсовцев уже можно было не беспокоиться: теневой лидер взял на себя эту миссию, используя обретенные в игре техники организации групповой работы.

После дня отдыха я пришел на утреннее заседание экспертной группы, где ГП делал установочный доклад о результатах недельной работы (вечером на общем заседании их надо было представить директору станции). И чем больше он говорил, тем сильнее ощущалась в зале стена взаимного непонимания. ГП нервничал, но реплики участников не проясняли общей схемы предстоящей работы. Время шло, заканчивался 2-й час обсуждения, а видения результата не было. Тут-то, наконец, и проявилась моя рефлексивная позиция, обогащенная параллельной разработкой проблем в группе БАЭС – у меня сложилась схема организации, обсуждать ее уже было некогда, и я «встрял»: «Георгий Петрович, разрешите мне организовать работу: знаю, как подготовить доклад в срок»!

Согласие было получено, и пять часов упоительной работы пришлось программировать на ходу, организуя небольшие рабочие группы под конкретные задания. Благо все действо происходило в одном большом зале. Утренняя накачка позволила мне сосредоточить в своих руках управление всеми рабочими процессами (включая питание – пришлось вместо обеда довольствоваться литровыми бутылями молока и булками). Но к назначенному сроку все рабочие группы были готовы к докладу, и, самое главное, возникло видение целого. Презентация результатов работы всех групп за неделю прошла успешно. Директор БАЭС был доволен, а ГП, чтобы мы не зазнавались, подначивал некоторых из докладчиков, адресуясь ко мне: «Вечно у вас, Павлик, плакаты не успевают толком дорисовать»!..

…Уже в Москве, на рефлексии игры, ГП спросил, чувствую ли я себя героем? Размышляя над этим, я понял, что моё ученичество закончилось, а модель выращивания форм организации совместно-творческой деятельности, апробированная на Белоярке, потребует многолетних исследований и разработок. Прежде чем у этой модели появится общезначимый «физический смысл».

Самостоятельное плавание оказалось невозможным без последовательного овладения профессиями информационного работника, науковеда, координатора научной и аналитической деятельности (ученый секретарь, по должностной квалификации, – сначала отдела науковедения, а затем – ИНИОН), консультанта по управлению, менеджера по персоналу. И техники методологического мышления стали важным инструментом выстраивания предметов профессиональной деятельности. Тем более что многие из них находились (или еще находятся) в фазе дисциплинарной институционализации. Инновационная деятельность, которую пришлось ставить на поток с начала 90-х гг. в условиях радикальных институциональных изменений, потребовала практической реализации комплексного подхода. Так методологические схемы конфигурации многопредметных знаний стали основой для трансдисциплинарного синтеза. Методология, примененная к практическим проблемам, поставила на повестку дня вопрос о новом профессионализме. И с 1992 г. мне пришлось для обозначения этого нового качества профессионального мышления и деятельности ввести специальный термин – транспрофессионализм. Маргинальность методологии в мире классических профессий превращалась в конкурентное преимущество в созидании междисциплинарных подходов и трансдисциплинарных синтезах знаний.

А практика ОДИ была переплавлена – совместно с А. Веселовым и другими коллегами в серии оргуправленческих игр в ВРПО «Севрыба» в 80-е гг. – в корпоративную систему организационного научения. Создание совместно с А. Антоновым первого в СССР аналитического Центра социально-стратегических исследований, разработка и реализация кадровых технологий с Т. Базаровым и Е. Аксеновой также стали полем постоянного поиска форм организации совместно-творческой деятельности. Пока мне ясно одно: антропологический вызов, с которым столкнулась методология на рубеже тысячелетий, может быть осмыслен в рамках глобального кризиса цивилизационной идентичности. Такой масштаб самоопределения методолога, на мой взгляд, и завещал нам Г.П. Щедровицкий.