Мое отношение к методологии, как я в ней существовал и существую, неразрывно с моими социальными установками, а они формировались в атмосфере дома, которую создавала мать и окружение в лице бабушки и теток. Поэтому мне важно хотя бы пунктиром обозначить историю моей семьи.

Прадед из крепостных крестьян стал уральским лесопромышленником, купцом и владельцем пароходов. Оба его сына ушли в эсеры: двоюродный дед (участник убийства Плеве) на каторге через десять лет покончил с собой в знак протеста против избиения арестантов. Родной дед (дожил до 1937 г. в доме старых большевиков) был женат на девушке своего, революционного, круга. Она была дочерью сосланного за очередные бунты поляка Прушакевича и русской народоволки (на царской каторге такое было возможно), связной Азефа (впрочем, его не любила и отзывалась о нем плохо).

Революционные заслуги зачлись советской властью: прадеда лишили капиталов, но оставили дом, а моя мать, Ольга Зотовна получила даже право учиться в университете. Замуж вышла за Василия Прокофьевича Лихарева – «рабочего и крестьянина сразу» (по Маяковскому). Перебравшись из деревни в портновскую мастерскую, в 16 лет стал он «нач.тифа» в Уфе, поступил на рабфак, оттуда на экономический факультет Иркутского университета с прекрасной профессурой, занесенной туда колчаковским отступлением. Партиец ленинского призыва, танцор и певец, носивший «буржуазные» галстуки (еще более тяжелый проступок – женитьба на моей матери), он затем перебрался в Москву и поступил в аспирантуру МВТУ, где одновременно преподавал… философию!

Для меня отца практически не существовало: не дав закончить аспирантуру, его двинули на хозпартработу, в те годы не лимитированную временем (жил по часам Вождя), а потому домой приходил только спать. Когда мать спрашивала, неужели он верит, что его посаженные и расстрелянные начальники и сотрудники – враги народа, он называл ее «контрой». А о ее любви к власти говорит тот факт, что она отказалась переселяться в элитный дом, говоря, что с той публикой соседствовать не намерена, и осталась в комнате барака, где нас было пятеро.

К 37-му отец дослужился до «фигуры» в торговом ведомстве Микояна, а когда в газетах появились статьи, обвинявшие его во вредительстве, ему (не знаю, как) удалось сбежать на завод, откуда он ушел на Финскую замполитом полка. После контузии был определен в горком партии инструктором. Службу закончил, возглавляя московское отделение Госстраха, куда как лицо номенклатурное попал уже психически больным; сдвиги начались после ХХ съезда партии и крушения идеалов, в которые он свято верил и в соответствии с ними жил. И если бы мать не зарабатывала ночами шитьем дамских пальто, то мы просто голодали бы на его зарплату. Единственное, на что он пошел, так это под давлением матери трижды отправлял меня в «Артек». (На второй раз меня исключали за антиобщественное поведение, зато в третий наградили как председателя 1-го отряда и лучшего пионера, сфотографировав у артековского знамени.) Наконец в 1951 г. он как предместкома получил двухкомнатную квартиру на блатной Новопесчаной улице, в доме ЦК и Горкома партии под № 2-а. Наш дом под углом примыкал к тому, что фасадом смотрел на Ленинградский проспект, и в котором жило семейство Щедровицких…

В отличие от ГП, всегда ощущавшим, по воспоминаниям, принадлежность к элите, мое неприятие советской действительности было столь острым (нынешнюю с ее слоем т.н. элиты я порой нахожу еще более омерзительной), что к концу школы я предупредил мать, не щадя ее по молодости, чтобы она не строила планов на мой счет, поскольку я сяду достаточно быстро.

О факультете, где учат «на философа», я узнал от мужа моей сестры, студента-математика МГУ, лишь в 9-м классе. И тут же понял, куда пойду. Но не философию изучать, а разобраться, где и как произошло отклонение с указанного Лениным пути!.. (Его «Государство и революция» я знал хорошо, а революцию в этом плане, думаю, не только для меня, совершил «Архипелаг» Солженицына.)

На 1-м курсе (1955 г.) я вступил в «теоретическую часть» законспирированной для меня в деталях подпольной антисоветской организации. Серьезность теоретических «дел» была почти что игровой, однако от преследования нас спасло лишь то, что руководителем ее был сын генерала КГБ.

Поворотным для меня стало знакомство с Петей Гелазония, живым, остроумным и просто умным красавцем-верзилой со 2-го курса. Излишне говорить о сходстве наших общественных взглядов. На волне «оттепели» мы (он главный редактор, я его помощник) выпускали – в противовес факультетской газете «За ленинский стиль» – «Нашу газету». За что Петра исключили с последнего курса, а я под угрозой исключения за ошибочную (Зеньковского, как мне объяснили) трактовку Писарева ушел с 3-го курса «по психушке» (благодаря знакомой в психдиспансере; при этом надо было проскочить по краю, избежав постоянного диагноза). Вторично факультетское начальство вкупе со студенческими боссами меня достало при завершении учебы: с группой однокурсников мы попытались снять курсовое и факультетское комсомольское бюро за карьеризм. 12-тичасовое заседание привело к тому, что я получил, фактически, волчий билет: в характеристике было написано – «выступал против генеральной линии ВЛКСМ».

Тем более шоком стало мое распределение (единственного с курса!) в Институт философии АН СССР, которое по просьбе ГП устроил А.А. Зиновьев. Правда, оттуда меня выгнали через два года: как руководитель группы партсовконтроля я попытался объявить выговор (за квартирные махинации) директору института акад. Константинову, секретарю партбюро и предместкома.

В последний раз меня выгнали (1975 г.) из ЦНИПИ Автоматизированных Систем в Строительстве за издание «кирпича», где был впервые опубликован принципиальный и значительный по объему труд ГП, ядром которого были «Исходные представления и категориальные средства теории деятельности».

Главное же, что сделал Гелазония – познакомил меня с ГП. Гуляя со мной по Суворовскому бульвару, он объяснил, что всякая социальная революция – что Французская, что Октябрьская – начинается с революции в мышлении. А битье стекол и вообще положение в одном ряду с властью, а не над нею – это всё драка за места внутри самой же власти. Два часа той беседы заставили меня радикально изменить направление моей жизни: я стал членом узкого домашнего Кружка ГП.

Перейдя теперь к содержанию работы ММК (как я это понимаю), выделю лишь моменты, которые не получили достаточной рефлексии и все более расплываются в тумане времени. Многое из обсуждаемого ныне, в том числе в моих статьях и выступлениях на семинарах, придется оставить вне этого текста.

Я уже писал о своем «двуслойном» восприятии деятельности Кружка и двойственном в нем существовании, в какой-то степени маргинальном или, если угодно, нонконформистском. В одном слое лежат теоретические представления, во многом специфичные на каждом шаге развития Кружка, а второй демонстрирует то, как осуществлялась работа самого Кружка. Тонкость – в их соотношении: в идеале результаты исследования трансформируются в средства собственной работы, а рефлексия собственной деятельности становится главным источником пополнения «теоретических» представлений (кавычки означают, что важнейшей становится нормативная функция полученного знания). И если к представлениям первого слоя, особенно на этапе содержательно-генетической логики, я часто относился резко критически, то стиль и способы работы Кружка принимал безоговорочно, считая их главным и непреходящим достижением ММК.

Жесткое рефлексивное отслеживание собственных средств работы, ее конструктивная направленность – не просто исследовать мышление, а самим мыслить, превращая собственное мышление в предмет исследования, образец и норму – это то, что держал ГП, как руководитель Кружка, и без чего методология исчезает. Но такая связь слоев была не изначальной, а установилась в процессе развития Кружка.

На этапе содержательно-генетической логики нормы собственно конструирующей деятельности были заданы, прежде всего, работами Зиновьева. Еще должна была накопиться собственная «мыслительная работа», которую можно исследовать в рефлексивной манере и превращать в нормы собственного мышления.

Я изначально не мог согласиться с идеей алфавита операций даже не в силу методологически осмысленного отказа от редукционизма, а просто по причине ее очевидной бедности. Столь же скудной мне казалась попытка рассмотреть процессы деятельности как последовательность ее актов, в каждом из которых происходила трансформация некоторого «исходного материала» в «продукт» с помощью тех или иных «средств». Схема замещения казалась мне не столь универсальной, и относилась лишь к «искусственным» языкам с пригодной для оперирования материализованной знаковой формой. Редукционистской, по сути, является попытка анализировать «знаковые системы» через понятие знака-слова, вырванного из контекста развернутой речи-мысли. Полагаю, что «виноват» в этом Аристотель, который не анализировал, как тогда полагали, мышление, а создал конструкцию силлогизма как нормативную (логическую) единицу рассуждения, понятого в дальнейшем, в том числе, как акт мышления. Такие («онтологические») сущности и их отношения и стали на пару тысяч лет исходной точкой для логических и философских штудий. В этом же я вижу источник интереса к т.н. «атрибутивному» знанию.

Чтобы завершить перечень моих критических инвектив того периода, добавлю, что с оговорками принимал объектно-предметную схему, которая без упоминания ГП как автора очень быстро получила всенародное распространение, став, в том числе, требованием ВАКа к структуре диссертационных работ. Суть возражений состояла в том, что объект является результирующей по отношению к предметам конструкцией, а не их предпосылкой. Какое-то время над этой проблемой мы работали с Васей Ладенко, однако наши усилия не повлияли на представления Кружка.

Но лишь через два-три года работы я на одной из домашних встреч высказал ГП в развернутой форме свои содержательные соображения. Он отнесся к ним крайне сдержанно, но дал карт-бланш на их развитие, что, в частности, привело к созданию лингвистической группы, в которую отрядили японоведа Кирилла Черевко и примкнувшего в то время к Кружку Юрия Рождественского.

Итогом моей работы стал доклад (1962 г.) по проблеме формирования и развития естественного языка, который ГП подверг уничтожающей критике. Как дисциплинированный член Кружка я, не стремясь создавать дополнительные трудности лидеру, не настаивал на внимании к этой работе. Отмечу лишь, что в ней, насколько я знаю, впервые на схеме была легализована фигура «субъекта деятельности» – до определенного времени было запрещено обращаться к подобной фигуре, поскольку мыслил не индивид, тем более не его голова, а совокупность экстериоризованных социальных средств.

В целом мое влияние на работу Кружка ограничивалось плотным участием в жизни Кружка, в дискуссиях, прежде всего в рамках домашних заседаний, и внешних акциях (таких как знаменитая конференция 1961 г. по проблемам позитивизма). Могу отметить лишь два моих «материальных» следа. Первый – введение понятия «проблема»: в поезде по дорогое на 2-ю томскую конференцию я предложил работать в оппозиции «проблема – задача» с принятыми и сегодня значениями этих терминов (до того говорили о «разрывах» в деятельности). Второй – легализация понятия «онтология». В докладе (1965 г.) о понятии связи в химии (вверенная мне тематика) я доказывал, что не могу обойтись схемой замещения одних знаковых форм другими (несмотря на возможность оперирования со знаковыми формами) – чтобы объяснить логику процессов рассуждения исследователей, мне необходимо представление об онтологической картине определенной химической действительности. (Неожиданную поддержку я получил со стороны Олега Генисаретского, который в той ситуации акцентировал роль сознания исследователя.)

Нельзя сказать, что это были вклады в мировую мысль, скорее сугубо локальные подвижки. Однако важно, что здесь не просто появились новые предметы для исследования, но методология стала активно практиковать в собственной деятельности процессы проблематизации и онтологизации.

Собственно деятельностный период, связанный с появлением команды ГП в ВНИИТЭ и выходом на первый план проектной деятельности, для меня начался в 1966 г. Я стал зав. сектором социологии в ЦНИИ Проектном Институте зданий торговли, общественного питания, обслуживания и туристских комплексов. Его директором был М.А. Орлов: колоритная фигура в московских, причем не только градостроительно-архитектурных кругах, он замыслил раскритиковать созданную советскими боссами от архитектуры градостроительную концепцию и пригласил для этого ГП, который передал это дело мне, аспиранту последнего года обучения. В помощь мне придавались Вадим Розин и Эмиль Смыкун.

Мы пришли с уникальной задачей, а потому получили уникальную по тому времени свободу – свободное посещение рабочего места и оценку нашей деятельности по результату. Но разработка программы работы в ЦНИИЭПе совместно с ГП привела к нашему очередному конфликту. Его позиция (грубо) заключалась в том, что я должен заниматься, прежде всего, методологией, раздавая ценные советы архитекторам. Я же полагал, что должен «руками» пройти все этажи градостроительно-проектной деятельности, не только анализируя и критикуя их с методологической точки зрения, но и давая методологически выверенные решения. (С той же позиции я достаточно критически относился к деятельности методологической команды во ВНИИТЭ, которая занималась методологией теории дизайна вместо того, чтобы осваивать эту сферу деятельности в целом.)

Я не был поддержан коллегами по сектору, и в одиночку ряд лет работал по собственной программе. Сегодня могу повторить: методология (а не только содержательно-генетическая логика) – эмпирическая дисциплина, и нужна практическая площадка (а не только исследовательский предмет), живущая полноценной общественной жизнью, по отношению к которой возможна и необходима ручная методологическая работа. Для меня она стала фундаментом, от которого я отталкивался в дальнейшей деятельности. Это не означает, что я принимаю разделение на частные и общую методологии – по мне есть одна методология, работающая на разных эмпирических материалах и тем взаимообогащающаяся.

Результаты той работы, сохраняющие значение по сей день, вкратце были следующими. С градостроительной точки зрения это выглядит как концепция общественного обслуживания населения. На примере «социологического подхода» разработана достаточно подробная технология применения того или иного «подхода» (скажем, системного) к определенному оестествленному фрагменту деятельности. Данное понятие подхода позволяет также критически переосмыслить процессы «прикладывания» общественной мысли, организованной в форме науки или как-то иначе.

На этом материале и в дискуссиях с градостроителями и социологами мною, параллельно с другими методологами, отрабатывалась методология связи двух фундаментальных типов деятельности – (научного) исследования и проектирования. Было построено понятие «перманентного проектирования», методология которого базировалась на четырехслойной категориальной схеме «организованности деятельности».

Скорее всего, похожую схему впервые предложил Дубровский. О своем приоритете в разговоре со мной как-то заявил ГП. Моя схема появилась безотносительно к ним и была базовой для методологии перманентного (послойного) проектирования.

На переломе 1960-70 гг. я сделал доклад на семинаре, предлагая ввести в оборот свою схему организованности деятельности, но встретил полное непонимание. (По следам ряда моих выступлений нечто похожее пытался сделать Розин) Таким образом, мои работы в области проектирования шли помимо Кружка и не ассимилировались его членами. Мое же участие в Кружке ограничивалось главным образом дискуссиями, прежде всего с ГП, вокруг категории Деятельности. Для меня специфика методологии состояла не в употреблении тех или иных схем, изображавших деятельность, не в Теории Деятельности как их совокупности, а в Деятельностном подходе, базирующемся на понятии «Естественного-Искусственного» (его генератор был В.А. Лефевр).

С этой точки зрения я критически оценил выступление ГП на первой широкой дискуссии о значении Л.С Выготского и знаменитую статью в «кирпиче». По мне это были уступки натурализму, хотя и сделанные, может быть, ради задач трансляции методологической деятельности и ее результатов. Деятельностный подход, понятие подхода (технология наложения одной онтологии на другую, выступающую как естественная с ее последующим разъестествлением), акцент на типах деятельности в анализе и развитии как внешней, так и собственной деятельности – в этом я видел особенность и перспективы ММК-методологии.

Возвращаясь критически к собственным работам по проектированию, я фиксировал как проблему то, что они выполнены с моносубъектной, моноуправленческой позиции. С этой точки зрения сходны все «социальные проектировщики», и выигрывает даже не кто сильнее методологически, более эффективен по каким-то внешним параметрам, а кто ближе к власти. Поэтому я позитивно воспринял переход к ОДИ как коллективной мыследеятельности «программного» типа, в которой может взаимодействовать множество субъектов управления (игровыми) процессами и субъектов проектной деятельности.

Игровой этап ММК вообще оказался наиболее близок мне по многим составляющим его деятельности. Пожалуй, впервые я не испытывал чувства оппозиционности к «генеральной линии» деятельности ГП и, тем самым, Кружка. Считаю, что ОДИ во многом синтезировали то лучшее, что накопила ММК-методология. Но это не значит, что у меня не было критических претензий к этому этапу ее истории.

Уже после И-1 я говорил о возможной профанации методологии в «игротехнике» – что фактически и произошло. В своих игротехнических командах на этапах подготовки и рефлексии проведенных игр я старался воспроизводить методологический стиль работы. Но сегодня по многим причинам невозможно иметь игротехнические команды, а массовое распространение ОДИ, с одной стороны, послужило популяризации ММК-методологии, а с другой – привело к ее исчезновению как методологии. Игры вообще не решили многие ключевые для ММК проблемы, такие как трансляция «продуктов» методологической деятельности в виде прошедших методологическое горнило проектов или программ. При этом ОДИ – в своем классическом исполнении! – далеко рефлексивно не исчерпаны.

Сегодня в цикле работ я продолжаю линию, начатую построением системы общественного обслуживания населения в контексте построения методологии проектной деятельности. Она привела к проблематике управления территориальным развитием, к анализу, сопоставлению и развитию моносубъектных и полисубъектных методов и организационных структур управления, к проблематике выращивания субъектов территориально-управленческой деятельности, связи проектной и программной деятельности в едином процессе управленческой деятельности через процессы ее субъективации. Я обсуждаю на теоретическом уровне и пытаюсь реализовать на практике принцип множественности типов деятельности в многослойных структурах территориального управления.

Основной остается проблематика трансляции методологии как особой сферы деятельности, наряду с наукой или философией. Полагаю в этом свою главную обязанность по отношению к Кружку и ГП лично, поскольку эта его установка постоянно игнорируется или выкорчевывается. Оставаясь в дискуссионном поле с ГП, я делаю акцент на Деятельностном подходе и антинатуралистических установках, считая бесплодными попытки свести ММК-методологию к совокупности каких-то, пусть и обновленных онтологических схем. Полагаю, что трансляция методологии как процесс воспроизводства по схеме «культуры» невозможна вне дальнейшей технологизации методологической деятельности – за счет рефлексии истории ММК-методологии.

В связи с задачами трансляции ММК-методологии мною активно обсуждаются проблемы лидерства в деятельности и роль институциональных структур в реализации лидерских установок. Для меня ядро методологически организованной деятельности, продемонстрированной в работе Кружка (в его технологиях) – это субъективация участников деятельности в процессах управления развитием, вне которой не могут быть решены многие современные проблемы управленческого типа.

Полагаю, что на этом пути – с формирования соответствующих организационных и иных, в том числе КМД-ресурсов – мы сможем преодолеть давно уже исчерпавшие себя либеральные идеологемы о «свободе» и «свободной личности» и произвести шаг развития в общественных системах – то, ради чего и замысливался Кружок.